Текст книги "Тысяча и одна ночь"

Автор книги: Иссак Гольдберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Ис. Гольдберг
Тысяча и одна ночь

I.

Человек обходит по коридорам весь трехэтажный, облепленный вывесками дом, суется в комнаты, на дверях которых щегольские надписи и номера. Человек побывал в «справочном отделе», в регистратуре, у «управделами». У человека новенький и дешевый портфель и в портфеле дела, дела, которые нужно продвинуть, выяснить, наладить в этом трехэтажном доме. У человека усталое лицо, на лице забота и легкая растерянность. И когда ему в какой-то комнате говорят:

– Вы зайдите за резолюцией к заместителю заведывающего оперативным отделом, комната номер 16, – он облегченно вздыхает, роется в портфеле, идет по длинному коридору; идет к комнате номер шестнадцать.

Он открывает дверь, приостанавливается, неуверенно спрашивает:

– Можно?

И слыша короткое, деловое, бесстрастное:

– Войдите, пожалуйста, – входит.

За столом (на столе массивная чернильница, бронзовые стаканчики, черный мрамор солидных, сверкающих приборов) тяжелый человек, холодно глядящий сквозь круглые стекла очков. Правая рука лежит на пачке бумаг и давит их. В правой руке цветной карандаш, и его синее острие круто сверлит синеватый от дыма папиросы воздух.

Человек ступает в комнату номер шестнадцать. Неловко волоча свой новенький портфель, он доходит до посетительского кресла, опускается на него и говорит:

– Я по делу Крутогорского союза. У нас закуплено два вагона дичи...

Внезапно пришедший умолкает. Полуоткрыв рот, оторопело глядит он на сидящего за столом, на замзава и краснеет. У него наливаются кровью уши, шея, щеки, даже виски. Он моргает голубыми застенчивыми глазами, он облизывает языком сразу пересохшие губы и стынет, замирает в жгучей оторопи. И кровь приливает к его лицу тем сильнее, тем гуще, чем отчетливей успевает он отметить, как смертельно, мертвенно бледнеет замзав, как мелкой неудержимой дрожью начинает подплясывать твердая, тяжелая рука, и карандаш чертит тонкую филигранную ажурную плетень в синем табачном воздухе...

– Синявский?! – через силу раздирая ссохшиеся губы, негромко говорит пришедший. – Синявский?.. – и облизывает губы.

Человек за столом роняет цветной карандаш и широко отводит руку от себя: словно отталкивает неведомое, неотвратимое.

– Вы заблуждаетесь... При чем тут Синявский?.. Вы заблуждаетесь...

– Синявский... – повторяет пришедший, выпуская из разжавшихся пальцев портфель. – Я узнал вас... Я вас узнал...

Лицо у пришедшего пылает жаром, губы пересыхают, и он облизывает их, облизывает...

II.

Сорок четыре комнаты в трехэтажном доме. И в деловом гуле многокомнатного, многолюдного дома еще не прозвучало ни малейшего отклика странной неделовой встречи, которая только что произошла в комнате номер шестнадцать. И дом живет еще своей налаженной, перепутанной телефонными проводами, прорезываемой трескотней машинок и глухим говором и шорохом шагов жизнью. Дом влачит свои шесть деловых часов. И пока еще три часа протомился он в своей лихорадке и потому часы в разных комнатах с минутным, неуловимым непременным опозданием и разнобоем между собою отстукивают двенадцать. Мягкий звон круглых часов в комнате номер шестнадцать колышет напряжение. Бледный человек, откладывая цветной карандаш, сжимает только что дрогнувшую руку и с самообладанием, немного брезгливо, говорит:

– Я вижу – вы принимаете меня за кого-то другого. Это бывает... Но это не имеет никакого отношения, видимо, к делу, по которому вы пришли сюда. Прошу вас, не задерживать меня. В чем дело?..

