Текст книги "Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая"

Автор книги: Иван Бунин

В метро

 
В стеклянном ящике
Случайно сбились в кучу
Сто разных душ…
Выходят-входят.
Как будто рок из рога бытия
Рукой рассеянною сыплет
Обрывки слов, улыбки, искры глаз
И детские забавные ужимки.
Негр и француз, старуха и мальчишка,
Художник с папкой и делец с блокнотом, —
И эта средняя безликая крупа,
Которая по шляпам лишь различна…
На пять минут в потоке гулком слиты,
Мы, как в ядре, летим в пространство.
Лишь вежливость, испытанная маска, —
Нас связывает общим безразличьем.
Но жажда ропщет, но глаза упорно
Всё ищут, ищут… Вздор!
Пора б, душа, тебе угомониться
И охладеть, и сжаться,
И стать солидной, европейскою душой.
 
 
В углу, в сутане тусклой,
Сидит кюре, добряк круглоголовый,
Провинциал с утиными ступнями.
Зрачки сквозь нас упорными гвоздями
Лучатся вдаль, мерцают,
А губы шепчут
По черно-белым строчкам
Привычные небесные слова…
Вот так же через площадь,
Молитвенник раскрыв,
Сомнамбулою тихой
Проходит он сквозь строй автомобилей
И шепчет-молит-просит, —
Всё о своей душе,
Всё о своем спасеньи…
И ангелы, прильнув к его локтям,
Его незримо от шоферов ограждают.
 
 
О Господи, из глубины метро
Я о себе взывать к тебе не буду…
Моя душа лениво-бескорыстна,
И у тебя иных забот немало:
Там над туннелем хоровод миров,
Но стройность сложная механики небесной
Замутнена бунтующею болью
Твоей бескрылой твари…
Но если можно,
Но если ты расслышишь,
Я об одном прошу:
Здесь на земле дай хоть крупицу счастья
Вот этому мальчишке из отеля
В нелепой куцей куртке,
И старику-посыльному с картонкой,
И негру хмурому в потертом пиджаке,
И кроткому художнику – соседу,
Задумчиво сосущему пастилку,
И мне – последнему – хотя бы это лето
Беспечностью веселой озари…
Ты знаешь, – с каждым днем
Жить на твоей земле становится труднее.
 

<1930>

Картофельная идея

 
Я давно уж замечаю:
Если утром в час румяный
Вы в прохладной тихой кухне
Кротко чистите картошку
И сочувственно следите,
Как пружинистой спиралью
Вниз сползает шелуха, —
В этот час вас посещают
Удивительные мысли…
Ритм ножа ли их приносит, —
Легкий ритм круговращенья, —
Иль движения Жильберты,
Добродетельной бретонки,
Трущей стекла круглым жестом
Над карнизом визави?
 
 
Мой приятель, Федор Галкин,
У стола, склонясь над чашкой,
В кофе бублик свой макает
И прозрачными глазами,
Словно ангел бородатый,
Смотрит томно на плиту…
Если б он поменьше чавкал,
Если б он поменьше хлюпал,
Как насос вбирая кофе, —
Он бы был милей мне вдвое…
Потому что эти звуки,
Обливая желчью сердце,
Оскверняют тишину.
 
 
– Федор! – вдумчиво сказал я,
Чистя крепкую картошку:
– Днем и ночью размышляя
Над разрухой мировою,
Я пришел к одной идее,
Удивительно уютной,
Удивительно простой…
Если б, друг, из разных наций
Отобрать бы всех нас, зрячих,
Добрых, честных, симпатичных
И сговорчивых людей, —
И отдать нам во владенье
Нежилой, хороший остров, —
Ах, какое государство
Взгромоздили бы мы там!
Как хрусталь оно б сияло
Над пустыней мировою…
Остальные, – гвоздь им в душу! —
Остальные, – нож им в сердце! —
Пусть их воют, как шакалы,
Пусть запутывают петли,
Пусть грызутся, но без нас…
 
