Текст книги "Дом солдатской славы"

Автор книги: Иван Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Любое приказание, каким бы трудным оно ни было, – сказал дрожащим голосом X., – я буду исполнять теперь добросовестно, точно, в срок. Простите меня, товарищи. Свои проступки я искуплю кровью.

Ему поверили – и не ошиблись.

Когда враг не тревожил нас атаками, мы занимались минометной «охотой». Кто-нибудь из товарищей забирался на верхний этаж, выбирал оттуда «мишень» и передавал вниз исходные установки для стрельбы. Если мины отклонялись от цели, корректировщик давал поправки левее, правее, ближе, дальше. Особенно любил эту «охоту» Гридин. Он быстро накрывал цель.

Кроме того, по телефону мы регулярно передавали сведения об артиллерийских и минометных батареях, и по противнику открывали огонь наши орудия с левого берега Волги.

Это вынудило гитлеровцев зарыться в землю. На территории, занятой врагом, все больше стало появляться траншей и дзотов.

Через несколько дней после прибытия пополнения у нас уже было четыре подземных хода, скрытые запасные позиции. Они были так замаскированы, что, если идешь мимо и не наступишь на продырявленный лист железа, никогда и не догадаешься, что под тобой площадка для пулемета или бронебойки.

У всех бойцов гарнизона окончательно сложилась уверенность в том, что дом стал неприступным бастионом для врага. Мы сковывали противника в районе площади, отвлекали на себя много живой силы и огневых средств гитлеровцев.

Больше стало времени и для отдыха. Лешка – так называл я младшего лейтенанта Чернышенко – все свободное время просиживал около Нины. Они подолгу о чем-то беседовали и улыбались друг другу так безмятежно, словно там, наверху, не было никакой войны…

Бронебойщик Якименко и автоматчик Шаповалов, прибывшие недавно в гарнизон, оказались земляками из-под Харькова. Кроме того, Якименко в первый же день прибытия в дом познакомился с Диковым. Худощавый среднего роста гвардеец и пожилой мужчина в поношенной телогрейке усаживались на ступеньках, закуривали и вели мирную беседу.

Диков рассказывал своему собеседнику об ужасах первых дней варварской бомбежки города. Делился своим горем и солдат.

До войны Якименко работал с женой в колхозе, имел двоих детей.

– Не знаю, где теперь моя семья, если не эвакуировались, то, наверно, и в живых никого нет, а может, и в Германию угнали, – задумчиво говорил солдат.

Находили чем заниматься в часы отдыха и другие бойцы. Одни предпочитали поспать побольше, другие, собравшись в центральном подвале, вели задушевные беседы, рассказывали всевозможные байки.

В один из таких вечеров от командира роты поступил приказ подготовить к эвакуации мирных жителей. Непрерывные бои, сильные артиллерийско-минометные обстрелы нашего дома и отсутствие сплошного хода сообщения от нас к мельнице не позволяли отправить их в безопасное место, за Волгу. Это подтолкнуло нас ускорить готовность хода сообщения к мельнице.

За два дня работы бойцы перевернули не один десяток кубометров земли. Грунт оказался не по зубам для обыкновенной железной лопаты. Землекопам пришлось вооружаться кирками и ломами, а тут еще вдобавок на пути появилось сложное препятствие: железная дверь с массивным замком и толстый каменный фундамент. Гридин, Мосиашвили и Шаповалов больше двух часов возились возле замка и все по-пустому.

– Хочешь или не хочешь, а все-таки придется долбить фундамент, – с досадой проговорил Шаповалов.

– А что если у командира роты попросить взрывчатки и ахнуть ее? – предложил Воронов.

– Тоже верно. Больше тут ничего не придумаешь, – поддержал Гридин.

– Можно и так. Только зачем взрывчатка? Три-четыре гранаты, и от замка кусков не найдешь, – подсказал Павлов.

Через несколько минут на дверях, рядом с замком Воронов закрепил связку из пяти лимонок. К кольцу одной из них привязал трос, протянутый в дом, при помощи которого и привели взрывчатку в действие. Раздался сильный взрыв, и дверь «раскрылась».

