Текст книги "Тысяча и одна ночь"

Автор книги: Иссак Гольдберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

VIII.

Приходит день – и Никитин начинает чувствовать на себе внимательное беспокойство ротмистра. Чаще, чем это приято в охранном, его вызывают на допрос. И хоть и имеется в деле его четкая подпись под отказом давать показания, его все-таки вызывают, ведут из одиночки пустынным тюремным двором, через контору, на улицу, на волю, а затем через гулкий деревянный мост в охранное. И хмурясь на назойливость охранки, он радостно вдыхает в себя душный и тягостный в былое время, но такой животворящий и родной теперь пыльный дух улиц и медлит свои шаги между деревянным, размеренным со звонкой пересыпью шпор шагом двух жандармов.

В охранном его встречает любезный, издевающийся корректный ротмистр. Иногда здесь бывает полковник, который по-стариковски, раздражаясь, уговаривает дать показание, «маленькое, ни к чему не обязывающее показание». Очень редко к этим двум присоединяется парикмахерски нарядный, в виц-мундире без пылинки, в белоснежном белье, черноусый товарищ прокурора. Все они делают стойку на Никитина, выдерживают его, огорошивают его неожиданными сообщениями и указаниями. Порою эти сообщения ошеломляют Никитина, и он с трудом сохраняет внешнее спокойствие, внутренне содрогаясь и холодея от представления о значительной осведомленности жандармов.

Однажды ротмистр, один-на-один, говорит ему:

– Я знаю, что от вас толку добиться трудно. Но вот вы, господин Никитин, конечно, успели же понять, что мы знаем все. Теперь пред вами, по-моему, единственная задача – это, елико возможно, облегчить свою будущую участь... Есть много путей к этому!..

– Например, – путь предательства! – усмехается Никитин.

– Зачем так сильно! Не предательство, а сотрудничество с нами. Служение идее. Я вижу – вы человек долга и ценю в вас это. И, если хотите, как частный человек, я преклоняюсь перед вашей стойкостью. И, мне кажется, если пред вами только два выхода – каторга или плодотворный, общественный труд, то вы выберете...

– Я выберу каторгу! – смеется Никитин и смехом будит в ротмистре ярость.

– Напрасно... напрасно вы радуетесь! – встает ротмистр, и жестокие складки набегают вокруг холеных усов, как в злобном оскале. – Я с вами не шучу!.. Я могу дать вам слово, что мы очень скоро выловим всю вашу группу... весь ваш комитет.

И, не разглаживая злых складок и глядя на Никитина в упор, выбрасывает последнее, таящее зловещий смысл:

– Весь комитет и всех руководителей красноярским делом...

– Каким? – с трудом сдерживая дрожь пальцев, переспрашивает Никитин. – О каком деле вы говорите?

– О том, которое вам очень подробно известно: о покушении на губернатора...

Никитин досадливо пожимает плечами.

– Вы можете приписывать мне какие угодно дела: это ваше ремесло... Но я считаю, что мы с вами слишком долго теряем зря время. Я думаю, – вы могли бы его употребить на что-нибудь более полезное, а меня пора отправить обратно туда, в одиночку...

IX.

В тот день, когда Синявского выпустили из тюрьмы с подпиской о невыезде, Никитин получил приятный сюрприз: к нему допустили на свиданье дальнюю родственницу, носившую ему передачу.

Свиданье было «личное», в присутствии жандармского вахмистра. Пятнадцать минут пролетели незаметно, в это короткое время не удалось сказать и спросить что-нибудь серьезное и существенное, но самый факт свиданья радостно поразил Никитина и взбудоражил его.

Трехмесячное сиденье в одиночке порядочно наскучило, впереди была неизвестность, с воли не просачивалось никаких вестей. И уже начинала вползать в Никитина безнадежность. Неожиданная льгота взбодрила и спугнула эту безнадежность. Никитин вернулся в свою одиночку возбужденный, посвистывая и сияя.

А на воле близкие товарищи, сопоставив два факта – освобождение Синявского и разрешение свидания с Никитиным, решили:

– Дело идет к благополучному концу. У жандармов нет серьезных материалов. Провал не грозит большими последствиями.

Синявского встретили ласково.

– Ну, получил, Сергей, крещение. Теперь держись – надо законспирироваться и не таскать за собой хвостов.

