Текст книги "Мы — разведка. Документальная повесть"

Автор книги: Иван Бородулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– Фомичев. Виктор, – привстал разведчик.

Через некоторое время нас пригласили к командиру дивизии. Вместе с генералом Худаловым в блиндаже сидел какой-то пожилой полковник.

Первым заговорил полковник:

– Как далеко вы проходили в тыл к немцам? Расскажите подробнее, что видели, какие трудности.

Я старался припомнить все мало-мальски значимое, подчеркнув при этом, что «языка» мы взяли легко.

– Как насыщен тыл войсками? Каковы дороги и можно ли незаметно провести в немецкий тыл группу людей? – продолжал допрашивать полковник.

– Мы проходили в стыках опорных пунктов и большей частью ползком. Большую группу провести невозможно, а два-три человека пройдут везде. Во всяком случае, – добавил я, – мы втроем пройдем.

– А вчетвером?

– Можно и вчетвером. Только следов и шуму больше.

– Что ж, в добрый путь, – сказал полковник, – а с задачей вас подробно ознакомит капитан Терещенко.

Мы откозыряли и вышли из блиндажа.

Капитан сказал нам, что задачу ставит командование фронтом. Она заключается в том, чтобы проникнуть в район Луостари и найти возможные пути диверсии на вражеском аэродроме. После этого вызвать по рации диверсионную группу и выйти ей навстречу. Сопровождать группу к аэродрому и даже ждать ее возвращения запрещалось.

– А сейчас, – сказал Терещенко, – пойдете на дивизионный склад и получите все необходимое для задания. Рацию возьмете у меня перед выходом. Все.

Мы заменили армейские бушлаты на легкие стеганые фуфайки, взяли сухари, шоколад и по фляге чистого спирта. От предложенных консервов и концентратов отказались, считая, что лучше взять лишнюю гранату или пачку патронов.

Под утро в сопровождении капитана Терещенко и двух штабных автоматчиков мы вышли к пограничной заставе. Там встретил нас уже знакомый лейтенант. Узнал, улыбнулся и спросил:

– Опять за «языком»?

– Опять, – весело отозвался Ромахин. – Такая уж у нас дурацкая специальность – таскать фрицев живыми.

Здесь, на заставе, мы должны были сутки отдохнуть и набраться сил перед долгой и нелегкой дорогой. Терещенко и автоматчики с рацией будут ждать нас на заставе.

Ночью проверили работу обеих раций. Они были очень просты в обращении: стоило только открыть ящик, подключить питание, и через несколько секунд загорался зеленый сигнал. После этого следовало забросить провод антенны на какое-нибудь деревце, повернуть рычажок – и пожалуйста, разговаривай!

Следующей ночью мы тронулись в путь.

Шли медленно, осторожно – за каждой сопкой, за каждым поворотом могли быть немцы. К исходу дня достигли знакомой тропы, где ходили вражеские патрули, заметно утоптанной, обжитой. Мы поспешили свернуть в сторону. Привалы устраивали в расщелинах скал, густых рощицах – да и то лишь для того, чтобы перекусить. Следили за каждой мелочью, ибо она могла оказаться роковой.

На одном из привалов Ромахин, стараясь соблюсти маскировку и не оставить следов, крепко вдавил в землю свой окурок. Гришкин, заметивший эту процедуру, как-то особенно посмотрел на моего связного, опустившись на колени, пальцами отыскал окурок, передал сконфуженному Ивану и ласково предложил:

– Скушай ты его, Ваня, от греха подальше. Съешь, милый, а не рой нам могилу.

После этого случая Ромахин долго не мог смотреть нам в глаза и придирчиво глядел за нами, чтобы тоже поймать на оплошности.

Неподалеку от дороги, где прошлый раз взяли почтаря, мы почти нос к носу столкнулись с патрульной группой немцев человек в двенадцать. На наше счастье, у фашистов не было собак. Ничего не заметив, они прошли мимо.

Если нарисовать на карте, как мы шли последние тридцать километров до Луостари, то путь будет выглядеть змейкой – пришлось обходить болота, посты, сопки, занятые какими-то хозяйственными подразделениями гитлеровцев. Бывало, что 600–800 метров мы ползли, расстилаясь по земле, три-четыре часа. Мы порядком измотались, когда вдруг увидели черный чужой самолет: он поднимался из-за высокой скалистой сопки впереди нас. Усталость как рукой сняло, будто за плечами у нас и не лежал тяжелый 150-километровый путь.

