Текст книги "Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая"

Автор книги: Иван Бунин

 
Бежали…
Дул сырой морской
Ветер с такой тоской…
Стреляли.
Неслась картечь,
Как порывы сырого ветра,
И пушек извергали черные недра
Смерти смерч.
 
 
Чрез полыньи и крови лужи
Вел по Неве свой нестройный взвод
Бестужев.
Ядра ломали лед.
 
 
Рылеев,
В серой толпе затерявшись, бежал,
Звал, рукой безнадежно махал:
«Смелее!..»
 
 
И Кюхельбекер, бедная Кюхля,
Рыхлая рохля, шлепал по снегу
Ногами, обутыми в слишком широкие туфли,
И еще верил в победу.
 
 
Юный Одоевский
Тоже кричал и тоже бежал.
Боже, не праздник, не светлый бал…
Где скроешься?!
 
 
На перекрестке Булатов
Думал: «Не с ними ли светлая смерть,
Близкое небо, ясная твердь,
Твердая смерть солдата?..»
 
 
И слыша, как бухают пушки,
Князь Трубецкой
С смертной тоской
Зарылся лицом в подушки.
И ежась от боли
И нервно смеясь,
Бедный Князь,
Вождь поневоле,
Как будто попавши во фраке в грязь,
Морщился, корчился, весь виясь,
Брезгливо, бессильно и думал: «Доколе,
   доколе, доколе?..»
 
 
И серые, сирые,
Пошедшие вслед командирам,
Вслед офицерам,
С слепою верой
Солдаты
Бежали, как стадо,
Ибо не знали,
Что делать им надо,
За что умирать.
Они, прогнавшие Наполеона,
Бежали с воем, визгом и стоном,
 
 
Русской свободы бессильная рать.
«Эй, Фадеич,
Дай тебе подсоблю,
У тебя колено в крови!»
Нет, не избегнуть смерти иль плена…
Кто там, – враги иль свои?..
 

 
Пристегнувши шнурками полость,
Запахнувши крепче шинель,
Он летит – и в душе веселость,
Веет ветер, крепкий, как хмель.
 
 
Иногда от быстрого бега,
Из-под легких конских копыт,
Мягко белыми комьями снега
На мгновенье глаза слепит.
 
 
Мчатся сани стрелой прямою,
А вкруг них снежинок игра,
Опушающих белой каймою
Темно-серый город Петра.
 
 
Николай, изящный, высокий,
Неподвижно прямой сидит,
И любовно царское око
Созерцает знакомый вид:
 
 
Дали ровны, улицы прямы,
И мундиры застегнуты все,
Дальней крепости панорама
В величавой стынет красе.
 
 
Дали ровны, улицы прямы…
Что страшней, прекрасней, скучней.
Чем создание воли упрямой
Напряженных петровских дней?
 
 
Дали ровны, улицы прямы,
Снег блестит, простор серебря.
О какая прекрасная рама
К величавой фигуре царя!
 

 
Басаргин возвращался из далекой Сибири,
Басаргин возвращался и прощался,
И мыслию к тем, кого в этом мире
Не увидит уж больше, – обращался:
 
 
«Там в Иркутске лежит Трубецкая Каташа
(Этим ласковым именем звать я
Смею Вас, утешенье и радость наша,
Мы ведь были Вам близки, как братья!),
 
 
Сколько милой, улыбчивой, ласковой силы,
Простоты, обаяния, воли…
Бог ей не дал спокойно дойти до могилы
И взыскал испытанием боли.
 
 
Кюхельбекер, увы, не дождался славы,
А желал ее с страстной тоскою.
Снег зимою, а летом высокие травы…
Не прочтешь, кто лежит под доскою!
 
 
И читатель тебя никогда не узнает,
Бедный рыцарь словесности русской.
Только друг с улыбкой порой вспоминает
Этот профиль нелепый и узкий.
 
 
И на том же кладбище, где спит Кюхельбекер,
Тоже немец и тоже – божий,
Фердинанд Богданович Вольф, штаб-лекарь,
Бедный прах твой покоится тоже.
 
