Текст книги "Итоги № 9 (2014)"
Автор книги: Итоги Журнал
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
И Майя, конечно же, оказала на меня огромное влияние. Фантастический ее успех, овации – все это производило впечатление на детскую мою душу. Мы с Аликом Мессерером тоже аплодировали ей, как безумные, пробравшись поближе к сцене. Клаку она тоже в свою квартиру допускала после спектакля, правда, всего лишь на минуту, две, на время, за которое клакеры все же успевали выразить ей свое истерическое почтение. Помню этих странных изломанных людей, которые посещали КАЖДЫЙ спектакль Майи. Баба там была одна такая высокая, толстенная, колоссальных размеров, странный угрюмый мужик, девушки-худышки…
И вот еще одна история про Майю, прекрасно иллюстрирующая ее прямой, взрывной характер. Дело в том, что у балетных век короткий, и Майя, которая последний раз танцевала «Умирающего лебедя» в семьдесят пять (!) лет, в этом смысле исключение. Им надо уложиться в этот век, сделать звездную балетную карьеру, постараться хотя бы чуть-чуть обеспечить старость.
Тут Сталин помер, воцарился Хрущев, и в пятьдесят шестом году наметились ПЕРВЫЕ заграничные гастроли Большого театра. В Англию. Во главе коллектива тогда стояла Галина Сергеевна Уланова, Майя была как бы на втором месте. Мой отец тогда уже не танцевал, а был педагогом. Зато упомянутый Алик, мой двоюродный брат и родной брат Майи, был принят в труппу Большого после окончания хореографического училища. Конечно, были дикие нервы – кто поедет, кто не поедет, – составлялись списки «гастролеров». Списки эти хранились в безумной тайне, но все равно все всё в театре знали, как всегда. Списки все время менялись – кто-то напился и попал в милицию, у кого-то оказались родственники за границей. Поездка была выгодна, можно было изрядно обогатиться за время гастролей, ведь сумма командировочных – десять долларов в сутки – казалась тогда фантастической. Потом, когда Большой стал гастролировать за рубежом постоянно, артисты привозили оттуда автомобили, шмотки, торговали ими без конца. Плюс, конечно же, слава… Международная слава…
Майя была в самом расцвете сил, но уставала всегда безумно при том изнурительном темпе жизни, который навязывается балерине. Утром – класс, весь день бесконечные репетиции, потом какой-то перерыв, два часа она отдыхает, а вечером – спектакль. Феноменальная нагрузка, нечеловеческая.
И вот Майя вдруг узнает, что Алика НЕ ПУСКАЮТ. Тогда она после утомительнейшей репетиции пошла на прием к директору театра Михаилу Чулаки, а того в кабинете нет, вышел куда-то. И тут Майя – усталая, взнервленная – делает ошибку. Директора не дождавшись, пишет ему дерзкую эмоциональную записку, смысл которой в том, что если Александр Плисецкий оказался на этих гастролях не нужен, то, может, и она, прима-балерина, лишняя? То есть поставила ультиматум нашей власти, а нашей власти ультиматумов ставить нельзя. Наша власть от ультиматумов еще больше дуреет.
Записка – документ, ее тут же передали в ЦК, Чулаки взволновался, партийная организация засуетилась, паника в театре, и в результате ведущую балерину Большого на гастроли в Англию тоже не берут, хотя ее присутствие уже везде объявлено. Майя тогда заметалась, советовалась со мной, что делать, помню… как мы выходили на улицу Горького, опасаясь прослушки… Пятьдесят шестой год, как сейчас помню… Кажется, что все это происходило в какой-то другой жизни.
– Ты что-то разволновался. А что сейчас составляет суть твоей жизни?
– Целиком сосредоточился на установке памятника Белле в Тарусе. Идея эта возникла почти сразу же после ее смерти 29 ноября 2010 года. Мне называли разных скульпторов, я их практически всех знаю, с некоторыми даже дружу, сижу в различных президиумах.