 
Федор Галкин выпил кофе,
Облизал усы и губы
И ответил мне сердито,
Барабаня по столу:
– «Я с тобою не поеду…
В детстве я проделал опыт, —
В детстве все мы идиоты, —
Сотни две коровок божьих
Запихал с научной целью
Я в коробку из-под гильз.
В крышке дырки понатыкал,
Чтобы шел к ним свет и воздух,
Каждый день бросал им крошки,
Кашу манную и свеклу, —
Но в неделю все подохли…
От отсутствия ль контрастов,
От избытка ль чувств высоких
Или просто от хандры?
Не поеду!» Федор Галкин
Раздраженно скомкал шляпу
И, со мной не попрощавшись,
Хлопнул дверью и ушел.
 

1932

Вадим Гарднер

«Купол церкви православной…»

 
Купол церкви православной
Бледным золотом блистает
Над туманным финским лесом.
Тучи серые проходят.
Бродят тучи над Суоми.
Чернокрылые вороны
Пролетают над полями.
Дождь да дождь… Холодный ветер.
Время сумерек вечерних.
Где-то пес завыл, залаял.
Завывает так же ветер.
Робки в золоте осины —
Эти вечные трусихи…
Там у самой у дороги
В старой кузнице краснеет
В очаге огонь ретивый,
И пылает, и искрится.
Алым блеском озаренный,
Показался Ильмаринен[48]48
  Ильмаринен (Ильмарайнен) – герой финского эпоса, богоподобный богатырь-кузнец.


[Закрыть].
 

1932

Закат

 
Вечерние краски вокруг.
Закат заалелся желанный,
Сиренево-розовый юг,
А север – зелено-шафранный.
 
 
Розовеется облачный вал,
А над ним и под ним другие.
Ты, Бог, зачаровал
Воздушные стихии.
 
 
Вся нежность любви моей —
В той облачности лиловой.
Вся страстность – в огне мечей
На столпах сосны суровой.
 
 
И в жилах огневых
На западе молчащем —
Отраженье бурь моих
В минувшем и в настоящем.
 
 
Отзвучья моей души —
Цвета и черты небоскатов,
В благоговейной тиши
Пылающих закатов.
 
 
И величественность тут
Отвагою дышащей думы,
Когда слова поют
О рассеяньи мглы угрюмой.
 
 
Здесь и верность, и правда моя,
А подчас и глубокие раны.
Здесь и гроз золотых острия,
Пронзающие туманы.
 

1932

Ра-Аполлону

 
Сребристо-серых туч
Передо мной завеса.
Я жду, когда же луч
Осветит ветви леса.
 
 
Кручинюсь глубоко
О радужном поэте,
Подолгу нелегко
Без света жить на свете.
 
 
Даждьбог[49]49
  Даждьбог – древнеславянский бог солнца.


[Закрыть] иль Аполлон[50]50
  Аполлон – в древнегреческом политеизме также был связан с солнцем.


[Закрыть],
Иль Ра[51]51
  Ра (Аммон) – бог солнца в древнеегипетской мифологии, владыка мира, повелитель неба и земли.


[Закрыть] пламенноликий,
Прославь наш небосклон,
О солнце, бог великий!
 
 
Светлы тобой весна
И зорь багряных книги.
Ра чертит письмена
Всех радостных религий.
 
 
Небесный Фараон, —
Блесни златой ладьею!
Всплыви! Плыви, Аммон,
Межоблачной стезею.
 

