Текст книги "Детство Ванюши"
Автор книги: Иван Вольнов
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
8. Утятники
Гранью моего детства было событие, происшедшее год спустя, летом, в ночь под Илью-пророка, когда мне шел тринадцатый год. Я был судим тогда в числе шести, всем осташковским обществом, как вор, и ошельмован, как вор.
Вспоминать этот вечер и, особенно, этот день – годовой праздник Ильи-Наделящего – тяжело, но я решил ничего не утаивать: пусть будет так, как было.
Убравшись с овсяным жнивом и перевозив домой копны, мы стали ездить в ночное. В поле оставались горохи, просо, картофель и льны – лошадей без призору пускать было еще рано.
– Завтра праздник: можешь пасти до обеда – сказал мне отец, – лошадь поест лучше, а ты выспишься.
Табун собрался в Поповом мысу, у речки.
Темнеет июльское небо, чистое и далекое, ласково смотря на нас миллионами лучистых глаз; шуршат по берегу сухими метелками серые камыши, будто старики на завалинке разговаривают о прошлом. В заводи плещется рыба, ухает выпь, фыркают стреноженные лошади, жалобно блеет забытый пастухом ягненок.
Ползая на коленях по росистой отаве, мы ощупью собираем в темноте щепки и хворост для костра. Несколько человек, подсучив штаны, режут тростник. Наступив босой ногой на жесткие корни или порезав о шершавые листья руку, они ругаются, а стоящие повыше смеются и советуют:
– Вы легонечко – не жадничайте… Не в чужом огороде.
Вокруг костра, лежа на боку и животе, подперев кулаками белые, черные и русые головы, лежат малыши, подкладывая в пламя упавшие ветки.
Смотря на них синими, карими и серыми глазами, перебрасываются шутками, блестя крепкими, как из слоновой кости, белыми и ровными зубами. Огонь играет на их румяных щеках и темных ресницах, в спутанных курчавых волосах прячутся пугливые тени, молодой смех переливается и звенит, как звон веселых колокольчиков.
Захрустело жнивье, послышался топот и глухой кашель.
– Ой, кто это? – испуганно встрепенулся маленький Ваня Зубков.
Посмотрев на шорох, Дюка равнодушно сказал:
– С телегой едут.
На фоне потухающей вечерней зари медленно двигалась черная точка, как жук, распластавший черные крылья.
– Сиденье вам, – охнула темная ночь.
– Садись к нам.
– Тпррру!.. Греетесь?
Мерцающий свет костра обнял круглое, обросшее пушистой бородою лицо, шапку спутанных волос, посконную рубаху и лапти.
– Архипка Мухов с работником, – шепнул Зубков соседу. – А я испугался – не межевой ли, думаю?
– Что ты! – пробасил снисходительно тот. – Межевой ездит в полночь, это надо знать.
Спутав лошадей, приехавшие расположились у костра, оба серые от пыли и пота, с красными, воспаленными глазами.
– Сказки слушаете? Промышлять бы шли! – говорит, присаживаясь, Мухин.
С давних пор молодежь и дети делают набеги, с ночного на деревню, обивая сады и огороды, таская чужих кур, уток и гусей. Это в обычае и считается молодчеством.
– Ступайте – повторяет Архип – я кувшин дам для варки – Мухин щурит узкие глаза и причмокивает – важно бы теперь цыплятинки хватить – сладкая она, молодая-то… Эх, вы!.. Бывало в вашу пору…
Шесть человек: Андрюшка Жук, Калеба, я, "так себе" – работник, Федька Касынков и Алеша Горлан отправляемся на промысел. Никто из нас молодой цыплятины не хочет, но нужно показать, что мы не трусы.
А перед утром, когда запели жаворонки и пар от реки стоял выше осокорей, нас поймали с поличным.
Товарищи спали мертвым сном. Одежда покрылась росою и лица посерели, измялись. Медленно тлели дрова, натасканные из изгороди, тонкими струйками шел от них дым, расстилаясь ковром по лугу. Мы, шестеро, дремали у костра, ожидая ужин.
– Вы что тут варите? – спросили неожиданно. Вскинув глаза, оглушенные и растерянные, в предчувствии близкой беды, мы едва проговорили:
– Нет, мы ничего не варим… Сидим и греемся.
Склонившись лохматыми головами, в свитах, перетянутых поводьями, на нас враждебно смотрят три пары глаз. В руках у каждого по палке.
– Поздно сидите… Подай сюда кувшин!..
Слетела с головы шапка, в затылке отдалась ноющая тупая боль, закружилась и запрыгала земля.
Нас били ногами и палкой, таскали по земле за волосы, заставляли становиться на колени и просить прощенья.
В плотном кругу товарищей, разбуженных шумом и бранью, бегал Архип, всплескивая руками и визгливо крича:
– Глядите-ка, ребятушки, – они и посуду у меня украли, сукины дети! ишь оголодали, будьте вы трижды прокляты!..
– Дядя Архип, ты помолчал бы, – сказал Андрюшка Жук, – ведь ты же сам нас научил, а теперь ругаешься – а?
Мухин взвизгнул, как собака, которую огрели камнем по боку, и, брызгая слюной, схватил его за волосы, приговаривая:
– Я т-тебе покажу! ты у меня узнаешь! На-учи-ил? Научил? Воровству я тебя буду учить проклятая душа?
Откопали перья и пух из-под копны, головы и лапки. Один из пришедших, Ерема Косоглазый, закричал:
– Нестер, утки-то, братец ты мой, наши, глаза лопни, наши! Смотри-ка на мету – от поля палец подрезан! А я думал, борисовские!..
Опять нас били, таская по земле и вывертывая руки, совали в рот сырое утиное мясо, говоря злобно:
– Жрите! Жрите, ненасытные утробы! Жрите, чтоб вам подавиться, стервам!
Сначала мы плакали, прося прощения, а потом перестали: ни слез уж не было, ни силы.
Дома спросили, когда я приехал.
– Ты что такой невеселый? Дрался, что ли с кем-нибудь?
– Нет, я – веселый, – ответил я, носами собою брызнули слезы, я выскочил из-за стола и убежал в коноплю.
– Эх, скоро узнают все!.. Опять начнут бить… На улице смеяться будут… Зачем мы это делали…
Медленно тянется время, голова – как в огне, сердце то ноет мучительно, то падает, готовое разорваться… Не знаешь, как лечь, куда положить голову, о чем думать. Нестерпимо хочется забыть пережитое.
– Умереть бы… С мертвого взять нечего… А если станут бить – не стыдно и не слышно…
Конопля шелестит. Горячими волнами пробегает по ее верхушкам ветер, она качается, как сонная. Пальцеобразные листья опустились и поблекли; лохматые головки сереют маленькими ядрами спеющих зерен.
Пришла Мотя. Молча села рядом.
– Зачем вы, глупые? – спросила тихо.
– Я не знаю…
– Сходку собирают. Ступай – проси старосту: пожалеет, гляди…
На колени передним стань…
– Не пойду – мне стыдно, боюсь…
– Ступай. Отец сердит: платить ведь надо, а денег нет… Ругает он тебя.
В избе у Еремы Косоглазого, хозяина уток, стоим на коленях, целуем ноги и руки у всех, клянемся с горьким плачем, что не будем никогда озорничать, а они пьют чай из светлого самовара, смеются и говорят:
– Знаем мы вас!
Калебан просит:
– Я твоих лошадей буду целое лето без денег пасти, прости нас, Христа ради!
Федька обещает еще что-то сделать и я обещаю, а староста вытирает пиджачной полою румяное лицо, с капельками пота на нем, хмурит белобрысые брови, важно спрашивая:
– Что, чертенята, плачете?
Бьет меня ладонью по затылку.
– Кто кожелуп-то – староста? У ты – утятник, сочинитель! Я тебе припомню песенку!
Другие говорят:
– Он – мастер на эти штуки. Поглядим, как теперь запоет! Сотский-то близко? Вели бы на сходку их, – пора!..
– Эх, горе наше, горе!..
Кольцо суровых бородатых лиц. Посконные рубахи, сапоги в дегтю и лапти. Седой старик толкает меня палкою в плечо.
– Рассказывай, как дело было. Становись посредине сходки и рассказывай… – Жмурит пухлые глаза, без ресниц. – Лишнего не привирай. Что ты плачешь?
Сбежалась вся деревня: женщины, дети, подростки. Теснятся около нас, заглядывают в лица, шепчутся:
– Вот они – утятники-то… Били их, или нет еще?
– Ондрюха-то, бесстыжая харя, Ондрюха-то! – жених, а тоже затесался!.. Ему надо больше всех влить!
Руки трясутся и горло пересохло. Заикаясь и путаясь, передаем, как было дело, и робко молчим.
Вспоминаются наставления матери.
– Поклонись на все четыре стороны и скажи: православные, простите меня, глупого!
И я опускаюсь на землю, бессвязно бормоча:
– Православные…
Я старик с опухшими глазами трясет меня за плечо и скрипит противным голосом:
– Чем вы уток-то?
Изо рта у него скверно пахнет, в углах глаз – желтый гной, толстый нос покрыт угрями.
– Чем вы их?
– Колотушкой…
– Я? Шибче сказывай!
И подставляет большое, мясистое ухо, из которого торчат клочья грязных, седых волос.
– Колотушкой. Ею колья забивают… старички!
Падаю ему в ноги.
– По головам, небось? Ты – погоди, после поклонишься… Слушайте вы, не галдите: они колотушкой их! По головам, говорю, или как?
– По головам и по другому месту… Простите меня, глупого!..
Старик дробно смеется, будто чистит ножом сковороду, и кашляет, обдавая гнилым запахом, треплет сухой рукою, с шишками на суставах, по спине меня и шепелявит:
– Ишь ты – ловкий какой! Как хлопнешь, так и – готова!
– Да-а…
– Ловкий, шельмец, ловкий!..
Нанизанные на тонкую бечевку куски мяса нам наматывают вокруг шеи, пухом и перьями посыпают головы и ведут рядком с одного конца деревни на другой и обратно. Улюлюкая, звонко бьют в старые ведра и заслонки, кричат, забегая к самому лицу: утятники! воры!.. Заставляют низко кланяться миру, позорят нас…
А меня клонит ко сну: усталые ноги еле передвигаются, голоса толпы, дикой и жадной до зрелищ, звон посуды и брань кажутся чужими» далекими…
…Ночью загорелся у старосты сарай. Опять крики, звон и топот. Огонь из сарая перебросился на скирды хлеба, оттуда – на избы и клети. К голосам людским и визгу присоединился набат, рев скотины, плач детей…
Прижавшись к забору, я смотрю на зарево и тихо плачу… Постарел я за этот день.
СКЛАД ИЗДАНИЙ:
Харьков, ул. Свободной Академии 5. Тел. 10–07.
Москва, Кузнецкий мост, д. 5/15, пом. 15, подъезд д. 6.
Телефоны: 3-01-99 и 3-17-55.
Напечатано в первой типографии
Издательства «Пролетарий».
Пушкинская ул., дом № 40,
в колич. 10.000 экземпл.
Укрглавлит № 16000.
Заказ № 1000.
