Текст книги "Меж колосьев и трав"

Автор книги: Иван Гавриленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

ПИВО ДЛЯ ПРАЗДНИКА

I

Машина была готова в дорогу: протекторы схвачены цепями, товары в кузове надежно уложены, прикрыты брезентом и перевиты веревками, размочаленные концы которых ниже бортов раскачивало ветром. Морозило. По площади метался снег. Солнце проглянуло сквозь тучи уже далеко за полдень и снова скрылось. Надо было ехать.

В городе темнело. Однако у вокзала было шумно и весело. Ярко светились окна станционного ресторана, за занавесками которого мелькали официантки и видны были пьющие и закусывающие люди. Прошел мимо два раза милиционер в больших валенках с галошами. И двое парней, считая деньги на ходу, прошмыгнули к винному павильончику.

– На красное хватит? – спросил один.

И другой – без шапки, со снегом в волосах – ответил:

– Вот еще! Будем мы себе красным здоровье губить.

Иван немного позавидовал им: дома люди. Он же, Тонков, еще вчера с товароведом орса Егором Демидовичем Рятловым выехал за пивом для рабочих промысла к празднику. Припозднились, ночевали в каком-то селе у рятловской родни. Утром «проскочили» в Илек, вернулись оттуда, загрузились здесь, в Бузулуке, пивом и вот теперь должны ехать домой, а Егора Демидовича что-то задерживало, видимо, уговорили те, с кем он имел дело, совместно пообедать. А погода заметно портилась.

Еще в дороге от Илека до Ташлы Рятлов стал подгонять Тонкова:

– Чего ты тянешься, елкин корень! Мы хоть к часу попадем с тобой в Бузулук?

– Кто его знает! – откликнулся Иван. – Что-то дорога мне перестала нравиться.

– Что сухая такая? – засмеялся Рятлов.

Стояло пока начало апреля, а дороги уже действительно подсохли, но это-то как раз и беспокоило Ивана: в раннюю весну жди всяческих сюрпризов. Однажды еще в войну у них в селе выгнали овец утром в поле по теплу. А в полдень налетел ветер, пошел дождь, ударил мороз – обледенелые овцы и стали падать одна за другою. Так разом вся отара и пропала!

К тому же ехали Иван с Рятловым от Илека – с юга в северную часть области, за триста километров. А при весенней неустойчивой погоде такое расстояние могло многое значить.

– Не надо было так далеко забираться, – недовольно проговорил Иван.

– А вот это тебя не касается! – отрезал Рятлов. – Ишь, моду какую взяли – в распоряжение начальства лезти… Не выйдет!

А с погодой все так и вышло, как предсказывал Иван. Еще задолго до Ташлы начало холодать, потянуло свежим ветром, а вскоре и вовсе, под колесами зашмурыгало рубчиками смерзшихся шинных следов – пошел крупный, оледеневающий на земле снег. А вот теперь здесь, в Бузулуке, снегопад уверенно переходил в метель.

Иван покрутил ручкой, опустив стекло, сплюнул на снег. «Да что же ты за человек такой? – подумал он. – Я понимаю, с друзьями поесть-выпить надо, но ты же и обо мне не забывай, я тоже человек, а мне эту баранку еще крутить да крутить».

Рятлова Тонков знал плохо: сам лишь несколько недель как перешел шоферить в промысловый поселок, а до этого работал в городе – возил трубы на буровые. Минувшая зима была хмурая, бессолнечная, и в долгом пути – сто девяносто километров в один конец – не с кем словом перемолвиться: пассажиры трубовозам заказаны, на базе во время погрузки тоже с разговорами не разгонишься, да и народ там, в недавно созданной конторе, подобрался случайный, лишь бы деньгу зашибить. А о буровиках, о тех и говорить нечего, – тем лишь бы станок работал, да за лязгом и ревом дизелей у них и не услышишь ничего. И Иван затосковал.

Кроме того, жена поварчивать стала: дети растут, им отцовский присмотр нужен, а при Ивановых дальних рейсах и снежных дорогах он домой редко раньше полуночи попадал. Так не лучше ль, спрашивала она, в таком случае переехать в промысловый поселок? Там работа регламентированная: развези вахту по участкам, остальное время твое. Иван подумал, подумал и согласился.

