Текст книги "Трое и сын"
Автор книги: Иссак Гольдберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
25.
Александр Евгеньевич заговорил об ошибках Марии неспроста. При всей его привязанности к ней, при всей его любви к Марии, он не мог не подмечать за нею на каждом шагу мелкие черточки, незначительные поступки или мимолетные рассуждения, шедшие в разрез с его жизненными установками, с его пониманием и приятием мира. Ему были непонятны и чужды ее колебания по поводу совместной жизни с ним. Он не понимал почему она так близко принимает к сердцу присутствие где-то на стороне отца Вовки, Николая, почему она придает такое большое значение «голосу крови», вот тому, что Вовка не родной ему, Александру Евгеньевичу. Он не понимал всего этого, как не понимал и того, что Мария – молодая, свежая, едва вступившая в жизнь, не спаяна крепко и органически с окружающей ее действительностью, чуждается вузовской и всяческой общественности и замыкает себя в своих четырех стенах. Не понимал этого и протестовал против этого. И сам для себя решил, что этого больше не должно быть.
Он начал действовать.
Не ограничиваясь разговорами, он стал втягивать Марию в свою собственную жизнь. Однажды он вытащил ее с собою на собрание на заводе, на котором работал до командировки в вуз. Мария сначала отказывалась, ссылаясь на то, что ей не на кого оставить Вовку. Но Александр Евгеньевич и тут нашелся.
– Мы попросим Феклу Петровну приглядеть за ним.
Они пришли на завод, когда в заводском клубе было уже полно народу. Солодуха встретили шумно, как своего, как любимого.
– А, Саша! Пролезай сюды! К нам!
– Здорово, инженер! Тискайся к нам!
– Солодух, братище! Как дышишь?
Марию ошеломила такая встреча. Она знала об Александре Евгеньевиче очень мало, только почти то, что он был рабочий на заводе и оттуда получил командировку в вуз. Она и не подозревала, что его где-то любят, что у него есть теплая среда, в которой его по-своему высоко ценят. Растерянно и смущенно оглядывалась она и, чувствуя на себе любопытные, испытующие взгляды, начинала раскаиваться, что пришла сюда. Александр Евгеньевич заметил ее смятение и шепнул ободряюще:
– Не стесняйся! Они парни хорошие!
Собрание было посвящено производственным делам завода. Для Марии то, о чем говорили и докладчик, и выступавшие после него рабочие, было чуждо и малопонятно. Она скучала и с тоскою поглядывала по сторонам. Но Александр Евгеньевич впитывал в себя происходящее вокруг них с какой-то жадностью. Ноздри его раздувались, словно он с наслаждением вдыхал в себя родной и любимый запах, лицо его играло улыбками, иногда он хмурился, порывался вперед, вытаскивал блок-нот и быстро что-то в него записывал, иногда удовлетворенно покачивал головой и вместе с другими выкрикивал:
– Правильно!
Когда он вырвал из блок-нота листок и, быстро написав на нем несколько слов, передал сидящим в переднем углу, Мария шепотом спросила:
– Ты что это?
– Буду выступать, – озабоченно ответил Солодух и снова весь насторожился.
Потом из президиума назвали его фамилию, и Мария обожглась тревогой и неожиданностью, когда раздались дружные хлопки.
Александр Евгеньевич вышел на сцену уверенно, слегка улыбаясь и разбирая на ходу свои записи.
«Как он спокоен!» – удивленно подумала Мария, и неожиданная гордость согрела ей сердце. Александр Евгеньевич привычным движением взъерошил волосы на голове, широко улыбнулся и заговорил. Он говорил просто, вот так же, как разговаривал с Марией, с другими. Словно не в туго набитом людьми заводском клубе выступал он, а сидел где-нибудь среди близких и давнишних товарищей и толковал с ними о знакомых, о родных, о трогающих его до глубины души вещах. У Марии широко раскрылись глаза, и она стала вслушиваться в слова Александра Евгеньевича. Машины, производительность труда, нормы, достижения и ошибки, успехи и прорывы – вот, что она услышала и в чем не могла разобраться. Но окружающие, видела она, слушали Солодуха внимательно, окружающим были понятны и обычны эти необычные и малопонятные слова, понятия, приводимые Александром Евгеньевичем примеры. В широко раскрытых глазах Марии засветились теплые огоньки. Солодух выростал в ее глазах, становился героем. И когда он кончил говорить и кругом всплеснулся ливень аплодисментов, она не выдержала и тоже захлопала.