Рыть ход сообщения помогали нам и мирные жители. Они подчищали стены, выбрасывали землю, равняли бруствер. К вечеру третьего дня работа была закончена. Так, в конце октября от нашего дома до мельницы появилась траншея в полный профиль. Теперь мы могли поддерживать связь с ротой не только по телефону, но с посыльными, в любое время дня и ночи.

Эвакуация мирных жителей была намечена на вечер четвертого ноября. Об этом мы заранее поставили в известность всех жильцов. Многие с благодарностью восприняли эту весть, видя в этом заботу о них нашего командования. Многие, но не все. Две женщины из первого подъезда – мать и дочь – категорически отказывались уйти за Волгу. Как только мы их не убеждали в этом, но они под всякими предлогами не соглашались. Не подействовал даже такой обман; дом, дескать, будет взорван.

– Взрывайте вместе с домом и нас, – со слезами на глазах заявила молодая женщина. Такое упрямство нам было непонятно. Лишь после серьезного разговора они все же согласились, хотя нам и пришлось выслушать от них целую серию незаслуженных упреков.

Проводить мирных жителей пришли: командир батальона Жуков и зам. командира пулеметной роты Аникин. Я стоял у выхода и прощался с теми, кто уходил по траншее к мельнице. Сорок два дня эти люди жили рядом со смертью. В их жилье никогда не проникал дневной свет. Не было воздуха – дышали едким пороховым дымом и гарью чадивших день и ночь коптилок. Не было ни воды, ни продовольствия – перебивались кое-чем и кое-как. Стоит ли говорить, какими они стали после пережитого. Некоторые из них совсем ослабли и еле держались на ногах. Особенно больно вспоминать о матери с ребенком – Евдокии Григорьевне Селезневой. Многие из нас, да и сами жильцы считали их безнадежными. Женщины поговаривали меж собой, что мать еще немного протянет, а ребенок не сегодня, так завтра скончается.

Все шло хорошо. Без всякой суеты и шума люди покидали подвальные клетушки, уходили к Волге. И вдруг позади себя я услышал повелительный голос комбата:

– Стой! Руки вверх!

Жуков держал в руках пистолет. Перед ним с поднятыми руками в дверном проеме, откуда только что вышли мать с дочерью, стоял не знакомый нам крепкого телосложения мужчина лет тридцати.

В комнатах, которые занимали две женщины, все было перевернуто, как после пожара. В помещении, где стоял трансформатор, мы увидели раскрытую яму. На дне ее лежала измятая постель, тут же стоял баян и еще кое-какие вещи. Так вот оказывается почему упрямые женщины не хотели уходить за Волгу.

Задержанного мы тут же отправили в штаб. Он оказался дезертиром, бежавшим с поля боя. Полтора месяца этот здоровенный детина, жалкий трус, спокойно отлеживался в своем тайнике, когда малочисленный гарнизон бойцов в неравных схватках с врагом оберегал от смерти всех, кто находился в доме. В том числе и двух женщин, которые так искусно укрывали негодяя.

В тот же вечер прояснилась и еще одна загадочная деталь. После допроса дезертира офицер штаба пригласил меня в другую комнату. Он достал из полевой сумки паспорт, записную книжку и перочинный нож, спросил:

– Эти вещи вы Наумову передали?

– Да, я.

– Хорошо запомнили владельца? Узнать сможете?

– Конечно, узнаю.

Через две-три минуты в комнату ввели того самого человека, который сбежал у нас из-под стражи. Только теперь он был побрит и выглядел значительно моложе.

Офицер указал на меня и спросил у него:

– Вы видели этого человека?

– Видел, – последовал короткий ответ. Кто он такой, офицер мне не сказал, но несколькими днями позже как-то в разговоре Наумов рассказал, что он вовсе не гражданский, а фашистский разведчик и намеревался пробраться за Волгу, но на переправе его задержали.

Праздник Октября

В начале войны фашисты применяли нехитрую тактику, на один винтовочный выстрел или пулеметную очередь с нашей стороны они обрушивали огонь сразу нескольких пулеметов, а подчас швырялись минами и снарядами.