Пришедший растерянно оглядывает человека, ловит его взгляд, отвердевший, не защищающиеся, а нападающий, острый взгляд овладевшего собою человека, – опускает глаза, берет с колен свой портфель, нервно роется в бумагах, нетерпеливо, а может быть нехотя, комкает их.

– Вот... – глухо, удивленно, сам прислушиваясь к своим словам, говорит он, – вот, значит, сдали мы на ст. Перевальной два вагона дичи вашему агентству против ордера на семьсот тридцать два пуда восемнадцать фунтов разного товара заграничной закупки, согласно ассортимента, утвержденного в феврале...

– Чорт!.. – прерывает он себя и вскакивает. – К чорту!.. Меня нечего морочить! Вы – Синявский... Я хорошо, очень хорошо вас знаю. Да и вы меня сразу же узнали. Вам, ведь, трудно забыть меня!.. Трудно!..

Вставая из-за стола, заместитель заведывающего оперативным отделом с силой отодвигает вертящееся удобное темнокрасное кресло. Он сует зачем-то руку в задний карман брюк, но сразу же выдергивает ее обратно и, разводя, сжимая и разжимая, сжимая и разжимая пальцы, идет к пришедшему, к посетителю. Тот встревоженно поднимается, стискивает портфель (все-таки – оружие!), ждет, насторожился.

– Ну, узнал! ну, ладно!.. – приглушая голос, быстро говорит заместитель заведывающего. – Хорошо!.. В чем же дело?.. Пойдешь доносить?.. Сунешь в петлю?.. А?!. Так ты лучше сам прикончи, сам!.. Вот! На!..

Трясущимися руками вытаскивает он из кармана (из того самого) браунинг, сует его пришедшему и исступленно шепчет:

– На, прикончи!.. Хорошо!.. Вот здесь... сам!..

Но пришедший брезгливо отодвигается от него.

– Бросьте комедию разводить! – устало и раздраженно говорит он. – Старо... Чего-нибудь поновее! Бросьте!

И складывая портфель, куда в беспорядке, скомканно пихнул он бумаги о двух вагонах дичи и о заграничных товарах, он нахлобучивает кепку на голову и идет к двери.

У дверей:

– Молчать не буду... Конечно, не буду!.. Лучше бы вам кончить самому... Вот и браунинг, кстати, имеется... Только, – гадливо усмехнулся, – не так, как тогда... Без фокусов!..

...Человек выходит из комнаты номер шестнадцать. У него все еще горит лицо, даже часть шеи и уши. Губы сохнут у него, и он их облизывает.

В комнате номер шестнадцать остается заместитель заведывающего оперативным отделом. Он нелепо, необычно сидит не на своем месте, не в темно-красном вращающемся удобном кресле, а на посетительском стуле, по эту сторону стола. Лицо у него смятенно, в руках браунинг. Рука, держащая черную ручку оружия, вздрагивает. Он глядит на смертоносную сталь, морщится, словно от боли, вздрагивает, зябко поводит, встряхивает плечами и торопливо сует пистолет в задний карман брюк...

III.

Человек идет по коридорам, спускается по лестнице. Весь трехэтажный дом проходит человек. Длинен его путь от шестнадцатой комнаты до выхода. Длинен и извилист. Пожалуй, длиннее и извилистей, чем путь сюда, когда еще не было встречи, не было узнанного и напуганного заместителя заведывающего оперативным отделом. Пожалуй, лучше было бы, если-б Крутогорский союз не продавал двух вагонов дичи против наряда на семьсот тридцать два пуда восемнадцать фунтов заграничных товаров. Вот ведь теперь приходится приостановиться и, не замечая толчков прохожих, не впитывая в себя уличного гама и движения, подумать о чем-то, что нужно непременно, не откладывая, сейчас нужно сделать. И у человека брезгливая, обиженная, усталая гримаса на лице: «да чорт бы все это побрал!»...

Но все-таки – от трехэтажного дома с комнатой номер шестнадцать, с заведывающим оперативным отделом – от прерванного делового разговора – к другому разговору, сугубо деловому, важному, толковому и подробно-длительному.