 
А Ивашевы, близкие сердцу, родные,
Те в Туринске спят непробудно.
Оба милые, оба простые, земные,
Обреченные жизни трудной.
 
 
После родов в горячке скончалась Камилла,
И день в день через год мой Вася.
С ними все ушло, что мне было мило,
Холостяцкую жизнь мою крася».
 
 
Над могилами долгие, долгие ночи,
Над могилами белые зимы,
Над могилами летние зори короче,
Чем огнистые зимние дымы.
 
 
И, как птица, душа и реет, и вьется
Над гнездом, единственным в мире.
И быстрее, чем тройка на запад несется,
Мчится сердце к кладбищам Сибири.
 

Александр Биск

Русь

 
Вот Русь моя: в углу, киотом,
Две полки в книгах – вот и Русь.
Склонясь к знакомым переплетам,
Я каждый день на них молюсь.
 
 
Рублевый Пушкин; томик Блока;
Все спутники минувших дней —
Средь них не так мне одиноко
В стране чужих моих друзей.
 
 
Над ними – скромно, как лампада,
Гравюра старого Кремля,
Да ветвь из киевского сада —
Вот Русь моя.
 

1921

Варна

Шварц

 
В соседних кельях слышен только шорох
Мышей в углах и ангеловых крыл,
И братьев дух молитвенно уныл,
Но я набрал иных мечтаний ворох.
 
 
В моих ретортах, колбах и приборах,
Соблазну колдовства предав свой пыл,
Я порошок таинственный открыл,
Которому вы дали имя: порох.
 
 
И, вслед за мной, другие воскресят
Тысячекрат мой опыт Прометеев,
Пока, бесовским пламенем объят,
Не рухнет мир ханжей и Добродеев.
 
 
И там, на небесах, поймут тогда,
Что в людях меньше проку, чем вреда.
 

1950

«Течет Гудзон – с утра, как мы, усталый…»

 
Течет Гудзон – с утра, как мы, усталый.
Как вереницы белых рыб, в волнах
Плывут опустошенные фиалы,
Улики встреч в запретных уголках.
 
 
Они ныряют, вытянувшись гордо
Во весь свой полый рост, как будто им
Быть надлежит частицею аккорда
С зеленым лесом, с небом голубым.
 
 
Я вижу их – холодных, полусонных
Любовников с попутных пристаней,
Играющих в согласии в влюбленных,
Чтоб позабыть тоску и злобу дней;
 
 
Принявших все запреты и препоны
И ложь любви, добытую из книг,
Чтоб обмануть соседей и законы
И обмануть себя хотя на миг.
 

1954

Александр Браиловский

«Пять адских рек дано узнать поэту…»

 
Пять адских рек дано узнать поэту:
Стикс – ненависть; терпенье – Ахерон;
Стенанье – Коцит; пламя – Флегетон,
И пятую – реку забвенья – Лету.
 
 
Четыре переплыты. Вдалеке,
Окутана безмолвием и мглою,
Струится Лета дымною волною.
Груз тяжких дум потонет в той реке.
 

«Ты повторился, древний сказ…»

 
Ты повторился, древний сказ
О новосозданном Адаме:
Я мир увидел в первый раз
Незатемненными глазами.
 
 
Ушам раскрылся шум земной,
На дневный свет раскрылись веки,
Летели птицы надо мной,
В далекий путь струились реки,
 
 
И зверь, невиданный досель,
Скользил невиданным извивом,
И ветра гулкая свирель
Свистала гимн лесам и нивам.
 
 
Я ощутил дыханье трав
И солнца пламень светозарный
И, головой к земле припав,
Дышал и слушал, благодарный.
 

«Отгрохотали семь громов…»

 
Отгрохотали семь громов,
Семь молний полоснули твердь,
И над полками облаков
Угрюмой тенью встала смерть.
Зловещим светом озарен
Ее еще недвижный серп,
И ветер, громом оглушен,
Застыл в верхушках темных верб.
 