Бывало, лежит наш солдат за пулеметом или с автоматом, немцы пешком ходят и строчат, а он молчит. «Попробуй, мол, стрельни, он тебя стрельнет, уже лучше лежи, не выдавай себя». Это было, когда гитлеровцы имели превосходство в огневых средствах. Такую тактику захватчики пытались применить и здесь, в уличных боях в Сталинграде, но время было другое. Огневое преимущество брали в свои руки защитники волжских берегов.

Вскоре после эвакуации жителей мы, наконец-то, организовали баню, необходимость в которой чувствовалась уже давно. По ходу сообщения натаскали с Волги воды, оборудовали одно подвальное помещение для купания. Здесь в одном баке грелась вода, в другом проваривалось белье. Бойцы вооружались горячими утюгами, которыми проглаживали верхнюю одежду. В ход пошли давно забытые многими бритвы. Чудесные превращения свершались буквально на глазах: в дверь «парной» входил грязный, заросший человек, а выходил чистый, свежий, в отутюженной гимнастерке. Помывшиеся тут же шли подменять дежурных.

– Ты близко ко мне не подходи, – шутил Свирин, сменяя на посту Шаповалова.

– Это почему же?

– А вот помоешься – узнаешь. – Свирин блаженно закрыл глаза, чмокнул губами. – Словно заново на свет появился.

На следующее утро с КП роты сообщили, что к нам идет старший сержант, которому надо в нашем доме кое-чем заняться. Кто этот старший сержант и чем именно заняться, по телефону нам не сказали, но гадать долго не пришлось. Через час мы уже знакомились со знатным снайпером нашей дивизии Анатолием Ивановичем Чеховым.

Это был девятнадцатилетний паренек из Казани с милым добродушным лицом, невысокого роста. В марте 1942 года по велению своего горячего сердца он добровольно ушел в армию. Его послали учиться в офицерскую школу, но окончить ее не пришлось. На фронтах сложилась тяжелая обстановка, требовалось пополнение, и Чехова вместе с другими курсантами направили в Сталинград.

В первом батальоне 39-го гвардейского стрелкового полка его назначили командиром стрелкового отделения. Несколько раз он ходил со своими бойцами в атаку на Мамаев курган, а когда батальон занял оборону в районе пивзавода, Чехов проявил способности к снайперскому делу. Его освободили от отделения, сам командир полка гвардии подполковник Щур вручил ему новенькую снайперскую винтовку. А вскоре о Чехове заговорили в дивизии.

Кто-то из наших бойцов предложил ему подобрать себе позицию на чердаке.

– Нет, на чердаке долго не просидишь, после первого же выстрела засекут, – пояснил Чехов.

Долго мы с ним ходили по всем этажам. Осмотрели чердак, лестничные площадки. Наконец, удобную позицию подобрали в глубине одной из комнат на четвертом этаже. Еще две запасные подготовили на лестничных площадках. Теперь он приходил к нам почти каждое утро и целыми днями охотился за гитлеровцами, увеличивая свой личный счет истребленных фашистов.

День седьмого ноября выдался на нашем участке спокойным, хотя по-соседству шли бои. Это дало нам возможность по-фронтовому торжественно отметить 25-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Состоялся праздничный обед, нашлась ради такого события и русская горькая по четвертинке на двоих.

На обеде присутствовали гости – политрук Авагимов и офицер из штаба батальона. Политрук рассказал нам о содержании праздничного приказа Верховного Главнокомандующего и зачитал приветственное поздравление командира 13-й гвардейской стрелковой дивизии генерала Родимцева. Солдаты вместе с политруком и представителем штаба батальона подняли кружки и выпили за победу над врагом.

А потом началось веселье, закружились пары. Патефон с несколькими пластинками нам очень пригодился. Сначала звучала веселая танцевальная музыка; потом кто-то поставил новую пластинку, и под низкими сводами нашего подвала полилась знакомая мелодия: «Есть на Волге утес…» Солдаты сначала притихли, вслушиваясь в известные с детства слова, а потом подхватили песню, и она, вырвавшись из узких бойниц, величаво поплыла над израненной, истерзанной сталинградской площадью.