Надоедливо, раздражающе проделаны формальности: комендантская, «к кому, по какому делу?». «Получите пропуск. Комната номер сорок семь»; сухой и быстрый огляд часовых на каждой площадке лестницы. И – комната номер сорок семь.

– Вас вызывали?

– Нет. Я по особому делу. Я зав. торговым отделом Крутогорского губсоюза. Моя фамилия Никитин, Иван Сергеевич... Видите ли... У меня сейчас произошла необычайная, нелепая встреча. В Госторге – замзав. оперативным отделом Кириллов... Но это длинная запутанная история... У вас будет время меня выслушать?..

Слова идут с запинкой, речь складывается нескладно. Губы все еще пересыхают.

Уполномоченный – тот, кто за пачками бумаг, заслоненный телефонными аппаратами, глядит сквозь очки напряженно и выжидающе. Он деревянно, одними губами улыбается и сухо, но быстро отвечает:

– Говорите все... Мы все выслушиваем... Все, что имеет хоть малейшее отношение к делу... Присядьте...

Никитин, Иван Сергеевич, складывает с колен к ногам мешающий ему портфель, слегка вздрагивающими пальцами проводит по коротко остриженным темным с густою проседью волосам, вздыхает. Словно прислушиваясь к своему чему-то далекому, вздыхает.

– Этот... Кириллов, – тихо говорит он, – мне известен с одиннадцатого года. В одиннадцатом году...

Уполномоченный отодвигает от себя какую-то папку с бумагами, выдергивает белый чистый лист из лежащей сбоку стопки, сжимает кончиками с широкими обкусанными ногтями пальцев карандаш. Карандаш упирается в бумагу. Насторожился. И когда, овладев собою, Никитин рассказывает свою историю с одиннадцатого года, острие карандаша хватает его слова и бежит по белому листу, оставляя крепкий и незабывающийся след.

А уполномоченный изредка покачивает головой, взглядывает на Никитина и скупо и одобрительно бросает, словно заколачивает гвозди:

– Так... так... так...

IV.

…………………………………….

Звонок был резкий, как всегда резки бывают внезапные звуки в ночи.

Иван проснулся первый. Не зажигая огня, он соскользнул с постели, в темноте осторожно и ловко пробрался к спящему Сергею и разбудил его:

– Тихо, Серега! – шопотом сказал он. – Это – обыск. Одевайся живо и лезь через окно в полисадник.

Сергей в темноте неуклюже завозился с платьем. Койка под ним скрипела. Два раза с грохотом сдвинулся с места стул.

– Тише! – зашипел Иван. – Возись живей! Медведь!..

Звонок уже заливался. Глухие удары сотрясали где-то дверь. Тревога шевелилась кругом. Уже встревоженно стучали шаги у соседей. Одинокий вскрик, покрытый глухим рокотом, всплыл и оборвался.

– Береги сверток!.. – шепнул Иван одевавшемуся Сергею. – Кати прямо к Марье Ивановне. Пуще всего береги сверток – тут почти вся техника...

– Ладно!..

Окно раскрылось. Сергей прыгнул в черную влажность летней ночи. Иван зажег огонь, подобрал с полу подушку и пальто, на которых спал Сергей, оглянул комнату и, проведя слегка вздрагивающими пальцами по темным волосам, пошел к входной двери.

Почти вламываясь, в переднюю комнату вошли и сразу заполнили шумом, звоном, говором всю квартиру.

– Почему так долго не открывали?

– Спал крепко! – чуть-чуть смеясь глазами, ответил Иван и пропустил ротмистра вперед себя в комнату.

Жандарм быстро оглянулся, он словно понюхал воздух, остро взглянул на разбросанную постель, на открытое окно.

– Где второй? – резко спросил он.

– Что такое? – прищурился Иван.

– Я спрашиваю, – где ваш товарищ, который с вечера был здесь?

– Здесь никого, кроме меня, не было.

