Текст книги "Особое задание"

Автор книги: Иван Ильин

Соавторы: Виктор Кочетков,И. Григорьев,Дмитрий Смирнов,Ариф Сапаров,Феликс Дзержинский,Сергей Даниленко-Карин,Абдулла Валишев,Григорий Оганезов,Карл Гринберг,Пётр Сидоров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

А. Сапаров
ОРДЕР ДЗЕРЖИНСКОГО

Нескончаемо долгие осенние хляби уступили наконец место звонким декабрьским морозам. Сковало льдом широкую Неву, насыпало всюду снежных сугробов. Ко многим неустроенностям трудной петроградской жизни прибавились еще и холода.

Холодно было и в служебном кабинете Феликса Эдмундовича. За высокими зеркальными окнами виднелись заснеженные деревья, у обледеневшей решетки Александровского сада топтался часовой в коротеньком флотском полушубке и бескозырке, с Гороховой слышался скрип санных полозьев, и от всего этого просторный кабинет с огромной зачехленной люстрой, свисавшей с лепного потолка, казался еще более выстуженным, холодным.

Работал Дзержинский в шинели, в надвинутой на лоб меховой шапке. Отчаянно зябли пальцы, писать было неловко. Походная керосиновая печка «триумф», раздобытая для него в интендантстве, не столько обогревала ноги, сколько коптила. Пришлось прикрутить фитиль, оставив лишь узкое тоненькое пламя.

Как и предупреждал Феликс Эдмундович членов коллегии, первые дни существования Чрезвычайной комиссии почти целиком ушли на хлопотливые организационные дела. Ничего еще, в сущности, не было, кроме помещения. Ежедневно приходили новые работники с записками из Смольного. С каждым Дзержинский старался побеседовать лично, и лишь в его отсутствие такие беседы проводили Ксенофонтов или Петерс, подражая невольно председателю комиссии.

– Надеюсь, вы не забыли, из-за чего погибла Парижская коммуна? – спрашивал Дзержинский у новичков и особо у тех, с кем никогда прежде не встречался – ни в годы подполья, ни в бурные октябрьские дни. И, не дожидаясь ответа, сам говорил с непоколебимой своей убежденностью: – Коммунары слишком поздно оценили опасность контрреволюции. Мы с вами будем жалкими глупцами, если повторим их роковую ошибку…

На Гороховой, у служебного подъезда, прибитое гвоздями к массивной дубовой двери бывшего градоначальства висело фанерное объявление. Феликс Эдмундович сам его написал угловатым стремительным почерком:

«Всероссийская чрезвычайная комиссия при Совете Народных Комиссаров по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Прием от 12 до 5 часов дня».

Последнюю фразу Дзержинский дважды и весьма энергично подчеркнул, как бы придавая ей наибольшую важность, а цифры вывел крупные, заметные издалека.

Однако провисело объявление всего день. На следующую ночь, выждав удобную минуту, неизвестные лица замазали его черной краской.

Комендант пришел доложить об этом неприятном происшествии. Бормотал что-то растерянное насчет служебной оплошки часового, отошедшего к костру погреться, ждал суровых, осуждающих слов. К удивлению коменданта, председатель комиссии вроде бы даже обрадовался.

– Ну, что скажете, Яков Христофорович? – круто повернулся Дзержинский к Петерсу. – Реакция-то почти мгновенная, а! Нет, они не дураки, эти ночные визитеры с дегтем! Прекрасно понимают, в чем будет сила Чрезвычайной комиссии, и заранее опасаются этой силы… Мы, разумеется, лишены пока прославленных криминалистов, но зато на нашей стороне поддержка трудящихся… Кстати, Яков Христофорович, как прошло ваше вчерашнее дежурство?

– Нормально. Закончил прием в девятом часу вечера…

– А сколько было посетителей?

