Текст книги "Трое и сын"
Автор книги: Иссак Гольдберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
20.
Заботы об устройстве своей жизни по-новому отодвинули от Марии на время настроения, связанные с Александром Евгеньевичем и его отношениями к ней. Заботы эти были в достаточной степени бесплодными и ограничивались торопливыми урывчитыми разговорами о работе, о каких-либо занятиях, которые дали бы ей немного денег, и вместе с тем не требовали много времени. Кой-какая работа находилась, но она не устраивала Марию, потому что нужно было бы надолго оставлять Вовку одного, без присмотра. А оставлять его не на кого было.
Однажды, усыпив ребенка, Мария ушла из дому и проходила часа два. Когда она возвращалась домой, сердце замирало от нетерпения и беспокойства. Она представляла себе, что Вовка проснулся и исходит криком, что он как-нибудь неладно повернулся и ушибся, что он выпал из кроватки. Ее воображение работало во-всю, домой она ворвалась в уверенности, что с Вовкой непременно что-то случилось. Но в комнатке своей она застала неожиданное.
У кроватки, взгромоздясь на придвинутый к ней вплотную стул, стояла Наталия и деловито и терпеливо забавляла Вовку. У девочки было озабоченное лицо, и она совсем по-взрослому встретила Марию:
– Он плакил, и я его байбайкаю.
Вовка таращил глазенки и не плакал.
Мария не успела ничего ответить Наталье, как в комнату вошла слесарша.
– Гнала я ее, гнала, ничего поделать не смогла! Я вашего маленького переложила на сухие подстилки, а уж вот она тут водится с ним. Нянька! Вы не беспокойтесь, она с ним ничего не сделает, она осторожная!
– Ах, какие вы добрые! – с радостным смущением ответила Мария. – Я так боялась за Вовку...
– Вы не бойтесь. Когда у меня время свободное, я завсегда попригляжу за ним, коли вам уходить понадобиться.
– Что вы! – вспыхнула Мария. – Вам такую обузу...
– Я ребятишек люблю, маленьких особенно. А эти, мои-то, они, видите, какие орлы!
– Они прямо прелесть! – согласилась Мария, привлекая к себе Наталью, которая тихо соскользнула со стула и намеревалась уйти из комнаты. – Вот эта особенно!
– Не захваливайте ее, – засмеялась слесарша.
Наталья на мгновенье прижалась к Марии, но тотчас же отпрянула от нее и устремилась к матери. И оттуда тоненько и вразумительно заявила:
– Я его побайбайкала, и он плакить перестал. У него глазыньки смотрют, и он со мной гаравил. Я знаю!
Мать увела девочку. Мария занялась Вовкой и вдруг почувствовала, что она не одинока.
«Какие они милые, хорошие, – подумала она про слесаршу, про Наталку, про слесаря. – С ними легко».
И то, что с ними, с этими новыми соседями легко, она чувствовала почти на каждом шагу. Сорокосабель в нерабочий день, когда жена его пекла пироги, постучался в дверь Марии:
– Квартиранточка, Мария Васильевна, ходите к нам горяченького покушать! Моя Фекла картофельные пироги мастерица пекчи!
– Пожалуйте! – поддержала мужа слесарша. – Тащите сына с собою! И нам и вам веселее будет!
Мария стала отказываться, но хозяева пристали с таким ясным и веселым радушием, что она сдалась и вышла на их половину, неся на руках Вовку.
За столом, где Марию потчевали со всех сторон и где она впервые хорошенько разглядела светловолосого мальчика, слесарева сына, пошли разговоры про житейское, про всякие мелочи, про то, что каждого так или иначе занимало. Мальчик рассказывал про школу, про пионеротряд. И были, очевидно, его рассказы об этом для Натальи очень волнующими, потому что она перебила его, заявив:
– Я в прошлом годе тоже в пиванеры запишусь!
– Эка! – засмеялся слесарь. – Катнула ты, Наталья, «в прошлом годе», – разве так надо говорить?