А нынешний рейс был случайным. Решили отметить тридцатилетие организации промыслов, вот и выкроили одну машину для поездки за пивом: плохо ли побаловаться в праздник пивком?

Рятлова, плотного, дюжего человека с рыжим волосом и красным лицом, Тонков видел и раньше, но хорошенько не знал. Слышал только, что того, посмеиваясь заглазно, зовут Раководством, а почему, не знал. Утром ему стало ясно.

Заведующий орсовской столовой, не шибко грамотный мужик, в чем-то не соглашался с Рятловым и, слушая товароведовские наставления, озадаченно почесывал в затылке.

– Так-то оно так, – вяло он шел навстречу. – Это точно, она молодая. Но вот с народом как быть? Грубит она!

– Кто грубит – Лидка? – спросил Рятлов и рассердился: – Мало ли что! Мы, может, с тобой тоже грубим – на работе всякое бывает…

– Это так, – продолжал изворачиваться заведующий. – Только как же все-таки? Я ее на собраниях ругаю, а тут – хвалить?

Тогда и вырвалось у Рятлова все разъяснившее словечко.

– Это как же у нас с тобой получается? – спросил он. – Не понимаешь, выходит, ты своего раководства: оно рекомендует, а ты упираешься?

Завстоловой стушевался: кто его знает, может, и в самом деле «раководство» чего-то требует, а начальства заведующий боялся, Иван же расплылся в улыбке.

– Тебе-то чего смешно, рыбья чешуя? – сказал Рятлов, влезая в кабину. – Смешинка в рот попала?

И разъяснил:

– Распустили вас сейчас, вот что! Раньше, хотя бы и в МТС, бухгалтер, чуть что, кинет косточки на счетах вправо – порядочек! А теперь что? Я так считаю: армейские порядки надо везде заводить. Потому что армия – это тебе не колхоз. Сказали: «Поезжай!» – и поедешь, голубчик, никуда не денешься.

Иван тоже знал армейские порядки, оттянул в свое время срочную, но, чтобы досадить собеседнику, поддразнил его:

– Армия, армия!.. А что армия – не знаю я армию, что ли?

Однако воспоминание об армии внезапно согрело Ивана. Он вспомнил, что его призывали глубокой осенью, после ноябрьских праздников, когда в сельсовете уже никого не осталось из его сверстников, и он внезапно оказался один в центре большого деревенского события (по старым традициям новобранцев принято было провожать всем селом). Толпа провожающих растянулась во всю улицу, и шофер Володя Кондюра, который должен был отвезти его в военкомат и потому следовал на грузовике сразу вслед за гармонистом, после сказал ему:

– Заметил, я ни за кем еще не тащился через все село на таких оборотах? Ты это цени!..

Позже, в дороге, пришла очередь расчувствоваться и Рятлову.

В одном месте они оба вдруг засомневались в правильности избранного пути и остановили первого попавшегося на дороге человека.

– Правильно, правильно, – успокоил их тот и стал показывать рукой: – Вон Яман виднеется, а в эту сторону – Мухраново.

– Мухраново? – оживился Рятлов. – А вы что, живете где-то тут?

Прохожий назвал свое село, Иван не расслышал, что он сказал, зато Рятлов обрадовался:

– В самом деле? А у меня там товарищ задушевный председателем работает. Может, знаете: Скрипченко? Тогда передайте ему мой привет.

И назвал свою фамилию.

Когда тронулись, Егор Демидович пояснил:

– Знакомые места!.. Здесь километрах в трех – в стороне – пазьмо имеется. Ну, место, что ли, где дома стоят. Оно моему отцу принадлежало.

– Значит, вы здесь родились?

– А как же! И работал здесь председателем… – Егор Демидович немного замялся. – Потом уехал… ради детей. В нитку, думаю, измотаюсь, а для них на все пойду. Трое их у меня. Старший – в армии, младший – в шестом, а средний школу в этом году заканчивает. Летом он у меня комбайнером в деревне работал. Ну, правда, грамоту ему дали…

– Грамоту? – удивился Тонков. – Смотри-ка.