– Человек, пожалуй, двенадцать… Надо проверить по журналу…

– Ну что ж, неплохо для начала. Но должно быть многократно больше. Иначе мы с вами окажемся банкротами…

По распоряжению Дзержинского в редакции всех петроградских газет разослали извещение с адресом Чрезвычайной комиссии и часами приема. «Биржевые ведомости», кадетская «Речь» и другие буржуазные издания от публикации предпочли воздержаться – не нашли, видимо, места, – а в «Известиях ЦИК» извещение было напечатано на первой странице.

Феликс Эдмундович не ошибся, рассчитывая в первую очередь на поддержку добровольных помощников Чрезвычайной комиссии. Сигналы, каждый день поступавшие на Гороховую, были достаточно серьезными, требовали быстрых и эффективных действий.

Чаще всего посетители с возмущением сообщали о беззастенчивых махинациях спекулянтов и перекупщиков, о преступном саботаже в петроградских учреждениях, об участившихся случаях бандитизма и уличных грабежей.

Скандальное дело, которым с утра был занят Дзержинский, также возникло по сигналу трудящихся. Кто знает, как бы сложились обстоятельства, не приди на Гороховую группа железнодорожников. Отправился бы «краснокрестовский» эшелон, битком набитый военным снаряжением, на юг, к генералу Каледину и его сообщникам…

Чертовски все-таки зябли пальцы, писать было неудобно, и Феликс Эдмундович отогревал их дыханием. «Последнее предостережение» – так будет называться статья для «Известий». Достаточно, в самом деле, церемоний с этими господами, забывшими об элементарных правилах приличия. Пусть знают, что терпение Советской власти не безгранично, что темные их интриги разоблачены.

«Отдельные союзные офицеры, члены союзных военных миссий и посольств, – быстро писал Дзержинский, торопясь закончить статью, – позволяют себе самым активным образом вмешиваться во внутреннюю жизнь России, разумеется, не на стороне народа, а на стороне контрреволюционных империалистических калединско-кадетских сил. Мы предостерегали этих господ не раз. Но настал, по-видимому, час последнего предостережения…»

Следствие по этому делу было недолгим и не особенно сложным, сразу подтвердив, что железнодорожники правы в своих подозрениях.

В революционном Петрограде среди бела дня на глазах многих людей открыто формировался эшелон с автомобилями для контрреволюционера Каледина. Действовали заговорщики нахально и напористо, требуя внеочередной отправки, без стеснения прикрывались гуманным именем Красного Креста.

И еще обнаружило следствие, что ниточка заговора тянется в американское посольство, на Фурштадскую улицу. Сам американский посол господин Давид Р. Френсис занимался, оказывается, проталкиванием эшелона. Тот самый Френсис, что науськивал летом Керенского на беспощадную расправу с большевиками, рекомендуя прежде всего уничтожить Ленина. В общем, достаточно известный господин.

Пришлось арестовать некоего полковника русской службы Андрея Колпашникова, занимавшегося формированием эшелона. Тот сперва разыгрывал роль безвинной овечки: служу, мол, в американской миссии Красного Креста, приказано доставить эшелон в город Яссы, вот и организую срочную отправку, а до всего прочего касательства не имею. В подтверждение своих слов Колпашников предъявил документ за подписью американского посла:

«Я прошу всех, кому этот документ будет предъявлен, оказывать полковнику Колпашникову любезность и содействие».

– Город Яссы, насколько я знаком с географией, находится в Румынии? – спросил следователь.

– Совершенно справедливо – в Румынии. Именно туда и должен следовать наш эшелон… И я, признаться, совершенно не понимаю причин своего ареста… Мне кажется, что высокогуманные цели, преследуемые обществом Красного Креста…

– Минуточку терпения, сейчас поймете, – спокойно сказал следователь. – Итак, вы утверждаете, что должны отправиться в Яссы, то есть на румынскую территорию? Как же в таком случае понимать предписание господина Андерсона, вашего непосредственного начальника?

– Какое предписание? – дрожащим голосом спросил Колпашников, догадавшись, что игра раскрыта.