– Она всякие слова путает! – подхватил мальчик. – Не знает, а говорит!
Наталья надула губки.
– Я не путаю. Ты зачем, Степка, дразнишь! Он зачем, – обернулась она к матери и сверкнула влажными глазами, – зачем он дразнится!
– Тебя, Наталья, никто не дразнит! – вступился отец. – Ты не права!
И опять, как в первый раз, Мария, прислушавшись к этой беседе взрослого, отца, рабочего, с маленькой девочкой, удивилась серьезности, внимательности, с какими Сорокосабель обращался к Наталье.
– Да, знаю я его, – обидчиво сказала Наталья.
Был за столом простой и радующий уют. Чувствовалась сердечная спайка между этими людьми, связанными в крепкую трудовую семью. Щемящая зависть шевельнулась в Марии и ужалила ее. Мария покрепче прижала к себе мирно посапывающего Вовку и вздохнула. Слесарша заметила ее грусть и ласково придвинула к ней тарелку с горячими пирогами:
– Кушайте на здоровье!
21.
Однажды вечером, когда на хозяйской половине все затихло, а Вовка уснул, Мария прилегла на кровать и загрустила. Все пережитое нахлынуло на нее, разворошилось в ней, поднялось болью и вырвалось слезами. Она лежала, вздрагивая от плача, глуша его в себе, прижимаясь к подушке. Она боялась, чтоб ее не услыхали за стеной, но плач был властнее ее усилий, и до слесарши через перегородку донеслись ее всхлипывания. Слесарша подошла к двери и, не постучавшись, вошла в комнату.
– Что же это вы, голубушка? – наклонилась она над Марией. – К чему слезы? Ни к чему они.
Мария быстро поднялась и стала скомканным платочком вытирать глаза.
– Я это так... – виновато пояснила она. – Глупо это. Грустно мне стало.
– Грустно! Такая молоденькая, а про грусть толкуете! Вам радоваться жизни надо!
Слесарша присела на кровать рядом с Марией и тронула ее за руку:
– Может, я нехорошо это, что к вам так прямо лезу. Ну, я по-простому, без хитростев... Вы не убивайтесь, не томите себя из-за того, что дитенка сами воспитываете... без отца. Не расстраивайте себе сердце. Нонче жизнь новая, не так, как ранее. Это ранее женщина детная да безмужняя прямо и за человека не считалась. А теперь никому до того дела нет, что которая сама себе свою судьбу складывает... Про вашу долю, извините, я наслышана, и скажу вам душевно: берите свою молодость полными горстями, как говорится. Вам и плакать да убиваться не об чем. Верно я вам говорю!
Слова слесарши, приглушенные участием, согретые мягкой женской нежностью, входили в Марию с небывалою сладостью. Но сладость эта вместе с тем томила и позывала на слезы. И слезы текли из ее глаз щедро и неудержимо.
– Ну, коли сердце требует, поплачьте, да всего толков! – поглаживая Марию по плечу, приговаривала слесарша. – Поплачь, коли сердце требует!
Слесарша умолкла, легонько вздохнула и немного позже добавила:
– Наша женская природа такая, что всякая боль да всякая недоля слезами исходит.
Мария перестала плакать, оправилась и виновато улыбнулась:
– Слабость на меня напала. Больше не буду.
– Вот и хорошо! – осветилась улыбкою слесарша.
Еще не высохли слезы на глазах у Марии, еще рдело смущенье на ее лице, но уже почувствовала она какое-то облегчение и потянулась к слесарше, а мгновеньем позже охватила ее потребность говорить, высказаться пред этой простой, чужой, но внезапно ставшей небывало близкой женщиной. Высказаться до конца, как никогда не высказывалась, ни перед кем, даже перед единственной подругой своею Валентиною.
Мария стала говорить. Слесарша сидела возле нее притихшая, ожидающая. У слесарши мягко светились глаза, из этих глаз текли к Марии теплые лучики. И, согретая ими, она без утайки, попросту, по-хорошему пожаловалась женщине на свою женскую долю.