«Жизнь пробежала, как в романе…»

 
Жизнь пробежала, как в романе…
Проснулся. Холод. Тишина.
Деревья в снеговом тумане.
Над ними мертвая луна.
Часы нечаянно нащупал,
Блеснул холодный циферблат…
Не видно стрелок. Ближе к уху:
– Стоят…
Так, может быть, остановилось
Земное странствие души…
Но сердце билось, билось, билось…
Я слышал стук его в тиши.
 

«Изнеженное поколенье…»

 
Изнеженное поколенье
Враздробь, врасплох, в недобрый час
Постигло кораблекрушенье,
И в чашу бурь швырнуло нас.
И вот событий темных сила
Нас подхватила, понесла,
Без звезд, без смысла, без ветрила,
Без капитана, без весла.
Наш плот и тонет и не тонет,
Им потешаясь, демон вод
То в бездну черную уронит,
То вверх, взметнувши, вознесет,
То накренит над пропастями
Почти отвесною стеной,
И кажется, что гибнет с нами,
С орбиты сброшен, шар земной.
И нас, покинутых судьбою
На погибающем плоту,
Уносит гулкою волною
Поодиночке в пустоту.
 

Миражи

 
Когда сплывет ночная тьма
И дымный день в окошко глянет,
Меня неудержимо тянет —
   – Сойти с ума…
В ущелье зданий на веревке
По ветру треплется белье…
Гляжу на тесное жилье,
Неприспособленный, неловкий…
Уйти, укрыться… Но куда?..
Подальше от чужбин и родин!..
И вдруг, как яркая звезда,
Сверкнет благая весть: Свободен!
И унизительных забот
Сгорают ржавые оковы,
И мир из пепла восстает
Облагороженный и новый.
В нем все поет, в нем все цветет,
В нем места нет угрюмой злобе,
И скучный хлам междоусобий
Метла гигантская метет.
Какое солнце тут горит!
Все – мудрецы, и все – поэты,
И, облачаясь в новый вид,
Кивают дружески предметы.
И синей бездной я лечу
Далёко от чужбин и родин
И птицам весело кричу:
   – Свободен!..
 

 
Где б ни был я, куда б ни шел,
За мной – селеньем, лесом, полем —
Ползет, послушен и тяжел,
Мой страшный раб, мой бледный голем[59]59
  Голем – искусственный человек, выведенный путем кабалистического алхимического опыта – герой одноименного романа Г. Мейринка (1915).


[Закрыть],
Неуязвимый для людей,
Слепой, безгласный и ужасный,
Он волей вспыхнувшей моей
Воспламенится в час опасный.
Но не по прихоти велит
Ему душа за мной влачиться,
И не по прихоти казнит
Его гранитная десница.
Когда душа обожжена
Негодованьем, – в хилом теле
Трепещет и зовет она:
«Ты мне покорен был доселе!»
И он, огромный и немой,
Встает – и никнет сила злая,
И крики радости волной
За нами плещут, не смолкая…
И дальше в доблестный поход
По очарованным долинам
Змеистый путь меня ведет
С моим послушным исполином.
 

Баллада о Черном Вороне

 
Безумью нашему укор,
Над Русью мертвенно-покорной
Кругами вьется Черный Вор,
Кругами вьется Ворон Черный.
 
 
Скользя по улицам ночным,
Кого-то ищут злые фары,
И всё, что дышит, перед ним
Как будто оковали чары.
 
 
В тоске притихли города,
И ни одно окно не светит,
И горе тем, кого тогда
Железным клювом он отметит.
 
 
Над кем кружится Ворон злой?
Чье нынче сердце выпить хочет?
Кого в несытый замок свой
Сегодня Черный Вор волочит?
 
 
Проснулись. Ждут. У чьих дверей
Встревожат ночь глухие стуки?
И кто в клещах стальных когтей
Исчезнет в ночь на смерть иль муки?..
 
 
Скользнув в проулок, словно тать,
Замедлит быстрый ход машина,
И не одна седая мать
Сегодня потеряет сына.
 
 
И хмурых жертв его не счесть,
И всех вороний коготь давит,
В ком Человечность или Честь
Тирана, падши, не восславит.
 
 
Безумью нашему укор,
Над Русью, мертвенно-покорной,
Кругами вьется Черный Вор,
Кругами вьется Ворон Черный.
 
 
Страна молчит, молчит народ,
Оцепенев в железах ночи,
И Черный Ворон им клюет,
Клюет еще живые очи.
 

Иноходец

 
Я был еще мальчик. Остывала
Степь от дневного зноя. Серый, вплавь
Шел иноходец по холодеющему шляху.
Ковыли кивали, и ковылем взметали
Бег и ветер и серебряную гриву.
В траве кричали, встречая вечер, цикады,
А за черным курганом, красное, садилось солнце.
 
 
Низко припадал мой конь к тропе знакомой,
Крепкой грудью ветер рассекая,
Он вольным бегом себя и хозяина тешил.
 
 
Я был еще мальчик, и моя душа
Была ясна и не отравлена презреньем.
 
 
Мой конь меня любил. Он послушно морду
Наклонял под ласкающую руку.
Издох он рано. Резвясь над оврагом,
Он споткнулся и сломал себе позвоночник.
 
 
Моего коня увезли на дрогах скорняки драть шкуру,
А седло украл и пропил работник.
 
 
Длинною с тех пор змеею годы
Проползли. За океаном, далекая и чужая,
Лежит наша степь, и новые по ней протоптаны тропы.
 
 
Иноходец, мы оба в жизни шли необычным аллюром!
 
 
И я, как конь мой, тяжело расшибался,
Только уцелел.
 
 
Лишь душа, дышавшая ветром и прохладой,
Захлебнулась горьким и страшным презреньем.
 

Илия Британ

«В полях изгнания горит моя звезда…»

 
В полях изгнания горит моя звезда;
Летят мгновения в капризно-жутком танце,
И мчатся черные большие поезда
Меж светлых призраков почти ненужных станций.
 
 
Кому поведаю тоску моей тоски?
Когда все кончится? Конца не видно прозе!..
Хохочут злобные кошмарные свистки,
Вагоны – кладбища; а кто на паровозе?
 
 
Держу бессмысленно навязанный билет:
Какая станция? увы, названье стёрто…
Молиться Господу? Его как будто нет…
Куда торопимся? не все ль равно: хоть к черту!
 
 
Вся жизнь – изгнание… Мелькают фонари…
Устал от грохота, от призраков, от свиста;
Не видно месяца, не будет и зари, —
И Смерть курносая торчит за машиниста…
 

«Колода старых карт, знакомая до муки…»

 
Колода старых карт, знакомая до муки:
По ним я ворожил в плену больных минут;
Держали часто их твои родные руки, —
Давно ты умерла, они еще живут.
 
 
Вот черный мрачный туз, суливший мне потерю,
А вот девятка пик, с оторванным углом;
От Бога я ушел, но в них, как прежде, верю
В цепях своей тоски, в печали по былом.
 
 
Как свято я храню заветную колоду!
Она еще жива, а ты – давно в гробу…
Предскажет, может быть, последнюю свободу
Узор старинных карт усталому рабу.
 

«Тоскует колокол. Печален талый снег…»

 
Тоскует колокол. Печален талый снег,
Угрюмы лужицы под небом серой стали,
Бесцветны скатерти еще безмолвных рек,
Косятся домики в холодной мутной дали.
 
 
Тоскует колокол. Тяжел немой дымок,
На крыше каркает докучная ворона,
Кусты увядшие застыли у дорог,
На старом кладбище в слезах грустит икона.
 
 
Не видно солнышка; чернеют тополя,
Как тени грозные, как вражеские пики;
Томится грешная, безвольная земля…
Тоскует колокол. Сегодня Пост Великий.
 

«Еще, еще там стрелка передвинется…»

 
Еще, еще там стрелка передвинется,
Еще прибавит лжи к моим обманам…
Земля, Земля, ты – скверная гостиница,
С дешевым, грязным, скучным рестораном!
 