– Как ты хорошо говорил! – прошептала она Александру Евгеньевичу, освобождая для него пошире место возле себя.
– Что ты! Какой я оратор! – засмеялся Солодух, но в глазах его блеснул радостный лучик. Ему приятна была ее похвала.
После этого собрания Александр Евгеньевич затащил Марию в читалку своего института, а потом однажды, когда ему захотелось, чтобы она прочла одну книгу, находившуюся у него на квартире, привел ее к себе в комнату.
Это было впервые, что Мария появилась у него. Она почему-то слегка смущалась, входя в комнату Солодуха.
– Вот, гляди, – сказал Александр Евгеньевич, – это мое логово.
Мария жадно оглядела стены, узкую кровать, стол, полки, уставленные книгами, портреты на стенах.
– Хорошо у тебя, Саша, – похвалила она. – Чисто, светло... как у девушки.
– Холостая квартира! – пояснил Александр Евгеньевич. – А чистоту у меня хозяйка квартирная наблюдает. Я сам бы не смог.
Комната была большая, значительно больше, чем у Марии. Одна стена была совершенно свободная, как будто Александр Евгеньевич освободил ее для чьей-то кровати. Когда Мария взглянула на это место, а потом встретилась глазами с Александрам Евгеньевичем, он добродушно, широко улыбнулся и тихо произнес:
– Тебя это ждет, Маруся. Видишь, места всем нам хватит!
– Ну зачем это? – вспыхнула Мария, неуверенно взглянув на Солодуха и сразу же опуская глаза.
– Зачем? – усмехнулся Александр Евгеньевич. – А зачем нам жить на разных квартирах? К чему это?
Он заглядывал ей в глаза, а она прятала их от него и молчала. И, поняв, что не нужно настаивать на своем, Александр Евгеньевич оставил этот разговор.
– Ну, садись будь гостьей! Я тебя стану угощать!
Мария облегченно вздохнула и они стали весело болтать о пустяках, о тысяче вздорных, но милых и веселых вещей.
Уходила Мария от Александра Евгеньевича оживленная, согретая его лаской. Он пошел ее провожать и на прощанье, дурачась, сказал:
– Заходите, пожалуйста! Милости просим, почаще!
26.
В морозный, сверкающий снегам день Мария вернулась продрогшая и иззябшая домой и была встречена слесаршей еще в дверях:
– Вы не пугайтесь только, но у Вовки жар приключился. Надо бы за доктором...
У Марии сердце сжалось от страха, от боли. Она кинулась к Вовке. Ребенок лежал на кроватке, разметавшись и весь горя. Личико его было красно, глаза полузакрыты. Дышал он хрипло, с трудом.
– Вовочка, капелька моя! – прижалась она к ребенку. – Что с тобою?
Фекла Петровна, вошедшая следом за Марией, осторожно, но настойчиво посоветовала:
– Доктора звать скорее надо. Может, пустяки, но все-таки... У меня дом не на кого без вас было оставить. А теперь я сбегаю.
Пока слесарша ходила за доктором, Мария растерянно и как-то обреченно опустилась на стул возле Вовки и принялась с тревогой и ужасом глядеть в его лицо. У ней не было мыслей, она ни о чем не думала, но страх, холодный и неотвратимый страх сцепил ей горло, впился в нее и наполнил ее всю. И губы ее бессознательно шептали:
– Вовочка... капелька моя... Вовочка...
Доктор, молодой, жизнерадостный, почти студент, наполнил комнатку движением, шумом и говором. Скользнув быстрым, но внимательным взглядом по Марии, он подошел к Вовке, сдернул с него одеяльце, обнажил его, потрогал живот, потом потребовал чайную ложечку, полез ею Вовке в горло. И Вовка забился в его руках, закашлялся, отчаянно и мучительно заплакал. Это всколыхнуло Марию. Испуганно метнулась она к доктору:
– Ему больно! Осторожно!..
– Ничего, – успокоил ее доктор. – Вот и готово... У парня пустяки. Ангина. Будете полоскать ему горлышко и все пройдет.