– Голубка вы моя! – открыто улыбаясь, потянулась слесарша к Марии, выслушав ее. – Ну что же вам об этом обо всем тужиться? Вы об ребенке так думайте: мой, стало быть, он и более ничей. Покудова, конечно, по сердцу себе человека не найдете. А человека такого найтить надо! Да и найдется он... А что касаемо того, чтобы ребеночка вытянуть, да на ноги поставить, так и это теперь дело нехитрое. Вы здоровая, ученость в вас есть, сами себя с им прокормить можете. А окромя всего... – слесарша немного замялась, словно превозмогая какое-то препятствие, но быстро оправилась и дружески улыбнулась: – окромя всего, имеется возле вас и человек подходящий – Александра-то Евгеньич!
Мария вспыхнула. Слесарша, как бы не замечая ее неудовольствия, продолжала:
– К вам он всей душою. Нам это известно. Мы его, Александра-то Евгеньича, давно знаем. Он с моим на одном заводе работал. Хороший человек. Широкой души мужчина. Вот он-то своим горбом до наук дошел. Каким он скоро инженером будет! А сколь в жизни мурцовки хлебнул! И об вас он заботу большую имеет, интересуется. Словом, любовь у него к вам по-хорошему существует. Не как у других: подольстился, попользовался да и на сторону...
Слесарша вдруг с легким испугом остановилась. Она заметила тяжелый тоскующий взгляд Марии, она вспомнила.
– Ох, дура я! – искренно вырвалось у нее. – Вы, голубка, плюньте на меня. Сболтнула я.
– Ничего, – одними губами горько улыбнулась Мария. – Ничего, Фекла Петровна.
– Простая я, необразованная, – вздохнула слесарша, – вот оттого иной раз и брякну неподумавши!
– Это хорошо, что вы простая. Зато вы и душевная и мне с вами легко, как с родной, – осветилась Мария. – Легко.
Электрическая лампочка сеяла с потолка резкий свет. Вовка тихо спал, за перегородкой было спокойно. Кто-то поцарапался в дверь. Слесарша оглянулась на звук и строго сказала:
– Наталья, не мешай!
– Я, мама, не мешаю, – тоненько прозвучало в ответ и дверь приоткрылась, – я в гости к Вовочке хочу.
Девочка, сияя лукавыми глазами, вошла в комнату. Мария двинулась к ней навстречу, схватила ее на руки и прижала к себе:
– Золотко ты мое!
22.
Мария услышала за перегородкой голос Александра Евгеньевича. Он весело разговаривал с мальчиком. Он шутил над ним, а тот задорно и независимо отшучивался.
У Марии сердце заколотилось быстрее. Она не видела Солодуха дней пять.
И пока его не было, ей казалось что она может обойтись без него, а теперь вот почувствовала, как он ей нужен.
– Ты не смейся, дядя Саша, – вразумлял Солодуха мальчик, – напрасно ты смеешься! Мы всем отрядом так решили! Понимаешь, всем отрядом!
– Ну, значит, и весь отряд ваш неправильно поступил!
– Отряд неправильно не может поступать! Это ведь, понимаешь, не один мальчик... Понимаешь!
– Я-то это понимаю, а вот вы, видать, набедокурили!
– Да если он учительницу нехорошим словом обозвал, так тогда как? Думаешь, терпеть его в группе? Мы таких терпеть не будем!
Александр Евгеньевич что-то ответил мальчику и вслед за тем Мария услыхала легкий стук в дверь своей комнаты.
Солодух вошел оживленный, свежий, бодрый. Его лицо светилось радостной улыбкой. Едва успев поздороваться с Марией, он оглянулся на перегородку и любовно сказал:
– Эх народ-то какой хороший растет! Вот я сейчас со Степкой беседу вел. У них в школе мальчик обругал учительницу, а они, не дожидаясь школьного совета, сами самостоятельно постановили исключить его. А ведь ребятам по десяти, по одиннадцати лет, не больше!.. Ну, как живете, Мария? Я по горло был занят, все не мог выбраться к вам, даже совестно мне, что забросил занятия с вами. Впрочем, у вас дела пошли на лад... Как Вовка?