 
Еще, еще среда, четверг и пятница,
Еще один подарок новогодний…
Земля, Земля, ты – старая развратница,
Которой быть пора корыстной сводней!
 
 
Еще, еще тут что-то переменится,
Еще, еще Судьба затянет нити…
Земля, Земля, ты тоже в мире пленница,
И нет конца бессмысленной орбите!
 

«Я – раб в сырой каменоломне…»

 
Я – раб в сырой каменоломне
И бремя тяжкое несу;
Года былой свободы помня,
Страдаю пленником внизу.
 
 
Летят холодные обломки,
Летят и думы, как они;
И гаснет голос мой негромкий,
И гаснут призрачные дни.
 
 
Мелькнет во тьме порой мне искра,
Мелькнет надежда, как она;
И Смерть шагает так не быстро,
Как мой хозяин, Сатана.
 
 
И долго, долго суждено мне
Терпеть за черную вину
И быть рабом в каменоломне
У самого себя в плену.
 

«О, буря адская! Дрожит мое весло…»

 
О, буря адская! Дрожит мое весло
И стрелка черная тревожного магнита;
Валы косматые клубятся тяжело,
И тьма отчаянья над безднами разлита…
 
 
А дни угрюмые, как серые века;
Но все, что прóжито, исчезло тенью краткой…
О где вы, родины любимой берега,
Маяк любви моей, – мой белый крест с лампадкой?
 
 
Мелькают пристани: на них чужой мне флаг;
Плывут навстречу мне совсем чужие лица…
А впрочем, Господи, не знаю я, кто враг,
Кто друг изгнаннику… И все – как будто снится…
 
 
О где вы, спутники былых моих годин? —
Быть может, родина, и ты теперь чуждá мне,
И дома буду я совсем, совсем один?
Лампады нет уже? А крест – немые камни?
 
 
О, буря адская! Дрожит мое весло,
А тучи черные – как Дьявола одежды…
Вперед без устали!.. Но как мне тяжело:
Я верю, Господи, но в сердце нет надежды…
 

«Прости усталому рабу…»

 
Прости усталому рабу
Земную преданность заботе,
Себялюбивую мольбу,
Корыстный крик души и плоти.
 
 
Я знаю путь и вижу цель,
Я сердцем чту судьбы зерцало;
Все существо мое досель
Лишь отрицанье отрицало.
 
 
Святая бедность – хороша:
Не повинуясь игу злата,
Смиренномудрая душа
Свободной радостью богата.
 
 
На пестрый мир, на суету
Я не взираю исподлобья;
Но как принять и нищету,
Не запятнав богоподобья?
 
 
Прости усталому рабу,
Тобой казнимому не в меру,
На грани ропота мольбу
И недоверчивую веру…
 

2 мая 1940

София Дубнова-Эрлих

Спор с поэтом

Блажен, кто посетил сей мир…[60]60
  Эпиграф – неточная цитата из стихотворения Тютчева «Цицерон» (в оригинале: «Счастлив, кто посетил…»).


[Закрыть]

Ф. Тютчев

 
О нет, история страшней,
Чем нам, доверчивым, казалось,
Чем думал тот, кто древний хаос
В полночной слышал тишине.
 
 
В разрытой, выжженной степи
Почили остовы нагие:
Их тоже звали всеблагие,
Как собеседников на пир…
 

1945

Нью-Йорк

Гетто

 
Здесь когда-то трудились, плакали,
Разрывали путы тоски.
На прилавке промозглом звякали
Запотевшие медяки.
 
 
Над страдой, нищетою, плесенью
Рос огонь субботней свечи.
Бунт упрямою бился песнею
О щербатые кирпичи.
 
 
И задохлось гетто, сгорая,
В клубах дыма, в разрывах мин,
С бормотаньем: Слушай, Израиль!
С гневным возгласом: Слушай, мир!
 