Но я не хотел никого. Трудность в том, что с творцом свяжешься, а потом не развяжешься, если тебе его работа вдруг не понравится. Обиды начнутся… Я долго сомневался, но потом решил сам выполнить эту скульптуру. Дело пошло. Сделал модель из глины. ВПЕРВЫЕ В ЖИЗНИ! Показал Зурабу Церетели, и он, который боготворил Беллу, сказал со своим уникальным акцентом: «Я это тэбэ отолью в бронзе!» Я было обрадовался, но рано. Оказалось, что маленькую модель нужно перевести в гипс. Потом лепится фигура в натуральную величину, и здесь тоже свои сложности. Я, как ты понимаешь, уже не мальчик, но мне приходится лазить на леса и проводить там изрядное количество времени чуть ли не каждый день, с утра до обеда, часов до двух. Масса проблем! Вдруг мне кажется, что ножки у глиняной Беллы коротенькие, и я начинаю скрести основание, а там – арматура. Приходится вызывать мастера с «болгаркой», и он выпиливает арматуру прямо, можно сказать, по живому. Сейчас Белла уже более или менее на себя похожа, потом, благодаря Зурабу, из Питера приедет мастер, покажет, где нужно сделать линии расчленения, чтобы снять со скульптуры формы, и потом эти формы отправят в Питер, где и будут делать собственно отливку.
Организационные вопросы по установке памятника сейчас решаются. Думаю, что все будет хорошо. Беллу в Тарусе любят, как и она Тарусу любила. Надеюсь, что к Дню города, в июле, справимся.
– Беллу во всей России любят. Каждый город считал бы честью быть связанным с ее именем.
– Дай-то Бог, дай-то Бог! Цветаева… Ахмадулина… Таруса… Крутой обрыв… Окоем… Излучина Оки… Вечность…
– Откуда у тебя только силы берутся? У меня такая энергия наличествовала лишь тогда, когда мне было лет тридцать – сорок. А потом я посмотрел окрест и подумал: «Да пошли вы все!..» И стал размереннее жить.
– У меня не получается. Для меня это невозможно. Особенно теперь, когда я остался один, живу такой странной жизнью, без Беллы. Я все время должен чем-нибудь заниматься. Не умею я лежать, глядя в телевизор или потолок.
Была, например, в марте прошлого года выставка моих петербургских пейзажей, восемь рисованных углем работ, иллюстрации к избранным стихам Беллы о Питере. Вышла после этой выставки книжка, она стала жутким раритетом у библиофилов, у меня было около сотни экземпляров, которые я сдуру тут же раздарил на вернисаже в Академии художеств, надеялся потом докупить, ан нет. Нет этой книжки больше в наличии, мгновенно разошлась при тираже 7200 экземпляров…
Большие персональные выставки были в Перми и в Кирове, выставки акварелей – в питерском Музее Набокова, в мемориальной квартире Рихтера… В Риме я был, получил там на вилле Медичи «Премию Гоголя в Италии» за цикл других петербургских рисунков – по гоголевским местам. Неподалеку от этой виллы Гоголь некогда работал над «Мертвыми душами», в честь этого и премия.
И потом – одно цепляет другое. Когда я был в Перми, съездил в бывший лагерь «Пермь-36», где теперь Мемориальный музей истории политических репрессий. Оказалось, что там отбывал свой нечеловеческий срок наш с Беллой хороший знакомый писатель Леонид Бородин, сидевший в одной камере с украинским поэтом Василием Стусом, который «на зоне» и погиб в 1985 году – в карцере, после голодовки. Неожиданно выяснилось, что в Кирове именно в это время был объявлен конкурс на памятник политзаключенным, которых и в тех местах было предостаточно. Я принял участие в конкурсе, и мой проект победил. В пояснительной записке я написал, что глупо тратить огромные деньги на то, чтобы просто поставить в чистом поле гигантский двадцатипятиметровый крест, сваренный из двутавровых балок. Что нужно глубже смотреть – расширить проект, создать комплекс, музей ГУЛАГа, придать этому делу крупный всероссийский масштаб. Ведь есть же в Израиле Музей Холокоста, а в Польше – Освенцим, и нам надо наконец-то уважить память всех безвинно замученных режимом, если страна собирается дальше двигаться в своем развитии. Сейчас все это обсуждается, так что не будем загадывать, что получится в конечном итоге.