1933

Сафические строфы

 
Зелены еще у сирени листья.
Все желтей кругом, все желтей шиповник.
Серый полог туч удручает. Ветер
   Клонит деревья.
Моросит подчас. Иногда бичами
Хлещет крепкий дождь. Много луж повсюду.
Уж мороз не раз покрывал их коркой.
   Снег уже падал.
Старых вётел ряд у воды озерной
Все еще стоит в золотой одёже,
И не все, не все оголились óкрест
   В роще березы.
Неприветлив день, этот день осенний,
Тусклотой своей он тоску наводит.
Если хворь к тому ж человека мучит,
   На сердце хуже.
Кто здоров теперь в пору злых побоищ,
В пору скорби, нужд, голодухи, гнева,
Разрушений… Страх за себя, за ближних
   Все испытали.
Вот и дождь опять, и еще мрачнее
На душе моей. Мша над хмурым лесом,
Над речушкой той, над озерной зыбью
   Снова кочует.
 

1942

Алкеевы строфы

 
Вчера шел снег вновь, мокрый да мелкий дождь,
И моросило. Сырость кругом была.
В лесу стояла мгла тумана.
Солнце лишь редко пятном блистало.
 
 
Сегодня снова вешнего неба синь
Даждьбог венчает; дивны лучи его,
Искрящие снегов покровы,
Север голубящие туманы.
 
 
Сварожич мощный, щит и оплот славян,
Рассей мрак финский, дай нам тепла, опять
Над всей округой властвуй, Светлый,
Славою нас осени победной.
 

1943

Дмитрий Магула

«Белеют грани мирозданья…»

 
Белеют грани мирозданья
В изломах Млечного Пути.
Но им причин и оправданья
В земных законах не найти.
 
 
Ума разгадкой не тревожа,
Отдай величью ночи дань.
Смотри, Вселенная похожа
На ниспадающую ткань —
 
 
Как будто Кто-то там, над нами,
В пыли миров свой плащ влача,
Идет, и за Его стопами
Ложится звездная парча.
 

Предрешенное

 
Идем вдоль моря узким пляжем,
Где наши ноги жжет песок;
И, хоть прилив уже высок,
Мы помечтать на камни ляжем.
 
 
И нашу встречу с прошлым свяжем:
Она была предрешена
Давно – еще в те времена,
Когда песок был горным кряжем…
 

«Мы заблудились так давно…»

 
Мы заблудились так давно
Среди глухих противоречий,
Что нам, по правде, все равно,
Какими будут наши встречи.
 
 
Они с собой не принесут
Ни прежней близости, ни страсти,
Ни прежних радостных минут.
Былое порвано на части.
 
 
Они таят в себе зерно
Последней роковой минуты:
Потухли краски, все черно,
И в чаше жизни – яд цикуты.
 

«Бесконечность – без предела…»

 
Бесконечность – без предела,
Безвремéнность – без конца;
Призрак «я», лишенный тела,
Изначальность – без лица.
 
 
Жизнь – желание обмана,
Сны, которым нет имен,
Отраженная Нирвана
В зыбком зеркале времен.
 
 
В жизни – двойственность и смена;
Антитеза: да и нет;
Мысль, бессильная из плена
Улететь за сонм планет.
 
 
Все – иллюзия, все – тайна;
Все – лишь тень и все – лишь сон.
Цепь причинности – случайна,
Прихоть случая – закон.
 

Полусонет («Ты на земле – случайный житель…»)

Nil admirari[52]52
  Ничему не удивляться (лат.).
  Эпиграф («Ничему не удивляться») – выражение из «Послания I» Горация. Приписывается многим античным философам, в частности Пифагору, Бэкону и другим.


[Закрыть]

 
Ты на земле – случайный житель:
Смотри на жизнь, как на тюрьму,
Не удивляйся ничему,
Как равнодушно-праздный зритель,
 
 
И жди, снося спокойно гнет,
Пока премудрый Вседержитель
Тебе свободы не вернет.
 

Обратный полусонет

 
Стою в толпе в углу собора,
Крещусь дрожащею рукой,
Сквозь слезы слыша пенье хора…
 
 
А в сердце Смерть стучит клюкой,
И в славословящем напеве
Не благовещение Деве,
А «Со святыми упокой»…
 

Полусонет («Тяжелых мыслей череды…»)

 
Тяжелых мыслей череды
Не остановишь властным словом;
И душу тягостным покровом
Сковали медленные льды…
 
 
Ледник уступит переменам,
Но мыслей черные следы
Подобны каменным моренам.
 

