Текст книги "Меж колосьев и трав"

Автор книги: Иван Гавриленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Ну, застой так застой, мучайся дальше!

Поговорили с дочкой, а тут как раз эти «ка-семьсот» стали появляться. К другим-то они и раньше приходили, а тут к нам. Он и загорелся на них работать. Ему отказ: ноги-де нет, техника безопасности не позволяет. А он уперся – и ни в какую! И что же ты будешь делать? Опять своего добился: на курсы поехал, работать стал. А потом месяца через три, как раз об эту пору, его и привезли мертвого. Да-а… Он что? Он с последним рейсом на станции припозднился, а дорога плохая – дождь этак вот, лужи, его в канаву юзом и стащило. Он – буксовать. Буксовал, буксовал, трактор набок заваливаться стал – он спрыгнул, да зацепился за что-то: как ни говори, нога все же не своя. Упал, ударился да ночь в луже пролежал… Ну, привезли его.

Дядяй махнул рукой.

– Крик, рев. Детишки уже большенькими стали – никого не пожалел. Думаю, кукуй вот теперь. Сказал как-то после дочери об этом, так она, доченька-то эта родная, не поверишь, зверем на меня глянула. Ну, зверь и зверь! «Моим детям, – говорит, – за отца стыдиться нечего. Они им гордиться будут. Я научу».

Вот и возьми ее за рупь за двадцать. И научила. Сейчас переехала, в другом совхозе живет, так к матери его родной – тоже где-то в деревне проживает – каждое лето ездят, а сюда ни ногой. Так, иногда если.

Дядяй налил себе самогону, выпил, постучал пальцами по столу.

– Вот ты мне теперь и скажи, – обратился он к Володе Ивановичу. – Правильно он поступил или нет?

– А ты сам, как думаешь?

– Я! Я-то думаю… Я и его спрашивал – это было еще в самом начале – и дочку к нему подсылал: «Спроси, мол, чего он сапожничать не хочет?»

– И ответил?

– Отве-е-тил! Лежу ночью, слышу, разговаривают. «Что ж, – говорит он. – Сапожное ремесло хорошее, я не хаю, но для меня оно пройденный этап». – «А тебе чего надо? Может, обидно, что ноги нет?» – «Обидно, конечно, – отвечает, – да не в этом суть!» – «А в чем же?» – «Я человек, – говорит. – Можешь ты это понять? А раз человек, что ж я – до первой ступеньки, дошел и остановился? Не-ет, – говорит. – Я их все одолевать буду, сколько ни есть!» Ну, не дурак ли?

Дядяй снова замолкает и молчит на этот раз особенно долго, глядя на свои руки, сложенные на столе. Он словно прислушивается к тому, что происходит у него внутри.

– Да, форменный! – нарушает он, наконец, тишину и вдруг разражается грубейшей бранью. Ругается он долго, остервенело, потом стихает и ходит, успокаиваясь, по избе.

Застолье явно подошло к концу. Володя Иванович устал от разговора и выпивки и хочет спать, однако все же еще пытается что-то рассказать.

– П-понимаешь, какое дело… – бормочет он неразборчиво. – С-стоит он на посту, а тот мимо идет… Он ему кричит: «Стой, кто идет?» А тот идет! Он ему снова: «Стой, кто идет». А тот идет!

Володя Иванович пьяно машет рукой. Колесаев слушает гостя, решая, что с ним делать, а потом предлагает:

– Давай спать, а?

Ночью Никанор Митрофанович вдруг просыпается (спит он на жарко натопленной лежанке, меж двух тулупов) и долго сидит, подобрав ноги, опершись подбородком о колено.

Чего бы, кажется, вскакивать ему среди ночи, чего бы сидеть бессонно в светлой и холодной от выпавшего за окном снега избе, чего бы вспоминать своего непутевого зятя, кости которого, вероятно, уже истлели в земле? А вот вспоминает, не спит, мается!..

За окном набирает силы не ко времени пурга. Ветер качает голые деревья, с шумом бросается из-за штакетникового забора на крышу и, перевалив через нее, уносится в степь. А в степи по смерзшемуся ковылю, по темному льду замерзших луж бесконечно текут в сторону железнодорожной станции белесые снежные полосы, на пути которых, меж поселком и железной дорогой, стоит обелиск. Если зажечь спичку и, прикрыв ее ладонями, посветить, то на медной дощечке можно прочесть фасонно выбитые слова:

«Здесь, на этом месте, погиб тракторист совхоза имени Урицкого Михаил Антонович Баканов». Ниже – даты рождения и смерти. Выше в металлической рамке – молодое улыбающееся лицо.