Синявскому воспретили встречаться с кем-либо, причастным к организации. Синявский подчинился и вернулся в семью, к добродушному толстому отцу, кладовщику в частной фирме, и матери, вечно больной и ноющей от своих бесчисленных болезней. Скоро он устроился на маленькую службу и стал совмещать ее с усиленной подготовкой к экзаменам за реальное училище.

Отец похохатывал и добродушно, но с тайным опасением, предупреждал его:

– Гляди, бунтовщик, не даст тебе начальство экзамен выдержать!

Мать скулила, вздыхала и ругала товарищей, запутавших Сережу.

– Чтоб их язвило! Утянули парня в такую беду. Вертопрахи!..

Синявский отмалчивался, матери не возражал, но был с нею непривычно ласков. Отцовских шуток избегал и в глаза ему старался не глядеть.

Через месяц после освобождения Синявский не выдержал: пошел к одному из товарищей по организации и застенчиво попросил:

– Дайте, пожалуйста, какую-нибудь работу. Скучно так-то околачиваться.

– Чудак! Да ведь за тобой, наверное, не меньше двух шпиков ходит... Выдерживай карантин и не суетись. А, впрочем, что-нибудь придумаем...

– Ну, пожалуйста. Хоть что-нибудь! – облегченно вздохнул Синявский.

X.

Кругленькая, нос кнопочкой, глаза под очками поглядывают быстро, с добрым ласкающим блеском. Собранные на затылке пушистые изрыжа русые волосы отягощают маленькую голову. Голос звонкий, немного крикливый. Сидит смущенная: смущенье разлилось пламенным румянцем по слегка веснущатому лицу; смущение сцепило пальцы и ненужно крутит их.

Сухой, неприязненно-вспыхивающий голос однотонно рокочет:

– Я долго соображал, высчитывал и нахожу, что последние провалы, Анна Павловна, идут откуда-то отсюда. Вы сообразите: мы выпустили листовку, задерживаем ее распространение, о ней знают только самые близкие, свои люди. А вот три дня тому назад на допросе в охранном предъявляют ее арестованным. Это что по-вашему значит? А?

– Жорж! Кого же вы подозреваете? – добрые глаза с испугом устремляются на этого высокого, большого, бритого, как актер, человека, рука которого тяжело и властно лежит на столе свободным, но сильным жестом. – Ведь у нас все такая хорошая и верная публика...

– Провокатор всегда бывает из такой вот хорошей и верной публики.

– Но кто же, Жорж?

– Не знаю. Нужно искать. Тщательно. Беспрерывно. Мы требуем от вашей организации, чтобы она занялась этим вопросом немедленно. Иначе, понимаете, будет стоять вопрос о роспуске группы. Явки нужно все переменить. Вашу квартиру ликвидировать.

– Я не провалена, Жорж. Моя квартира самая надежная.

– Надежная? Пока. До поры, до времени. Обстоятельства складываются так, что я затрудняюсь считать у вас хоть что-нибудь вполне надежным.

– Это уж чересчур! – голос вздрагивает от обиды, и пальцы сцепляются плотнее и крепче.

– У нас старые работники. Опытные...

– Бросьте обижаться, Анна Павловна! Вы ведь сами понимаете, что где-то есть опасность и ее нужно избегнуть. Вся штука-то в том, что мы не знаем, откуда она грозит. Надо быть на-чеку. Всякие сантименты – к чорту! Самолюбие – к чорту! Обидчивость – к чорту!.. Только таким путем можно уцелеть и добиться своего...

Где-то далеко звякнул звонок, потом залился непрерывной трелью, потом оборвался и снова коротко прозвонил. Два раза.

Высокий человек встал.

– Где у вас тут еще комната?

– Это свои, – успокоила Анна Павловна. – Свои всегда так звонят.

– Все равно. Не нужно, чтобы и свои встречали меня у вас. Особенно теперь.

Анна Павловна подошла к двери, выглянула и смежную комнату, обернулась.

– Вы пройдите, Жорж, вот туда, направо.

Жорж вышел в соседнюю комнату и плотно затворил за собою дверь.

Анна Павловна пошла в переднюю, отомкнула входную дверь, оглянула из-за прикрытой еще на цепочку двери посетителя, узнала его, впустила.

Впуская, строго нахмурила брови, но голос ее звучал ласково, когда она спросила:

– Что-нибудь серьезное, Сережа, что вы пришли ко мне?

– Нет... – сконфуженно ответил Синявский. – Ничего особенного. Я только хотел получить у вас новенькую литературу...

Анна Павловна закрыла дверь на цепочку и заслонила Синявскому вход в комнаты из передней.