Во второй половине дня к нам пришел командир полка гвардии полковник Елин.

Сегодня он обошел многих гвардейцев, зашел и к нам. Он поздравил нас с праздником, многим товарищам, в том числе Воронову, Павлову, Рамазанову, Ивашенко и другим вручил нагрудные значки: «Отличный стрелок», «Отличный пулеметчик», «Отличный минометчик»… Тут же многие из нас получили и гвардейские значки.

После поздравления бойцов с праздником и вручения нагрудных знаков полковник обошел все подвалы, осматривая нашу оборону и расположение огневых точек. Он остановился у минометного расчета. На посту дежурил сержант Гридин.

– Вы что же, товарищ командир взвода, от своих мин умереть хотите? – спросил полковник у младшего лейтенанта Чернышенко.

– Мы, товарищ гвардии полковник, во время стрельбы вот этой реечкой направление ствола проверяем, – догадавшись, на что намекнул командир полка, оправдывался Чернышенко.

Огонь из минометов мы вели рискованно, стоило на сантиметр сделать ошибку, как мина при вылете из ствола не прошла бы между стеной дома и кромкой цокольного окна, и тогда…

– Подвергать риску себя и бойцов не следует. Сбейте вот этот уголок стены, и вы обезопасите себя, – строго проговорил полковник.

Побывал он и в подземных ходах. Обороной и бойцами он был доволен. Уже прощаясь, он поблагодарил всех за мужество и стойкость.

Гости ушли, а в центральном подвале продолжалось веселье. Воронов и Павлов подшучивали над Чернышенко по поводу его частых бесед с Ниной в укромных уголках:

– Как же так? – разводил руками Павлов. – Не успели познакомиться, как она сразу за Волгу! Вы хоть адрес ее записали?

– Хорошая девушка, – заметил Воронов. – Мы вот здесь гораздо раньше появились, а вот поухаживать никто не осмелился.

– Грехи не пускали, – сказал Павлов, – сам знаешь, какой вид у нас был тогда.

– Не время сейчас девушками интересоваться, – заметил Воронов серьезно. – Первое дело с фашистами расправиться, а девушек любить будем потом.

– А я с тобой не согласен, – откликнулся Павлов. – Если у тебя есть любимая, ты и сейчас должен помнить ее, любить.

– А у тебя есть такая девушка? – спросил у него Чернышенко.

– Знакомые были, а главной, самой любимой, нету.

Я на эту тему ни с кем, кроме Глущенко, не разговаривал, и Воронов поинтересовался:

– А у вас есть такая девушка, товарищ лейтенант?

– Была…

– Почему же вы ни разу письма даже не написали?

Вот ведь солдаты! Даже такую деталь заметили у командира. Я ответил:

– Она оставалась на юге, когда проводила меня на фронт. А где теперь – не знаю.

– А у тебя, Воронов?

– У меня, как у Павлова, нету.

Вошел Глушенко.

– Вот у него, наверное, есть, – засмеялся Воронов.

– А чего у меня нема? У меня все, – ответил Глущенко.

– Девушка любимая, спрашивают, у тебя есть?

– Э, хлопцы, не успели в баньке помыться, як о дивчинах заболтали! Була, була у мени молоденька дивчина, да теперь тоже постарела, як и цей парубок. – Глущенко хлопнул себя по груди и продолжал уже без улыбки, с тайной грустинкой в глазах: – А сыны у меня теперь такие, як вы. Вот разибьем фрицев, вы пойдете своих любимых шукать, семьями обзаводиться. А я – до дому, до жинки. Тильки бы скорее победа!..

Вечером Павлов передал мне, что звонили из роты и велели через час быть на КП. Перед моим уходом ко мне подошел Воронов и попросил передать политруку заявление о приеме в комсомол.

В подвале, где размещался штаб батальона, состоялся вечер. После ужина и речей выступила художественная самодеятельность. Хор исполнил песни о Советской Армии, о Родине. Затем от солдатского перепляса задрожали доски. На подмостках, служивших сценой, появилась санитарка нашего батальона Женя Пахомова. Она спела любимую песню фронтовиков:

Жили два товарища на свете,

Хлеб и соль делили пополам.

Оба молодые, оба Пети,

Оба гнали фрицев по полям.

До глубокой ночи из подвала разрушенного здания УНКВД неудержимо расплывались задушевные мелодии русских народных песен, слышался задорный смех, веселье. И это было под самым носом у фашистов.

Но враг не дремал. Вернувшись в гарнизон, я узнал, что в мое отсутствие был бой. Гитлеровцы, видно, считали, что наши бойцы в этот праздничный день будут под хмельком, потеряют бдительность. И просчитались. Гарнизон отбил атаку. В бою были ранены – легко Чернышенко и тяжело Турдыев. Последнего пришлось отправить в госпиталь.

Ко второй половине ноября обстановка заметно изменилась. Силы гитлеровцев были истощены, и они уже не могли вести широких наступательных операций. С верхних этажей мы наблюдали, как они возводили укрепления, строили блиндажи: фашисты всерьез рассчитывали зимовать в Сталинграде. Их командование еще надеялось подкопить силенок и в будущем предпринять новый нажим на защитников города.

Но бои тактического значения не прекращались. Фашисты всячески пытались улучшить свои позиции и время от времени предпринимали вылазки, стремясь – в который раз! – захватить наш дом. Но гарнизон был всегда начеку.

Да и обороняться нам стало значительно легче. Мы уже не чувствовали оторванности от других подразделений батальона. Кроме связных, к нам часто приходили политработники, и мы теперь всегда были в курсе событий, происходивших на фронтах. Даже газеты нам доставляли почти ежедневно. Бывала у нас и та самая худенькая санитарка Маруся, которую я видел в первые дни на мельнице.

За эти дни произошло еще одно событие, относящееся к нашему гарнизону; после недолгой отлучки из «тылов» вернулся сияющий Воронов и сообщил, что его приняли в комсомол. Товарищи от души поздравляли храброго пулеметчика. Партийно-комсомольская прослойка нашего гарнизона окрепла, она была той силой, которая цементировала, группу.

Через наш дом в тыл врага часто проходили разведчики не только из батальона и полка, но и дивизионные. Однажды с вражеской стороны полковые разведчики притащили завязанного в мешке оглушенного прикладом здоровенного фрица «языка». В другой раз командир роты предупредил, что к нам придут две девушки, надо помочь им пробраться в тыл врага. Молодых разведчиц встретил Воронов и. проводил в центральный подвал. Мы познакомились. Та, что чуть пониже, в темной косынке назвала себя Марией Веденеевой, другая – Лизой Погареловой. Жили они под кручей в землянках. Когда здесь расположился штаб нашего полка, подруги пришли к полковнику Елину и попросились в часть. С тех пор стали они ходить в разведку. Пробравшись в расположение врага, Лиза и Мария нанимались к фашистам стирать белье, мыть кухонную посуду, а по выполнении задания возвращались с ценными сведениями.

– К нам или дальше? – спросил Павлов.

– Не к вам, к немцам на работу идем, – улыбнулась Лиза.

– И не страшно?

– Не впервой.

– Когда же обратно ждать?

– Не раньше, чем через неделю, а может, и позже… Все зависит от тамошних условий.

– А работа очень ответственная?

– Об этом спрашивать не полагается. Работаем для общего дела.

– Может, чайку попьете?

– Нет, спасибо, некогда. Проводите нас на площадь.

По подземному ходу мы вывели девушек в наружный подвал. Пожав нам руки, они вылезли наверх и слились с израненной землей. Сколько мы ни смотрели, пытаясь разглядеть разведчиц при свете немецких ракет, девушек не было видно. Это действительно были опытные разведчицы.

С КП роты позвонили о том, чтобы приготовили место для работы минеров. Мы обрадовались, потому что необходимость в них назрела давно. Саперы проработали у нас всю ночь. К утру по Солнечной улице до северо-западного угла здания пролегло минное поле. С западной стороны за ним саперы поставили противопехотное препятствие – спираль Бруно. Метрах в тридцати от дома заложили двадцатикилограммовый управляемый фугас.

– Ну, теперь пусть попробуют сунуться! – говорили бойцы.