– Тем более что кировского губернатора Никиту Белых самого уже два раза обшмонали и к следователям таскают…
– …А должно получиться культовое место. С Вечным огнем, куда приезжали бы молодожены после загса. С гостиницей, где могли бы переночевать люди, прибывшие издалека, чтобы узнать нечто о своих канувших родственниках, предках. С недорогим рестораном, где они смогут посидеть, поговорить, выпить, помянуть своих близких, погибших в лагерях. Такое место в России должно быть.
У меня есть инсталляция, суть которой – воссоздание интерьера квартиры интеллигента, интеллектуала, писателя после того, как эту квартиру покинули представители госбезопасности. Книжные полки, платяной шкаф, буфет сталинских времен, кровати, металлические такие, с панцирными сетками, писательский стол с зеленой лампой, оранжевый абажур, и все это выворочено, перевернуто вверх дном, и называется эта инсталляция просто – «Обыск». Разбросанные листы, растоптанные детские игрушки, одеялки, ситцевые подушки… Инсталляция-память, инсталляция-предупреждение, ведь я, как и все нормальные люди, не хочу, чтобы эта тема вновь стала актуальной.
И – черные кресты из горбыля, на них – тюремные робы, а наверху, вместо головы, фотографии деятелей культуры: Мейерхольд, Бабель, Артем Веселый, тот же Леонид Бородин…
– Меня не то поражает, что ты за все это берешься, а то, что успеваешь осуществить задуманное к сроку, что в наших условиях всегда было практически невозможно. Вечно ты в панике и вечно у тебя все потом получается…
– Сегодня, например, у меня было десять встреч. Шли ко мне, извини, как ходоки к Ленину. Родственники Венедикта Ерофеева были: сестра Нина Васильевна и двое неизвестных мне лиц мужского пола. С просьбой сделать памятник Вене на Кунцевском кладбище. Потом диктовал мемуарный кусок про Володю Войновича, потом пришел армянин Арам, который хочет издать отдельную книжку про Параджанова. За ним – корреспондент из «Независимой газеты»…
О Господи, я же про одну из главных работ прошлого года забыл сказать. Выставка «Воображаемый музей». Когда Музей имени Пушкина в честь столетия со дня основания временно обогатил свою постоянную экспозицию недостающими шедеврами из частных коллекций и крупнейших музеев мира: Лувр, Центр Помпиду, Галерея Тейт, Дрезденская галерея… Привезли изумительного Франса Халса, Веласкеса, Рембрандта, Эль Греко, Густава Климта, Рене Магритта – всего сорок шесть шедевров, во все разделы музея, включая египетский. И это была, пожалуй, самая трудная в моей жизни дизайнерская работа. Все это нужно было разместить на фоне уже существующей экспозиции. Финалом всего этого был грандиозный гала-концерт в Большом театре, посвященный музею…
– Не может быть! Не говори только, что ты и в этом участвовал…
– А как же! Мы работали вместе с великим танцовщиком и хореографом Володей Васильевым. Все представление было связано с дорогостоящими моими затеями и обошлось, увы, в кругленькую сумму. И не только потому, что гонорары у приглашенных музыкальных, оперных и балетных звезд зашкаливали. По моему проекту на сцене спереди были сделаны световые колонны, которые появлялись в одну секунду и мгновенно превращали сцену Большого в Белый зал музея Пушкина. Тяжелые, гигантские «бошевские» фонари, поднятые на штанкетах и сфокусированные пучками, создавали с помощью театрального дыма полную иллюзию возникновения на плоскости мраморных колонн. Ощущение полной достоверности возникало и от того, что сзади шла кинопроекция зала и развешанных по его стенам картин. Киносъемки были произведены, естественно, заранее и тоже с использованием сложнейшей современной техники. Достаточно вспомнить, что были задействованы маленькие радиоуправляемые вертолеты, которые летали по музею и к которым крепилась кинокамера для съемок экспозиции из-под потолка, для создания уникального зрительного ракурса. Трудность заключалась и в том, что со всеми этими звездными коллективами очень долго не было полной ясности. То они могут, то не могут, у них ведь каждый день расписан на годы вперед. Там одновременно Юрий Башмет играл с Николаем Луганским, Натальей Гутман, Виктором Третьяковым. Балет Бориса Эйфмана – огромный коллектив, «Геликон-опера»… Свести все это в один концерт было адски трудно, а репетиций почти не было – в Большом сцена тоже по минутам расписана. Многое сделать не удалось – голографию, например… Чтобы статуя Давида крутилась на сцене… Но это уж потянуло бы на совсем немыслимые деньги.