Неожиданно для нее, Марии вдруг стало легко и просто с Александром Евгеньевичем. Так легко, как еще не бывало.
– Вовка молодцом, – улыбнулась она. – Крепнет и растет,
– Мне его Наталка расхваливала, – засмеялся Солодух. – Она уверяла меня, что они с ним разговаривают и что она все понимает.
– Наташа девочка прелесть просто какая. Да и все они хорошие.
– Народ великолепный. Я вам говорил. С ними вам не может быть плохо. А знаете, – спохватился Солодух, – у меня ведь маленькое дело к вам. Я нашел вам небольшую работу.
– Работу? – взволновалась Мария. – Службу?
– Нет, можно брать на дом.
– Ох, как хорошо! – непосредственно вырвалось у Марии.
Александр Евгеньевич объяснил Марии, о какой работе идет речь, рассказал ей с кем и где она должна договориться. И Мария, выслушав его, покраснела и призналась:
– Вы даже не можете себе представить, как кстати это.
– Я знаю, – кивнул головой Солодух и подошел к вовкиной кроватке.
– Вот растет человек, – обернулся он к Марии, – который войдет в жизнь без предрассудков, без всего того лишнего, что давит еще нас.
Лицо у Александра Евгеньевича сразу стало серьезным, почти строгим. В глазах, которые были устремлены на Вовку, вспыхнуло упорство. И легкое подергивание верхней губы отмечало сдерживаемое волнение.
– Без предрассудков. Да, – повторил он. – Не так, как у вас, Мария. Почему вы не можете отнестись к окружающему просто? Почему вы не назовете настоящим именем наши с вами отношения и не сделаете настоящих выводов? Почему? Ведь я чувствую, что мы друг для друга необходимы, нужны. О чем тут раздумывать, зачем колебаться? И ваши сомнения насчет Вовки неосновательны! Вовку я люблю. Да ведь дело и не в Вовке. Дело в нас самих. И если вас смущает третий, тот... отец Вовки, так и это ни к чему. Его отношения и к вам и ко мне могут ограничиваться постольку, поскольку он все-таки физический отец ребенка...
Мария наморщила лоб.
– Не бойтесь слов, – почти строго продолжал Александр Евгеньевич, подметив ее недовольство, – не бойтесь. Рано или поздно, но договориться придется... Я после того раза, когда мы с вами хорошо говорили, ненадолго спутался в мыслях: был такой случай у меня, что я не так понял ваши колебания. Взбрело мне на ум, что мы разные люди, с разным прошлым, и что оттого вы не принимаете меня к себе. А потом дошел я до истины: какое же может быть у вас прошлое? Вы еще и не жили. Вы сами сейчас создаете себя, человека из себя делаете. И надо, чтобы вышел из вас человек здоровый, теперешний, без всякого груза прошлого за спиной... Давайте, Мария, открыто и ясно говорить: любите вы меня?
Определенно и без всяких затей поставленный вопрос как бы оглушил Марию. На мгновенье, на самое коротенькое мгновенье ей стало больно от этой определенности, от этой простоты. Бессознательно, не думая и не рассуждая об этом, она ждала иного подхода со стороны Александра Евгеньевича. Ждала других слов, другого звука его голоса. Но было это только на единый кратчайший миг. А вслед за тем, как бы зараженная этой простотой и ясностью слов Солодуха, она ответила, сама внутренно дивясь своей смелости и простоте:
– Да... Вы сами это знаете.
Александр Евгеньевич протянул обе руки, обхватил ими голову Марии и близко придвинул свое лицо к ее лицу.
– Мы будем жить вместе... – взволнованно, но решительно произнес он. – Мы будем жить втроем. У нас настанет светлая, радостная, трудовая жизнь. Хорошая, настоящая жизнь, начнется у нас, Маруся!
Мария молчала. Она закрыла глаза и чувствовала ласку его рук на своих щеках и слышала его голос. Голова ее сладко кружилась и словно сон охватил ее – желанное и волнующее забытье.