– В меня! – сказал Рятлов. – Вы сегодня как? Каждый на свой салтык норовите. А мы – не-ет, у нас по-другому было… Вот я! Вернулся с войны контуженным, невеста от меня отказалась. А жить надо? Пить-есть надо? Я и взялся на гармошке играть. С директором МТС Веселовым в контакт вступил. Он молодой был, знакомых в селах имел. Они едят-пьют, а я им на гармошке наяриваю. А нет, так купаться поедем, бредень заведем. Я один раз возьми да и засунь его знакомой учительнице живую щуку за воротник. Эх, как он взял меня в оборот. Веселов-то! А я – молчу. Он – дальше-больше, а я молчу. Потому что кто он и кто я? Была б моя сила – тогда другое дело… Эх, и не расскажешь всего, если…

«Еще жаловался тогда! – подумал сейчас Иван. – А сам, небось, рад до смерти, что начальство его при себе на побегушках держит. Ведь в этакую даль на Илек поперли, а для чего, спросить… Рыбы, видно, кому-то захотелось… – Иван сплюнул за окно. – Друга задушевного вспомнил! А и вся-то задушевность в том, что одному – трубы списанные, а другому – рыбы в обмен на них. Дружба!..»

Ивану понравилось в Илеке – там по реке мощно и плавно шел паводок. Взмарщиваемая ветром вода рождала множество солнечных бликов, каждый из которых горел, как алмазный огонек. Рятлов переправился на ту сторону реки и ушел в поселок, а Иван стал ходить по берегу, присматриваясь ко всему.

Он-то знал, что дело с его переходом на промысел упиралось не в одно только дорожное одиночество и даже не в тот урон, какой наносили семейной жизни дальние рейсы. Более серьезное сказывалось: стал терять как-то в последнее время Иван веру в себя и людей. За праздничным столом, когда приходили друзья с женами, только и разговору было, что привезли, достали, в Ригу съездили; на рынке в павильоне мясник знакомый; в магазине японские вельветовые куртки выбросили; польза, барыш, выгода; жить не умеешь. Будто не повеселиться собрались, а для того, чтобы рыночную конъюнктуру обсудить.

О гараже, где Тонков работал, даже и говорить не хотелось: там без оплаты лишней железки с места на место не переложат. Правда, предприятие было новое, срочно созданное по нужде и собрались в его цехах те, на кого в других местах давно рукою махнули, но все-таки…

А вот в людском мелькании на берегу почудилось Ивану нечто другое. Было в пестроте толпы на берегу и размахе водополья что-то от тех картин, которые рисовал в детстве еще сам Иван. Косили на его картинах люди сено или убирали снопы хлеба, работали на огороде или торили по снегу первый путь – все это было нарисовано по-детски неумело, но ярко. И, может быть, от бедности тогдашней жизни рисовал он без конца одни лишь нарядные праздники: радостно орала на его картине сорока, усевшись на хлебный суслон, яростно мчались, взрывая снег, бешеные кони, ребятишки лепили красными руками снежную бабу, женщины улыбались им, доставая воду из колодца, и над всем этим летели вереницей к югу, несмотря на зиму, журавли.

Вот это все Ивану напомнила переправа в Илеке. Вокруг шумел и шумел паводок, поплескивая пеной на прибрежный песок и нечетко отражая в себе корявый рисунок береговых голых еще ветел.

Толпа бурлила, ссорилась и смеялась, удивительно быстрая и справедливая в своих решениях.

– …Что ж мост-то у вас не ставят? – спрашивал один.

– Да проект не утвердили. Выше будут ставить…

– Ну, конечно! Будь тут хоть одно завалящее производство, а то колхозы…

– …Эх, повезло: успел все же, чуть было без меня не уехали.

– Проспал, что ли, или часы отстают?

– Гляди, чтобы твои не отстали! А я на свои надеюсь… Бабе так не доверяю, как им!

– Вон ведь что! – возмутилась женщина. – Выпить она тебе, наверное, не дает?

– Кто? Жена? Надо будет, выпьем, ее не спросимся.

Первыми на паром «свели» грузовики с металлоломом, потом автобусы, затем «жигуленка», который перегоняла домой с места покупки пожилая пара (жена, как только установили машину на пароме, стала тереть ее тряпкой, поливать голубые бока и крышу водой из посудинки, прихваченной с собой). Рядом стоял мотороллер с теленком в железном кузове, и хозяин «Жигулей» несколько раз подходил просить его владельца последить, чтобы теленок не выпрыгнул на крышу автомобиля.