– Ты ничего не скажешь о своем грядущем юбилее?
– Хочу издать печатавшиеся в журналах мемуары отдельной книгой, потому что постоянно вспоминаю любопытнейшие эпизоды. И собственной жизни, и жизни родителей, их окружения. В частности, о Маяковском, который ухаживал за матушкиной сестрой Софьей, но был отвергнут, ибо своим голосом, манерами и ростом так напугал мою бабушку, что она строжайше запретила девятнадцатилетней дочери якшаться с таким несолидным господином. О друге моей матери, заместителе директора МХАТа Игоре Владимировиче Нежном, которого арестовали в нашем доме, на наших глазах за несколько часов до смерти Сталина, и он спускался по лестнице в своей бобровой шубе и шапке, с маленьким тюремным узелком, в сопровождении понятых и гэбистов. И лишь повторял обреченно: «Я ни в чем не виноват, я ни в чем не виноват…» Замечу, что возвратился он домой, худой и изможденный, лишь через несколько месяцев, и это казалось чудом – ведь оттуда не возвращались. О нашем с Беллой пребывании в Грузии, о Сереже Параджанове, Булате Окуджаве и очень много о Венедикте Ерофееве, с которым мы нежно дружили перед его ранней смертью. О «МетрОполе».
И еще одна книжка сейчас печатается – моя переписка с Беллой. У меня сохранилось около трехсот писем Беллы. Есть подробные – на четыре и больше страниц, а есть просто записочки – трогательные, смешные. Она в отличие от меня любила писать, и свободного времени у нее, прямо нужно сказать, было гораздо больше, чем у меня. Писала даже из Москвы в Москву, из комнаты в комнату. Я отписывался какими-то крошечными текстами, но зато много рисовал ее. Там и портреты Беллы, и мои наброски к портретам. Книжка называется «Я влюблена и любима».
Почти готов и огромный мой двухтомник – семьсот страниц, два тома в коробочке. Название – «Театр Бориса Мессерера». Там эскизы, аннотации к спектаклям, описание их – огромная скрупулезная работа, большая часть которой тоже падает на меня. Трудность в том, что изложено все это должно быть доступным, а не специфическим театроведческим языком. А еще там будут различные театральные истории, связанные со спектаклями, в которых я работал. Я, например, рассказываю, как Борис Покровский ставил в Лейпциге «Пиковую даму» и заново учил немцев ходить по сцене. Немцы – деловые люди, ходят быстро-быстро, а русские дворяне – медленно, вальяжно, степенно. Куда им спешить?
– Господи! Да это же работа для целого коллектива театроведов! Аннотации, комментарии, подписи к фотографиям, выверка всего справочного аппарата… Кошмар!
– А что касается непосредственно юбилея, то 11 апреля в Инженерном корпусе Третьяковки открывается моя огромная выставка, где будут представлены инсталляции, а также графика, живопись за многие годы. Театральные работы – отдельно, на другой выставке, в Бахрушинском музее, которая будет работать с 15 марта. Макеты спектаклей, костюмы, афиши. Все это нужно было собрать по театрам, музеям, галереям, систематизировать, все это требовало моего непосредственного участия.