 
Вот и все. А мы и не знали
Под туманом чужих дорог,
Что в горячем пепле развалин
Наших душ остался клочок,
 
 
Там, где братья предсмертным кличем
Исчерпали судьбу до дна,
Для себя избравши величье
И бессилье оставив нам…
 

1945

Нью-Йорк

Клятва

 
На могилах свежая трава,
Им забвенья нет.
Ничего не хочу забывать
В череде моих лет.
 
 
И у той, что всех стран родней,
Ничего не прошу.
Непреклонную верность ей,
Словно цепи, ношу.
 
 
И она говорит со мной
Голосами стихов и степей,
И клянусь – в юдоли земной
Не сниму цепей.
 
 
А когда непробудный сон
Убаюкает плоть мою,
Вы услышите тихий звон —
Это цепи поют.
 

1969

Таннерсвиль

Наказ

 
Если хлынут к тебе виденья
Навсегда отпылавших дней,
Не броди беспокойной тенью
В сером сонме теней.
 
 
И пусть сердце твое не плачет,
Что оборвана нить.
Вспоминать ушедших – не значит
Вновь и вновь хоронить.
 
 
Вспоминая, чем жизнь дарила,
Чем была хороша,
Не клади венков на могилы —
Воскрешай.
 

1969

Коннектикут

Мое поколенье

 
Поколенье пылких, упрямых,
В ком мечтой горела душа,
Я твоими ходила путями
И с тобою равняла шаг.
 
 
Не давала школа ответов
Нам, отвергнувшим буквари.
Мы философов и поэтов
Выбирали в поводыри.
 
 
Сцена нам открывала заново
Вдохновеньем созданный миф,
И когда раздвигался занавес,
Раздвигался пред нами мир.
 
 
Буревестников черные крылья
Раздвигали наши костры,
А любить мы у Блока учились,
Менестреля нашей поры.
 
 
Отвергая удел бесстрастных,
Присягали мы жить сполна…
Поколение несогласных,
Я осталась тебе верна.
 

1970

Панихида

 
Осень – время печали,
Догорает листва.
Так было – мы это знали —
Рядом с людьми умирали
Человечьи слова.
 
 
Ветер над мертвыми душами
Читал псалтырь,
И серых страниц задушенных
Росли пласты.
 
 
Бессильны, обречены,
Тлели на пепелище
Эти страницы, похищенные
У онемевшей страны.
 
 
Стерта с лица земли
Правда, живущая в слове…
Бабель, где ваша повесть,
Которую унесли?
 
 
Веет осенним ладаном,
Тленьем дышит трава…
Заупокойным обрядом
Чту я у нас украденные,
Задушенные слова…
 

1971

Разговор с ветром

 
Бормотанье ночного ветра
В мое окно:
Неужели не все равно,
Где ты ляжешь горсточкой пепла?
 
 
Не кори меня, жесткий ветер,
Что хожу по твоей земле,
А черемуха мне милей
Всех пальм на свете.
 
 
И бывает горько порой
В уличном гаме
Тусклыми чужими словами
Говорить с детворой.
 
 
Улетела Жар-Птица прочь,
И не поймать ее…
Эмигрантка? Нет, просто дочь,
Разлученная с матерью.
 

1972

Нью-Йорк

Пётр Потёмкин

Переход

 
Опять кусты. Садись в кусты,
Сиди, лови дыханье страха.
Поля замерзшие пусты,
Пусты, как роковая плаха.
 
 
Сегодня ночью переход…
Сверкнет ли нам звезда удачи?
Иль, может быть, топор невзгод
Решит иначе?
 
 
Поля пусты. Дрожат кусты
Под сиверком ноябрьской ночи,
И мысли, словно смерть, просты,
И думы молнии короче.
 
 
А там внизу, сапфирно-синь,
Тяжелой лентой, вольным лоном
Течет среди ночных пустынь
Днестр, нам представший Рубиконом.
 

 
Тропинка тоненькой веревкой
Мостится с кручи в глубину.
Одна ошибка – шаг неловкий —
И приведет она ко дну.
Но в ней спасенье. Иди же. Ну!
 