– Ладно, послежу, – равнодушно отвечал тот.

И вот что еще заметил Тонков: горлодерам, скорохватам и ловкачам их обычная лавочка на переправе не проходила: присутствующий на берегу народ весь скопом дружно ополчался на них и ставил на место скоро и решительно.

Паром, скрипя, отошел, и тут кто-то на берегу вслед ему начал кричать:

– Катя, Катя!

Иван оглянулся и понял, что зовут не Катю, а катер. Действительно, высокий шофер только что прибывшего грузовика, видя, что паром уже отошел, стал кричать в сторону другого берега, где тоже грузились машины:

– Кидяев Николай! Не грузись! Не грузись на паром – сына, сына в больницу повезешь!

– Катер, катер пришлите! – вторила ему женщина рядом. – А самосвал не грузите на паром. Оставьте на берегу. Сына, сына надо в больницу везти.

Тонков огляделся: у радиатора грузовика, на котором подкатил к причалу орущий сейчас шофер, стоял, переломившись в пояснице, парень с посеревшим от боли лицом. Он прижимал руки к животу – там-то, наверное, и крылась боль.

И опять Ивана обрадовала готовность всех как-то помочь: одни стали кричать, вызывая катер с той стороны, другие окружили больного, притащили обрывок ковра, советуя лечь или сесть на него, появилась даже медсестра из числа автобусных пассажиров, кто-то предложил коньяку.

Наконец, паром с хорошо теперь видной белой надписью по борту «Валентина Гризодубова» двинулся. И тотчас из-за поворота реки, навстречу ему, воровато выюркнул маленький голубоватый катер. Он обогнул громаду «Гризодубовой», высадил кого-то на том берегу, Тонкову показалось даже, что там мелькнуло лицо ушедшего в Илек Рятлова, – и, быстро перерезая течение, гоня перед собой волну, заспешил к низинному берегу. Когда суденышко ткнулось носом в серую кромку причала, лицо катерника сияло улыбкой от уха до уха. Хватил, видимо, уже где-то за услуги!

– Чего вам?

– Парня вон грузи, – сердито сказали ему.

– Сейчас…

Катер был из рук вон грязен, в одном из его отсеков плескалась вода, другой был завален железом, парня кое-как удалось устроить на носу, заставив его неудобно держаться за торчащий там ржавый штырь. И Иван тогда же подумал, что всякие левые рейсы или заскоки в конечном счете всегда плохо сказываются на посторонних. Вспомнив об этом сейчас, в Бузулуке, Иван сплюнул и вышел из машины.

Однако всему на свете есть конец: когда стало темнеть уже по-настоящему, у машины наконец появился Рятлов и стал прощаться ро своими дружками. Это было сытое прощание довольных друг другом людей. Егор Демидович обнимался со всеми по очереди, просил со смешком передать привет какой-то неизвестной Дарье Григорьевне, в свою очередь обещаясь передать такой же привет какому-то Петру Васильевичу.

«Распрощается он с ними или нет?» – злился Иван.

Выводить грузовик из города на дорогу вызвался пивзаводовский инженер, и, когда выехали на грейдер, Рятлов опять полез обниматься и целоваться с ним. Тонков выходил из себя.

К нему подошел шофер пивзаводовского газика и, кивнув на Иваново начальство головой, спросил:

– Он у вас всегда такой?

– Какой?

– Да дурак!

– Всегда, – сказал Иван. – Только он не дурак.

– Хитрый, что ли?

– Может, и хитрый, но… Его начальство знает, вот что!

– А-а, – протянул пивзаводовский шофер. – Тогда они с нашим два сапога пара.

Наконец, распрощались и с инженером, машина поднялась в гору, оставив позади себя столб с названием города и серый лесок по овражку. Наверху ее сразу приняла, в свои объятия пурга.