Беда еще и в том, что от раннего «Современника», где я начинал как театральный художник, мало что осталось… Но что-то есть. Очень трогательные фотографии – все молоды безумно! И Олег Ефремов, и Игорь Кваша, и Галя Волчек, и Лиля Толмачева. Это когда театр еще даже не на Маяковке был, нынешней Триумфальной площади, а работал в здании театра «Ромэн», что на Ленинградском проспекте, был и такой период у «Современника», о чем уже мало кто помнит. Именно там я оформил в 1960 году свой первый театральный спектакль – пьесу чешского драматурга Вратислава Блажека «Третье желание», режиссером был Евгений Евстигнеев. Мы дружили тогда безумно, выпивали с Ефремовым, Евстигнеевым, Табаковым, шли по длиннейшим запутанным коридорам из «Ромэна», приходили в ресторан гостиницы «Советская», теперешний – снова – «Яръ». Популярных актеров узнавали, нам тут же выдавали по «сто пЕтьдесят» с хорошей закуской.
– Тебя тогда еще не именовали королем богемы?
– Нет, тогда еще нет.
– А когда ты получил сей громкий титул?
– Ну это отдельная песня…
Собраны в совок / Искусство и культура / Культура
Собраны в совок
/ Искусство и культура / Культура
В эпоху победившего капитализма важнейшим из искусств оказалось социалистическое
В этом году советское изобразительное искусство буквально оккупировало выставочные залы и галереи. В январе в столице прошли четыре (!) выставки социалистического искусства – «Советский неореализм», «Советский дизайн», «Венера Советская», «Библия глазами соцреалиста». В феврале открылась «Рабочие и колхозницы», а также выставка Аркадия Пластова – одного из отцов соцреализма. В марте на выставке «Советская Москва» покажут живопись, графику и плакаты того времени. Из пыльных запасников достают, казалось бы, навсегда похороненные портреты ударников, колхозников и генсеков. Критики кропают хвалебные рецензии. В общем, новый культурный курс налицо.
Жизнь после смерти
Под соцреализмом принято понимать искусство официозное. Парадно-скучные портреты членов Политбюро и секретарей ЦК, вдаль глядящие хлеборобы, доярки с рубенсовскими формами, вечнозеленые, залитые солнцем коммунизма пейзажи и смачные натюрморты с крынками домашней сметаны и караваями. Третьяковская галерея – ее советский отдел расположился на Крымском Валу – является главным хранилищем этого «тяжелого наследия тоталитаризма». Фонды практически каждого музея страны, даже если это «краеведческий филиал», ломятся от такого добра. Среди студентов-искусствоведов издавна считалось: нет ничего хуже, чем попасть по распределению в отдел советского искусства, ибо это в прямом смысле жирная точка в едва начавшейся карьере.
Но сегодня все изменилось. Советское искусство вошло в моду и у системного истеблишмента, и у левой молодежи, и у «креативного класса», и даже у читателей глянцевых журналов.
И вот главная сенсация – лондонская презентация обновленной премии имени Аркадия Пластова. Вообще эта премия существовала в Ульяновске, на родине художника, уже давно, но как-то без большой помпы. А недавно вдруг получила мощную поддержку от местных предпринимателей и властей. В этом году ее фонд будет составлять астрономическую сумму в 500 тысяч фунтов стерлингов. Это вам не 40 тысяч фунтов, как у престижной британской Turner Prize, и не 50 тысяч евро, как у Премии Кандинского, выбирающей лучшего современного российского художника… Лишь бы родился новый Коржев или Герасимов, а уж мы за ценой не постоим – вот принцип меценатов покойного соцреализма. Вероятно, на их отношение к искусству повлиял спорт: хорошего футболиста можно купить, ибо футболисты исправно и регулярно рождаются из поколения в поколение. А вот с художниками-реалистами сегодня, в эпоху постмодернизма и радикального акционизма, дело обстоит куда сложнее. Они, как и мамонты, свое на Земле отгуляли.
Вот и в прошлом году премию в миллион рублей «За выдающийся вклад в развитие изобразительного искусства» получил Зураб Церетели. Хотя клан Церетели поощряет не реалистическое, а модернистское творчество, и самого себя Зураб, как известно, сравнивает не с Пластовым и Решетниковым, а с Ван Гогом и Пикассо.