– Сафаров! – обратился ротмистр к сопровождавшим его: – обыскать вокруг дома, двор, соседние дворы.

– Слушаюсь!

– Ну-с, – поигрывая серыми холодными глазами, сказал ротмистр Ивану. – Показывайте ваши вещи...

...Утром Ивана усаживали на извозчика. Была преддневная зябкость. Серые улицы дремали, закрыв отяжелевшие ставни. Ротмистр хмуро застегивал легкую шинель и раздраженно отдавал последние распоряжения Сафарову.

Иван поднял воротник летнего пальто и глубоко засунул руки в карманы.

– Вези, брат, – сказал он извозчику, вскарабкиваясь в пролетку, – поживее! Надо, брат, немного отдохнуть...

V.

Спичечная коробка, легкая и хрупкая, плохо хоронит в себе звуки: спички в ней постукивают глухой мягкой дробью. Спичечную коробку поставили на уголок, и холеные пальцы с отшлифованными ногтями быстро вертят ее, бесцельно и ненужно.

– Я вам советую подумать, молодой человек, – благодушно, благожелательно, мягко и бархатно льется голос. – Ваше счастье, что вы попали ко мне. Я не хочу относиться к вам формально, только как к преступнику. Я понимаю вашу молодость. Все мы были молоды. Да, да!.. И вам нужно лишь перестать упорствовать. Перестать упорствовать, молодой человек!..

Молодой человек сидит неловко в твердом, но удобном кресле. Он глядит в угол кабинета, туда, где возле какой-то двери, на высокой круглой тумбе, легко вознесся чугунный всадник. Молодому человеку вовсе не интересен этот неподвижный, на одном месте скачущий всадник. Но какое-то чувство тянет глаза в этот угол, подальше от серых глаз, тщательно, упорно и без передыху щупающих, ищущих, отыскивающих, узнающих. И пряча глаза от допрашивающего, молодой человек упорствует.

– Я не скажу, – говорит он с трудом, с усилием... – я не скажу больше ничего... Я не знаю нисколько про этот сверток, который вы где-то нашли...

Сверток здесь сбоку на столе. Газетная бумага разодрана, развернулась, из нее вылезли пачки плотной бумаги, черные тоненькие книжки и запачканные фиолетовой и черной краской плоские печати – круглые, четырехугольные.

Оставляя спичечную коробку, пальцы ротмистра тянутся к свертку и осторожно ухватывают чистый паспортный бланк.

– Вот это называется – техника, паспортное бюро. И пахнет это годиками четырьмя каторги. Понимаете!.. И ко всему прочему – нам все, решительно все известно. Неясны только детали. Вы могли бы нам помочь закончить скорее следствие. Вы отказываетесь, – жаль. Очень жаль.

Ротмистр сокрушенно покачивает головой и слегка вздыхает:

– Оччень жаль... Придется делу дать официальное направление. Что же, сами виноваты.

И откидываясь на спинку кресла, ротмистр стряхивает со своего лица остатки добродушия и любезности и металлически, по-военному, кричит:

– Адамов! Увести!..

Тоненький звон шпор вползает в кабинет, за этим звоном тянется жандарм. Вырастает в дверях. Ждет.

– Позвольте... – нерешительно говорит молодой человек, – позвольте... Я не понимаю, чего вы хотите от меня... Вы скажите ясно... в чем дело?..

– Адамов! Обождать!..

Голос чуть-чуть мягче, и пальцы снова тянутся к шуршащей, гремящей коробке:

– Ну-с... Сверток с паспортными бланками и печатями был при нас. Вы бросили его незадолго до того, как вас задержали... Прелестно. Сверток вы получили у Никитина... Что-с!?..

– Я не говорил этого!.. – испуганно перебивает молодой человек и обжигается пожаром, который неровными пятнами покрывает его лицо. – Я не признаю этого... Я вовсе не был у Ники... у Никитина...

Серые глаза холодно глядят и смущают. Брови у ротмистра сходятся, на лбу две морщинки – жестокие, безжалостные.