А по широкой степи, мимо обелиска, все текут и текут подгоняемые ветром белые снеговые полосы – к железной дороге, к станции, от которой в клубах дыма мчатся поезда с людьми во все стороны света.

В ДОЖДЬ

Потемнело. В лесу держалась сырость, с деревьев капало, и так обилен и благодатен был недавний дождь, что капель не убывала. Под стеной мокрого леса стояло несколько финских домиков, над которыми в сгущающейся темноте желтели электрические фонари. У крайнего светилась открытая дверь. От нее отделилась и направилась к дороге фигура – милиционер, задержавший Гришкину машину.

– Чего ты? – спросил его Гришка.

– Придется подождать: тут человека одного избили, нашу машину послали за врачом, а она застряла – сейчас из колхоза Калинина звонили. Так что придется подождать.

– А где он?

– Человек? На операционном столе. Больница это, – показал милиционер на освещенные двери. – Думали, не довезем… У тебя закурить есть?

Гришка дал папироску, зажег спичку.

Милиционер нагнулся, охватил руками Гришкины ладони, прикурил.

– Х-ха… Думал, помру без курева. Ты куда ездил? – заглянул он в кузов.

– Связистам провод возил. Они от Вязового линию тянут.

– А чего с той стороны едешь?

– Дорогу размыло. Думал, проселками лучше. А он вон как…

– Ночь-то, ночь-то какая, – сказал милиционер. – Картошка теперь попрет.

– К утру бы еще не пошел…

– Не пойдет, – уверенно заявил милиционер. – Примета есть. А и пойдет, не страшно: уборка только еще начинается…

– Козлов, – крикнули милиционеру от двери. – Подойдите сюда.

– Сейчас.

– Ты, друг, подожди меня тут, – сказал он Гришке.

«Черт, запоздал я, – подумалось Гришке. – Сильно запоздал».

В последнее время он жил в совхозе. Строился – уже желтели косяки в проемах дверей. Утром, перед поездкой, завернув на завтрак, он заглянул в пахнущий строевым лесом дом, посмотрел на работу плотников, потом сбегал в огород. После бродяжничества по Сибири, после сморщенных вялых овощей в придорожных чайных или дармового обилия на совхозных плантациях, куда Гришку посылали на осенние работы, собственная зелень умиляла.

Стеша засмущалась, увидев перелезающего через забор мужа с двумя выдернутыми из грядки луковицами и нежными, в пушке, огурцами в руках.

Познакомились они далеко отсюда, на Алтае. Работала Стеша на автобазе. Она развелась с первым мужем, что придавало ей какой-то особый смысл в глазах шоферов. И хоть не было ничего замечено за ней такого, из-за постоянных шоферских ухаживаний местные бабы обходили ее.

Гришка встретил ее ночью, на заправке. Так же вот тускло горели фонари, и в их электрическом свете старательно уложенные Стешины локоны казались особенно блеклыми. Она отпускала горючее второй смене шоферов, когда он подъехал.

– Ну ладно, у этих работа такая, – сказала она, кивнув на присутствующих. – А тебя чего по ночам носит?

– А ты думаешь так просто по три сотни в месяц выгонять?

И с привычным нахальством довольно сильно тиснул ее. Она, поправляя волосы, насмешливо сказала:

– А ты как будто выгоняешь!

– Ну, а как же! Как месяц, так две с половиной или три сотни отдай!

– Это сколько же ты зарабатываешь? – удивилась она. – Можно такого мужа любить…

Последнее ей хотелось сказать шутливо-вызывающе. Ее подвел голос, и Гришка внимательно посмотрел на нее: столько вымученности было в ее желании понравиться, что он вдруг с удивлением заметил, что и у него тоже садится голос. С этого все и началось…

Гришка и сейчас почувствовал, как у него перехватывает горло от любви и сочувствия к ней. «Запоздал, – с горечью подумал он. – Сильно запоздал. И чего она теперь там думает?»

Провожая утром Гришку в рейс, совхозный завгар Иван Иванович Черных наказывал:

– Повезешь катушки связистам, не увлекайся. Будут уговаривать на что, знаю я их, говори, не велено – и назад. Нам машина самим нужна. Понял?

А Гришка не послушался. Уже на станции походил меж плавящихся на солнце каменных заборчиков, поискал попутчика: не любил он ездить один. Бывало, посадит девчонку, а нет, так и просто кого-нибудь, и начинает трепаться. Повезло ему и на этот раз. Уже выезжая со станции, на развилке дорог, повстречал он мужика в брезентовом плаще.

– Подвезешь? – забегал тот со своими бидонами по дороге.