II

От Бузулука Иван отъезжал в мрачном настроении. Рятлова, как только тот влез в кабину, сразу потянуло на сон, он попытался, было, разговаривать, размахивая руками, вздергивая по-лошадиному головой, но хмель оказался сильнее: Егор Демидович сполз по спинке сиденья, завалился головой набок и захрапел. А к Ивану никак не возвращалось душевное равновесие. Метель все набирала силу. Но не ее он боялся – дорога до Петрополья была людной, накатанной, в сутки по ней много раз ездило сразу несколько вахт. Боялся он самого Петрополья.

Это было маленькое село. В нем можно было передохнуть, сбегать в магазин, стоящий на самом угоре над теряющейся в ветлах рекой. Через речку положен был бревенчатый мост, по которому мало кто ездил, выбирали из двух зол меньшее – брод. В магазине продавали каменной крепости коврижки, ржавые баночки консервов – работники торговли, кажется, нарочно, зная безвыходность здешнего пассажирского положения, забрасывали сюда залежалый товар. Вместе с тем здесь можно было купить бутылку красного вина или еще чего-нибудь покрепче. Но недобрую славу снискало себе Петрополье другим – оно являлось самым гиблым местом между Бузулуком и Бугурусланом.

Летом в дождь и особенно осенью брод превращался в сплошное болото, разъезженное, черное, с пузырями, долго не лопающимися после проезда машин. В нем плавали клоки грязной соломы, остатки досок и всего того, что бросалось под колеса во время буксовки. Хуже всех приходилось одиночным машинам. Нефтяниковские вездеходы преодолевали водную преграду с ходу. Если надо, из их кузовов выпрыгивала добрая дюжина операторов и их помощников, им хватало одного рывка, они тут же вскакивали обратно в кузов и уезжали под завистливые взгляды тех, чьи машины сидели в лужах.

Пассажиры автобусов, на свой страх и риск, тоже действовали достаточно дружно. Тех выручала многочисленность и опыт самого азартного среди них непоседы, который за свою жизнь одолел на проселочных дорогах не одну колдобину. Он обычно расставлял пассажиров по нужным местам, давал команду для раскачивания машины, и под его подбадривающий возглас: «Всем гавом берись, всем гавом…» автобус тоже покидал опасное место. И только такие вот одиночки, как Иван с Рятловым, бывало, сиживали в Петрополье не один день. Правда, и Петрополью приходил конец. Со стороны Бугуруслана от Пилюгина уже подходила сюда асфальтированная дорога. Строили такую же и с другой стороны. Но ведь не построили еще! Вот что угнетало Ивана.

А снаружи снег все лепил и лепил – так, что «дворники» едва успевали справляться с ним. Приспособленный Иваном внутри кабины грузовика приемничек чуть слышно пел:

 
Весь табор спит… Луна над ним
Полночной красотою блещет…
…О-о… Сердце бедное трепещет…
 

Рядом похрапывал Рятлов, с брезентовым мешком на коленях, с которым, как притащил его в Илеке с той стороны, так и не расставался до сих пор: везет, значит, что-то важное для кого-то. Будет завтра перед кем-то юлить и говорить, с ложной скромностью опуская глаза; а разговаривать с начальством он умеет, – небось, и заглазно зовет по имени-отчеству. Зато уж с теми, кто ниже его, – собака собакой, иначе и не назовешь. Видал Иван таких за свой век!

Если уж правду говорить, давешняя суета у переправы доставляла ему истинное удовольствие еще и потому, что люди там вели себя по-человечески. А то вот было недавно…

Приехал как-то к нему в город, на ту окраину, где жили буровики, приятель детства, Колька-Шибаенок. Но Шибаенком, видать, он только в детстве был – с тех пор жизнь многое с него посшибала, поскольку стоял перед Иваном немолодой уже человек с сильно изморщиненным лицом и теменем голым, как яйцо.

– Ванька, выручай! – сказал он и заплакал, вытирая ладонью слезные следы на лице.

Оказалось, сын его, наверное, такой же Шибаенок, как и сам Колька в детстве, вернувшись поздней осенью из армии, уже по снегу пошел к девкам в соседнее село сильно выпивши, на обратном пути упал и поморозил ноги.

– Выручай! – плакал Колька. – Пропадет ведь парень.