– Вы это сказали!.. Именно это!.. Бесполезно отпираться... Да нас и не это, главным образом, интересует. Вы скажите мне, куда вы должны были отнести сверток? Куда?..

Две морщинки слегка разглаживаются, в голосе снова бархат...

– Никто, решительно никто, кроме меня, не узнает о том, что вы мне скажете. Понимаете: никто, никогда!..

– Я ничего не знаю... – глухо твердит молодой человек. – Это ошибка. Я ничего не знаю. Ничего не сказал...

Дверь возле круглой тумбы с чугунным всадником отворяется. Сутулясь, с заложенными за спину руками, входит старый, седой жандармский офицер. Ротмистр привстает. Стоящий у дверей Адамов вытягивается.

Старик брезгливо, но внимательно разглядывает допрашиваемого и, пожевав губами, спрашивает ротмистра:

– Ну, как?

Ротмистр встает и кривит губы злой усмешкой:

– Запирается. Путает, господин полковник, говорит глупости...

– А? – поднимает брови полковник. – Путает? Ну, что-ж, пусть пеняет на себя. Вы, я думаю, гуманничали с ним, пытались выпутать. Напрасно. Я запрещаю вам это! Слышите, Евгений Петрович? – Я запрещаю!.. Он не ребенок. Нет... Займитесь им, как всеми, и ведите дознание по всей строгости законов. Да... по всей строгости.

– Слушаюсь, господин полковник!

Ротмистр склоняет голову, потом быстро выпрямляется, строго и официально взглядывает на допрашиваемого и молча кивает жандарму Адамову головой.

Тот трогается с места и негромко говорит молодому человеку:

– Извольте идти...

Когда они оба выходят, полковник опускается в кресло и достает портсигар. Протягивая ему зажженную спичку, ротмистр весело говорит:

– Мальчишка готов. Через неделю вся компания будет у нас в руках...

VI.

Недели слагаются из неодинаковых дней. Солнце проходит свой путь каждый день в новом окружении.

В ясное утро был допрошен и отпущен обратно в камеру Сергей. В ясное же утро ротмистр, щупая наигранными по профессионально-сыщицкой манере глазами Никитина, иронически, язвительно спрашивал того:

– Разумеется, вы не знаете никакого Синявского? Конечно, он у вас не ночевал, он от вас ничего не получал и никаких конспиративных дел вы с ним не имели?..

Никитин угрюмо поглядывал на ротмистра и был спокоен. Это спокойствие тревожило ротмистра, но он сдерживался, старался казаться уверенным, игривым и много знающим. Но, чтобы угрюмый и почти равнодушный взгляд допрашиваемого не сбивал его с тона, ротмистр закурил папиросу и легонько гнал душистый дым в сторону Никитина.

– Разумеется... – не сбиваясь с тона, повторял он, – вам ничего не известно. Ну-с, а нам, между тем, доподлинно известны небезынтересные вещи... Например... Ротмистр многозначительно задержался и, затянувшись, выпустил красивое легкое кольцо дыму. – Например, о существовании некоей госпожи Маловой... Марии Ивановны. О члене комитета Маловой...

Серые глаза ловят впечатление, которое эти слова должны произвести. Плавным, изящным движением отводит ротмистр руку с полудокуренной папиросой – и мгновенье задерживает руку вверху, словно готовясь нанести удар.

Никитин, пряча мимолетную усмешку, встает со стула и деловито спрашивает:

– Вы записали мой отказ от дачи показаний? Давайте я подпишу.

Поднятая рука стремительно опускается вниз: недокуренная папироска с треском ломается, упираясь в чугунную пепельницу.

– Вам это все равно не поможет! – раздраженно повышает голос ротмистр. Он зол, и он не скрывает своей злости.

Никитин аккуратно подписывает протокол допроса и невозмутимо замечает:

– Обо мне не беспокойтесь...

VII.