– Это невероятно глупо с вашей стороны! – рассердилась она. – Прямо-таки недопустимо!.. Уходите скорее!.. Разве можно так неосторожно. Обязательно уходите скорее и посмотрите, нет ли где-нибудь за вами шпиков!.. Ах, какой вы бестолковый! Прямо – глупый!..

Добрые глаза потемнели, стряхнули с себя ласковый блеск. Они суровы. И губы сжаты обиженно и сердито.

– Ступайте! Ступайте!..

И слегка смягчая суровость:

– Да к тому же мне некогда. Серьезно...

Синявский растерянно молчал. Покорно выслушал он гневные слова. Покорно и торопливо попрощался. Ушел.

Анна Павловна, закрыв за ним дверь, постояла мгновенье в раздумии, прошла обратно в ту комнату, где разговаривала с Жоржем, – позвала:

– Выходите, Жорж! Никого нет.

Жорж вышел, вопросительно поглядел на Анну Павловну. Выдерживая этот взгляд, она ответила:

– Так, пустяки. Товарищ один заходил. По делу.

– Прекратите лишнее шлянье! – грубо сказал Жорж. – Гоните от себя всех. И немедленно же меняйте квартиру. Слышите?

– Слышу, Жорж! – вздохнула Анна Павловна и преданно взглянула на Жоржа.

XI.

Ротмистр роется в пилочках, ножницах, щеточках. Ротмистр делает себе маникюр. Возле широкого дивана маленький столик и на нем пузырьки, флаконы, коробочки. Пряные, крепкие запахи плавают в кабинете. Запахи эти волнуют Синявского, волнуют даже больше, чем хозяйски-недовольный тон, которым говорит с ним ротмистр.

Синявский стоит посреди кабинета. Мягкий ковер под ним жжет подошвы его ног. Стены, увешанные картинами, зыблются вокруг него. Стены растворяются в запахах и мягко набегают и отходят, набегают и отходят на Синявского.

– Вы не даете нам никаких ценных сведений...

Ротмистр находит нужную пилочку и тщательно подпиливает ноготь.

– Никаких ценных сведений. Да. Все пустяки и вздор. Вы играете плохую игру, молодой человек. Скверную игру! Вам предоставили возможность быть полезным и себе, и государству, а вы финтите. Да, финтите! Почему вы не дали до сих пор чего-нибудь порядочного? Почему?

– Я вам сообщаю все, что знаю, господин ротмистр. Я ничего не скрываю...

– Ну, в таком случае вы ни черта не знаете!... Какой же из вас толк? Какой же толк, я спрашиваю?..

Ротмистр отбрасывает пилочку, разглядывает, отставив от себя руку, почищенные ногти и внезапно взглядывает на Синявского. Взглядывает остро, угрожающе и жестоко:

– Четыре месяца, Синявский, вы на свободе. Четыре месяца вы сообщаете только то, что мы сами знаем из наблюдения и по сводкам. За это время вы не дали мне ни одного нового человека, ни одного замечательного факта. Значит, вы или сами ничего не знаете и не умеете узнавать, или же не желаете нам сообщать. Не же-ла-е-те...

Ротмистр хватает со стола замшевую щеточку и потрясает ею в воздухе.

– А если так, – цедит он сквозь зубы, – ежели вы не желаете давать интересных материалов, то вы нам не нужны. Не нужны!..

Стены зыблются вокруг Синявского. Запахи мутят его. Ротмистр разглядывает его с ног до головы, словно в первый раз видит его по-настоящему и, сладко улыбаясь, почти ласково продолжает:

– А знаете, что мы делаем с теми, кто нам не нужен?

Синявский не знает, но весь сжимается в холодном предчувствии.

– Мы возвращаем их туда, откуда взяли. И еще...

Ротмистр прищуривает глаз и покачивает головой.

– И еще... мы перестаем делать секрет из того, какие показания нам давали эти неоправдавшие себя милостивые государи. Вот... Поняли?.. Ну, можете пока идти. Да поразмыслите над тем, что я вам сказал... Всего хорошего!..

Ковры, картины и фотографии пляшут вокруг Синявского, и он сквозь какую-то мглу находит путь к дверям. Сквозь мглу слышит он это:

– Всего хорошего!..

XII.

Высокий, бритый, как актер, человек, Жорж вышел из дверей, ступил с двух ступенек на тротуар, остро оглянул улицу и пошел.