На нашем участке гитлеровцы, занятые укреплением своих позиций, редко предпринимали активные боевые действия. Да и атаки их теперь были какими-то вялыми, нерешительными: высунутся на площадь, мы стеганем их из всех видов оружия – они и назад. Свободного времени у нас оставалось немало. Целыми днями в подвале наигрывал патефон, не смолкали шутки и смех. Воронов раздобыл скрипку и теперь не расставался с ней.

– И когда ты бросишь пиликать? Надоел, – говорили ему товарищи.

– Это же мать музыки, хлопцы, понимать надо, – отвечал пулеметчик и продолжал терзать инструмент.

Не меньше, чем скрипке, доставалось пианино, которое мы спустили с четвертого этажа в подвал. Каждый, кто проходил мимо, считал своим долгом побарабанить по клавишам, и по отсекам подвала то и дело неслись звуки «собачьего вальса».

В одну из таких минут к нам и попали корреспонденты центральной газеты, мужчина и женщина в сопровождении комбата. По их просьбе я рассказал им о Воронове, Павлове, Глушенко. Корреспонденты посмотрели наши огневые точки, подземные ходы, противопехотные заграждения.

Не успели они уйти, как из-за угла дома на Республиканской улице вышла старушка. Она постояла на углу и повернулась к Солнечной улице. Бабуся шла по противоположной стороне к мельнице, а мы, наблюдая за ней, замерли: стоило ей чуть уклониться в сторону, и попадет на минное поле.

– Бабка, заходи сюда, – крикнул Воронов.

Но старуха отрицательно покрутила головой и продолжала свой путь. Павлов из первого подъезда вновь предупредил ее, но она на его приказ не реагировала. Павлов понял, что это враг.

Очередь из автомата свалила «старуху» на землю, и в ту же минуту гитлеровцы открыли беглый огонь из минометов по западной стене. До самого вечера гарнизон в напряжении ожидал атаки противника, но ее так и не последовало. А когда стемнело, Иващенко и Свирин притащили тело «старухи». Как и следовало ожидать, это была не старуха, а немец в женском платье. «Маскарад» не удался!

Однажды в полночь к нам пришел комбат Жуков.

– В двенадцать ночи будет сильный взрыв. Всех людей с оружием вывести в подземные ходы, – приказал он.

Когда приказание было выполнено, мы с комбатом сели за стол в подвале и положили перед собой часы. Минутная стрелка приближалась к двенадцати.

– Знаешь дом железнодорожников, что правее от вас? Как его тогда фашисты взяли, так ни с места, – рассказывал Жуков. – Сколько раз пытались мы их выбить оттуда – и все неудачно. Но теперь они там последние минуты доживают. Наши соседи пробили подземный ход к этому дому и заложили взрывчатки изрядно. Как ахнет – и полетят фрицы в тартарары, так наши штурмовые группы вперед кинутся, они уже наготове, ждут. Конец будет этому опорному пункту.

Стрелки на циферблате сошлись, и наш дом содрогнулся, как при землетрясении. Мы подбежали к амбразурам. Там, где несколько минут назад возвышалось здание, сейчас поднимался столб дыма и пыли. Сквозь стрекотню автоматов доносилось солдатское «ура!». Гитлеровский гарнизон погиб под рухнувшими развалинами; некоторых фашистов взрывной волной выбросило наружу. Наши подразделения заняли дом железнодорожников.

Последние дни обороны

Стояла середина ноября. По утрам заметно холодало. Заморозки покрывали легким инеем землю и руины. Небо часто застилали черные тяжелые тучи, выпадали дожди. Сталинград уже не горел, нигде ни одного костра. Все, что могло гореть, давно стало пеплом. Фашисты еще бомбили город, но пожаров не возникало.

Все чаще и чаще наши подразделения переходили в контратаки. То с одной, то с другой стороны доносилось «ура!» защитников Сталинграда. А гитлеровцы теперь кричали по-другому.

Однажды Чернышенко, стоявший у западной стены, услышал со стороны здания военторга:

– Рус, на сколько человек один булька-хлеб?