Устроили походный военный совет. Решили, что идем к той скале и лезем на вершину – вряд ли на той высоте могут быть немцы, там им просто нечего делать.

Вышли к подножью. Склоны сопки густо поросли березняком и надежно скрывали нас. Благополучно выбрались к вершине и только тут заметили неподалеку деревянный щитовой домик. Он нам спутал все расчеты. Но прежде чем уходить, решили осмотреться. Мы с Виктором Фомичевым поползли к западному склону высоты. Внизу, под обрывом, прямо за рекой расстилался вражеский аэродром. Лучшее место для наблюдения вряд ли можно отыскать.

– Да, если б не эта чертова будка, – сказал Фомичев, кивая в сторону домика. – Надо сидеть тут. Позиция великолепная!

– Гляди-ка, Виктор, мох и трава не помяты – значит сюда никто не ходит. Да и не целый же гарнизон в этой халупе.

– Предлагаешь остаться? – спросил Фомичев.

– Укроемся за выступом, чтоб не видно из домика, – и шик-модерн позиция! Только нервишки подкрутить да дежурить на всякий случай.

– За мои нервы не бойся, – буркнул Виктор и первым забрался в расщелину, где можно было только лежать или сидеть на корточках.

По сигналу подползли Ромахин и Дудочка.

Сперва все четверо мы не спускали глаз с домика. Заметили на его крыше какие-то вертушки, а чуть в стороне метеорологическую будку. Пришли к выводу, что в домике живут два-три синоптика. Стало быть, силы равны. Если кто-нибудь из фрицев все же обнаружит нас – мы должны бесшумно убрать его, а затем потихоньку уйти.

После таких размышлений успокоились и перенесли внимание на аэродром. Только Ромахину я приказал неотрывно наблюдать за синоптиками и, в случае чего, доложить.

Вражеский аэродром за рекой жил своей жизнью. На его взлетную полосу то садились, то выруливали для взлета самолеты с черными крестами на крыльях и фюзеляже. Преобладали бомбардировщики «юнкерс-88». Были здесь и «хейнкели», несколько транспортных машин и один двухрамный «фокке-вульф» – разведчик-корректировщик. Ни одного истребителя мы не заметили. Самолеты находились под открытым небом и располагались довольно скученно. По всему было видно, что немцы чувствуют себя в полной безопасности.

Я смотрел на посадку очередного самолета, когда Ромахин тронул меня за локоть.

В дверях домика стоял человек. Сладко потянувшись, он пошел к уборной, стоявшей поодаль, на восточном склоне сопки, через некоторое время вернулся и скрылся в домике. Видимо, это был офицер – белых рубашек и блестящих сапог немецкие солдаты не носили.

– У офицера должен быть денщик, – стал рассуждать Ромахин. – Ну – и помощник. Их там трое.

– А может, четверо? – возразил я, несколько задетый безапелляционным замечанием связного.

– Могу на спор, командир. Трое. Офицер и два солдата.

Ромахин ошибся. В домике оказалось два офицера и один солдат, который делал всю видную нам работу: ходил в будку снимать показания и прислуживал офицерам.

Очень скоро домик перестал интересовать нас с точки зрения опасности и вызывал молчаливые проклятия по другой причине – домик все острее стал пахнуть щами, жареной колбасой и иным вкусным варевом, которого наши желудки не видели уже много дней. Особенно раздражало – не знаю почему – позвякивание вилок и звон бутылок. Но мы терпели эту муку стоически. Только Дудочка внес полусерьезное предложение: взять да и поменяться местами – немцев запихать в эту щель, а нам сесть за стол. Честно говоря, я хотел того же – но не ради пиршества, а чтобы отомстить фрицам за пытку запахами. Но задание есть задание: мы не имеем права выдать себя, прежде чем не сделаем главного. Все осталось по-прежнему, кроме того, что пришла еще одна мука – пока немцы бодрствовали, мы не могли курить, а это похуже, чем запах борща для голодного. Между тем сведений об аэродроме у нас накапливалось все больше и больше. Мы заметили, что на восточной окраине аэродрома у каких-то штабелей, покрытых досками, и больших баков все время ходит часовой. Иногда к штабелям подходила машина без бортов, и на нее немцы вкатывали две-три бочки, в которых, вернее всего, было горючее. Неподалеку от баков находился склад авиабомб.