О Никитине Иване, 24 лет, ротмистр не беспокоился. Судьба Никитина уже запечатлена в пухлой тетрадке «Дела», которую в течение недели каждый день носили от ротмистра к полковнику и к которой после этого рыжий и веснушчатый унтер-делопроизводитель подшивал разные бумажки.

Никитин – винтик маленький. А у ротмистра жадность на большое дело. Ротмистр задыхается от отсутствия дела. Ротмистр зол на этих мальчишек, которые не могут утолить его жадности.

– Ты мне давай настоящих революционеров!.. с бомбами, с эксами!..

Ротмистр полулежит в растегнутом кителе на диване в своем домашнем кабинете. Капризные нотки звучат в воркующем бархате его голоса:

– Ты мне, Прокопий Федорович, дело давай, чтоб кровью пахло!..

Улыбаясь готовой и снисходительной улыбкой, стоит возле дивана, возле ротмистра, пожилой, гладко выбритый, скромно одетый человек. У человека голубые глаза и рыхлые расплывчатые черты лица. У человека, когда он улыбается, поблескивают здоровые белые зубы.

– Где его раскопаешь, этакое дело!.. – уговаривает человек ротмистра. – Его сразу не выдумаешь. Потерпите, Евгений Петрович!..

– Ты мне эту песню – терпение, оставь! – хмурится ротмистр. – Ты дело давай...

– Евгений Петрович, вы не раздражайтесь!.. – голубые глаза ласкают и успокаивают. – Если господь веку даст, доберемся и мы до чего крупного... А в настоящее время обратили ли вы внимание на одну вещичку, которую с последним обыском добыли?

Ротмистр быстро сбрасывает ноги с дивана и садится:

– Ловишь меня? Экзаменуешь?

– Нет. К чему?.. Только при многозначительности ваших обязанностей могли вы и проглядеть...

– Вот поглядите. – Человек щупает себя по карманам пиджака и достает из одного книжечку, а из книжечки вчетверо сложенный листок бумаги. – Поглядите – с этого боку приклеена у меня копийка печати с фальшивого паспорта, обнаруженного у покушавшегося в прошлом году на его превосходительство Красноярского губернатора. А тут я осмелился сделать оттиск с печатки, оброненной в свертке Синявским Сергеем... Сомнения никакого – печать единая, одна и та же...

Ротмистр жадно вырывает листок из рук Прокопия Федорыча, внимательно разглядывает оттиски и, краснея от радостного волнения, влажно поблескивает глазами.

– Чародей ты этакий! – ласково говорит он Прокопию Федорычу. – Всегда-то ты раскопаешь что-нибудь полезное!

– У меня глаз хороший, Евгений Петрович – светло и сдержанно-горделиво улыбается Прокопий Федорыч. – У меня, как в сказке: сезам, отворись, или лампа Аладина... То ничего нет, хошь вешайся, и – внезапно осенение, волшебство... Тысяча и одна ночь, Евгений Петрович!..

Не выпуская бумажку из рук, ротмистр воодушевляется. Он взмахивает ею, как победным трофеем, и выпрямляется на диване – сильный, свежий, радостный.

– Это – нить... Тут такие узоры расписать можно! такие узоры!..

Прокопий Федорыч, мягко двигаясь по кабинету, берет стул, пододвигает его ближе к дивану и садится.

– Ниточка, Евгений Петрович, крепконькая. Прямо шелковая. Но только – уговор, Евгений Петрович: я не согласен, чтоб эта старая шляпа вмешивалась в предприятие. Напутает, нагадит, а успехи себе припишет...

– Эх, золотой мой! – весело вскипает ротмистр. – Полковнику на этот раз мы не дадим сливочек попробовать! не дадим!..

– Вот то-то... А то обидно: шевелишь мозгами, разрешаешь задачу, а тут приходят на готовенькое и все каштаны себе... Обидно!

Ротмистр мгновенно тускнеет и хмурит брови. Но сердце отходчиво у ротмистра, брови разглаживаются, и в глазах, серых глазах снова радостней, ласковый, неомрачимый блеск.