 
Ты впереди с ребенком нашим,
Я позади, как вьючный мул.
От горьких чаш всё к горшим чашам
Нас в эту бездну окунул
Контрабандистский караул.
 
 
Ты помнишь вишенье и камни,
И зыбкий мостик чрез ручей?
Сказала всё твоя рука мне
В тот миг кончавшихся страстей,
Где человек уже ничей.
 
 
Еще усилие – и берег,
Еще последний вздох – и лёд!
И сердце верит и не верит,
И ждет, и уж давно не ждет…
А вдруг она с ним не дойдет?
 
 
И страшно тем, что нету страха —
Все ужасом в душе сожгло.
Пусть вместо лодки будет плаха,
На ней топор, а не весло —
Ах, только бы перегребло!
 
 
И вот он, Днестр, закрытый в кручи,
Как ход огромного крота,
И первый лед, сырой, тягучий,
И ветра из-за каждого куста
Всешелестящие уста.
 
 
И лодки нет! И нет надежды,
И я один! И ты одна!
Но тихо открывает вежды
Ребенок, вспрянувший от сна…
Нет, мы перебежим, жена!
 

 
Мы пришли по обмерзшей отмели
В эту ночь, в последний раз,
Мы из чаши бедствий отпили
Слишком много, будет с нас.
 
 
Пусть челнок неверно выдолблен,
Пусть коварен ледоход.
Приговор судьбою вымолвлен,
Вспять река не потечет.
 
 
Облаками серебристыми
Ясный месяц запылен.
Кто наш челн причалит к пристани,
Одиссей или Харон?
 

 
Шуршит ледок,
А сердце бьется…
А вдруг челнок
Перевернется.
 
 
И берег нем,
А сердце бьется…
Не лучше ль тем,
Кто остается?
 
 
Ну, не смешно ль,
Как сердце бьется…
Утихла боль,
Тоска уймется.
 
 
Родная Русь,
Как сердце бьется…
Когда вернусь
И все вернется?
 

1920

Кишинев – Прага

Двое

 
Мысленно жизнь потрогав,
Отдергиваюсь назад.
В прошлом – вапа[61]61
  Вапа – краска, вязкое красящее вещество.


[Закрыть] грóбов,
В будущем – долгий ад.
 
 
Странное сердце бьется.
Подталкивает жить.
Значит, где-то вьется
Парками тонкая нить.
 
 
Пережитое забыто,
Сброшено с плеча,
А мой Пегас копытом
Еще не выбил ключа.
 
 
И от живого колодца
Не пил еще мой рот.
Странное сердце бьется,
Не умирает, – живет.
 

 
Ну да, живу. По каплям дни
Текут в бадью пустой надежды,
И нету праздничной одежды
Для тех, кто, как и мы, одни.
 
 
Есть солнце, но оно не наше,
Есть ветер, но не ласков он.
Один охрипший граммофон
Кудахчет, и, под хрип и стон,
Вся жизнь вокруг руками машет.
 
 
И место действия – Москва,
И время – девятьсот двадцатый.
Ах, если б о косяк проклятый
Хватиться насмерть головой!
 

 
Да, может быть, и грубо
Всё есть, и есть, и есть,
Забыв, что в мире Люба
И кто-то третий есть.
 
 
Да, может быть, и гадко
Бояться умереть,
И от других украдкой
Жевать сырую снедь.
 
 
Но сами ловят зубы,
Но сам хватает рот
И, пакостный и грубый,
Жует, жует, жует.
 

 
Скучных дней пустая суть
Тянется, как нить на спицах…
Лишь бы как-нибудь вздохнуть!
В небылицах иль в былицах —
Прежней жизнью отдохнуть.
 
 
Стерлась в черством сердце жалость,
К горлу хлынула комком,
Как безжалостна усталость…
Сердце только и осталось
В празднословии пустом.
 
 
Слово есть, и слова – нету.
Слава – дым, и, словно сон,
Бывших дней звенит по свету
Стертый в ходкую монету
Прежних кладов перезвон.