– Телеграфное, на ваше имя, господин полковник, – усмехнулся следователь и, надев очки, прочел телеграмму Андерсона: «Сделайте возможным взять все автомобили, собранные или несобранные, в Ростов-на-Дону первым возможным поездом. Постарайтесь сопровождать их до Ростова лично…»

На этом, собственно, следствие и кончилось. Колпашников вынужден был сознаться, что Яссы придуманы для отвода глаз, что 70 автомобилей «тальбот» и «форд», а также другое американское техническое снаряжение ему приказано было доставить генералу Каледину, возглавлявшему мятеж на Дону.

– Кто, кроме полковника Андерсона, вами распоряжался?

– Я предпочел бы не называть другие имена…

– Как вам будет угодно, господин Колпашников! – сказал следователь. – Все имена известны Чрезвычайной комиссии. И мы позаботимся, чтобы они стали известны всему миру…

Статья, над которой трудился с утра Феликс Эдмундович, преследовала как раз эту цель: пригвоздить к позорному столбу интриганов с дипломатическими паспортами. Любители заговоров должны знать, что молодая Советская Республика бдительно следит за их грязными происками.

«Сейчас этот таинственный поезд никуда не пойдет, – написал Дзержинский в заключение. – Он задержан в Петрограде Советской властью. Заговор раскрыт. Заговор американских (и не только американских) империалистов с калединцами».

И в ту же минуту, будто дождавшись, когда Дзержинский закончит свою работу, в кабинет вошел его секретарь Иван Ильич Ильин.

– На проводе заместитель наркомпрода, – доложил он. – В третий раз уж сегодня звонит…

– Что у них случилось?

– Известно что, Феликс Эдмундович… Воюют с саботажниками, ничего не могут добиться…

Не только Наркомпрод, но и другие комиссариаты терпели бедствия из-за наглого, ловко организованного саботажа чиновников.

Саботаж сделался оружием борьбы против Советской власти. Оружием опасным и изощренным, рассчитанным на паралич всей государственной жизни в стране.

Подогреваемые науськивающими их на Советскую власть врагами, чиновники приходили на службу, рассаживались за свои столы и откровенно бездельничали весь день, потирая руки от удовольствия: поглядим, дескать, как без нас, без опытнейших специалистов, справятся господа комиссары. Был и другой способ, более примитивный – вовсе не являться на службу, сидеть дома, отказываясь от сдачи дел и даже ключей от сейфов.

В середине ноября вспыхнула тщательно подготовленная забастовка банковских служащих. На дверях банков и сберегательных касс появились вызывающе дерзкие плакаты стачечного комитета, а чиновники с утра до вечера митинговали, упражняясь в остроумии по адресу назначенных Смольным комиссаров: раз взялись кухаркины дети управлять государством, так на здоровье, а мы вам не помощники…

Феликсу Эдмундовичу довелось тогда по заданию Ленина заниматься банковским саботажем. Посланные Военно-революционным комитетом ревизоры установили весьма любопытные факты. Выяснилось, что в составе стачечного комитета действует крайне разношерстная публика – от меньшевиков до бывших царских министров, – объединившаяся на почве ненависти к Советской власти. Стало известно, что денежные средства так называемого «саботажного фонда» добыты не совсем праведным путем.

Занятный разговор был у Дзержинского с членом стачечного комитета Харитоновым, видный меньшевистским деятелем.

– Мы вынуждены предать вас суду Военно-революционного трибунала, – объявил Дзержинский. – И сделаем это немедленно, если не прекратится этот преступный саботаж…

Харитонов, конечно, взвился. Кричал об узурпаторстве большевиков, незаконно захвативших власть, о священном праве граждан на забастовки, которые Смольный намерен подавить грубой силой. Лично ему, сидевшему в царских тюрьмах, трибунал не страшен. За свои политические убеждения он готов пострадать и заявляет об этом прямо, без страха…

– Позвольте, позвольте, Александр Александрович! – прервал эту пылкую тираду Дзержинский. – Вы что-то изволите путать. При чем здесь ваши политические убеждения? Мы намерены предать вас суду по обвинению в воровстве…

Длинное лошадиное лицо Харитонова вытянулось еще заметнее. Видно было, что он не ожидал такого поворота.