Минувшее

 
За долгий срок от первых лет изгнанья,
Когда я был чужому солнцу рад,
Знакомы мне тревога и разлад,
Бесцельный труд, бесплодные дерзанья…
 
 
Но в тайниках усталого сознанья
Заботливо скопила память клад;
И я бреду, как раньше, наугад,
Храня в душе свои воспоминанья.
 
 
В часы тоски, как пьяное вино,
Я жадно пью их сладкое забвенье
И верую: так было суждено!
 
 
Минувшее – живое откровенье…
И я спешу сковать звено в звено
И каждый день, и каждое мгновенье.
 

Напутствие

 
В иной стране, столь странно необычной,
Среди чужих застигнет смерть меня…
И, одинок, я жду страстного дня,
Борясь за жизнь в толпе многоязычной.
 
 
Здесь нет любви и дружбы закадычной,
Тепла, мечты, порыва и огня;
Сковала все холодная броня,
И все спешат дорогою привычной.
 
 
И, если я когда-нибудь в бреду
В конце пути бессильно упаду,
Лишь об одном Судьбу молить я буду:
 
 
Пусть скатится на грудь мою слеза,
Когда, склонясь, чтоб я поверил чуду,
Ты взглянешь мне в усталые глаза.
 

Пастух

 
По горным пастбищам иду,
Овец послушных оберегая,
И вижу синих гор гряду…
А там, за нею, видна другая.
Вчера в горах промчался шторм:
Сухие травы омыла влага,
И стадо щиплет скудный корм
В скалистых щелях на дне оврага.
Отару посохом гоню,
Чтоб овцы на ночь могли укрыться;
Они, спеша, бегут к плетню,
И только дробно стучат копытца…
Тесней овца к овце легла
И, греясь, рада теплу ночлега;
А ночь уже звезду зажгла,
И в небе реют пушинки снега.
Ночую здесь… Я к рубежу
Людских селений, где я был молод,
Лишь поневоле подхожу,
Когда мне нечем унять свой голод;
Да каждый год, когда зимой
Приходит время суровой стуже,
Я увожу овец домой,
Где мир мой снова темней и Уже.
А здесь, сметая с трав росу,
На склонах горных, крутых и строгих,
Я счастлив сердцем, что пасу
Своих питомиц четвероногих,
И радуюсь, что я не там,
Где яд сомнений был мной изведан,
Где знал любовь я, верил снам
И где был пытке когда-то предан…
Проходит все. Утихла боль,
И к прошлой жизни я безучастен:
Некоронованный король,
Над целым царством сейчас я властен!
И королем я здесь умру,
Укрытый старым своим тулупом,
А овцы рано поутру
В тревоге будут стоять над трупом…
 

Георгий Голохвастов

«Спеши! Пусть ждут другие ягод…»

 
Спеши! Пусть ждут другие ягод, —
Ты ж цвет цветов и счастья рви,
Пей хмель вина и хмель любви,
Полней живи день каждый за год.
 
 
И в гимнах радостям земли
Без капищ, алтарей и пагод
Творца и Господа хвали.
 

«Любовь и братство – бред людской…»

 
Любовь и братство – бред людской,
Мираж несбыточный в пустыне:
Борьба за жизнь мрачит поныне
Возмездьем крови наш покой;
И жаждать мира даже вправе ль
Мы здесь, где братскою рукой
На утре дней зарезан Авель?
 

«От неги сна в зыбях лагуны…»

 
От неги сна в зыбях лагуны,
От женских ласк на берегу,
От вин в притонах я бегу
В пустыню моря: парус шхуны
Кренится, дик валов налет,
И снасти, как тугие струны,
Могучей песней ветер рвет.
 