У их односельчанина Степуни Митрохина имелся в городе двоюродный брат Яков, тоже Митрохин, который работал хирургом. К нему-то и правился Шибай. Сами районные врачи это ему посоветовали: не поможет, дескать, Яков Иванович, так уж тогда никто не поможет. А у митрохинского брата операции на месяц вперед были расписаны, к тому же Яков Иванович был городским врачом, а Колька из деревни приехал, поэтому, получалось, права на операцию он вообще никакого не имел.

– Что ж, погибать ему тогда, сыну? – спрашивал Колька.

Вдвоем они сходили к хирургу на дом (было воскресенье) раз и другой, – им все время открывала жена Якова, отвечая, что того нет дома. Они попробовали дозвониться по телефону – но и к телефону подошла она.

– Это он нарочно, сволочь! – ругался Колька. – Подучил жену, а сам отсыпается, небось, на диване.

В селе Кольку научили взять для доктора коньяк, с тем коньяком они и таскались вверх-вниз по лестнице (врач жил на шестом этаже). К вечеру Колька совсем пал духом, а Тонков ходил так, как если бы человек уже утонул, а он бы все продолжал нырять – из уважения к себе, из приличия ли перед людьми.

Когда они в очередной раз топали вниз, Тонкову вдруг показалась знакомой дверь на одной из площадок. «Это же квартира корреспондента, который приезжал на буровую», – вспомнил он. Сам же Тонков еще и отвозил его в город, и тот сказал на прощание: «Ну, теперь я ваш должник».

Но, видно, просто так, для красного словца сказал: таким стало у него лицо, когда Тонков с Колькой позвонили и он им открыл.

Корреспондент поначалу пытался отговориться воскресеньем, но делать было нечего, он ушел в соседнюю комнату и стал звонить куда-то по телефону, а когда вернулся, сказал, что хирурга действительно нет дома, но скоро придет, и тогда они смогут его увидеть.

«Так-то оно лучше!» – подумал Иван.

Брат Степуни встретил их с удивлением:

– Так это ты меня ищешь?

– Я… – сказал Колька и опять заплакал.

– Слушай, мы сейчас с тобой это дело провернем, только прежде дождемся звонка. Понимаешь, – Яков поднял палец вверх, к потолку, – мне от одного очень важного лица должны позвонить. Подождем?

Митрохин принес кофе, разрезал лимон.

Иван с Колькой выпили, разместившись возле журнального столика, под присмотром бульдога, распустившего слюни до полу.

– А у него что, тоже кто-нибудь заболел? – покосился на потолок Колька.

– Не знаю. Позвонили, велели ждать. Вот жду…

Иван отработал ночную вахту, плохо позавтракал, по этой причине его мутило с кофе; еще собака со своей старческой мордой дышала, кажется, в самое лицо, да и больному уходящее время, небось, здоровья тоже не прибавляло.

– Слушай, а ты позвони ему, – предложил Иван.

– Ты что, – удивился Митрохин, – чтобы я потом ему всю жизнь в рот заглядывал?

(Как будто он и так уже этого не делал!)

Иван побыл еще немного и ушел, а оставшийся Колька сообщил после, что начальник позвонил Митрохину совсем уже поздно – оказывается, на лосиную охоту хотел пригласить. А больному помог случай: как раз в это время в Ивановом подъезде, этажом выше, еще один жилец, тоже врач, поселился. И когда Колькиному сыну совсем плохо стало, кто-то научил жену Ивана к новому соседу обратиться, тот пришел, осмотрел больного и быстро всем распорядился Он обругал Ивана и самого Кольку («Черти полосатые, балуете их, они у вас еще в пеленках за бутылку хватаются!»), сам отвез больного, вызвав машину из больницы, через неделю сделал операцию, а еще через неделю пострадавший уже бодро скакал на костылях… Дело-то оказалось пустое.

Странно воспринял Иван тот случай. Ему и обидно было, что с ним, как с неразумным дитятей в митрохинской квартире обошлись, но и приятно тоже: есть, есть, оказывается, все-таки люди на свете, не все же такие, как этот! Иван покосился на своего пассажира.

Рятлов очнулся за Твердиловом. Он повозился, хрипло спросил:

– Где мы? Глотнуть есть что, тут где-то в бутылке должно остаться?