– А куда тебе?

– До Болотовского.

– Ну садись.

– Ты в этом плаще на заготовителя похож, – сказал Гришка, когда мужик, устроив свои бидоны в кузове, забрался в кабину. – Ты, случайно, не уполномоченный?

У мужика сморщилось лицо.

– Какой уполномоченный! Дочку замуж отдаю, а свадьбу сейчас, знаешь, как справить. Вот жена и говорят, съездий, продай чего-нибудь на приданое. Вот продал… Слушай, – внезапно оживился он, – тут у меня парень знакомый в совхозе работает, я у него хлеб купил, может, подвезешь?

«Ворованный, наверное, хлеб-то», – подумал Гришка.

– А чего ты со своими шоферами не договоришься, а? Может, машин нету?

– Есть-то они есть, да ведь уборка…

«Наверняка ворованный, – утвердился в своих мыслях Гришка. – Такой жук завсегда бы со своими договорился. Глаз лишних не хочет». А вслух спросил:

– Сколько за работу дашь?

Мужик назвал цену.

– Нет, – сказал Гришка. – Не пойдет. Давай вдвое.

– Ого! – удивился мужик. – Где я тебе их возьму?

– Не хочешь, не надо – сам знаешь, теперь с машинами строго. Хочешь, гони, как договорились. Нет – попрощаемся.

– Ладно, – согласился мужик. – Я тебя у моста буду ждать. Съедешь с большака, привезешь с тока хлеб, другим концом выедешь – никто и не узнает ничего.

– Э-э! – уже сойдя на дорогу, спохватился мужик. – Ты чей же такой будешь?

– С рудника я, – соврал Гришка. – Золотишко моем, может, слыхал?

– Это Кумак, что ли?

– Во-во, – подтвердил Гришка. – Он самый и есть.

На том и расстались.

…От воспоминаний Гришку отвлек холод. Он влез в кабину, попробовал уснуть – не спалось. Из больнички иногда кто-нибудь выходил: давешний милиционер, девушка в белом или пожилая женщина в мужском пиджаке – родственница пострадавшего, а может, уборщица. Все они отдавали какие-нибудь приказания, сами что-то делали, потом уходили вовнутрь. Гришка снова вылез из кабины, походил, сведя плечи, засунув руки в карманы. Устал он в последнее время, сильно устал. С тех пор, как почти в детстве стал он шофером, куда его только не заносило. Сначала он думал, что все люди на земле знакомы друг с другом, и всех их можно узнать. Потом поездил по свету, увидел, как много городов и деревень по стране и сколько живет в них народу, отчаялся познакомиться со всеми, растерял своих прежних знакомых и в последнее время стал жить одиноко, только для самого себя. Он водил машину в горах, ездил на уборочные работы в деревню, приворовывал иногда на бахчах и огородах, не считая это по мелочи воровством, несколько раз тонул, выталкивая из разбитой кабины какую-нибудь старушку или директора местного производства – толстенного дядю в плаще. А в общем жил весело, безалаберно и хорошо.

А вот в последнее время почему-то стал все чаще «гореть». Вот и совсем недавно ехал он плохо знакомой дорогой меж строящихся домов – завалы кирпича, блоков, тесу – а тут девчонки-строительницы в заляпанных известкой комбинезонах стали перебегать дорогу. Все перебежали, а последняя заколебалась, повернула с половины пути назад, поскользнулась и попала под колесо.

Главный инженер предприятия, расследуя аварию, сказал ему:

– Ну тебя, Иванов, к шутам. Несерьезный ты какой-то. Вечно попадаешь из-за тебя в историю.

– Но я не виноват. Вон и из милиции пишут…

– А насчет покойника?

С покойником история была уж вовсе глупая. В гостях у деревенской родни умер автобазовский шофер. Отвезти ему гроб попросили Гришку и члена местного комитета Егорова. День был предвыходной, месткомовский представитель немножко выпил и решил ехать в кузове. В пути его продуло, прячась от ветра, он прикрылся крышкой гроба, а Гришка подобрал у деревушки баб. Тогда все и произошло. Услыхав людской говор, Егоров завозился под крышкой, бабы, завизжав, стали прыгать на полном ходу, и дело снова кончилось милицией.

– Ну это, положим, со всяким может случиться, – сказал Гришка.

– А я что говорю, – обрадовался инженер и с удовольствием поставил росчерк под приказом об увольнении.

Хорошо еще, что в совхозе оказалась у Стеши родня. А если бы нет? Гришке стало совсем скучно от этих мыслей, из задумчивости вывел его милиционер, попросивший папироску.