Вдруг она поняла смысл слов Александра Евгеньевича. Тряхнув головой, она сделала попытку высвободиться из его рук. Открыла глаза, вздохнула.
– Не знаю... – глухо проговорила она. – Не знаю... как же это будет? Как мы станем жить втроем? А если Вовку у меня отымут?
– Отымут? – удивился Солодух. – Кто?
– Ну тот... – обожглась стыдом Мария, не в силах произнести слово «отец».
Солодух покачал головой:
– У него нет никаких оснований сделать это, никаких прав...
– А закон?!
– Нет такого закона, который отнимал бы ребенка от матери. В советской стране, Маруся, такого закона нет и не может существовать.
Мария вскинула глаза на улыбающегося Александра Евгеньевича и недоверчиво покачала головой.
23.
Вторая встреча Солодуха с Николаем произошла в этот же день. Александр Евгеньевич вышел зачем-то к слесарю, а в это время в дверях возник разговор между Степкой и кем-то, кто справлялся о Марии. Солодух сразу узнал голос Николая и пошел к нему навстречу.
– А, опять вы! – с легкой насмешкой и неприязненно воскликнул Николай. —Впрочем, я этого ждал.
– Вы зачем? – спросил Александр Евгеньевич ровно и почти равнодушно.
– Зачем? Ну, это уж мое дело!
– Не совсем. Дело касается Марии, а это все равно, что меня самого.
– Дело не касается вашей Марии, – язвительно возразил Николай. – Я к сыну своему пришел, к ребенку...
– Что ж, проходите, – посторонился Солодух, пропуская Николая. Тот удивленно взглянул на него и слетка смешался. – Проходите! – повторил Александр Евгеньевич.
Мария тревожно взглянула на обоих. У Марии вздрогнули ресницы. Солодух прошел к ней быстрее Николая и объяснил:
– Вот на Вовку пришел взглянуть. На нашего Вовку.
– На вашего? – удивленно изогнул брови Николай. – Парнишка, я в этом уверен, мой!
– Мог быть вашим, – усмехнулся Солодух, – а теперь вряд ли! Вы сядьте. Нужно поговорить. Нужно, чтобы все стало ясным и бесспорным.
Оттого ли, что Солодух говорил уверенно и просто, или от близости настороженной и враждебно поглядывающей Марии, но Николай смутился. Он потерял обычную свою уверенность. Он оглянулся бесцельно и сел на ближайший стул.
– Поговорим, – останавливаясь возле него, пригласил Александр Евгеньевич, – поговорим, как два сознательных, взрослых человека. Вот видите, это, – он показал на Марию, – моя жена. Жена и товарищ. Все, что близко ей, близко и мне. Ее ребенок – это и мой ребенок. Ясно? Особенно, когда на этого ребенка никто, кроме нее, не имеет никаких прав...
– А я? – вспыхнул Николай.
– Никаких! – рванулась Мария и тотчас же замолчала, встретив ласковый, но предостерегающий взгляд Александра Евгеньевича.
– Вы на него, конечно, не имеете никаких прав, – убежденно, как что-то, не требующее никаких доказательств, сказал Александр Евгеньевич. – Ведь, во-первых, вы сами себя устранили от ребенка, а, во-вторых, – он на мгновенье остановился, смял в себе что-то, обернулся к Марии и, улыбаясь, попросил ее: – Скажи ему, Мария, значит ли он что-нибудь для тебя теперь?
– Чужой! – изгорев смущеньем, решимостью и радостью одновременно, крикнула Мария. – Совершенно чужой он мне!.. Да, да! Николай, чужой, как первый встречный прохожий!
– А ребенок-то все-таки от меня, – криво усмехнулся Николай, бледнея. – Этого никуда не спрячешь.
– Что ж отсюда следует? – в упор взглянул на него Александр Евгеньевич, – случайность, прошлое, вопрос физиологии...
– Ему никто не заменит настоящего отца...