– На два человека, – крикнул в ответ младший лейтенант.

– А у нас на четыре зольдат, – отозвался тот же голос. – На автомат, дай буханка хлеб.

– У нас автоматы не хуже ваших. А хлебом подавишься. Хочешь хлеба – сдавайся в плен.

– Ты, рус, расстреляешь.

Но, несмотря на упадок морального духа в гитлеровских войсках, они еще яростно огрызались, шли на всякие подлости. Особенно их удручала потеря дома железнодорожников, они мечтали взять за него реванш и объектом избрали наш дом.

Чернышенко мне доложил, что в юго-западном направлении, недалеко от угла дома, под землей слышны какие-то удары. Воронов, Павлов, Рамазанов и я долго стояли в молчании, прислушиваясь. Шум под землей был похож на удары лопатой о твердый грунт. Мы догадались, что там делается.

– Под нас подкапываются, гады, – шепотом сказал Рамазанов.

Мы немедленно доложили о затее врага командиру роты Наумову. Через пятнадцать минут к нам пришел майор инженерных войск с какими-то приборами и наушниками. Он некоторое время сидел молча, потом снял наушники и показал:

– Вот в этом месте пробейте фундамент и метрах в двух от угла здания выройте траншею как можно глубже.

Не теряя ни минуты, мы приступили к делу. Наши удары враг услышал. Из военторга нам кричали:

– Рус, ты хитрый, но тебе все равно капут.

В ответ кто-то из бойцов закатил матом, и это, видимо, фашиста задело, наверно целый рожок выпустил гитлеровец из автомата.

– А ну, Рамазанов, давай ружье сюда, а мы с Мосиашвили пока подразним этого наглеца, – обращаясь к бронебойщику, проговорил Гридин.

Вскоре из окна, откуда строчил вражеский автоматчик, повалил густой дым, а затем вырвалось наружу и пламя.

– Ну как, фриц, пошутил? – но на вопрос Павлова из военторга никто не ответил.

– Тот хриц мабудь с перепугу латата дал, як що жив остался, – поглаживая усы, самодовольно говорил Глущенко.

Гитлеровцы догадались, что их затея взять реванш за железнодорожный дом провалилась, они так и не закончили подкоп.

Наступила напряженная ночь. Часа в два Гридин, обходивший оборону, доложил мне, что из развалин, недалеко от дома, доносится подозрительный шорох. Всматриваясь в контуры руин, мы заметили, как от развалин отделились фигуры и двинулись к нам. Гридин дал очередь из автомата, и два человеческих силуэта, низко пригнувшись, быстро скрылись за сгоревшей автомашиной стоявшей метрах в двадцати от наружного подвала.

– Наверно, немецкая разведка прощупывает подходы к нашему дому, – шепнул мне Гридин.

Мы решили взять вражеских разведчиков живыми. Предупредили об этом посты. На всякий случай Чернышенко встал с гранатами в комнате первого этажа, станковый пулемет выдвинули на секретную огневую позицию, чтобы отсечь лазутчикам обратный путь.

Двое вышли из-за машины и во весь рост направились к нам.

– Да это женщины! – вполголоса воскликнул Гридин.

– Руки вверх! – скомандовали мы.

– Свои мы, – отозвались женские голоса.

– Пароль?

– Дружба.

Это были Мария и Лиза. Легко представить нашу радость по поводу благополучного возвращения храбрых разведчиц. Мы провели их в центральный подвал, накормили, напоили чаем. Беседа завязалась потом, когда девушки немного отдохнули.

Задание, с которым они ходили в расположение врага, было сложным и трудным.. Им надо было не только разведать позиции шестиствольных минометов и артиллерийских батарей, но и узнать, по каким дням и куда гитлеровцы отправляют мирных жителей и военнопленных, а если удастся, то достать и пропуск на Калач.

Немецкую комендатуру они разыскали быстро. Она размещалась за полотном железной дороги. От старосты Михаила Никулина Лиза и Мария узнали, что пропуска на Калач выдает сам комендант, очередная выдача через два дня.

Нелегко было бродить разведчицам по вражеской обороне, на каждом шагу фашисты допрашивали: «Куда и зачем?». На все ожидаемые вопросы приходилось заранее придумывать объяснение.