– Да, да, не удивляйтесь… Мы будем судить вас публично как расхитителя народного достояния. И весь ваш стачечный комитет. Забастовка, в которой участвуют царские сановники, – это звучит. Вот ознакомьтесь с обвинением…

На столе у Дзержинского лежал подробнейший акт ревизии с точным перечислением всех украденных у государства сумм. 415 тысяч рублей стачечный комитет путем подлога изъял из активов Коммерческого банка, 120 тысяч похищено в правлении сберегательных касс, немалые деньги взяты в иностранной валюте – долларами, фунтами стерлингов, франками. Не погнушались вытащить из кладовых Русско-Азиатского банка даже мешки с разменной медной монетой.

– Это были вынужденные меры, – смутился Харитонов. – Экспроприация в целях утверждения демократии…

– У кого экспроприация? У народа, у трудящихся масс? И в чью пользу, разрешите вас спросить? Почему же господа чиновники намерены саботажничать за счет государства? Со всеми, видите ли, удобствами, получая свое жалованье…

Саботаж в Наркомпроде был не менее злостным, и это стало понятно, едва Дзержинский взял телефонную трубку. Пятую неделю подряд чиновники не являются на службу. Посылали к ним на дом курьеров – дверей не отпирают, в глаза издеваются и вообще ведут себя так, будто они хозяева положения. Дошло до того, что и ключей от сейфов не вытребовать, а в сейфах – схемы железнодорожных поставок хлеба, статистические сведения и другие документы, без которых комиссариат все равно что без рук.

– Чрезвычайная комиссия наделена огромными правами, товарищ Дзержинский! – волнуясь, кричал в трубку заместитель наркома. – Очень вас просим, примите строжайшие репрессивные меры… Вы же сами в курсе дела, с продовольственным снабжением Петрограда архискверно, а тут еще эти злобствующие негодяи…

– Какие меры считаете необходимыми?

– Наиболее активных саботажников надо арестовать и осудить по всей строгости революционного закона…

– А сколько их у вас? Активных?

Заместитель наркома начал перечислять по списку, составленному в комиссариате. Выяснилось, что заправилами и организаторами саботажа являются почти все начальники отделов и подотделов. К ним же надо отнести и правление стачечного комитета, насчитывающее девять человек.

– Таким образом, вы настаиваете на аресте тридцати своих чиновников? – рассердился Дзержинский. – Странные, однако, у вас понятия о правах и обязанностях Чрезвычайной комиссии! Выходит, мы должны уподобиться царской охранке, хватавшей всех без разбора?

– Но это же враги, товарищ Дзержинский! Интеллигентные люди, а не хотят слушать никаких резонов, ведут себя, как базарные торговки!

– С арестами ничего не выйдет! – решительно сказал Феликс Эдмундович. – Давайте попробуем иначе… Кто у них самый главный в комитете?..

Телефонный разговор с заместителем наркома закончился несколько своеобразным и необычным поручением для Ивана Ильича Ильина. Предварительно, еще не вызвав к себе секретаря, Феликс Эдмундович заготовил ордер.

Форменных бланков ордеров в Чрезвычайной комиссии не было: не успели заказать в типографии. Не было пока и собственной круглой печати и взамен ее пользовались печатью Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, позаимствованной в Смольном.

Оторвав четвертушку чистого листа бумаги, Дзержинский невольно задумался. Изрядно, должно быть, удивятся будущие историки революции, если попадет когда-нибудь в их руки документ, который он сейчас составит на этом клочке бумаги. Удивятся, будут недоумевать и разгадывать и в конце концов, вероятно, поймут. По незначительному, едва приметному штриху раскрывается иной раз целая картина.

Впрочем, времени у Дзержинского было в обрез, к 11 часам его ждали в Смольном, и нужно было торопиться.

«Всерос. Чрезв. Комиссия при Совете Нар. Комис. по борьбе с контрреволюцией и саботажем, – стремительно писал он, обрубая по своему обыкновению слова энергичными точками. – Поручается Ив. Ильичу Ильину доставить…»

Четко расписавшись и скрепив ордер печатью, Феликс Эдмундович пригласил Ильина.