Успокоенная доктором, Мария до вечера не отходила от Вовки, пыталась полоскать ему горлышко, кормила его, брала на руки и, напевая, баюкала. Но Вовка не успокаивался. Он попрежнему горел, метался и плакал.
Александр Евгеньевич, придя вечером, застал Марию измученной и горящей тревогою. Он осмотрел Вовку, расспросил про доктора, задумался, покрутил головою.
– Приведу я, Маруся, другого врача. Не ошибся ли этот?
– Ты что подозреваешь? – кинулась к нему Мария и заглянула с тоскою в его глаза.
– Я ведь не врач... – мягко и осторожно успокоил он ее. – Видать, Вовку здорово хватило. Простудился, наверное.
Второй врач, которого привел Александр Евгеньевич, занялся Вовкой основательнее. Он выслушал, выстукал его. Он заглянул ему в горло. Потом тщательно вымыл свои руки и, вытирая их поданным Марией полотенцем, коротко произнес:
– Дифтерит.
Это слово упало на Марию как разящий удар.
– О-о! – простонала она, умоляюще протянув руки к врачу. – Это безнадежно?
– Ничего нет безнадежного, – поучительно ответил доктор. – Будем лечить.
Потянулись тревожные, мучительные дни. Вся жизнь отодвинулась куда-то в сторону. Все заслонилось этой болезнью Вовки, сжигавшей его, медленно, но верно убивавшей его. Мария забыла обо всем. Для нее перестали существовать и работа, и радость, и отдых, и даже Солодух. Не отходя от постели ребенка, она делала все, что прописывал врач, она дежурила ночами, не смыкая глаз, она выбивалась из сил для того, чтобы спасти Вовку. И порою ей уже начинало казаться, что она победила недуг, что Вовка стал меньше задыхаться, что жар у него понизился. Но это только ей так казалось. Болезнь делала свое дело.
А у слесаря на его половине было смятение. Там боялись за своих ребят, боялись, как бы болезнь не схватила Наталку или Степку. Там осторожно поговаривали о том, что лучше бы Вовку отправить в больницу, где и уход лучше и где он не представлял бы ни для кого никакой опасности. И напуганные болезнью хозяева Марии отправили своих ребят куда-то к друзьям.
Александр Евгеньевич всеми силами старался разделить с Марией ее старания по уходу за больным. Запустив часть своих занятий, бросив работу, он часами просиживал возле Вовки рядом с Марией. Он ходил в аптеку за лекарствами, приводил врача, беспокоился о каждой мелочи. Он был рядом с Марией, а та его как-будто и не замечала. Та знала только одного Вовку, его боль, его сгорание, его стоны.
И у Александра Евгеньевича порою вспыхивало невольное раздражение против такой отрешенности. В редкие мгновения, когда Вовка затихал и когда Мария могла хоть не надолго передохнуть, он привлекал к себе ее и мягко упрекал:
– Нельзя же так. Ведь ты вся изведешься. Разве весь мир заключается только в ребенке?
– Это мой ребенок. Мой сын... – упрямо твердила Мария, уклоняясь от его ласк и возвращаясь снова к Вовке.
27.
Ночью, на шестой день болезни, Вовка стал задыхаться. Мария услыхала его потрясающий хрип, бросилась к нему и при свете покачнувшейся от ее стремительного движения лампочки, увидала багровеющее личико ребенка и закатившиеся глазки. Она почувствовала жестокий толчок в сердце, кровь широко хлынула ей в голову. Она закричала. На крик прибежали слесарша и Сорокосабель. Они взглянули на Вовку и быстро переглянулись между собой. Но как ни мимолетен, как ни украдчив был этот взгляд, которым они взволнованно обменялись, Мария сразу же прочла в нем безошибочно:
– Вовка умирает!
И она крикнула этими словами, и голос у нее был какой-то чужой, хриплый и исступленный.
– Умирает!.. Глядите, умирает! Да помогите же!..
Сорокосабель ушел куда-то, а слесарша стала метаться от ребенка к Марии и обратно. Она делала что-то ненужное и лишнее, она говорила нелепые и неубедительные слова. Она пыталась одновременно и успокоить Марию и помочь Вовке. Но Мария не успокаивалась, а Вовка умирал.