«Стремлюсь, робея, в мир желанный…»

 
Стремлюсь, робея, в мир желанный
Твоей души, открытой мне,
И труден в яркой новизне
Мой путь загадочный и странный.
 
 
Так правоверный, трепеща,
Чрез бездну в рай обетованный
Идет по лезвию меча.
 

Разрыв

 
Усилий тщетных проволочкой
Любви изжитой я не спас:
Ты отошла. И в поздний час
В письме последнем беглой строчкой
 
 
Я на смерть прошлое обрек…
В золе камина красной точкой
Погас дотлевший уголек.
 

«Мы глухи. Плоти ткань груба…»

 
Мы глухи. Плоти ткань груба —
В нас прежних жизней струны немы.
А сны – веков былых поэмы:
В них веет древняя судьба,
 
 
Как аромат в заветных винах,
Давно укрытых в погреба
В тяжелых каменных кувшинах.
 

Примиренье

 
Я от людей ушел к безлюдью[53]53
  Я от людей ушел к безлюдью… – Ср. со стихотворением А. Блока «Земное сердце стынет вновь…».


[Закрыть]
Цветущих радостью пустынь:
Ширь необъятна, воздух синь,
И я, вдыхая жадной грудью
Песнь в аромате пряных трав,
Вручаю Божью правосудью
Всю горечь жизненных отрав.
 

Разлука

 
Путь опустел. Чернеют шпалы
Бесстрастной лестницей утрат…
Прощай навек!.. В тоске закат
Спешит гасить свои опалы;
 
 
В полях туман ползет к стогам,
И мертвый лист свой краснопалый
Роняет клен к моим ногам.
 

Смерть

 
Рыданий песнь, кадил бряцанье,
Нагар мигающей свечи
И в складках гробовой парчи
Лучей печальное мерцанье —
 
 
Последний дар тоски мирской…
А в мертвом лике – созерцанье
И все постигнувший покой.
 

Искушенье

 
Душа, подобно легкой серне,
Гонимой сворой лютых псов,
Бежит от темных голосов,
Зовущих вновь к пьянящей скверне,
 
 
К влекущим радостям низов…
А ей, как тихий зов к вечерне,
Иной, нездешний слышен зов.
 

«Пока, упорные Сизифы…»

 
Пока, упорные Сизифы,
Здесь с камнем жизни бьемся мы,
Там, на скрижалях синей тьмы,
Горят светил иероглифы;
 
 
И мы, вникая в их слова,
Читаем радостные мифы
О высшей правде Божества.
 

«Я не комок бездушной глины…»

 
Я не комок бездушной глины, —
Я сам ваятель: жизнь свою
Творю я сам и создаю
Себе то радость, то кручины
 
 
Своею собственной рукой —
Хозяин полный и единый
Мне Богом данной мастерской.
 

«Янтарно-желтая оса…»

 
Янтарно-желтая оса
Над золотистой медуницей
Поет задумчивой цевницей;
И песню светлую роса,
 
 
Истаяв трепетным алмазом,
С земли уносит в небеса
О счастье радостным рассказом.
 

«Запад алеет сквозь рощу прозрачную…»

 
Запад алеет сквозь рощу прозрачную,
И розовеют поля.
Словно стыдливо готовит земля
Юному маю постель новобрачную.
Чую я светлого мая прилет:
Чувства моложе, мечты дерзновеннее.
Страстной истомы волненье весеннее
Сердце безумное пьет.
 

«В костре трещат сухие сучья…»

 
В костре трещат сухие сучья,
Багровый свет дрожит во тьме,
И ткется мысль, как ткань паучья:
Виденья странные в уме,
А в сердце странные созвучья.
 

Первобытность

 
Майский воздух так прозрачен,
Вешний мир так юн и свеж,
Точно не был встарь утрачен
Райских пажитей рубеж.
 
 
Как на утре первозданном,
Краски в радужной игре;
Весь в бреду благоуханном
Сад томится на заре.
 