– А что если… это самое? – вдруг встрепенулся Гришкин и замолк.

– Что – это самое?

– Если подобраться да запалить эти бочки? Сила!

– И сам сгоришь, – сказал Фомичев. – Но идея правильная.

Мы стали усиленно наблюдать за путями подхода к аэродрому, за часовыми, которые менялись через каждые четыре часа с завидной аккуратностью. Помню, нам очень понравился один из часовых – высокий непоседливый немец. Мы окрестили его «рыжим ефрейтором», хотя и знать не знали, был ли он ефрейтором и рыжим. Мы заметили, что этот часовой не ходит, как другие, на своем посту, а все тянется к летному полю, где работали люди, и подолгу разговаривает с ними. «Рыжий ефрейтор», видимо, не любил одиночества. Значит, к бакам подбираться лучше всего будет в смену нашего крестника.

Оставалось найти переправу через реку.

– Что ж, братцы, – сказал я, – пора уходить. Немцы как раз дрыхнут после попойки.

– Может, того… подопрем дверь снаружи – и огонька? – предложил Дудочка.

Но мы все трое так посмотрели на него, что Гришкин поднял руки: мол, сдаюсь, виноват.

Осторожно спустились с высоты и двинулись берегом, высматривая удобную и безопасную переправу. Берега Петсамойоки были в этих местах крутые и глинистые, и мы прошли вверх по течению километров пять, прежде чем отыскали брод не выше колена. Часа два сидели у этого мелкого плеса, наблюдая, не будет ли каких помех, изучали противоположный, поросший кустарником, берег. Все было как нельзя лучше.

Мы ушли от аэродрома километров на тридцать и только тогда развернули рацию. Сразу же ответил капитан Терещенко. Слышимость была отличной. Маловероятно, чтобы немцы могли настроиться на нашу волну и подслушать разговор, но так как он шел открытым текстом через микрофон, мы применили шифр.

Я доложил:

«Задание выполнено. Высылайте группу. Идем навстречу».

Терещенко ответил: «Вас понял. Сколько нужно шестерки?»

«Шестерки» – это мины марки ПДН-6. В каждой из них было по 400 граммов тола.

Передали: «Две шестерки».

«Почему так мало?»

«На аэродроме все баки полны, и рядом склад авиабомб».

«Вас понял. Продолжайте движение».

Мы свернули рацию и снова пошли, отклоняясь на юго-восток. Через 15–18 километров сделали привал, так как ноги уже отказывались служить. Однако дальше этого места мы так и не пошли. Во-первых, опасались разминуться в тундре с диверсионной группой, а во-вторых, Иван Ромахин вдруг попросил оставить его – он хотел вернуться к аэродрому и принять участие в диверсии. У меня самого скребли на душе кошки: как уходить, не завершив дела, почему должны рисковать другие парни, те, что несут сейчас взрывчатку? Я глянул на Петра Гришкина и прочитал в его глазах то же, что думал сам. Нарушая приказ, мы решили присоединиться к диверсионникам. Мы оседлали вершины ближайших сопок, чтобы расширить зону наблюдения, и стали ждать.

К исходу вторых суток на высотке, где сидел Петя Гришкин, повалилась березка. Это был сигнал. Поспешив к Дудочке, мы тоже заметили фигурки трех человек, споро шагающих к западу. Они вышли из мелколесья и стали огибать болотце, примерно в двух километрах от нас. Немцы ходили обычно целыми подразделениями. Стало ясно, что идут наши долгожданные товарищи.

Встретились через полчаса.

Все трое были из армейской разведки, а потому незнакомы мне. Двух звали Николаями, третьего – Александром. Он-то и вручил мне пакет с приказом: «Рацию передать группе, а самим двигаться к погранзаставе». Командиром диверсионной группы назначался Виктор Фомичев.

Я протянул приказ Виктору. Он прочитал, кивнул и обратился к пришедшим:

– Хлопцы, вываливай, что есть из еды. Помираем с голоду.

В вещмешках разведчиков оказались шпроты, американская колбаса в банках, сухари, шоколад, и мы отвели душу.

Потом Фомичев сказал, что брать нас он не имеет права, но не может и отказать. Он тоже разведчик и совести не потерял.

– Коли вы решили идти с нами, – заявил Фомичев, – то придется подчиняться мне. И никакого самовольства. Идет?

Такое предложение нас вполне устраивало, и я крепко пожал Виктору руку.