Александр Евгеньевич, за которым догадливо сбегал слесарь, пришел уже тогда, когда для всех было очевидно, что ребенок погибает. У Александра Евгеньевича побледнели щеки, он с горестью взглянул на бившееся в конвульсиях измученное тельце Вовки, и на вопль Марии, горе которой усилилось, как только она заметила его приход, он тихо сказал:
– Успокойся. Маруся... Ничего не поделаешь...
– Да помоги же ты! – возмущенно, не помня себя от горя, крикнула Мария.
– Помоги ему!.. Помоги ему! Что вы молчите?!
Эта ночь была тягостной для всех. И что-то вроде облегчения и долгожданного успокоения наступило лишь тогда, когда ребенок, протрепетав и протяжно-прерывисто прохрипев, вытянулся, внезапно стал неподвижным и тихим. Только смерть Вовки оборвала смятение и тягостную сутолоку, которая трепетала вокруг него и над ним целую ночь.
В окно слабо просочился тусклый зимний день. Свет электрической лампочки стал красноватым и неверным. На лицах появились серые тени. Серая тень легла на обострившееся, застывшее личико Вовки.
Мария припала к его тельцу, охватила его в жестком и цепком объятии и, сотрясаясь от рыданий, выплакивала над ним последние слезы. Солодух положил на ее вздрагивающее плечо теплую руку. Фекла Петровна тихо шепнула ему:
– Не трожьте ее. Пусть поплачет. Пусть по-хорошему поплачет.
28.
Путь на кладбище вел путанными улицами и переулками. И одной из таких улиц была та, на которой до переезда к слесарю жила Мария.
Маленький гробик везли на белых дрогах и за ним двигалась небольшая кучка провожающих. Марию вела под руку Валентина. А сзади шли Александр Евгеньевич и Николай.
Николай узнал о болезни Вовки поздно, дня за три до его смерти. Он явился тогда к Марии, но был встречен у дверей предостерегающим возгласом:
– Дифтерит.
И вспомнив, что дома у него дети, которые могут легко заразиться и захворать, он не зашел к больному, захлопнул дверь и стал расспрашивать о Вовке Феклу Петровну. Теперь он попал на похороны. Мария, казалось, не замечала его. Она вообще, повидимому, ничего не видела, ни на что не глядела,
Не видела она и знакомых домов, мимо которых совершал свой последний путь притихший и холодный Вовка. Не видела дома, где так много перетерпела, не видела высылавших из ворот любопытных.
А там, возле ворот, собрались женщины и ребятишки. Они жадно глядели на чужую беду, на чужое горе. Они выходили на средину улицы, чтобы хорошенько разглядеть покойника и провожающих. Чтобы высмотреть, много ли и горько ли плачут родственники. И когда они узнали Марию и поняли, кого она хоронит и кто вместе с нею сопровождает на кладбище маленький гробик, они вспыхнули жадным оживлением. Девчонки быстрыми ласточками понеслись от гроба к своим, возбужденно пропищали что-то. Женщины вытянули шеи, глаза у них засверкали, они возбудились, ожили.
– А-а! Не уберегла маленького! Заморила!
– Такая разве уберегет! Да никогда!..
– Глядите-ка, гляньте! Оба хахаля провожают. Вот бесстыдство-то! Оба! Ни стыда, ни совести у них нет!
Захлебываясь от возбуждения, от радостного какого-то негодования, женщины отошли от своих ворот, двинулись в стороне за гробом, понесли за ним, за мертвым Вовкой, свою хитрую, пыльную мудрость, свою затасканную изъеденную временем правду. Девчонки кружились перед ними, подбегали к дрогам, заглядывали на Марию, на Александра Евгеньевича, на других. У девчонок был радостно восторженный вид.
Мария ничего не замечала. Солодух, почувствовав нездоровое любопытство окружающих и уловив несколько громких возгласов, нахмурился, но промолчал. Он только быстро взглянул на Марию, но, установив, что до нее не доходит это праздное и нелепое любопытство баб, успокоился.
Дроги с гробом завернули за угол. За углом, сзади, остались женщины и девчонки, сзади остался старый двор, дымчатые от ветхости ворота и длинная лавка у калитки. Впереди, за взбиравшейся в гору улицей виднелись белая стена и голые деревья кладбища.
С кладбища Александр Евгеньевич увез Марию на извозчике к себе на квартиру. Он сообразил, что так лучше будет: не будут Марию тревожить знакомые стены, знакомые и привычные вещи, напоминая о Вовке.