 
И в лучах звезды восточной,
Чуя жизненный рассвет,
Веет страстью непорочной
Яблонь чистый первоцвет.
 
 
В общей радости безлюдной
Безотчетно одинок,
Я иду в тревоге чудной
На алеющий восток.
 
 
В сердце зов тоски блаженной,
Словно зреющую новь
В нем зажгла зарей нетленной
Первозданная любовь.
 
 
Снится мне сегодня странно
В одиночестве моем
Близость светлой и желанной,
Ощутимой здесь во всем.
 
 
И с надеждой близкой встречи
На заре легко идти.
Цветом яблони мне плечи
Осыпают по пути.
 
 
Так под райские напевы
По ликующим садам
Шел в предчувствованьи Евы
Первосозданный Адам.
 

Троицын день

 
Колоколов гудящий зов
Плывет в ликующем прибое…
Как это утро голубое,
Твой взор глубок и бирюзов,
 
 
И ароматная березка
У древних темных образов —
Твоя задумчивая тезка.
 

«Свод листвы роскошней малахита…»

 
Свод листвы роскошней малахита,
Ярче бронзы светится кора,
А трава богаче перевита,
Чем узор молельного ковра.
 
 
Это – храм. В его тиши охранной —
Близ Творца творение и тварь:
Каждый странник может невозбранно
Здесь воздвигнуть свой простой алтарь.
 
 
И, забыв, как праздную тревогу,
Вечный спор о Ликах Божества,
Своему Неведомому Богу
Принести бесстрашные слова[54]54
  Своему Неведомому Богу//Принести бесстрашные слова. – В древнеримских храмах был алтарь, посвященный Неведомому божеству.


[Закрыть].
 

«Гамак в тени, а вкруг повсюду…»

 
Гамак в тени, а вкруг повсюду
И свет и блеск и полдня хмель:
Кружась, жужжит тяжелый шмель…
И, усыпляющему гуду
 
 
Без дум внемля, дремлю слегка,
Как дремлет, выйдя на запруду,
В разливе леностном река.
 

Погибшая песня

 
Луны лукавые лучи
В душе по бархату печали
Всю ночь желанной ложью ткали
Мечты в узор цветной парчи,
 
 
И сердце пело им ответом…
Но песня канула в ночи,
А ночь растаяла с рассветом.
 

«Твердя, что мы, прожив наш век…»

 
Твердя, что мы, прожив наш век,
Уничтожаемся бесследно, —
Ты, горделивый человек,
Беднее гусеницы бедной.
 
 
Червяк пред смертью вьет кокон
Как ложе сна, и грезит жадно,
Что, пресмыкающийся, он
Проснется бабочкой нарядной.
 

В замке

 
Букеты роз цветут на пяльцах,
А за окном гудит метель;
И песнь прохожий менестрель
Поет о рыцарях-скитальцах.
 
 
Все в замке спит… Трещит камин…
Иголка медлит в тонких пальцах…
А в сердце – странник-паладин.
 

«В угаре жизни год за годом…»

 
В угаре жизни год за годом
Я брал, бросал и вновь искал,
И, осушая свой бокал,
Пил горький опыт мимоходом.
 
 
Я – мудр, но ноша тяжела,
И никну я, как лишним медом
Отягощенная пчела.
 

«В ночи, прислушиваясь к звуку…»

 
В ночи, прислушиваясь к звуку
Грозы, идущей стороной,
Я нашу изживал разлуку:
Ни ты, ни я тому виной,
 
 
Что страсть, остыв, ушла навеки.
И все же, глядя в душный мрак,
Я ждал, чтоб мне он подал некий
Понятный сердцу вещий знак.
 
 
И было. Молния сверкнула,
Как росчерк властного пера,
И в книге жизни зачеркнула
Все то, что умерло вчера.
 