Он выпил сам, предложил Ивану, тот отказался: Петрополье было уже совсем рядом.

Когда они подъехали к нему, котловина, в которой утонуло село, кипела снегом.

Иван решил преодолеть опасное место, проскочив по мосту, и с ходу кинул машину с крутого косогорья в лощину. Автомобиль, натужно рыча, медленно подвигался вперед – Иван, кажется, всем своим существом чувствовал опасную сугробную сыпучесть, в которой буксовали колеса. «Давай, давай, голубушка!» – просил он машину. Внезапно грузовик резко дернуло вперед – они выскочили на твердую поверхность моста. Используя этот рывок, Иван попытался с разбегу выскочить на другую сторону котловины, и просчитался. На взлобке еще держался с зимы лед, царапая его цепями, машина сбавила ход, на мгновение застыла на месте и медленно, разворачиваясь, заскользила обратно.

В таком повороте событий не было ничего страшного, если бы в это время сзади, на предмостье, не выскочила подвода – большие сани-розвальни для перевозки соломы. Иван видел эту подводу и раньше, еще когда поднимался в гору, – справа от себя, на дороге, идущей от фермы к селу. В ней сидело несколько человек, они что-то пьяно кричали и гнали лошадь вожжами, вырывая их друг у друга.

И вот теперь они все, загнав лошадь в сугроб, барахтались в снегу, а на них медленно скатывались машина.

Первыми не выдержали нервы у Рятлова.

– Поворачивай! – закричал он.

Иван только притиснул его локтем к спинке, удерживая напрягшимися руками руль, пытаясь последним, уже чисто волевым усилием, увести машину от подводы. И это ему почти удалось, но тут Рятлов цапнулся за баранку:

– Поворачивай!..

Удар пришелся по лошади. Вскинувшись в прыжке, она бросилась в сторону и упала, поливая кровью снег: острый обломок оглобли глубоко вошел ей в мякоть задней ноги. Люди из саней, освобождая от упряжи, стали поднимать лошадь, и туда к ним тотчас побежал Рятлов – ругаться ли, договариваться ли.

А у Ивана все тряслись руки и что-то не отпускало внутри. Потянуло на рвоту. «Сволочь! Вот сволочь! – ругался он, сплевывая на снег. – Чуть-чуть людей не погубили!»

Он повернулся и пошел к группе у моста. Лошадь уже освободили от саней, оставив упряжь на ее спине. Кто-то пытался наложить тряпку на развороченную рану. Потом ее повели и она шла, оступаясь на раненую ногу, по-прежнему поливая снег кровью. Иван проводил ее взглядом, испытывая перед ней странный стыд за себя и людей. Патом побрел к машине…

III

То ли сны, то ли явь…

Метель ровно бы незаметно переросла в туман, а из того выросло высокое деревянное здание летнего кинотеатра, что построили в родном Ивану Бугуруслане во время войны. На фронтоне словно читалось какое-то слово. Тонков догадался, что это за слово: буквы образовывали имя, которое отсюда, снизу, было трудно прочесть, но не трудно было представить, кому оно принадлежало. Небось, Дусе Бузинной из производственного отдела нефтегазодобывающего управления. О той, только ее увидят, мужики сразу говорят: «Ах, мол, да ох – какая красота!» А Дуся этим и пользуется: все, что хочет, у любого выпросит.

Уже догадываясь, что видит сон, Иван спросил все-таки у рядом стоящих: «А на фронтоне-то ее имя зачем?»

«Зачем нужна такая высота? – спросили его. – Чтобы прославилась навеки красота!»

«Глупости! – подумал Иван. – Какая у этой Дуси-выжиги красота? Вот у меня на Дальнем Востоке была девчонка – та да, есть о чем вспомнить!»

…В это время зыкнула дверь, по полу растекся холод клубами пара, и Ивану, чтобы не потерять тепло, пришлось перевернуться на другой бок.