Войдя к Александру Евгеньевичу, Мария устало опустилась на ближайший стул. Не раздеваясь, просидела она несколько минут молча, без слез, уставившись куда-то ничего невидящим взглядом. Потом подняла глаза, взглянула на Александра Евгеньевича и, горько усмехнувшись, произнесла:
– Вот и нет его... И никогда не будет...
Александр Евгеньевич протянул к ней руки и стал осторожно распутывать туго завязанную на ней шаль.
– Отдохни, Маруся. Я тебя чаем напою. Иззябла ты... Молчи, отдыхай и забудь.
29.
Вовку забыть было трудно. Когда Мария одиноко сидела в своей комнате и делала какую-нибудь работу, ей внезапно слышался то лепет его, то его тихий плач. Она соскакивала с места и устремлялась туда, где еще недавно стояла маленькая кроватка. Но там никого и ничего не было: Вовка стыл в промерзшей земле, кроватку слесарша вынесла еще в день похорон. Но, кроме вещей, напоминали о Вовке и люди. Возвратившаяся после дезинфекции домой Наталка вбежала в комнату и недоуменно остановилась, не найдя ни Вовки, ни его кроватки. И она с бессознательной жестокостью детей спросила:
– И где Вовочка?
И трудно было объяснить ей, что Вовки нет и никогда не будет.
А потом был ненужный, мучительный и истерзавший ее всю разговор с Николаем.
– Я знаю, – признался он, придя к ней дня через три после похорон, – что мне у тебя делать нечего. Но мне жалко ребенка и меня тянет сюда.
Он уселся и стал говорить о ребенке, о том, что вот теперь он, конечно, знает, что последняя ниточка, связывавшая их, порвалась и что она, Мария, отошла от него еще дальше и сделалась еще более недоступной, Но что поделаешь! Это свыше его сил. Он ошибся. Он поступил неправильно. Ему надо было порвать с той семьей и не выпускать из рук своего счастья...
Мария сжалась и старалась не слушать его. Он замечал ее настроение, махал на нее руками, успокаивал, что он сейчас вот немного еще поговорит и уйдет, но не уходил.
Наконец, он встал и пошел к двери. Там приостановился и глухо сказал:
– Ну, прощай. Теперь ты, наверное, станешь по-настоящему женой Солодуха. Я знаю. Прощай.
И Мария вместе с облегчением от того, что он уходит, почувствовала мимолетную, как ожог, жалость к нему...
Вовку забыть было трудно. Но подошли большие заботы по вузу, надо было усиленно работать, нагоняя пропуски. Ждала спешная домашняя работа. Жизнь с ее главным и с ее мелочами захватывала Марию властно и цепко и мешала предаваться скорби. Этому много помогал и Александр Евгеньевич. Он не оставлял Марию наедине с ее мыслями, он заваливал ее работой. Он снова повел ее на собрания в клуб, на завод. Он знал, что жизнь сильнее смерти.
И Мария начала понемногу отходить, согреваться, успокаиваться. К ней постепенно стал возвращаться вкус к жизни. Робкая, но теплая улыбка все чаще и чаще стала трогать ее губы и зажигаться в ее глазах, И по мере того, как возвращалась к ней ее, прерванная на несколько мгновений болезнью и смертью Вовки сверкающая молодость, она острее почувствовала, оставаясь одна в своей комнатке, одиночество. Ей нужен был человек, который был бы всегда, все время с нею. Она зябко куталась в платок и опасливо поглядывала в углы, когда вечер заставал ее одну в комнате. И с непосредственной пылкою откровенностью она удерживала у себя подольше Александра Евгеньевича, в его присутствии чувствуя себя защищенной от непонятных страхов, от одиночества, от холодной пустоты.
30.
Вечером, когда Александр Евгеньевич, торопясь закончить какую-то спешную работу, ушел от нее, Мария вышла на хозяйскую половину. Вся семья сидела за столом и каждый делал свою работу. Но, несмотря на то, что они ушли как будто целиком в свои занятия, чувствовалась крепкая связь у этих людей друг с другом. Чувствовалось, что каждый ощущает другого, что каждый полон другим и всеми. Даже Наталка, кропотливо и сосредоточенно возившаяся с какими-то тряпочками, была спаяна этой дружной и теплой общностью семьи. Мария почувствовала это. Мария укололась завистью.