«Загадка все одна и та ж…»

 
Загадка все одна и та ж:
Игрушка ль мы судьбы случайной;
Иль жизни смысл окутан тайной,
Как сфинкс, песков безмолвный страж;
 
 
Иль красота и радость мира
Нам только снится, как мираж
В пустынях синего эфира?
 

«Рукой бесстрастной кости мечет…»

 
Рукой бесстрастной кости мечет
Судьба, бессменный банкомет;
Несчастье – нечет, счастье – чет,
Сегодня – чет, а завтра – нечет…
 
 
Играй! Не бойся – прост расчет:
Ведь жизнь твой проигрыш залечит,
А смерть и выигрыш возьмет.
 

На переломе

 
В душе ни ропота, ни горьких сожалений…
Мы в жизни знали все. Мечтавшийся давно
Расцвет искусств – был наш; при нас претворено
Прозрение наук – в триумф осуществлений.
 
 
Мы пили творчества, любви, труда и лени
Изысканную смесь, как тонкое вино;
И насладились мы, последнее звено
В цепи взлелеянных веками поколений.
 
 
Нахлынул мир иной. С ним – новый человек.
Под бурным натиском наш утонченный век
В недвижной Красоте отходит в область мифов.
 
 
А мы, пред новизной не опуская век,
Глядим на пришлецов, как некогда на скифов
С надменной жалостью глядел античный грек.
 

Свеча

 
Благой со строгими глазами
Темнеет Спас: благая Русь.
Я вновь в былом… Опять молюсь
Я пред родными образами,
 
 
Молитвы детские шепча…
О чем же крупными слезами
Так плачет белая свеча?
 

Вьюга

 
Всю ночь мело. Бил ветер ставней
И жутко плакал у окна…
И, одинокая, без сна
Душа томилась болью давней,
 
 
Молясь все ярче, все страстней,
Чтоб эта вьюга замела в ней
И самый след минувших дней.
 

«Камин пригас. Пушась, как иней…»

 
Камин пригас. Пушась, как иней,
Зола повила головни.
Чуть дым клубится струйкой синей.
А за окном лежит пустыней
Чужой нам мир. И мы одни.
 
 
Простой, но близкий на чужбине
Напев, все тот же искони,
Ведет сверчок. В простой кручине
Мы, как в обрядном строгом чине,
Былые воскрешаем дни.
 
 
И в созерцательном помине
До боли милы нам они:
Друг, дай мне руку!.. А в камине,
Зардев, как алый блеск в рубине,
Мерцают угольев огни.
 

«Всем жизнь моя была богата…»

 
Всем жизнь моя была богата:
Любовью, песней и вином, —
Так пусть же вечер за окном!
Полны живого аромата
 
 
Былые сны, и их красу
С собой, под грустный блеск заката,
Я в сон последний унесу.
 

Амари

Кровь на снегу (Стихи о декабристах)

 
Как медленно течет по жилам кровь,
Как холодно-неторопливо.
Не высекала искр в душе твоей любовь:
Ты как кремень, и нет огнива!
 
 
Как вяло тянутся холодной прозой дни:
Ни слов, ни мук, ни слез, ни страсти.
Душа полна одним, знакомым искони,
Холодным сладострастьем власти.
 
 
Повсюду в зеркалах красивое лицо
И стан величественно стройный.
Упругой воли узкое кольцо
Смиряет нервов трепет беспокойный.
 
 
Но все ж порою сон медлительный души
Прорежет их внезапный скрежет,
Как будто мышь грызет, скребет в ночной тиши
Иль кто-то по стеклу визгливо режет.
 

 
На кафедре высокий молодой человек
Громко, не подымая тяжелых век,
Читает.
На бумагу падает бледный свет,
И вокруг Государственный Совет
Благоговейно внимает
Всей своей верной легавой душой,
Как хозяину преданный пес большой,
В слуховые трубки
И в трубочки рук
Впитывая, как губки,
Каждый звук.
 