Отправились. Мы с Ромахиным шли головным дозором, все время отклоняясь влево с расчетом выйти к Петсамойоки не в районе аэродрома, а километрах в двенадцати от него, там, где была переправа.

Через сутки с небольшим вышли к реке. Мы уже ощупывали карманы, готовясь переходить брод, когда Фомичев подозвал меня и приказал нам отойти от реки за восемь – десять километров и ничего не предпринимать, пока он не вернется.

– Сидеть не более двух суток, – сказал Виктор, – потом уходить.

Мы подождали, пока Фомичев с двумя разведчиками переправился через речку – один из Николаев остался на нашем берегу, – и отправились выполнять приказ – сидеть и ждать.

Бездельничали мы на сопке больше суток. Истомились хуже, чем за трое суток лежания под носом у немецких синоптиков. Там мы работали, а тут сидели, ничего не зная, не ведая, а вряд ли что изматывает нервы сильнее, чем неизвестность..

Но вот – это был полдень – в небе на западе поднялись клубы черного дыма, а вскоре ударил глухой раскат взрыва.

Мы вскочили и стояли в полный рост, забыв, что нас могут увидеть, потом обнялись, не в силах сдержать охватившей нас радости.

Вспомнив о рации, я бросился к ящику и, настроившись на волну, сразу узнал голос Терещенко.

– Корабль тонет! – заорал я в микрофон. – Горят гады!

– Доложите спокойнее! – резко приказал капитан.

– Тонет корабль, – повторил я. – Только капитан и команда неизвестно где.

– Всем приказываю немедленно покинуть опасный район и плыть только безопасным курсом! Вы поняли?

Это был приказ всем уходить к своим. Но как ребята? А если им нужна помощь?

Решаем подождать часа три и тогда уж быстро отходить.

Но не прошло и часа, как мы увидели, что с соседней сопки бегут два человека. Присмотрелись – наши. Побежали наперерез. Это были оба Николая.

– А где остальные?

– Не знаем. Нам приказано было ждать взрыва и после него уходить.

– А если бы взрыва не произошло? – спросил я.

– Тогда через двое суток на аэродром пошли бы мы.

Все стало ясным. Армейские разведчики-диверсанты работали умело, с подстраховкой.

И вот мы – на знакомой тропе. Я и Ромахин впереди. Сзади – на дистанции в полкилометра – Гришкин и два Николая. После взрыва прошло около часа. Дым на западе застилал уже солидный кусок неба, как вдруг с той же стороны снова загрохотало, будто гроза разразилась в этот погожий день. На аэродроме, по-видимому, начали рваться боеприпасы.

Прошло более суток, и нас встретил наряд пограничников, а еще через пять часов – ставшая нам родной застава.

Капитан Терещенко, командир заставы, другие товарищи поздравляли нас, обнимали, а мы стояли смертельно уставшие, голодные и смущенно улыбались. Потом робко попросили поесть. Кислый борщ и гречневая каша показались вкуснее любых деликатесов. Отобедав, повалились спать, спокойно спать впервые за много суток.

Прошло три дня, но нам все еще не разрешали уходить с заставы. Терещенко выслал патруль автоматчиков, которые обшаривали десятки километров ничейной земли, надеясь встретить Фомичева и его товарища – главных героев операции. Однако поиски были безрезультатными. Мы просили капитана послать нас в район дороги на Луостари, чтобы попытаться узнать что-либо о наших товарищах, но тот не дал разрешения.

На четвертые сутки автоматчики привели двух грязных, обросших щетиной и усталых людей. Это были Виктор и Александр. Живые и здоровые. Мы чуть ли не плясали от радости. Узнали и подробности диверсии.

На аэродром проник только Фомичев. Его напарник был наготове метрах в трехстах от границы аэродрома. Виктор, хорошо изучивший повадки «рыжего ефрейтора», наверняка рассчитал, где и как нанести удар, убил часового и пробрался к штабелям бочек, в которых оказался авиационный бензин. Укрывшись под брезентом, Фомичев установил три мины с часовым механизмом, после чего спокойно присоединился к товарищу. Они ушли километров за пятнадцать вверх по течению реки и только тогда переправились через нее. Задержались с возвращением потому, что попали в незнакомую и очень болотистую местность, пришлось рубить ножами ветки и застилать трясину.

Оставив друзей отсыпаться, мы втроем ушли в свой полк.