Он шел спокойно, походкой не торопящегося человека. Но он уже успел увидеть метнувшегося вдали при его появлении человека. Он увидел его и отметил для себя преднамеренность этой встречи. Держа одну руку в кармане пиджака, другой делая короткие и сильные взмахи в такт легкой упругой походке, он шел, не ускоряя шага. Но ближайший переулок, который был впереди, и в котором, знал он, есть проходной двор, был его внезапно обдуманной целью. Он был уже в пяти шагах от переулка и в это время заметил, что замеченный им человек пошел к нему наперерез, нисколько не скрываясь, на что-то, видимо, решившись. Жорж ускорил шаг, быстро дошел до угла, оглянулся и убедился, что прохожих в переулке нет. Заворачивая за угол, столкнулся он с проследовавшим его человеком. Столкнулся лицом к лицу. Плотный коренастый человек в темных очках протянул руку, схватил Жоржа. В это время за углом трелью рассыпался свисток. Жорж, не вынимая левой руки из кармана, правой ударил человека в очках по плечу, оттолкнул его и побежал к проходному двору. Не оглядываясь, бежал он и слышал за собой топот погони, свистки, крики.

Добежав до наружной калитки, Жорж стремительно распахнул ее и кинулся в противоположный конец двора, где были ворота, выходившие на другую улицу. Он успешно добежал до ворот, миновал их, выскочил на улицу и здесь столкнулся с неподвижным постовым городовым. Городовой равнодушно взглянул на Жоржа, но сразу что-то заподозрил, забеспокоился, двинулся ему навстречу. Жорж поймал встревоженный и подозрительный взгляд полицейского, взгляд куда-то поверх своей головы. И тут только Жорж почувствовал, что потерял свою шляпу, когда ударил шпика. Двинувшись прямо на городового, он, запыхавшись, спросил:

– Куда он пробежал?

– Кто?

– Да вот высокий человек из этой калитки... Мы потеряли его.

– Не видал. Не заметил.

– Ах! Как же так!? – на ходу кинул Жорж и побежал вдоль улицы. – Ведь тут он пробежал!

Городовой растерянно потоптался на месте и тоже побежал вслед за Жоржем.

У первого переулка Жорж приостановился и крикнул:

– Бегите прямо. Я возьму сюда!..

Городовой послушался и побежал прямо. Жорж переулком выбрался из опасного места, поколесил по улицам, в первом попавшемся магазине купил себе шляпу, рассмешив приказчика на-спех выдуманной причиной того, что пришел с обнаженной головой.

В этой новой шляпе затерялся, ушел на надежную явку.

И ему не было времени и охоты представить себе, как запыхавшийся шпик, злой и ошеломленный, выбежал из ворот, как увидел тяжело бегущего впереди постового городового, как вспыхнул злобной радостью и побежал по ложному следу, будоража и волнуя прохожих. Как потом – очень скоро, – догнав городового, понял, что одурачен, и, потеряв след, побрел в охранку со срочным докладом, предчувствуя жестокий нагоняй, свирепую ругань и изощреннейшую матерщину из уст изысканного, изящного ротмистра...

Жорж разыскал надежного товарища, сердито швырнул новую шляпу и коротко сказал:

– Вы все здесь провалены! Сегодня я постараюсь выбраться из города. Свертывайте, пока не поздно, организацию. Мы пошлем новых работников... Проверьте – где-то орудует тут у вас провокатор.

XIII.

Пожилой, гладко выбритый, скромный человек, какой-нибудь бухгалтер солидной фирмы, или банковский чиновник, или управляющий скромным, но крепким делом. В голубых глазах безмятежность, на рыхлом лице скромная готовность быть полезным, конечно, не теряя собственного достоинства. В голубых глазах порою загорается неуловимый огонек. Ротмистр не успевает заметить его и всегда встречает почтительный, скромный, ровный взгляд.

В казенном кабинете, где возле белой двери на круглой тумбе неустанно скачет чугунный всадник, у Прокопия Федоровича куда-то сползла скромная размеренность движений. Он стоит перед ротмистром красный, расстроенный, огонек в голубых глазах вспыхивает чаще.

Отражая эту растерянность на своем лице, ротмистр нервно теребит пачку бумажек и похлопывает ею по столу.

– Как же это могло случиться, Прокопий Федорович?

– Перемудрили! Перестарались и спугнули всех. Не понимаю, какой дурак распорядился задерживать. Тут нужно, было довести наблюдение до самого возможного конца. To-есть, до наивозможнейшей крайности. И потом – цапать. Да не одного, да не с пустыми руками, а с дельцем, с дельцем, Евгений Петрович!..