 
Устами, глазами
Пьют слова.
Лысыми и блестящими лбами,
От краски зелеными волосами,
Порами явных и тайных морщин
Внемлют, слышат,
Дышат едва,
И громкий голос,
Благодатный ветр высочайших слов,
Еле колышет
Перезрелый колос
Старческих отяжелевших голов.
 
 
Слились все:
Лопухин в своей пышной красе,
Великолепный вельможа,
И мумия юноши, вставшая с ложа, —
Оленин[55]55
  Оленин Алексей Николаевич (1763–1843) – писатель, археолог, художник. С 1811 г. директор Публичной библиотеки, с 1817-го президент Академии художеств. Однако не исключено, что речь идет о его сыне Алексее, члене «Союза Благоденствия».


[Закрыть] с мальчишеским древним лицом,
Граф Литта[56]56
  Граф Литта Юлий Помпеевич (1763–1839) – посол Мальтийского ордена при русском императорском дворе, позднее обер-камергер, член Государственного совета.


[Закрыть] с мальтийским крестом,
Наивный и седокудрый
Карамзин, и Сперанский мудрый,
Князь Куракин[57]57
  Князь Куракин Александр Борисович (1752–1818) – русский дипломат, в 1796–1802 гг. вице-канцлер, президент Коллегии иностранных дел.


[Закрыть] и Кочубей,
И маленький буффа – Голицын[58]58
  Голицын Александр Николаевич, князь (1773–1844) – русский государственный деятель, с 1803 г. обер-прокурор Синода, в 1817–1824 гг. – министр народного просвещения и духовных дел.


[Закрыть].
Не разберешь, хоть убей,
Где виги, где тори —
Все лица
Слились в одно.
И оно
С блаженством во взоре
В некое светоносное море
Погружено.
 
 
«Ангелом я покойным дышу,
Пусть он мне предводительствует,
Но можем ли мы рисковать
Положением государства,
Этого обожаемого отечества?
Я исполняю свой долг.
Присягну, как первый верноподданный
Брату и моему Государю».
 
 
В ответ
На слов превыспренних ворох
С блаженной тоскою во взорах
Шептали ему верноподданно – слабое «нет!».
 

 
Буйность воскликновений,
Звоны копыт о лед;
Гуды и гул борений,
Камней разгульный лет.
Это свободы Гений
Толпы мутит, мятет.
Всюду водовороты,
Лопнул упругий кран.
В весе полен – полеты,
В грузе бревна – таран.
Богом был царь. Но что-то
Сдвинулось. Он – тиран!
 
 
Зверь, отхлебнувший крови,
И захлебнется в ней.
Гончую ль остановишь
Свору ночных страстей?
Вихорь безумья, внове
Веяньем вольным вей!
 
 
Миг – и в щепах плотина,
Вал все препоны снес.
Вот ниспадет лавина,
Вот запоет хаос.
Миг… Вдруг хлыст господина!
Зверь заскулил, как пес.
 
 
Тщетно борись с волнами,
Дно нащупывай, шарь…
Ничего под ногами, —
Тонешь ты, русский царь!
Вдруг барабан и знамя
Твердо идут, как встарь.
 
 
Преображенский, первый
Близится батальон.
Царские крепнут нервы,
Выпрямляется трон.
О, воистину первый
В мире всём батальон!
 
 
Словно Урала скалы
Или Невы гранит,
Синяя сталь сверкала.
Что за волшебный вид!
Щурится зверь; оскалы
Морды; визжит; бежит.
 
 
Громче «ура», солдаты,
Слуги, друзья, рабы!
Самодержавье свято
И тяжелей судьбы.
Дружно «ура», ребята,
Шире крестите лбы.
 
 
Вам же года неволи
Ваши несут штыки.
Бунту безумной голи
Окрик, прицел, клыки!
В буйном ты, Русь, камзоле
Цепи тоски влеки.
 
 
Вашим же детям цепи
И подневольный труд.
Эх, широки вы, степи,
Буйных разгулов гуд!
Против себя же крепи
Выстрой, о русский люд!