Так кончилась операция, носившая кодовое название «Тишина».

А через год я снова встретился с Виктором Фомичевым, и этот смелый парень сделал такое, чего мне не забыть, пока жив. Но об этом после.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
СОПКА РАСОХИНСКАЯ

По дороге в полк мы зашли в третий батальон, надеясь встретить там кого-нибудь из разведчиков и узнать новости. И действительно, в обороне сидели двое наших: Дмитрий Дорофеев и Виктор Иванов, а с ними все три девушки-снайпера. Оказывается, Дорофеев не только позаботился оборудовать для них огневую позицию, но несколько раз выводил девчат на цель. Тоня и Зина уже убили по одному фрицу. Их командир Саша Плугова больше всего обрадовалась нашему появлению и после взаимных приветствий и поздравлений заявила, что теперь-то она обязательно размочит свой сухой счет, а то Дорофеев все для ее подруг старался. Дмитрий сообщил также, что из госпиталя вернулся командир нашего взвода лейтенант Балухин. Эта новость была неожиданной, и мы заторопились на Шпиль.

Друзья встретили нас словно каких-то героев. Оказывается, слух о диверсии на фашистском аэродроме облетел весь полк и превратился в полулегенду с такими удивительными подробностями, что мы сами диву давались: какие мы, оказывается, отважные. Распространению слухов о нашем подвиге здорово помог один из летчиков транспортного самолета дивизии, который своими глазами видел «море огня и дыма на месте аэродрома».

Нам жали руки, расспрашивали, поздравляли.

Лейтенант Балухин, поздоровавшись, попросил меня сразу же после ужина зайти к нему в землянку. Мне не очень понравилось, что лейтенант ужинал отдельно от нас, и я пошел к нему с чувством какой-то неприязни. Доложился по всей форме.

– Ну зачем же так официально? – сказал Балухин, поднимаясь навстречу, и тихо, с упреком добавил: – Нам же вместе работать.

Такая искренность звучала в его словах, что мне стало стыдно.

Поняв, видимо, мое состояние, Балухин протянул руку:

– Виктор.

Я ответил рукопожатием, радуясь, что командир не такой, как показалось сначала.

– Прежде всего хочу поблагодарить тебя за взвод, – сказал Балухин, когда мы уселись и задымили: – Где ты таких ребят нашел – не могу представить.

– Тут и Гордеев постарался. А благодарить надо самих ребят.

– Кого бы рекомендовал ко мне связным?

– Ромахина.

– Так он же твой связной?

– Мне теперь не положено.

– Ну, положено не положено – это нам видней. Так кого же?

– Дудочку, то есть Гришкина Петра.

– Тот, что с тобой ходил?

– Да.

– Ладно. А тебе, как моему помощнику, надо перебираться ко мне в землянку. Конечно, со связным.

– Разрешите, лейтенант, остаться с ребятами.

– Нет, это приказ. Тем есть командиры отделений, им надо давать больше самостоятельности. Перебирайся сегодня же.

Спустя полчаса мы уже устраивали себе нары в лейтенантской землянке.

Незаметно я присматривался к своему командиру. Среднего роста, с густой вьющейся шевелюрой, ясными внимательными глазами, лейтенант был красив и, по его словам, всегда имел успех у женщин. Вырос он в Сибири в семье лесника, унаследовав от отца великую гордость и вдобавок вспыльчивость, что нередко приносило Балухину неприятности. Однажды – это было позднее, зимой – за обедом в офицерской столовой командир полка в шутку заметил, что, мол, разведчик Балухин, парень недавно женатый, оставил свою молодую другому, а сам вынужден без всякого успеха ухаживать за поваром полка Асей. Лейтенант, не проронив ни слова, нагнулся, снял под столом валенок и запустил его в командира.

Хорошо, что офицеры расценили этот поступок как особую форму самозащиты от напраслины, а майор посчитался с горячим характером лейтенанта, – не то Балухину пришлось бы отвечать строго.

Командир полка выслушал мой подробный доклад на следующий день. Он явно был доволен, что люди, которых он рекомендовал для выполнения важного задания, не осрамились, не подвели его.

Прощаясь, майор Пасько сказал, что надо готовиться к захвату контрольного «языка».

Вечером с тремя разведчиками мы вышли на передний край и не уходили из первого батальона трое суток, выискивая слабые места в обороне противника, где можно взять пленного. Брать фрица надо было на этот раз с переднего края: командованию требовались сведения об опорных пунктах, расположенных в районе нашего полка.