– Дай-ка спалю еще одну…

Они закурили. Ветер шелестел листьями, капли продолжали капать.

– Ну как там? – поинтересовался Гришка.

– Все так же, операцию делают.

– А-а…

И снова, как дым папиросы, закружились Тришкины мысли.

На обратном пути застиг его в дороге дождь. Был он летний, местами. Едешь, едешь по сухому, вдруг пойдет непролазная грязь, а там снова сухо. Встречные машины шли тяжело, теряя ошметки грязи. Гришка поговорил с одним из шоферов, высунувшись из кабины.

– Далеко намочило?

– Не знаю, – ответил шофер. – У Войкова льет… Похоже, и дальше не лучше. Всю тучу сюда свалило.

Гришке очень не хотелось забираться на проселок.

– Как думаешь, – спросил он у шофера. – Еще не польет?

– Да кто его знает…

Гришка подумал и свернул.

Мужик ждал его на условленном месте.

– Чего так долго? Я уж думал, и не приедешь…

На ток попали к вечеру. На другой стороне пруда, мутного от дождя, стояли дома. Там возились бабы во дворах и дымили самовары. Хорошо было в деревне!

Мужика ждали. Один из ожидавших, в короткополом пиджаке, спросил, кивнув на Гришку:

– Откуда?.

– Не наш, – успокоил его мужик. – Из Казахстана…

Все сошло благополучно. Правда, в одно время Гришке послышался как будто какой-то шум в весовой будочке. Хотя… Стой! У Гришки словно стало поворачиваться что-то внутри…

– А это далеко? – спросил он милиционера.

– Кто?

– Да ток этот, где избили.

– Ток? Нет, километров пятнадцать отсюда. А что?

– Да ничего, так. Спросил только.

– Они его, наверное, и убивать не собирались. Может, просто припугнуть хотели, а может, и просто в спешке – под горячую руку попался – стукнули. Ч-черт, потухла, – милиционер, втягивая щеки, попытался раскурить папиросу. – Там у них пруд еще такой… Бывал, может?

Милиционер швырнул окурок в лужу и, с трудом вытаскивая ноги из грязи, направился к освещенной двери.

Первой Гришкиной мыслью было: бежать!

Еще можно было, как прежде, разом покончить со всем – уйти, уехать, снова махнуть куда-нибудь за тысячу верст, в какой-нибудь леспромхоз – мало ли глухих, никому не известных на свете? Но тут же и понял: не сделает он этого, духу у него не хватит. Устал он: устал от барачных дощатых стенок общежитий, от случайных ненадежных товарищей, от ночевок, когда спишь в незнакомом доме, на заплеванном полу, подложив под голову только собственный ватник, а на дворе идет дождь, и когда кончится, неизвестно, устал от тоски по собственному спокойному углу.

Ему вспомнился отец, детство. Стукнув по принесенному куску дерева пальцем, отец говорил:

– Вот никто не верит, а оно главный матерьял…

– А железо, – пытался с ним спорить Гришка.

– Железо! – усмехнулся отец. – Ты послушай, что из древесины делают.

Действительно, получалось много: корабельные мачты и шпалы, телеграфные столбы и скипидар, бочарные клепки и фанера, веревки и посуда, музыкальные инструменты и канифоль. Кроме того, каждое дерево оказывалось по-своему целебным – то в качестве потогонного, то как противоцинготное, то как витаминное сырье.

«Господи, да о чем это я?» – спохватился Гришка.

Он посидел, упершись лбом в баранку. А может, и не нужно предпринимать ничего? Может, это все – только пустые страхи, только приснилось все, а на самом деле ничего и не было? Черта с два приснится такое, вспомнил он о своем попутчике. Вот из-за таких и мучаются все, и Стеша… «Господи, Стеша!» – вспомнил он и похолодел. Как же это он о ней-то забыл! Вот уж за кого можно было испугаться по-настоящему: будет смотреть виноватыми глазами и ничего не скажет. За столько лет впервые потянулась за счастьем – и на тебе! Гришка даже застонал в бессильной ярости. «Ах ты гад! – обругал он мужика. – Добреньким прикидывался, шкура поганая! А сам?»

Что же теперь делать? Признаваться? Упекут года на три, не меньше. А этого он не мог допустить. Он жить хотел, жить! И потянуло же его на эти проклятые деньги! Нужны они очень были ему!

Отец еще в детстве не раз его предупреждал:

– Играешься ты жизнью, Гришка. Все хиханьки да хаханьки на уме. Не доведет это тебя до добра.

После то же самое говорил и автобазовский инженер. Да и сам понимал это, задумывал иногда даже вести себя по-другому, да все не получалось как-то! Профессия, что ли, тому мешала: дойдет до нитки, останется в кармане всего рубля два, возьмет и те спустит – знал, все равно завтра где-нибудь заработает, урвет свое.

А про себя думалось: это я в мелочах такой, а придет, пора, не хуже других буду.

Даже похвалялся этим. Как-то подобрал в дороге пассажира, стоящего обочь дороги с мешком. За шоферские годы насмотрелся Гришка всякого народу, а этот был из простых, из работяг, – с такого даже денег не берут.

– Тебе куда? – спросил его Гришка.

– Да ты что, не узнаешь меня, что ли?! – возмутился пассажир, – Седьмой «А» помнишь?

Гришка присмотрелся. Действительно, был у них когда-то в седьмом «А» такой беленький мальчик, похожий на этого.

– Смирнов? Генка?

– Ну…

– Ты что же, по вербовке, что ли, где-нибудь вкалывал?

– Если бы! – усмехнулся Генка. – В заключении семь лет, как один день отсидел.

– За что?

– Надо думать, за дело. Дурак был.

По пути они посидели в райцентровской чайной, выпили вина.

– Теперь куда? – спросил Гришка. – Домой?

– Из дому. Думал, приеду, хозяйство навострю. А жена за другого вышла… Вот теперь еду. К знакомой одной. Если она не примет, опять на Север подамся: там в последнее время работа подходящая была… Знаешь что, Гришка, – сказал он, помолчав. – Не мое это, конечно, дело, но только будь поосторожнее. Шоферская работа, она много соблазнов дает. Так ты уж смотри…

– Да ты что? – возмутился Гришка. – На молоке обжегся, хочешь, чтобы другие на воду дули? Мы, брат, сами с усами.

Расстались они холодно. А вот теперь…

«Да что я раньше времени в тюрьму сажусь? – остановил себя Гришка. – Они ли еще этого сторожа разукрасили? И когда бы они успели это сделать – на транспортировку избитого сюда тоже немало времени нужно».

А потом решил: они. И времени прошло предостаточно. Пока зерно разгружали, пока на шоссе выбирался – они ведь нарочно его кружным путем послали. А потом еще дождь… Конечно, они.

Хорошо. Пусть даже так! Он-то тут при чем? Мало ли прудов и токов на свете! А кто, собственно, узнает, что Гришка там был? И что о нем знает милиция? Что ехал не с той стороны? Так он выбирал дорогу получше: какой шофер в такой дождик раз десять не съезжает на обочину! А сколько их, машин, и посейчас стоит на проселочных дорогах передом и задом друг к другу. Они и завтра еще так будут стоять. И мужик со своими дружками тоже, чай, не дураки, перед другими выставляться, успели следы замести. Так чего же ему тогда? А?

Несколько успокоенный такими мыслями, Гришка попробовал заснуть. Он долго ворочался в кабине – все было жестко и неудобно как-то, но все же уснул, правда, и во сне стараясь забыться и не просыпаться.

Разбудили его толчком в плечо: в приоткрытую дверцу кабины заглядывал милиционер.

– Вставай, друг, – сказал он. – Поедем.

Гришка вырулил на дорогу.

Он все больше приходил в себя, словно трезвел.

Желтый сноп фар выхватывал из темноты лужи и грязь вокруг них. Иногда в полутьме проплывали мимо кузова застрявших машин. Они стояли по кюветам, заляпанные после выматывающей душу буксовки, бессильные после бесконечного взаимного тягания на лопающихся тросах.

Гришка закурил, посмотрел на милиционера.

– Да, наделал он делов, – сказал он о дожде.

Тот, насупленный, промолчал.

На станцию приехали утром. Милиционер выпрыгнул из машины и пошел к подъезду, над которым забыли выключить лампочку.

– А я? – спросил Гришка.

– А ты езжай, – досадливо сказал милиционер, махнув рукой. – Все уже.

– Эй! – закричал Гришка, высовываясь. – А этот как, раненый?

– Да ничего, – отмахнулся милиционер. – Умер он.

– Умер?!

Гришку словно ветром откинуло на холодную спинку сиденья: «Все! Доигрался, – подумал он. – Доигрался все-таки!»

В этот день его видели в станционном буфете. Брезентовую, похожую на купол цирка, – полотнище над железными угольничками – крышу вздувало, крылья ее хлопали. Он сидел в компании за сдвинутыми столиками и что-то рассказывал, навалившись на столешницу и расплескивая пиво. С брезента каплями скатывались остатки вчерашнего дождя и разбивались в брызги о холодное пластмассовое покрытие столиков.