– Отцы часто умирают и от этого дети нисколько не проигрывают. Да нужно сначала понять, кто же настоящий отец: тот ли, кто...
– Тот, кто дал жизнь! – нетерпеливо перебил Николай.
– Ерунда! – поморщился Александр Евгеньевич. – Книжные, надуманные слова. Дал жизнь! Дело не в том, чтобы дать жизнь, а в том, как направить ее, эту жизнь.
Сжавшись и полуобернувшись от них, этих спорящих мужчин, Мария стояла возле кроватки ребенка и слушала. И нестерпимый, обжигающий стыд охватывал ее, подступал к горлу, выливался яркими, лихорадочными пятнами на щеках. Наростало в ней непреоборимое желание крикнуть, остановить их, прекратить их спор. Наростала потребность уйти, остаться одной, о чем-то глубоко и по-новому подумать, что-то пересмотреть, перерешить. Она стремительно обернулась к Солодуху и к Николаю, и они сразу увидели ее изменившееся от боли и тоски лицо.
– Мария! – шагнул к ней Александр Евгеньевич. Николай медленно поднялся со стула.
– Уходите! Перестаньте! – сдавленно крикнула она. – Не надо, не надо! Я не могу!..
Александр Евгеньевич нелепым, ребяческим жестом поднес руку ко рту и прищелкнул языком:
– В самом деле... Вот глупость-то! Дискуссию завели. Твоя правда, Мария, твоя правда! Пойдемте отсюда! – повернулся он к Николаю.
– Я сначала на Вовку взгляну, – возразил Николай, с жадностью поглядывая на обоих.
Но Мария выступила вперед и преградила ему дорогу к кроватке.
– Не пущу! Не хочу!.. Уходи! Слышишь, уходи и больше не смей приходить! Никогда.
У Николая хмуро сошлись брови. Александр Евгеньевич быстро положил ему руку на плечо и бесповоротно сказал:
– Да. Пойдемте! Без разговоров.
Без разговоров, внезапно подчинившись этому приглашению, Николай пошел к двери. Мэрия угрюмо следила глазами за тем, как выходил Николай и следом за ним Александр Евгеньевич. Лицо у нее было усталое, постаревшее, некрасивое.
24.
А Вовка между тем рос. У Вовки взгляд переставал быть неясным, неосмысленным, водянистым. Он начинал поворачивать головку на привлекавшие его звуки, он вглядывался в яркие цвета, он широко раскрывал глазки на сверкающие предметы. И некоторые голоса положительно нравились ему: так, он удовлетворенно пускал слюни, когда слышал голос матери или когда Наталка щебетала над ним что-то по-своему.
Вовка становился человеком.
Уже кончалась осенняя, неопределенная пора и по утрам земля туго и гулко рокотала под ногами. Стояли обнаженные деревья, и ветер свистел в их негибких ветвях. Звенели колким и хрупким льдом лужи в канавах и в колеях дорог. Выпадали густые инеи. Вспархивал, кружился и лениво падал снег. Подходила зима. В комнатке у Марии было тепло: хозяева протапливали квартиру, загоняя, как выражалась слесарша, тепло на зиму. Мария, управившись с Вовкой, усаживалась за работу. Вороха бумаг грудились перед ней на столе, она пересматривала их, что-то подсчитывала, что-то отмечала. Какие-то ведомости и таблицы, в которых она первое время путалась и с трудом разбиралась, поглощали ее время почти до-отказа. Но ей нравилось это. Ей было приятно и радостно сознавать, что она зарабатывает сама себе на жизнь, что она этой работой содержит и себя и Вовку.
Александр Евгеньевич приходил к ней каждый вечер. Она ловила звук его шагов за перегородкой, она с радостным волнением прислушивалась к его голосу. Она ждала его и была счастлива, что он приходит. Но когда он в тот день нелепого и странного разговора с Николаем, вернувшись в ее комнату, сказал, что они должны теперь жить вместе, она решительно и непреклонно отказалась.
– Нет, – покачала она головой, – нет, этого не нужно.