– Садитесь с нами! – сказал Сорокосабель, отодвигая от себя газету. – Поди, скучно одной.
– Да, взгрустнулось, – созналась Мария.
Фекла Петровна очистила возле себя место за столом, и Мария села. Наталка подняла на нее свои лучистые глаза и серьезно и деловито, как взрослая, посоветовала:
– Давай, тетя Маруся, я научу тебя с куколками играть. У меня куколки умненькие-умненькие! Пвавда, пвавда!
– Сиди ты, егоза! – ласково остановила ее мать. – Разве большие в куклы играют?
– Вовочки нету, – серьезно поглядывая на мать и на Марию, продолжала Наталка свое, – ну, я гараву, с куколками играть...
У Марии дрогнули губы. Слесарь нахмурился, Фекла Петровна пригрозила дочери пальцем. Но Мария превозмогла свое волнение и попыталась улыбнуться:
– Нету, нету Вовочки...
– Об чем говорить! – с неестественным оживлением, под которым скрывалось смущенье, вмешался снова слесарь. – О мертвом что тужить!
– Ты, тетя Маруся, – неугомонно вязалась Наталка, не принимая и не слушая предостерегающих окриков матери, – нового Вовочку купи... Пиди на базар и купи!
– Уйми ты ее! – рассердился слесарь, сердито взглядывая на жену.
Мария через силу улыбнулась и умоляюще взглянула на слесаря:
– Ничего, ничего. Не пугайте ее.
Но Наталка уже расплакалась и стала вылезать из-за стола. Тогда Мария быстро соскочила со своего места, подхватила девочку на руки и ласково прижала ее к себе.
– Крошка ты моя! – Звездочка! – целуя, зашептала она ей. – Не плачь.
И девочка, сразу притихнув, прильнула к ней и, еще всхлипывая от мимолетного плача, прикоснулась губками к уху и прошептала:
– Пвавда, пвавда, купи нового Вовочку!..
Позже, после того, как Мария ушла к себе, к ней в комнату постучалась Фекла Петровна. Слесарша пришла в комнату, спросила о чем-то незначительном домашнем, потом немного замялась, но смяла свое смущение и застенчиво улыбнулась.
– Вот дите что может сболтнуть. По непонятливости. А выходит, что и не так это глупо...
Мария тревожно взглянула на нее.
– Коли душа болит по маленькому, так вы, Маруся, заводите себе нового! – храбро продолжала слесарша. – У вас душа-то и согреется!
– Нет! – почти закричала Мария.
– Ой, нашего женского сердца вы, девушка, не знаете! Теперь вам для вашей тоски самое полное да самое настоящее лекарство – это ребеночек. Помяните мое слово!
– Нет! – повторила Мария.
Тогда слесарша, воспламенившись этим упорством, обрушилась на Марию всем своим женским опытом, всем ею пережитым. Она стала рассказывать о том, как больно ей было, когда она схоронила первого ребеночка, как ей вот так же, как и Марии, казалось, что сгинула навсегда с ребенком радость, и как когда она почувствовала, что под сердцем у нее шевелится маленький, она ожила, расцвела, помолодела.
– Конечно, первого жалко было. Да и теперь как вспомню о нем, за сердце хватает. Но вот у меня нынче Степка да Наталка имеются и полная радость от них... Это вам по-первости да по молодости страшно и все кажется, что всему конец. А выходит, что и не страшно-то, и конца-то никакого нету.
Фекла Петровна нанизывала слова убедительно и ловко. Она верила в то, что говорила. Она хорошо знала что такое боль и радость материнства, знала, что эта боль при всей ее необъятности не бесконечна. Знала, что радость материнства выше ее боли. А вот эта молодая мать еще не знает всего этого, еще не испытала преодоления боли радостью. У Феклы Петровны горели глаза, и жаркие пятна сверкали на щеках. И внезапно стала она почти красавицей. Мария вслушивалась в ее слова и боялась верить ей. Боялась и не хотела верить. Но слова эти вползали в нее, проникли в самую глубь ее души, вопреки ее желанию, помимо ее воли.
Слова эти падали на нее, причиняя ей и боль и сладкое предчувствие радости.