Сопка, за которой мы установили наблюдение, отстояла от наших траншей примерно на три километра. Она не имела названия и в оперативных сводках обозначалась топографическим номером. Восточный склон высоты полукольцом опоясывала глубокая траншея. Землянки немцев находились на другом, противоположном склоне.

Подход к высоте представлял собой почти ровную долину, поросшую березовым кустарником, в котором можно укрыться.

Продолжая наблюдать за сопкой, мы приступили к тренировкам. Подобрали похожую местность, вырыли траншею, посадили туда условного противника – двух автоматчиков – и начали отрабатывать скрытность подхода. Однако ребята оказались чуткими, как кошки, и все время засекали группу захвата до того, как она подбиралась на расстояние броска. Расохин, Власов, Ромахин, Верьялов, Иванов, Гришкин и я никак не могли подползти незамеченными, хотя предпринимали несколько попыток. Мы все время делали какую-то ошибку. Но какую?

На одном из перекуров, расстроенные и измученные, пробуем разобраться.

– Может, Дудочка спину высоко выгибает? – с шутливым отчаянием предполагает кто-то.

– А ее как ни выгибай, все одно, – говорит Верьялов. – Автоматчики – они ж, дьяволы, знают, что ползем, вот и отыскивают.

– А ты думаешь, немец спиной повернется? – возражает Власов. – Он тебя еще очередью прощупает.

Решаем, что надо получше обшить одежду травой и мхом, а главное – двигаться в три раза медленнее, прижимаясь к земле, наподобие улиток.

Берем иголки и битый час обшиваемся под цвет местности.

Ползем попарно и уступами, чтоб не оставлять видной борозды. Выдержка – железная. Двести метров ползем четыре часа. Но вот Расохин и Верьялов – первая пара – вскакивают в пяти метрах от траншеи и бросаются целовать растерявшихся автоматчиков. Победа!

Еще несколько суток тренировок, и разрабатываем план поиска. Мы знали, что на ночь немцы усиливают посты, поэтому начать операцию решили днем. Группа прикрытия, в том числе снайперы, должна занять позиции на нейтральной полосе и, в случае чего, поддержать нас огнем.

Это августовское утро выдалось пасмурным, но дождя не было. Осторожно миновав наши минные поля, мы двинулись к линии вражеской обороны. Ребята ползли бесшумно и быстро. Часам к двум дня группа достигла старого окопа, расположенного метрах в девятистах от немецкой обороны. Тут закусили и малость отдохнули. Дальнейший, самый опасный путь мы рассчитывали проделать за вечер и ночь с таким расчетом, чтобы войти и траншеи противника на ранней утренней заре, когда особенно клонит ко сну.

Оставив в старом окопе шесть человек из группы прикрытия, мы попарно и уступами, как на тренировке, начали продвигаться вперед. Ползли медленно, ловили каждый звук, каждый шорох, замирали как ящерицы.

Около полуночи добрались до проволочных заграждений и порадовались, что нет спиралей Бруно, часто применяемых фашистами. Этот вид заграждений мы, разведчики, не любили, так как перерезанная проволока все время расправлялась и загораживала проделанный проход.

На это раз нам не пришлось орудовать и ножницами: нашли место, где проволоку разметало взрывом снаряда. Пробрались на ту сторону тихо и без всяких трудностей, сказав спасибо немцам, поленившимся заделать проход.

До траншей оставалось не более ста метров. Каждый знал, что делать. Эти метры можно было и просто пробежать, но, пока все тихо, надо подползти к брустверу возможно ближе.

Пять часов утра. До кромки траншей – семь-восемь метров. Чье-то неосторожное движение, и резкий крик в предутренней тишине: «Хальт!»

Он поднял нас, как команда. Кидаемся вперед. Вижу, как Николай Расохин прямо с бруствера, распластавшись в воздухе, прыгает на спину удирающему рослому немцу. Но что это? Фашист захватывает руки Николая и вместе с ним скрывается за поворотом траншеи прежде, чем мы успеваем что-либо предпринять. Прыгаю в траншею и бегу в том направлении, куда унесли Расохина. Прошиваю очередью из автомата двух гитлеровцев, выскочивших навстречу.