Долгих инструкций не понадобилось. Взаимопонимание с Иваном Ильичом возникло у него сразу, с первого дня совместной работы, и спустя пять минут Ильин уже садился в дежуривший у подъезда «мерседес-бенц», чтобы в точности выполнить поручение, данное ему председателем Чрезвычайной комиссии.

С Гороховой шофер повернул направо и выехал на Невский, затем, не доезжая до вокзальной площади, сделал еще один поворот направо и мягко остановил машину на углу Стремянной улицы.

Николай Николаевич Вяткин, в недавнем прошлом действительный статский советник и управляющий канцелярией министерства, а ныне заведующий фуражным подотделом Наркомпрода, ничего обо всем этом не знал.

Не знал ни о выписанном Дзержинским ордере, ни о том, что на второй этаж, к нему в квартиру, поднимается строгий, неулыбчивый мужчина в кожаной куртке, подпоясанной широким ремнем, и в кожаной фуражке, а следом за ним, опасливо поглядывая на маузер в деревянной колодке, висящей на боку у мужчины, поспешает дворник Кузьма.

В квартире Николая Николаевича было тепло и домовито. В спальне, задвинув тяжелые шторы на окнах, полулежала на кровати дородная супруга хозяина, маялась от очередного приступа мигрени, а горничная Ксюша, опустившись перед ней на колени, меняла намоченные холодной водой полотенца. Из детской комнаты, несмотря на строжайший запрет, слышалась какая-то веселая возня. Сам Николай Николаевич, уединившись в своем кабинете, служившем ему и спальней, перечитывал полученное утром письмо.

Письмо было из Москвы. Вернее, и не письмо даже, а перепечатанная на машинке резолюция московского съезда продовольственных работников, на котором Николаю Николаевичу, к сожалению, присутствовать не удалось. Съезд одобрил и поддержал саботаж служащих Наркомпрода. Большевики, как видно, не смогли подчинить делегатов своему влиянию. Резолюция была составлена хлестко, в выражениях крайне резких и непримиримых.

Еще в начале забастовки Николая Николаевича единодушно избрали председателем стачечного комитета, и теперь, перечитывая московскую резолюцию, он обдумывал, как лучше провести собрание служащих, чтобы познакомить всех с этим выдающимся документом.

Настойчивый и необычно резкий звонок в прихожей прервал размышления Николая Николаевича. Из знакомых никто, пожалуй, так звонить не станет. Скорей всего, опять прислали курьера со службы. Все еще надеются господа комиссары, все еще не верят в серьезность намерений стачечного комитета.

– Ксюша, скажите, пожалуйста, что нет, мол, никого дома, – попросил Николай Николаевич, заглянув в спальню. – Прогуляться, мол, ушли, а когда вернутся – неизвестно.

– Скажи им, чтобы перестали надоедать! – раздраженно вмешалась хозяйка. – И дверей не вздумай открыть… Господи, когда же это, наконец, кончится! Все ходят, все ходят…

Горничная побежала объясняться через запертую дверь и очень быстро вернулась. Голос у нее был испуганный, а звонок в прихожей надрывался все требовательней.

– Не курьер это вовсе… Велят открывать без всяких разговоров, и дворник Кузьма с ними… Вы бы сами пошли поговорили…

Еще не дойдя до прихожей, Николай Николаевич почуял, что это и впрямь не курьер из Наркомпрода. Цепочку он решил не отстегивать, чуть-чуть приоткрыл дверь.

– Что вам угодно?

– Откройте немедленно! – грозно приказал мужчина в кожаной комиссарской тужурке, доставая из кармана какую-то бумагу. – Вот ордер товарища Дзержинского… Я из Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией…

Дальнейшее происходило будто во сне.

Сказать по правде, ордера Николай Николаевич толком не прочел. Увидел только четкую подпись Дзержинского, круглую казенную печать, фамилию свою с адресом и обомлел. Принялся бормотать нечто бессвязное о своей беззащитности перед произволом, но получалось не очень солидно, на обычную его манеру непохоже.