Да, там, на Дальнем Востоке… Иван вспомнил Хабаровск, кинотеатр в районе мелькомбината, редкие осинки в парке. ЕЁ. Она, разувшись, мыла в луже ноги, забрызганные во время ходьбы по дождю. Они собирались идти в кино на американский фильм «Война и мир», в котором русские бояре жили в теремах с куполами. Но тут откуда-то выскочила лошадь, впряженная в повозку-платформу с пивными бочками. Поток автомашин напугал жеребенка, он стремительно пересек улицу и звал мать с той стороны тоненьким пронзительным ржанием. Услышав его призыв, лошадь вздрогнула, забилась в оглоблях, заржала тонко и гневно и вдруг рванулась, стараясь высвободиться из хомута.

– Держите! Держите ее! – истошно закричал возчик, стараясь удержать лошадь вожжами. Подвода накренилась, затрещала – с нее покатились бочки. Одна катилась прямо на Ивана…

Тут снова зыкнула дверь, и клубы холода у порога сказали голосом Рятлова:

– Ведро у тебя есть?

Хозяин позвенел дужкой ведра.

– Есть…

Иван поднялся с пола, увидел стол среди избы, на котором стояли грязные тарелки и бутылки, и окончательно определился, где он, – в Пилюгине!

Вчера до Бугуруслана они так и не доехали, недалеко от Пилюгина машину сволокло юзом в набитый снегом кювет, и Рятлов, после недолгого рытья снега лопатой, распорядился:

– Подожди меня тут. Я за трактором пойду…

Он ушел, а Тонков подождал его немного и заснул под тонкий шум метели.

За машиной Рятлов не вернулся, прислал вездеход, и когда Тонков с трактористом добрались до избы пилюгинского знакомого Егора Демидовича, там уже стояли на столе бутылки и дымилось большое блюдо с пельменями. Ивану поднесли выпить «с устатку», он одолел половину граненого стакана, захмелел и удалился спать: происшествие в Петрополье его совсем доконало. А за столом «гудели» всю ночь, не переставая, и гостей было многовато. Около полуночи, Иван слышал, выходили с ведрами во двор – к машине за пивом. Кто-то предлагал даже вкатить бочку в избу, да в последний момент там у них не склеилось, может, просто поленились. А разговоры не замолкали ни на минуту.

– Посеял я картофелю, ладно, взошла она, – рассказывал хозяин дома. – А председатель сельсовета Иван Иванович мне говорит…

– Какой Иван Иванович, – раздавался басок Егора Демидовича. – У которого на голове кудрей кипяток? – И Рятлов под общий смех показывал, что Иван Иванович лысый. – Это хорошо!

– Хо-ро-шо? – удивлялся хозяин.

– Конечно, хорошо.

– Да чего хорошего-то?

– Ну как же! И картофель ты посеял, и Иван Иванович этот… А ты вот попробуй, как я…

– Да зачем мне это. Я не могу так.

– А ты все-таки попробуй, попробуй!

– Да куда мне!

Кто-то вдруг откровенно начинал льстить Егору Демидовичу:

– Да вы, никак, не курите!

– Не курю.

– Совсем?..

– Совсе-ем. Да ты только послушай… Не курю – это одно, а второе, что главное, – нельзя мне курить…

– Но-о? – восхищались вокруг.

Иногда пробовали петь. Рятлов тоненько выводил, прохаживаясь – делая «выходку» – на кругу:

 
Ах, Тиш, ты, мой Тиш,
На тебя не угодишь…
 

Однако ума Егор Демидович не пропивал – нет, не пропивал. Когда в очередной раз гости зачем-то вывалились во двор и хозяин особенно настойчиво приступил с какой-то просьбой, Рятлов осадил его:

– Не видишь, что вокруг? Успеем еще, наговоримся, – однако и сам не вытерпел: – Тебе какой размер? Ну, ладно, может, и достану…

Ивану постелили на полу. Он засыпал, просыпался – гулянье все никак не кончалось…

А вот теперь наступала расплата: простудно ломило тело, на душе было смутно после мучивших всю ночь снов, вспомнилась вчерашняя покалеченная лошадь…

Иван вышел на улицу – сине было вокруг. Хозяин гремел ведрами у колонки: он подавал их снизу Егору Демидовичу в кузов машины, а тот – крепкий, свежий, несмотря на ночь кутежа, с румянцем во всю щеку, взобравшись с ногами на днище бочки, не спеша лил воду в темное отверстие из-под пробки.

Иван взобрался на скат, держась за борт, посмотрел на их работу, спросил: