Текст книги "Меж колосьев и трав"
Автор книги: Иван Гавриленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
ЗАЗИМОК
Утром Гажулла ходил проверить, можно ли пахать: весь сентябрь лило, как из ведра, и хотя с уборкой управились рано, с зябью дело подвигалось туго. Когда зарядили дожди, все соседние бригады одна за другой перебрались поближе к жилью, и только Гажулла, в тайной надежде на то, что ему все-таки удастся вспахать положенное, все тянул да тянул с переездом и дождался-таки своего. В октябре наступила хорошая погода: ночью вызвездило небо, и скошенные поля под прозрачным воздухом легли просторно золотисто-грустными полосами. Начались светлые, спокойно-ясные дни. В такие дни хорошо возить нарубленную для хозяйственных нужд талу, чувствуя при этом едва ощутимое тепло все более холодающей погоды и упругую гибкость тоже нахолодавшей лозы. В деревне теперь затишье, и, пользуясь этим, учатся летать гуси.
Мужчины постарше, праздные от схлынувшей работы, сходятся к кузнице и сидят там, вдыхая запах горящего угля, смоченного водой. На реке настывает лед, и кто-то одиноко в середине разогретого слабым солнышком дня все тюкает и тюкает топором, починяя забор или выполняя еще какую-нибудь неспешную работу, все лето откладываемую на потом.
Эх, хорошо теперь в деревне. И если бы не зябь…
Вид поля показался Гажулле сносным для пахоты, и, идя назад, он залюбовался перелесками, из которых уже ушло лето: деревья пышно – фейерверком багряных и желтых листьев – прощались с теплом.
– Ну, как? – спросил Гажулла, проходя мимо трактора Вальки. Она, ладная, щегольски одетая в капроновую куртку, делавшую ее широкой в плечах, что-то крикнула непонятное в ответ. Нравилась Гажулле эта девчонка, присланная из техникума на практику, за ее ровный и покладистый характер, серьезное отношение к делу, Гажулла как-то починил ей разносившиеся сапоги, вставил в тракторе вместо разбитого стекла фанерку – при его характере большего прилюдно он не сделал бы и для родной дочери.
Самсонова Гажулла нашел озадаченно чешущим затылок и пинающим плужные распорки ногой.
– Ты чего? – заранее догадываясь, спросил Гажулла. – Камень?
– Камень.
– Эх, ты! – вздохнул Гажулла. – Говорил же я тебе…
Он обошел вокруг плуга, трогая пальцами покореженные укосины, с досады сплюнул под ноги.
– Ладно, чего на него смотреть. Ему теперь одна дорога – в переплавку. Ты лучше плуг Кузнянного посмотри, им пахать будешь.
Заправив бак своего трактора горючим, переделав всю другую нехитрую ежеутреннюю работу, Гажулла поплелся к вагончику завтракать.
– Посмотрел? – спросил он, проходя мимо самсоновского трактора, и вздрогнул: две фигуры – Самсонова и Вальки – резко отпрянули друг от друга, словно застигнутые врасплох. Целовались они, что ли?
Увиденное расстроило Гажуллу. То, что он увидел, он знал, рано или поздно все равно произойдет с Валькой. Но чтобы Самсонов… Этого он себе представить не мог.
Самсонов был свой, деревенский. Гажулле он помнился еще послевоенным курносым мальчишкой, цепким и въедливым, как репей: Анисим Самсонов не вернулся с войны, все жалели мальчишку, подбирали ему работу полегче, избаловали, вот он и вырос такой.
Лет восемнадцати Самсонов надолго куда-то уезжал, вернувшись, много пил, а потом нанялся строить с тремя приезжими плотниками магазин в соседнем селе.
Между тем Дмитриевна, мать Самсонова, некогда известная на весь район доярка, стала совсем плоха и несколько раз передавала через людей, чтобы сын приехал поберечь ее. Но тому все как раз было некогда – ездил на станцию за лесом. Дмитриевна слегла и вскоре померла без него. Рассказывали: услышав эту весть, бешено гнал Самсонов грузовик со станции, но на похороны успел только к тому времени, когда уже вырос на кладбище желтый песчаный холмик. Самсонов пал на него и долго плакал, вызвав пересуды баб. После смерти матери он остепенился, устроился на работу в колхоз, но Гажулла как-то не доверял ему. За легкой общительностью того чудилось ему стремление переложить что потяжелее на плечи тех, кто рядом, а этого Гажулла не прощал: сам с детства честно тянул выпадающую на его долю лямку и от других требовал того же.
Впрочем, до сих пор он молчаливо сносил Самсонова, и вот теперь… «Поговорить с ней, что ли? – подумал он о Вальке. – Сгорит ведь, как бабочка на огне».
За завтраком Гажулла незаметно следил за Самсоновым: высокий, в потертых штанах и ботинках, заколодевших от давнего неухода, тот выглядел все-таки красивым. Хотя жесткость даже и во внешнем облике проглядывалась достаточно. Такие вот почему-то больше всего и нравятся женщинам. Разве другим был Прохор Зыков, к которому когда-то ушла первая жена Гажуллы Александра?..
Сразу после того, как организовали колхоз, рядом с пожаркой выросло небольшое строение. Одно время в нем располагалась изба-читальня, потом склад. И многое там странно мешалось и соседствовало: разрезная красноармейская винтовка и мешки с мукой, пыльная гармонь с цветистыми мехами и сотовые рамки на стенах, детали разобранного радиоприемника и полосатые арбузы в углу. Крепко вошло все это в память Гажуллы, помнилось и в войну и после войны. Там работала Александра как раз в то время, когда ушла от него к Прохору. И знал ведь, что не уживется она с Прохором, бросит он ее, как это и вышло впоследствии, но смолчал. Так, может, хоть сейчас сказать все этой девчонке?
Отец Гажуллы когда-то учил сына:
– Ты, сынок, бабу не жалей – у ней три души. Одну выбьешь – а у ней еще две, две выбьешь – а у ней еще одна. Бабу жалеть нечего, себе дороже обойдется.
А Гажулла все-таки жалел: верил в великую справедливость добра. Один только раз отступился от этой веры, да и то себе во вред. Вторая жена, Стеша, досталась ему тихая, работящая. Гажулле помнилось, как в готовности разбить вставшую между ними стену его неласковости, бросалась она выполнять каждое его слово. А он только молчал да неуклюже прятал глаза, в которых не было главного – внимания к ней. От невнимания, как теперь ему казалось, она и ушла из жизни раньше времени: весной сорок третьего в одночасье скосил тиф и жену, и сына Гажуллы. А он был тогда совсем не далеко от них – на станции, отпущенный на время по ранению домой. Но началась весна, рухнули дороги, и он вынужден был вернуться с полпути.
А уж кого и любить-то было, как не Стешу – тихую, ласковую.
И кто виноват во всем? Прохор? Александра? А может быть, он сам… «Нет, поговорить надо с Валькой, обязательно поговорить», – решил он.
– Ты бы сходил проверил плуг Кузнянного, – сказал он Самсонову. – Не видал ведь ты его еще.
– Ладно, – ответил миролюбиво тот, – схожу.
– Когда? Времени-то уже сколько!
– Сейчас и посмотрю.
Вслед за Самсоновым пугливо поднялась и Валька.
– А ты куда? – попробовал остановить ее Гажулла.
– Пойду я, – неопределенно ответила она.
«Боится, – решил Гажулла. – За него боится. Значит, далеко зашло».
На краю поля Самсонов возился с плугом.
– Слышь, Николай, – сказал ему Гажулла, – что я тебе скажу… Оставил бы ты девку в покое. Не по себе дерево рубишь. Ты посмотри на себя!
Самсонов только насмешливо улыбнулся, закручивая гайку.
– А ты ей кто, отец?
– Брось, Николай… Я по-серьезному.
– И я тоже!
Ближе к полудню, на дальнем загоне остановил трактор Гажуллы председатель.
– Что ж пашешь ты так, Федор Матвеевич? – сказал председатель, разминая в руках комок земли. – Мало напахал!
– Да дожди мешают, – оправдался Гажулла. – И людей нет. Кравцов заболел, Кузнянного в армию призвали, Ивасюк в институт поступает. Самому вот за рычаги пришлось сесть.
Председатель выглядел неважно: даже в голосе чувствовалась усталость, а под глазами от пыли и постоянного недосыпания залегли темные тени.
В последнее время колхозу не везло с председателями: то неумехи, то склонные к выпивке попадались, а предпоследний и не пил, и дело как будто знал, а толку все равно не получалось. Он цели, назначенной, им самим себе, никак достигнуть не мог: побежит куда-нибудь, да на полдороге и свернет, и так весь день бегает – никак до места добежать не может.
А Григорий Иванович ничего, старался, да, видно, нелегко ему приходилось…
– Вы бы прислали на помощь кого, – попросил Гажулла.
– А кого? Сам знаешь, некого.
– Да хоть механика пришлите, – рассердился Гажулла. – Избаловался он у вас совсем.
– Ладно, пришлю…
Председатель чего-то тянул, что-то расстраивало и мучало его.
– Федор Матвеевич… А ведь я к тебе с просьбой. Выйди ты как-нибудь из положения. Нельзя нам нынче без зяби оставаться, никак нельзя.
– Да я что, – удивился Гажулла. – Все, что от меня зависит…
– Вот и хорошо. За ребятами тут присмотри, – обрадовался председатель. – А механика я тебе пришлю. Завтра же и пришлю.
«Чудак ты, Григорий Иванович, – «присмотри», – глядя вслед уходящему газику; думал Гажулла. – Неужто и ты, как прежние? Да нет, вроде не такой…»
За ужином повариха Марфа рассказывала:
– Давеча вас не было никого, придремала я и слышу, будто гуси в сенях солому щиплют. «Опять, думаю, Вася дверь на щеколду не закрыл». Как всполохнулась вся, а и нет никого.
Гажулла давно замечал, какая-то вялая стала Марфа в последнее время. Жизнь ею ощущалась только в заботах о других, и скорый переезд в село, при ее поздних бабьих годах и одиноком житье в четырех стенах, был для нее, как сказал бы Самсонов, зарезом.
В другой раз Гажулла с удовольствием послушал бы рассказы Марфы, но сейчас его беспокоило отсутствие Самсонова. Уже потянуло туманом из низины, уже багряные листья терновника начали гаснуть один за другим, становясь пепельными, а его все не было.
– Он у меня тихим был, Вася, – рассказывала Марфа. – Бывало, скажу ему: «Ну чего ты все один да один. Взял бы вон денег, выпили бы с Иваном, поговорили о чем». А он денег возьмет да и носит их в кармане дня три, а после вернет. «Ладно, – скажет, – неохота чего-то. Лучше я в другой раз».
– Он когда на войне погиб? – спросил Гажулла.
– Да в самом конце уже почти, под Варшавой…
«Мучается баба без счастья, – решил про себя Гажулла. – У меня, может, его тоже не шибко было. Но нам, мужикам, без него еще туда-сюда. А вот бабам без счастья нельзя».
– Ты вот что, ты о смерти брось думать, – пробовал утешить он ее. – Ты о жизни думай. Живые должны думать о живых.
Отсутствие Самсонова беспокоило его все больше. «А что если он что-нибудь нарочно сморозит – опять плуг зацепит или еще что… От такого всего ожидать можно», – думал он. Но когда Самсонов, прогрохотав трактором мимо вагончика, появился на стану, он и виду не показал.
– С трактором что-нибудь? Или опять камень? – только и спросил он.
– Нет, – ответил Самсонов. – С трактором все в порядке. Я ухожу из бригады.
– Почему?
– Так.
– Та-ак, – протянул Гажулла. – Моя хата с краю, что ли?
– Почему же, – ответил Самсонов. – Сколько мог, работал, а теперь не вижу смысла. Мне больше других не надо.
– Ну, а земля, – спросил Гажулла. – Как будет с землей?
– Об этом пусть у кого другого голова болит. А я себе не враг.
– Та-ак, – снова протянул Гажулла. – А мы, выходит, враги себе… что всю жизнь на ней… Ну, ладно. Только ты вот что, ты помни: будешь проситься в бригаду другой раз, мы тогда тоже подумаем. О многом подумаем!
– Ладно, запомню, – сказал Самсонов и стал собирать свои вещи. – Переночую, а завтра уйду.
И снова, как утром, вслед за ним пугливо поднялась Валька.
– А ты куда? – закричал на нее Гажулла. – У тебя своих глаз нету? Все по подсказке?!
Валька, не оглядываясь, пошла в темноту.
– И-эх, Матвеевич, – укоризненно сказала Марфа, лицо ее, готовое к слезам, перекосилось. – Буровишь невесть что! Себя пожалел бы, старый… Расписываться они собрались, свадьба у них скоро.
– У кого, у Вальки?
– У нее! У кого же еще?
– Вот это новость, – он помолчал. – Быстро это у них. Хотя чего же, – ядовито добавил он, – умеют!
В этот вечер он не пошел спать: присвечивая себе фонариком, сменил лемеха, побросав старые на меже, – Марфа темной тенью против света смотрела на него, не смея подойти. Ветер проносил мимо перекати-поле, сорил и нес соломой по пашне. «Не простудиться бы», – подумал Гажулла. Пошел дождь. Сначала отдельные капли дрожали на стекле, потом их стало больше. Дождь пошел гуще, чаще, зачавкала грязь…
Доехав до конца поля, Гажулла остановил трактор, но в вагончик не пошел. Слышать, как спит рядом Самсонов сном человека со спокойной совестью, он не хотел и остался тут же, в скирде соломы.
Когда-то давно случилась с Гажуллой одна история, еще во время первых тракторных курсов на тихой зеленой улочке, рядом с белой церквушкой. По деревням упорно ходили слухи, что по полям бродит, переходя дорогу тракторам, какая-то женщина. Слухи шли от тех, кому не по душе был колхоз.
– Гляди, – предупреждали Гажуллу, – не повстречать бы и тебе ее. В Прибыловом уже нашли одного такого мертвым… Гляди!
Они встретили его днем, и сосед Дмитрий Куванов, блестя на солнце первый раз надетыми сапогами, сказал:
– Упреждали мы тебя, Федька, да не послушался ты нас, – жалко!
И первым ударил его. Гажулла не почувствовал боли, а очнувшись, удивился: почему он лежит на земле? Почему такая зеленая трава вокруг? Гажулла провел пальцами под носом: кровь! Его кровь… Отмахнув красную струйку тыльной стороной руки, он стал подниматься. Второй удар опрокинул его навзничь…
Подобрали его возвращавшиеся с покоса егоровские мужики.
Давно это было. Уже и время-то забываться стало, избивавших его судили, потом сослали куда-то. А вот что-то осталось в душе, будто трещинка какая. Его ударили, его били, а он не смог, не сумел ответить на удар.
Нынешний случай, он знал, тоже оставил глубокую трещинку. Хотел помочь человеку и не помог.
Разбудила его Марфа. Дождь к утру перешел в крупу, все побелело и стало далеко видно вокруг. Нет, это не была еще зима – настоящий снег повалит после, месяца через полтора, и будет идти тихо, неслышно засыпая огороды, капустные кочерыжки. А это так, зазимок.
Это почему-то обрадовало Гажуллу.
– Смотри-ка, побелело! – показал он на поля.
– Председатель приехал, – сказала Марфа, не поднимая глаз.
– Что ему?
– У тракторов с механиком ходят. С ними там еще один. Из района. На председателя ругается. «Вы что, говорит, помощи попросить не могли?» И до тебя грозился добраться.
– Пусть добирается. Скажи ему, сейчас… Умоюсь только.
Зачерпывая из бочки ледяной воды, он едва не выронил кружку из рук. На фоне белых, заснеженных берез он увидел Вальку, счищающую щепочкой грязь с сапог.
– Она что, осталась? – спросил Гажулла.
– Осталась…
– А тот?
– Самсонов, что ли? Ушел… Собрал свои вещи и ушел. Утром еще.
Гажулла заколебался: подойти к Вальке, что ли. Потрогать по-отцовски ее волосы, сказать что-нибудь. Да захочет ли она? Гордая!
– Ладно уж, иди, – разрешила его сомнения Марфа. – Без тебя управимся.
Гажулла стал быстро умываться. Его ждали…
ХОЗЯИН
За поселком, за линией электропередач, за железнодорожным переездом – степь. Весной по непаханому зацветает ковыль, к середине лета глохнут в его зарослях птичьи голоса и на поспевающую рожь опускаются лохматые ливневые дожди. Осенью бродят в пожухлых травах куропатки, в березняках на гранитных выходах из земли мечется пугливое эхо, а сейчас не осень и не зима: гуляет по степи чичер.
Полдня сыпало снежком, добавляя белого в поля, потом таяло – бежали по овражкам ручьи, а после обеда холодно засинело по горизонту, стало примораживать, стало сыпать по подмерзшему крупой и как-то убедительно ясно стало: быть зиме!
В поле бело от снега; а в поселке колготились люди, бегали целый день машины и трактора, и там подморозило меньше, на улицах черно, слякотно, и даже вдоль заборов уходят в грязь по щиколотку сапоги.
В крепкой бревенчатой избе, стоящей на краю поселка в тупичке кривоватого ответвления одной из совхозных улиц, сидели двое: Никанор Митрофанович Колесаев, хозяин избы, бывший совхозный фуражир, по прозвищу Дядяй, и его гость – случайная залетная птица из города – Володя Иванович Карпышев. Конечно, сам себя последний та не величает, но Дядяй давно знает приезжего (Карпышев родился в соседней деревне) и зовет его попросту Володя Иванович.
Они расположились в маленькой, тесно заставленной комнатке – «куфне», и перед ними на дощатом столе стоит стеклянная банка – литровка из-под грибов. На ядовито-желтой этикетке коричневым написано «Маслята», но в банке – самогон. Угощает Никанор Митрофанович.
– Пей, – говорит Дядяй, показывая на банку. – Видишь, вымя у нас какая. И питье не из худших: первачок, не магазинная изжога!
Дядяй, крепкий, плотный человек с внушительной наружностью, – строгий ревнитель порядка. Вот и сейчас: жена отсутствует (уехала в город к родне, прихватив с собой мешок семечек; будет время или цена подходящая – продаст, а нет – родне оставит, не бесплатно, конечно), а в доме все чинно и ладно, все на своих местах. Во дворе, по погоде, грязь, конечно, но все убрано, корова напоена и накормлена, птица и овцы, которым уже недолго гулять (до первых настоящих морозов) – в теплых катухах. От сараев к избе по-над стеной настелено свежей соломы, чтобы удобней было ходить.
В холодных сенях перекрещенный серым шпагатом висит желтый кусок старого сала, и подержанное на огне копыто. Это лекарство: Колесаев не верит врачам и лечится по собственному разумению. По комнате он ходит в валенках, мягких, волосатых, как будто плохо провалянных, но на самом деле валенки изготовлены по особому заказу, они мягки, удобны, теплы и предназначены для «сугрева» ног: во время войны Никанор Митрофанович был на фронте и застудил их основательно. Дядяй и летом по двору в валенках щеголяет: насует в них белены и ходит.
– Помогает! – объясняет он.
Гость не особенно нравится Никанору Митрофановичу своей суетливостью, быстрым говорком. Но он терпит его: Карпышев в городе и прежде на хорошем месте работал – на лесощепной базе, а теперь вот еще и запасными частями ведает.
Карпышева к Никанору Митрофановичу привел совхозный инженер Егор Семенович, перешепнув Дядяю: пусть, мол, у тебя поживет – приглядеться к нему надо. А чего приглядываться? Потянут-потянут резину еще дня три да и согласятся на все условия приезжего. Совхоз-то степной, дальний, одних комбайнов больше ста, на некоторых в уборку приезжие работают, а сколько ее, этой техники, только за один сезон гробится. Так как же тут от карпышевских услуг отказываться!
Сам Карпышев преждевременно стар, длиннонос, помят, и, чувствуется, «проторгуется» скоро – какому дураку только в голову пришло ему дело доверить! Года у Володи Ивановича будто бы и молодые, а детей много у него, один сын, оказывается, уже институт закончил, диплом агронома имеет, и приезжий жалуется на него: на одном месте никак не держится. Работал в совхозе – ушел, приняли в областное управление сельского хозяйства – ушел, поступил в институт «Гипрозем» – опять ушел.
– Мне бы его образование, – говорит Володя Иванович. – Уж я бы!
И не находит слов, что бы он такого сделал.
– Это конечно! – соглашается Никанор Митрофанович, а про себя думает: «Куда тебе, кикиморе? Вот если бы мне его образование – это да, у меня бы все по одной струнке ходили!»
И Дядяй знает, что он не хвастает, сам директор совхоза Еровкин не раз собирался его управляющим отделением сделать, да люди отговаривали: кулак, дескать, Никанор Митрофанович, себе тянуть будет.
Гость не нравится хозяину, однако он с ним уже второй день бражничает. Расчет такой: самогон Никанору Митрофановичу недорого стоит, да этому пентюху Володе Ивановичу его немного и надо, а польза от выпивки большая! Когда еще посадят этого прохвоста (может, и вовсе не посадят), а к тому времени, как это случится, можно мно-о-огим попользоваться. И вот сидят и пьют, поглядывают в окно.
Там, за окном, возле дома напротив, у крыльца, топчутся люди: легко одетые молодые парни, какая-то бабка, закутанная по глаза толстым клетчатым платком; на лавочке у ворот мужики в праздничной одежде.
– Свадьба у них, что ли? – спрашивает Володя Иванович.
– Да, только не у них. Ну, видно, собираются…
– Свадьба-то – это? – улавливает в воздухе вдруг звучание духовых инструментов Володя Иванович. – Вот музыка-то. Вот, вот…
– Нет, – возражает Никанор Митрофанович. – Духовой оркестр – это на похоронах. У нас бывший председатель месткома помер.
– Вона! – удивляется приезжий. – И свадьба, и похороны – все разом, все в один день?
– А чего тут такого? Похороны тут, а свадьба на отделении. Чего ж стесняться?
Музыку относит ветром. Ее слышно то тише, то громче – она словно заблудилась где-то на окраинах засасываемых грязью улиц и никак не может выбраться оттуда. Однако она звучит все ближе и ближе.
Во дворе Колесаева живет на привязи, в ожидании того времени, когда его рыжая шкура пойдет Дядяю на шапку, довольно большой лисенок, с как бы остекленелыми от ненависти глазами. Обычно он прячется в груде приготовленных на дрова старых бревен, а сейчас выскочил из-под нее, заскулил, и, рискуя удавиться, остервенело попытался освободиться от ошейника.
Володя Иванович оживляется.
– Чует, – говорит радостно. – А вот я недавно в Башкирии у родственников был, так там медведь одного пастуха задрал.
– Обожди, – вдруг решительно останавливает его Никанор Митрофанович и подходит к окну, мимо которого начинают мелькать человеческие фигуры.
Володя Иванович тоже подходит к нему и стоит молча рядом: за окном похороны.
Толпа, сопровождающая гроб, разрозненна и негуста: люди, выбирая место посуше, разбрелись по всей улице. Последними за процессией идут собаки и дети.
– Да, – произносит Никанор Митрофанович. – Да! Слушай, давай выпьем, а?
Разлив самогон, Колесаев подождал, пока гость управится со своим стаканом, выпил сам, посидел, глядя на Володю Ивановича, и вдруг предложил:
– Про своего зятя Мишку Баканова расскажу. Хочешь?
– Ну, давай, – с нескрываемым неудовольствием произносит Карпышев.
– Слушай. Приехал он к нам, Мишка, из соседнего совхоза. А туда – из школы механизации. Интересно только, кто его, безногого, в школу принял. У него, видишь ли ты, ноги не было. Правой, кажется. Нет, точно, левой. Протез вот до сих пор. Да-а… Ему в первый еще год войны, никак, ее отрезало. Отец на фронте был, а мать, дура такая, не досмотрела – пяти лет под поезд попал.
Я вот тут как-то в городе видел: женщина под троллейбус угодила. Лежит, у ней кровь из носу сочится, а она стонет: «Ой, ноги мои, ноженьки!» А какие ноги – ног уже нет. Но это взрослая! А тут ребенок. Представь себе, как на тебя все эти шатуны-кривошипы надвигаются… Ну, и сказалось, видно. Потому что глаза горят, на скульях желваки вот такие, так и ходят, так и ходят. Ну, правда, обходительный: подать чего или табуретку принести – это он первый кинется. К нам его инженер, Егор Семенович, как и тебя, привел – в общежитии ремонт, что ли, был. Ну, дочка моя, Мария, как увидела Мишку, так и вскинулась вся. Пожалела, наверное, и одинокая к тому же – прежний-то ее муж бросил.
Ну, Мишка, Баканов-то этот, утром встанет, позавтракает и – скырлы, скырлы – пошкандыбал на работу. Я первые дни прижаливал его. Безногий, а на тракторах: неудачник какой-нибудь, специальности не имеет. Когда слышу: сапожник он. После того, как ногу ему отрезало, его дядя к себе в сапожную палатку взял.
– Ты сапожник? – спрашиваю.
– Да.
– А чего не работаешь по сапогам?
– Предлагали, – говорит, – в Карповском совхозе. Председатель Совета неделю за мной ходил.
– Отказался?
– Как видишь!
А по нашим местам сапожник – первый человек. По здешнему бездорожью такому человеку цены нет. Эта понимать надо! Скажем, осенью заплатку на ботинок положить или к женской обуви каблук приставить – где тут это сделаешь? Или вот еще армяне-строители моду завели: полуботинки из белых и черных лаковых латок шить. Одна пара – тридцатка, а то так и все пятьдесят. Управляющему или механику уважение сделать – бесплатно что-нибудь починить – это ж после как окупится. Да-а… А Мишка отказывается.
– Почему такое? – Интересуюсь.
– А потому, – говорит, – с детства мне это надоело, в палатке сидеть. Сижу, стучу, – всем обувка в паре нужна, а я одним ботинком обхожусь. Обидно. Да и разве я больше ни на что не гожусь?
– Ну не дурак ли?
– У нас вот тоже один, – вскидывается Володя Иванович, – ночью на посту стоял…
Рыжий, тщедушный гость неуемно падок на всякие «истории». Он смачно рассказывает о том, как какой-то майор застрелил соседа, застав его у своей жены, о том, как передрались по пьяному делу родные братья, а уж историям об авариях, кражах и несчастных случаях на охотах несть числа. Он и сейчас что-то хочет рассказать, но хозяин словно и не слышит его и продолжает:
– Да, ну ладно! Первый год-то еще ничего. С дочкой сошлись. Пускай, думаю, дочка-то тоже уже не первой молодости, возраст. Да и с дитем к тому же. Где я ей тут женихов найду. Да-а, живут. Трактор ему дали. Он, было, и на комбайн нацелился – в комбайне отказали. Видишь ли, на комбайне муфту сцепления слева выжимают, а у него как раз этой-то ноги и нет. А на тракторе в самый раз – там управление правое. Тут осень вскоре, зябку пахать. Он как взялся, как взялся… Да больше всех и напахал. Сто гектаров, значит, целины, сто житняковой залежи да пятьсот с чем-то обыкновенной зяби. Вот и посчитай! Семьсот гектаров с лишним – шутка ли? Конечно, это сейчас «Кировцы» пошли, люди по тысячи за сезон вспахивают. Но ведь опять же не все, а уж тогда!
Да-а, заработок ему идет само собой. Да шут с ним, с зятем, думаю, пусть вкалывает, коли так. А зимой, глядишь, делать нечего будет, возьмется и за сапожную лапку. Да так оно и шло три года. Как вдруг узнаю новость.
Зимой дело было. Егор Семенович этот, главный инженер, как раз водный обоз снаряжал. У нас, видишь ли, совхоз большой, одно отделеньице – там овец держат – за сорок верст. А воды там нет, так ее туда тракторами возят. А тут метели, дня три поезд с водой не могли отправить, и в этот раз решили побольше саней снарядить. Солнце, сугробы, возле бочек этих-то обледенелых, цистерн, – народу собралось. Дай-ко, мол, и я пойду, послушаю, чего говорят.
Когда гляжу, и зять мой там: скырлы, скырлы на своей деревяшке и Пешкову бумагу подает. Тот:
– Чего тебе?
– А вот, Егор Семенович, ты не верил, а мне бумажка из Москвы пришла.
– Что за бумажка?
Взял, прочитал, повертел…
– А роспись директора где?
– А там. Вот, читайте: «Главному инженеру. Испытания разрешить, тракторы выделить».
Я ничего не понимаю: о чем речь? Мне говорят:
– А ты что, в самом деле ничего не знаешь? Да зять твой вон на двух тракторах пахать собирается, а механик против был, ну, Мишка в Москву писал, разрешение пришло.
Ну, что механик против был – это понятно. Народ к нам всякий едет. Иной так распишет, таких картин нарисует – ай да ну! А дойдет до дела – ноль. А вот как мой зятек до двух тракторов додумался – это для меня загадка.
– А ты у него сам спроси, – советуют.
Спросил вечером. Он объясняет: народу у нас в совхозе мало? Трактора простаивают, так? Ну вот, он, значит, зятек мой, Мишка, на плуге переднего трактора какую-то там железную доску поставит, а у заднего – стальные полудуги. Когда задний трактор набежит на передний, полудуги эти в доску упрутся и через сцепления стормозят. Повороты тоже через особый стержень. Сложно все это объяснить, да и не в этом суть. Я его спрашиваю:
– А с заработком как будет?
– С каким заработком?
– А вот ты придумываешь. Сейчас ты за одним трактором ухаживаешь, а там их два будет – это одно. А второе – пойдут тракторы, вспахивать больше начнешь, нормы тебе срежут или как?
– Ну, – говорит, – какими вы себе пустяками голову забиваете! В том ли дело?
– А в чем?
– Если бы, – говорит, – все такие, как вы, были, мы бы до сих пор еще в пещерах жили. Впрочем, это ваше дело, как хотите, так и живите. А я так не могу. Что я хуже людей? Мне себя испытать надо.
– Да ты, – говорю, – жену бы вон пожалел, ребенок скоро будет. А ты все с железками да с бумажками. Заработок у тебя какой?
Ну, правда, он в ту пору и за сапожные колодки иногда брался. А затею свою не бросал. И, заметь, добился-таки своего, придумал.
Весной ему некогда было: культивировал, сеял. А вот за лето все успел. Двадцать восьмого июля, как сейчас помню, было. Из управления, из области, из Москвы, даже из какого-то бюро приехали. Народу собралось – тьма! Двинулись от мастерских, до поля доехали. Он еще там что-то на плугах покрутил. «От винта», – говорит.
Включил, поехал. И что же ты думаешь, пошли плуги! Пашня как пашня получается – ровная, рыхлая. Повернул на том конце, обратно едет. И тут трактор один, задний, возьми и вывернись. Да в сторону, да в сторону! Зятек-то мой, хромой, хромой, а тут, смотрю, из кабины выскочил, бросился догонять. Догнал, влез в машину. Заглушил…
Вылезает из трактора, зубы, как солнышко, сияют.
– Полудуга, – говорит, – согнулась: стойкость не та. Металл подбирать надо…
Его качать.
И что же? Стал пахать за двоих. Стоянка эта ему в бригаде особая. Другие за день по пять гектаров вспахивают, а он по пятнадцати. Тут фотографы эти, тут журналисты! В поле едут, ищут его, фотографируют. Ну, как же – «новатор». «Вы» ему говорят, в борозде остановить боятся… Тьфу!
Дядяй смачно сплевывает.
– Тебе, может, «Известия» попадались за шестьдесят девятый год? «Человек становится сильнее»? Нет? Ну, так вот, про него там…
А за окном время между тем повернуло на вечер и стало совсем пасмурно и скучновато. Какая-то девчонка в резиновых сапогах влезла в лужу, верх голенищ уже совсем вровень с поверхностью воды, схваченной ледяными иглами, а она продолжает забираться все глубже и глубже. Мальчишки несли футляр из-под аккордеона, одному показались грязными его сапожишки, он влез в ту же лужу, поболтал там ногами и уверенный, что вымыл обувку, довольный зашагал дальше.
– Пороть их надо, – произносит Дядяй, глядя на детей, и продолжает: – Да-а… Ну, вот, значит, проработал он так годика полтора, а тут эти… как их… «ка-семьсот» пошли. И все! Кончилась его слава, затея-то эта с двумя тракторами. Тут одно время его словно бы поприжало. Он и попивать начал и ко мне цепляться:
– Эксплуататор ты, – говорит. – У детишек хлеб отымаешь.
А какой хлеб? У нас в селе мужик один живет, такой выпивоха – как эта вожжа ему попадет, неделями пьет, себя не помнит. Ну, пристал ко мне: дай да дай, дескать, денег на выпивку, я тебе за это сена привезу. Вези, говорю. Дал я ему сколько-то – привез. Собственное, от своей коровы. Ну, зять на меня и взъелся! Дальше – больше: поцапались мы, съезжайте, говорю, от меня. Они съехали. И Манька тоже. А он, слышу, все злее да злее пьет. Ну, это уж известно – кто зачнет ею заниматься… Я дочке и говорю: «Брось ты его, дебошира, пустого человека». А она мне в ответ: «Он лучше всех вас в совхозе, стахановец!» – «Какой стахановец! – говорю. – Стакановец – это да! Ты посмотри только, как он его, винище-то это, стаканами хлобыстает». – «Это у него временный творческий застой», – отвечает.