– Почему? – настаивал он.
– Я чувствую, что этого не нужно, – упрямо твердила она, не умея объяснить своего нежелания сойтись с ним и жить на одной квартире.
Солодух присмотрелся к ней, на мгновенье помрачнел, но быстро оправился и не стал настаивать.
И жизнь пошла ровно. В этой жизни самой большой и неомрачимой радостью был Вовка. За окном блекли и погасали теплые краски, за окном простиралась холодная и неприглядная осень, медленно и жестоко переходящая в зиму. И солнце, давно уже переставшее греть, сеяло тусклые и холодные лучи. A в комнатке у Марии от Вовки, от его светлого созревания словно согревающее сияние трепетало. Вовкин непонятный лепет, его беспричинные улыбки, вот то, как он барахтался, освобожденный от одеяльца, и сучил ножками и тянул крошечные кулаки к влажному рту, – вот все это будило теплую усмешку, веселило, радовало.
– Человечина растет! – широко улыбаясь, говорил Александр Евгеньевич, следя за Вовкой.
– Советский полноправный и свободный гражданин! – усмехался Сорокосабель, слушая из-за своей перегородки Вовкин бесцеремонный и властный крик.
– Он гугулькает со мной, – утверждала серьезно Наталка, – со мной он, тетя, разговаривает. Все, все гаравит!
Мария впитывала в себя все, что исходило от Вовки, все, что касалось его, и широкая материнская гордость поднимала ее, делала сильной, уверенной, зрелой. Наполняя день свой работой – и вузовской, и той, которую она брала себе на дом, она ни на минуту не выпускала из своего внимания Вовку. Она отрывалась от стола с бумагами и бежала к его кроватке, когда он бодрствовал и тихо сопел, уставившись взглядом в потолок; она вслушивалась в его ровное дыхание, когда он тихо спал. Она нежно напевала над ним или вела тихие бесконечные, бестолковые беседы, когда он капризничал и заливался громким криком. Она была целиком, до-отказа переполнена им, этим растущим человеком, ее сыном, Вовкой.
Однажды Александр Евгеньевич полушутя, полусерьезно сказал ей:
– Я начинаю ревновать тебя к Вовке. Этот шпингалет совершенно вытесняет меня из твоего сердца.
– Я мать, – слегка сконфузившись, пояснила Мария. – Его я люблю, как мать. А тебя...
– Меня как супруга? – посмеиваясь глазами, нарочно употребил это неуклюжее слово Александр Евгеньевич. – По привычке?
– Нет, Саша! – зарделась Мария. – Не по привычке... Ты мне очень-очень родной. Ну, а Вовка... Ведь это моя кровь.
– Кровь, кровь! – недовольно повторил Александр Евгеньевич. – Какие ты слова тяжелые да старинные говоришь. Будто старуха. Вот я ведь тоже Вовку люблю. И. может, не меньше твоего. При чем тут кровь! Тут другое.
– Многое. Дружба, воспитание, общие интересы. Вот, что создает любовь.
– А что же другое?
Мария лукаво сверкнула глазами:
– Какие же у тебя с Вовкой общие интересы?
– Ах ты жиганка! – рассмеялся Александр Евгеньевич. – Ловишь меня! Лови! Но все-таки ты не права. Знаешь, в тебе есть еще мною от старинки. Каким путем это в тебя влезло, не знаю. Но есть. А потом ты как-то сторонишься настоящей жизни. Замкнулась ты в себя, в личное свое, в Вовку...
– У меня времени нехватает.
– Нет, погоди, поговорим по-серьезному. Я давно хотел тебе о многом сказать...
– О моих недостатках? – исподлобья взглянула на него Мария.
– Не о недостатках, а об ошибках. Исправлять их нужно. Давай, Маруся, исправлять их вместе! Давай я буду тебе вроде старшего товарища. Ты меня слушайся. Я плохому тебя не научу. Я тебя крепко люблю! Крепко.
– Учи, – наклонила голову Мария.– Я не отказываюсь. Я тоже... тебя... люблю...