Рыхлое, мягкое лицо, всегда такое добродушное, каменеет. Оно меняется до неузнаваемости. Ротмистр, не выпуская бумажек из нервных пальцев, крадучись, поглядывает на это новое лицо Прокопия Федоровича и, опуская глаза, виновато говорит:

– Я рассчитывал заполучить эту важную птицу... Ведь он, кажется, агент Цека... Конечно, вышла ошибка...

– Ошибка!? Да это целая катастрофа! Взрыв! Да, взрыв! Этот молодчик – из ловких, из бывалых... Он такое теперь начудачит... Первое – мы потеряли всякую связь с интересными личностями. Второе – им известно теперь, что мы пользуемся каким-то осведомителем из их среды... Теперь вся моя работа пропала, и надо начинать сначала... Понимаете, Евгений Петрович, чего нам стоит эта ошибка?!

– Было так соблазнительно захватить этого приезжего...

– Ну, вот теперь и его не захватили, и всю обедню испортили. Ах, грех какой!

Прокопий Федорыч помахал руками, словно отпугивая ими кого-то.

– И красноярцы, чорт бы их драл, теперь форсить начнут. Непременно они, Евгений Петрович, выкинут после сего какую-нибудь пакость. Познанский, я знаю у него самые нетоварищеские приемы работы. Самые подлые.

Ротмистр вздохнул и потянулся за папиросами.

– Василий Федорыч со мной не конкурирует. Мы с ним товарищи по корпусу.

– Ну, Евгений Петрович, коли дело к внеочередному производству склонится, тут о приятельстве забудешь... Ах, плохо, весьма плохо у нас все это вышло. Прискорбно!..

Прокопий Федорыч огорченно чмокнул губами и насупился.

В кабинете стало тихо. Где-то далеко, за стенами, звенел тоненький колокольчик.

Ротмистр старательно раскурил папироску и протянул портсигар Прокопию Федорычу. Тот покрутил, помял выбранную папироску, ухватил ее мясистыми губами и потянулся к ротмистру за огнем.

– Позвольте заразиться! – улыбнулся он. И это была первая его улыбка во всю беседу. Ротмистр ухватился за эту улыбку и просветлел:

– Сердишься, кирпичишься, Прокопий Федорыч?!

– Эх, набедокурили мы с вами, Евгений Петрович! Выпутываться надо!..

– Давай, давай, Прокопий Федорыч! – ожил ротмистр.

– Помогай!

– Мальчишку, – раздумчиво, пуская густые, мягкие клубы дыма, вслух сообразил Прокопий Федорыч, – мальчишку придется посадить. Для видимости, чтобы подозрение отвести. Наблюдение нужно повести за сочувствующими, туда непременно наклюнется кто-нибудь. Дело, вообще, с самого начала заводить понадобится... Как-нибудь, бог даст, наладимся. А между тем все внимание на то самое дельце с печатями устремить надо. Сидит у нас, Евгений Петрович, группка, давайте установим для нее причастность к красноярскому делу. А для выяснения кой-каких частностей потружусь я, съезжу в Красноярск. Хоть и не по носу будет это Познанскому, да ведь дело того требует.

Прокопий Федорыч почертил папироской в воздухе: словно расписывался там витиевато, с росчерком, под каким-то документом, и глянул на ротмистра. И Евгения Петровича голубые глаза обласкали заискрившейся лукавой, бодрящей улыбкой.

XIV.

Синявский валялся, только что вернувшись со службы, на койке, когда услыхал ворчливый возглас матери:

– Сережа! Тут к тебе.

Он встал с койки, растрепанный, вялый и в дверях своей комнатки встретился с незнакомым человеком. Тот быстро вошел в комнату, поглядел на Синявского и сказал ему:

– Дедушка выздоровел, просит сообщить тете.

Синявский встрепенулся. Вспомнил, что это обращение – явочный пароль, и, немного запинаясь (память выветрила давно не употреблявшиеся слова), ответил:

– Тетя будет очень рада. Она уехала в деревню...

– Ну, теперь все в порядке, – скупо улыбнулся пришедший. – Я только что из Красноярска. Было безрассудно, собственно говоря, посылать меня к вам: за вами, наверное, слежка, но – сами знаете – больше некуда.

Пришедший оглянулся, словно ощупал глазами комнату, прислушался к чему-то.

– У вас тут можно говорить?