– Собирайтесь, гражданин Вяткин! – распорядился мужчина в кожаной куртке. – Ждать нам некогда! Просили вас по-хорошему, курьера присылали, а вы что?..

Боже ты мой, до чего же быстро и до чего неузнаваемо все переменилось! Был дом, была тишина, покой, размеренный уклад жизни, а теперь что?.. Все суетятся, все кричат, а надо еще собрать кое-что из вещей, да и провизии надо бы взять с собой, потому что известно, каковы скудные тюремные харчи.

– Прекратите, пожалуйста, – зашипел Николай Николаевич на домашних, – вы же слышали, нужно собираться…

Мужчина в кожаной тужурке хотел что-то сказать, но, как видно, раздумал. И простоял с дворником Кузьмой в прихожей, не входя в комнаты, пока с плачем и причитаниями шли лихорадочно поспешные сборы. Строгое его лицо было непроницаемо холодным, и лишь в глазах временами мелькало что-то похожее на усмешку.

Когда спустились по лестнице и вышли на улицу, Николай Николаевич увидел большой черный автомобиль. Возле него собралась толпа любопытных.

– Вот что стало с русской демократией! – громко произнес Николай Николаевич, чувствуя себя героем и явно рассчитывая на сочувствие.

Любопытные молча попятились в сторону. Мужчина в кожаной тужурке ничего не сказал, лишь открыл дверцу, пропустив Николая Николаевича в машину, и черный «мерседес-бенц» медленно тронулся.

Поездка была непродолжительной. И поехали не к Литейному мосту, не в «Кресты», как думал Николай Николаевич, а прямо по Невскому, из чего нетрудно было догадаться, что везут его прежде на Гороховую для допроса, а после уж отправят в тюрьму. Однако, переехав Фонтанку, автомобиль свернул вдруг налево и, резко притормозив, остановился у Аничкова дворца, где размешался Наркомпрод.

– Сейчас вы сдадите дела, – строго сказал посланец Дзержинского и, помолчав, добавил: – В моем присутствии… Ключи от сейфа также попрошу сдать коменданту…

Жизнь в комиссариате продолжалась. Немногие, правда, выходили на службу, отказавшись участвовать в забастовке. Одному из них Николай Николаевич начал сдавать дела фуражного подотдела.

Процедура эта отняла часа полтора. Мужчина в кожаной тужурке несколько раз выходил, оставляя их вдвоем, затем возвращался, а когда приемосдаточный акт был подписан и ничего другого не оставалось, как ехать на допрос либо в тюрьму, затеял непонятный какой-то разговор.

– Гражданин Вяткин, это вы избраны главой стачечного комитета?

– Видите ли… У нас, собственно, принята в комитете коллегиальная система…

– Но кто председатель?

– Председатель я…

– В таком случае объявляю решение Чрезвычайной комиссии, – сказал мужчина в кожаной тужурке. – Никакого саботажа мы в дальнейшем терпеть не намерены, тем более в Наркомпроде… Предупредите своих друзей, что если они завтра же не появятся на службе, то будут уволены… Обзвоните по телефону или берите извозчика и поезжайте по домам. Увольнение будет окончательное, без права поступления на государственную службу и с публикацией в печати… Вам все понятно, гражданин Вяткин?

Со страху или от неожиданности, но гражданин Вяткин соображал довольно медленно и не нашелся с ответом.

– Ну, коли понятно, желаю успеха, – сказал мужчина в кожаной тужурке и покосился на саквояжик с бельишком и провизией, стоявший у ног Николая Николаевича. – От себя могу прибавить, что решение это весьма серьезно, и мне лично не хотелось бы приезжать к вам второй раз… Действуйте, гражданин председатель, не теряйте времени даром!

Вслед за тем посланец Дзержинского попрощался и уехал на своем внушительном автомобиле, а Николай Николаевич в глубокой задумчивости побрел к себе на Стремянную улицу.

Подумать ему было о чем.