В балке за «кишечным поселком» Мария и Лиза пересчитали все шестиствольные минометы, недалеко от «сурской» бани они обнаружили несколько артиллерийских батарей, а за вокзалом фашисты зарывали в землю танки. Слух и глаза разведчиц не пропустили и такой детали: по субботам гитлеровцы целыми подразделениями приходили в «сурскую» баню мыться.

В день выдачи пропусков девушки появились у комендатуры, там уже было много мирных жителей. В стороне под деревом стоял дряхлый старичок. Девушки увидели, как к нему подошел фашистский офицер и спросил:

– Ты зачем, старик, сюда пришел? Кому ты нужен здесь?

– Пропуск хотел получить, господин комендант, – ответил тот.

– Пошел отсюда вон! – свирепо закричал на него немец. – Германии нужны рабочие руки, а не старое дерьмо.

Старик досадливо сплюнул. И тут рассвирепевший фашист бросился на него с кулаками. Прибежали солдаты, схватили старикашку и давай привязывать к телеграфному столбу. Тут только все и догадались, что вместо пропуска всем собравшимся грозит отправка в Германию.

Воспользовавшись суматохой, Лиза и Мария ловко ускользнули от глаз, фашистов.

– А в районе нашей площади много гитлеровцев? – поинтересовался младший лейтенант Чернышенко.

– Не особенно, но есть. Многих перевели отсюда куда-то в другой район, – пояснили девушки.

– Танков у фашистов тут много? – допытывался Рамазанов.

Мария усмехнулась и ответила:

– Всего несколько штук видели. Да ну вас, мы и так разболтались.

Попрощавшись, они ушли по траншее к мельнице.

Шли дни. Холодные осенние дожди все больше уступали место капризам наступающей зимы. С темных облаков все чаще срывались пушистые хлопья снежинок или дробно барабанили по избитым листам железа ледянистые крупинки. Дули холодные осенние ветры.

В свободное время бойцы собирались в какой-нибудь комнате и, усевшись возле железной печки, завязывали разговор о родных краях, семьях, подругах и минувшем детстве.

Мурзаев говорил о бескрайних степях Казахстана. Мосиашвили гордился сказочной природой солнечной Грузии.

– Приезжайте после войны ко мне в Тбилиси, – говорил он товарищам. – Вино пить, урюк, мандарины кушать будем.

В один из таких дней противник неожиданно перешел в атаку.

– Вот тебе и мало их! – сказал кто-то из бойцов, вспомнив рассказ разведчиц.

Но он был неправ. Фашистов и в самом деле было немного. В атаке участвовало около роты автоматчиков. Скорей всего этой атакой противник хотел внушить нашему командованию: смотрите, атакуем, значит, наши силы никуда с этих позиций не перебрасывались, мы здесь и готовы в любой момент снова пойти на штурм. Для отражения атаки мы сосредоточили большинство огневых средств в подвале первого подъезда. Часть наших стрелков разместилась в траншее, соединяющей дом с мельницей в развалинах за домом стояла 45-миллиметровая пушка.

Надо сказать, фашисты выбрали самое удобное для них место в нашей обороне: с этой стороны не было ни минных полей, ни других препятствий. Но и на сей раз враг испытал горечь поражения. Сильный минометный и пулеметный огонь вносил опустошения в его цепь. У нас тоже были раненые – Свирин, Довженко, зацепило и Воронова, но он продолжал разить врага. Оставив на поле боя убитых и раненых, гитлеровцы откатились на исходные позиции.

Это была последняя атака, которую отбил наш гарнизон. Закончилась эпопея обороны дома.

Пятьдесят восемь суток небольшая группа советских бойцов отражала натиск во много раз превосходящих сил противника. Ни беспрерывный обстрел, ни отчаянные атаки не могли сломить их мужества и стойкости. Их девизом было: «За Волгой для нас земли нет». Дав клятву Родине не отступать ни шагу назад, они не жалели ни крови, ни самой жизни во имя победы над врагом. Их не могла сокрушить никакая фашистская сталь.