– Можно! – успокоил Синявский.

– Ладно. Видите ли, товарищ, я привез с собою кое-что. Нужно это принять, спрятать. Можете вы это сделать?

Не задумываясь, Синявский быстро сказал:

– Могу, конечно, могу!

– Ладно. Вот адрес. Вечером приходите, забирайте. Постарайтесь не водить за собой шпиков.

Протянул заготовленную бумажку, кивнул головой, руки не подал, ушел.

Старуха ворчнула ему вслед:

– Носит тут. Опять беду накличут...

Синявский после ухода приезжего ожил, развернул бумажку, внимательно прочел адрес. Потом у зеркальца пригладил волосы, оправил рубашку, взял шляпу.

Уходя, встретил мать.

– Куда? Куда опять? Опять, Сергей, за прежнее? Смотри, попадешь в беду с этим шляньем.

– Ничего, мамаша! Не попаду!

Голос Синявского звучал бодро, взгляд у него веселый. Мать поглядела, покачала головой. Вздохнула.

На улице Синявский поглядел и в ту, и в другую сторону, примял аккуратней шляпу и быстро пошел знакомой дорогой. Он шел уверенно и безмятежно. Шел, не оглядываясь. И потому не заметил он кого-то, кто по его следу, осторожно отступая и хоронясь в подъездах, прошел вместе с ним этот привычный путь.

Домой Синявский вернулся не скоро. Он был озабочен, но бодр и деятелен. С аппетитом напился вместе с отцом чаю. До вечера послонялся по квартире. Посвистал, помурлыкал песенку, повалялся на постели. Вечером суетливо приоделся и, когда причесывал волосы, гребешок вздрагивал в его руках.

Когда мать зажгла огонь, отмечая этим, что день кончился, Синявский вышел на улицу. Он твердо запомнил адрес, куда шел, и в переплете улиц скоро разыскал нужный дом. Он оглядел его и, взявшись за кольцо калитки, вдруг почувствовал неожиданную оторопь. Но, стряхнув ее с себя, он повернул кольцо, калитка раскрылась, и он вошел.

Маленькая собачёнка подкатилась с лаем ему под ноги. Он крикнул на нее и остановился. На лай и его крик из каких-то дверей вышел лохматый человек, отозвал собаку, спросил:

– Кого надо?

– Мне в квартиру Максимова.

– Это какого такого Максимова? – подозрительно переспросил лохматый и надвинулся на Синявского.

– Да во флигеле тут живет. В квартире номер три.

– Та-ак! – многозначительно протянул лохматый. – А ежели я полицию позову? А? Как это тебе понравится?

Синявский забеспокоился, подумал: «испортит еще все дело, дурак!» и громко ответил:

– Почему полицию? Не понимаю!

– Не понимаешь? – еще более придвинулся к нему лохматый, вглядываясь в лицо. А по пустым квартирам шуровать, понимаешь?.. Не, брат, на стрелянных попал! Мы, брат, эту повадку знаем. Лети, лети, голубчик! Ну!..

Синявского обдало жаром.

– Постой! – сказал он. – Ты не думай ничего плохого. Вот у меня адрес сюда приятелем дан. Вот!

Он сунул руку в карман, вытащил бумажку.

– Видишь, записано. Ошибка, значит, вышла. Ей-богу, ошибка.

Лохматый засмеялся.

– Уж куда лучше – ошибка. Разве приятелей ищут в квартерах, которые в ремонте?.. Лети-ка ты лучше скорее! Не хочу рук об тебе марать!..

Он толкнул Синявского. Синявский выскочил за калитку. Калитка, брякнув кольцом, захлопнулась. Собачёнка за калиткой залилась лаем.

Синявский прошел квартал, остановился, снял шляпу, вытер вспотевший лоб. Вечер был прохладный, сентябрь веял осенними вздохами, а крупные капли пота катились по лбу. Синявский пошел дальше, его охватила слабость. Он что-то понял. И чем больше понимал, тем тяжелее наваливалась на него слабость. Не замечая, как и куда он идет, он быстро шел, почти бежал, не разбирая пути, сталкиваясь с прохожими, безвольно сворачивая из улицы в улицу, из переулка в переулок.

Домой пришел он обессиленный. Крадучись от родителей, проскользнул в свою комнату, упал на постель, зарылся головой в подушку. И, чтобы никто не слышал, плача, кусал наволочку...

Под утро пришли и арестовали. Без обыска, без всякой лишней жандармской возни.