Вдруг завыла сирена. Слышу топот – немцы бегут с обеих сторон траншеи. Положение критическое. Даю ракету к отходу и швыряю за поворот гранату. Рвутся «лимонки» других разведчиков. Выгадав несколько секунд, успеваем одолеть стометровку и проволоку. Что есть духу летим к спасительному кустарнику, но уже под пулями.

Мы проскочили половину расстояния, отделявшего нас от старого окопа, когда немцы открыли заградительный минометный огонь перед своей обороной. Дым и пыль от разрывов закрыли нас от прицельного огня, и мы поочередно ссыпались в окоп, где сидела группа прикрытия. Не успели отдышаться, как фашисты начали довольно точно бить снарядами и минами по нашему непрочному укрытию. Быстрыми и короткими перебежками наша группа захвата вышла из зоны обстрела и укрылась за надежной скалой в ожидании остальных товарищей. Считаем раненых. Сергей Власов держится за локоть правой руки. Разрезаем гимнастерку – пуля лишь задела кожу. У Вани Ромахина в крови все лицо: с ходу наскочил на колючую проволоку. Остальным посчастливилось – ни царапины. Собирается группа прикрытия. Двое молодых разведчиков серьезно ранены осколками мин. Живы-здоровы две наших девушки, за которых мы волновались больше всего. Нет Саши Плуговой и еще одного разведчика, впервые принимавшего участие в поиске.

Ждем. Прошло несколько часов. Давно успокоились и не стреляют немцы, а мы не уходим. Таков закон разведки – не имеешь права уйти, пока не сделаешь все от тебя зависящее, чтобы выручить товарища. Даже убитого разведчика мы не имеем права похоронить на нейтральной полосе – тело надо вынести.

Николай Верьялов и Виктор Иванов уже вызвались пойти на поиски убитых – мы в этом уже не сомневались, – как вдруг из-за скалы на четвереньках выползла Плугова. На спине ее, привязанный ремнями, безжизненно обвис Володя Петров. Девушку освободили от страшной ноши. Саша тяжело и прерывисто дышала, волосы слиплись на лбу, по лицу текли грязные струйки, руки дрожали. Поникшая, обессиленная, она припала к земле, плакала.

Потом спросила:

– Он жив?

– Нет, Саша.

Плугова опять заплакала, совсем по-детски, всхлипывая и не утирая слез.

Немного успокоившись, Саша рассказала, что произошло.

Володя Петров, опекая девушку, все время находился рядом в старом окопе, уговаривал не бояться, если будет страшно.

– Он, – рассказывала Плугова, – все учил меня, что делать, если немцы пойдут, но ничего не говорил, что делать, если они… из минометов…

– Он сам не знал, Саша. Он сам первый раз, – вставил я.

– Да, наверное. Но когда начался этот ужас, посыпалась земля, он, понимаете, закрыл меня. Он живой был, когда я его перевязывала. И когда тащила – живой. И вот…

Плугова снова заплакала. Ей налили спирту, а заодно приложились к фляжкам сами – так худо и тяжело было на душе.

Потеряли двух товарищей, двое ранены, «языка» нет. Хуже не придумаешь.

Конечно, война есть война, но и там трудно привыкнуть к потерям. Мы не смотрим друг другу в глаза – каждый почему-то чувствует и свою долю вины за неудачу и гибель товарищей.

Но пока мы живы – надо драться и мстить. Кладем тело Володи Петрова на плащ-палатку, четверо берутся за углы, и Володя плывет над ничейной землей в свою последнюю дорогу.

В своих траншеях нас встречают Балухин и капитан Терещенко – теперь он командир разведки полка. С тяжелым сердцем доложил я о неудавшемся поиске, особо подчеркнув, что Расохина немцы унесли живым.

– За Расохина не беспокойтесь. Вряд ли он вообще заговорит с немцами, – пытался утешить капитан.

– Мы не сомневаемся в Николае. Но на всем взводе пятно – разведчик в плену.

– Вы сделали, что смогли, а сейчас ведите взвод на Шпиль и отдыхайте. Раненых – в санчасть.

На следующий день на полковом кладбище мы похоронили Володю Петрова. Зашили в плащ-палатку, опустили в неглубокую яму, с трудом выдолбленную на склоне сопки, и дали прощальный залп из автоматов. На холмик поставили небольшой деревянный обелиск с красной железной звездой и поклялись отомстить.

А безымянную сопку, где мы потеряли Расохина, во всех донесениях и сводках стали называть Расохинской.