Премия Аркадия Пластова – не единственная затея, призванная возродить на российской почве соцреализм. В 2011 году меценатом Алексеем Ананьевым был открыт Институт русского реалистического искусства. В самом центре Москвы на площади 4,5 тысячи квадратных метров разворачивается экспозиция того, что владелец считает «национальной реалистической школой ХХ века», то есть все тот же соцреализм. Рамы заказали итальянские, подвыцветшую живопись освежили французскими лаками. Теперь нам демонстрируется «Библия глазами соцреалиста» – так названа проходящая там выставка гения социалистического официоза Гелия Коржева.
Сегодня на манеже
Другим знаковым событием стала серия выставок советского искусства, организованная Мариной Лошак. Известный куратор и искусствовед, сделавшая карьеру на изучении русского авангарда, в прошлом году г-жа Лошак стала арт-директором музейно-выставочного объединения «Столица», куда вошли «Манеж», «Новый Манеж», «Рабочий и колхозница». Все помнят, как Большой Манеж деградировал в лужковские времена до ярмарок меда и меха, перемежаясь с запредельной роскошью антикварных салонов и ярмарок миллионеров. Теперь все три муниципальные выставочные площадки были переориентированы на художественные цели. В Малом Манеже прошла выставка «Советский неореализм». Кстати, такого термина до сих пор не существовало. Некоторые критики считают, что куратор Семен Михайловский этим неологизмом до небес вознес скромные дипломные опусы студентов Ленинградского института живописи имени Репина выпусков 1960-х годов. Куратора увлекла идея показать зрителю, что эпоха оттепели сказалась во всем. В академических штудиях, по его выражению, зазвучали «нотки гуманизма». Михайловский отмечает первые признаки очеловечивания советского гомункулуса, которого, добавим от себя, в виде монстра и дебила в эти же годы рисовал выдающийся ученик той же академии Олег Целков, изгнанный из этого храма искусств за формализм.
Выставка «Советский дизайн 1950—1980-х», по убеждению ее куратора Алены Сокольниковой, должна была убедить российскую публику, уже наполовину состоящую из людей, не помнящих эпохи тотального дефицита, что в СССР тоже был дизайн. К слову, в общей сложности экспозицию посетили более 150 тысяч человек. Очереди в здание Манежа напоминали очереди за дефицитными товарами в СССР. Для сравнения: крупнейшую выставку Пабло Пикассо в ГМИИ имени Пушкина посетили 300 тысяч человек. Наконец, выставка «Венера Советская» представляла образ нашей женщины, не очень меняющийся от сталинизма до брежневского застоя. Все выставки обставлены торжественно и задекларированы как новый взгляд на советское художественное прошлое.
Однако рамки тоталитарного искусства не могут охватывать все советское, от авангарда до перестройки. Было другое искусство, позитивно-идеологическое, которое, однако, не вписывается в мировые тенденции. На перечисленных выставках представлено как раз такое средненькое искусство. Это не брутальный росчерк сталинизма и не сопротивление ему, а нечто среднее – искусство вечных троечников. Впрочем, проблема даже не в том, по какой причине этих троечников выставляют. Вопрос в другом: почему народ на эти выставки валит? И ведь это далеко не ветераны госбезопасности, ностальгирующие по прекрасному далеку. Совок оказался востребован в первую очередь тем классом, который у нас принято называть креативным. И дело не только в том, что нынешние глазуновы и шиловы вышли из советской шинели. Возможно, интерес к хрущевско-брежневскому совку – это форма протеста тех, кто разочаровался и в «болотных», и в «поклонных». Ведь, любуясь металлургами времен застоя, зритель тешит себя одной нехитрой мыслью: прошло всего несколько лет, и этот кошмар закончился бесследно. А потом, вглядываясь в лица шиловских портретов и церетелевских истуканов, отыскивает в них признаки скорых и неминуемых перемен в нашей нынешней жизни.
Впрочем, это всего лишь одна из версий...
