Текст книги "Сентиментальная повесть"
Автор книги: Иссак Гольдберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Ис. Гольдберг
Сентиментальная повесть
Глава I
1
Цыганка зацепила руку Калерии Петровны и торопливо заговорила:
– Не жалей, не жалей, золотая! Всю судьбу твою вижу, всю правду тебе скажу!.. Не жалей, бриллиантовая!
У цыганки было худое измученное лицо, и глаза ее беспокойно бегали по сторонам. В глазах цыганки лежала усталость.
– Не жалей, серебряная!..
Славка со стороны поглядывал на мать и на цыганку. Славке было весело и смешно. Вот мать вся трепещет и волнуется и жадно слушает эту чужую женщину, которая что-то врет и забавно тычет грязным пальцем в белую холеную руку матери. У матери даже на лице яркие красные пятна пошли, так же, как это бывало, когда она ссорилась с отцом. Славка ухмылялся.
– Червонный твой валет... – нараспев говорила цыганка, – кавалер твой у сердца твоего. И ждет тебя огромадное счастье... Счастливая ты, даже и сказать не можно!
Мать смущению улыбается и нехорошо взвизгивает.
– Любит он тебя, бриллиантовая, желает тебя и выходит обоим вам полная удача...
– Ну-ну! – притворно сердилась Калерия Петровна, – ты наскажешь! Глупости! Ты лучше о будущем...
– А будущее у тебя золотое, бриллиантовая моя!.. В шелках ходить будешь, в золоте!..
– Славка! – спохватившись, оглянулась на сына Калерия Петровна, – ты что здесь торчишь? Пошел бы ты на улицу, поиграл бы!
– Ишь, какая! – сморщился насмешливо Славка и нагло поглядел на мать. – Ишь, ловкая! Мне тоже хочется послушать...
– Иди, иди! – выпроводила Калерия Петровна мальчика. Цыганка, слащаво улыбаясь, подхватила:
– Ступай, золотой! Ступай, счастливый! Я матушке твоей судьбу роскошную выворожу. Я и о твоей судьбе, раскрасавчик, погадаю!..
– Ведьма! – дерзко крикнул Славка и нехотя вышел из комнаты.
На улице буйствовала весна. Земля подсыхала и под молодым напористым солнцем исходила в томной неге. Влажный воздух был как молодое вино – он слегка кружил голову и от него становилось радостно и легко. Забросанное рваными лоскутьями белых облак, небо проглядывало умытым и голубело, словно только-что окрашенное свежей и сочной лазурью.
Славка вышел за ворота. Улица простиралась в обе стороны в полуденной сутолоке. Проносились автомобили, шли люди, бежали дети. Собака, отбившаяся от хозяина, остановилась возле Славки и приветливо повиляла хвостом.
– Усь! – воспользовался Славка случаем и натравил ее на прохожую старуху. – Усь ее!..
Старуха пугливо шарахнулась от собаки в сторону и огрызнулась на Славку. Славка рассмеялся.
Но собака убежала, старуха, сердито ворча, прошла своей дорогой, и Славке стало скучно. Он повернулся, чтобы войти в калитку. А мимо него в это время проходил письмоносец, нагруженный тяжелой кожаной сумой и связкой газет. Славка насторожился. Славка вспомнил, как месяц назад такой же письмоносец принес матери письмо от отца. И мать, прочитав письмо, скомкала его, швырнула на пол и заплакала злыми слезами. Позже Славке удалось узнать, что отец, уехавший ненадолго, теперь совсем не вернется. Так говорили соседи, жалостливо поглядывавшие на Славку и с осуждением произносившие непривычное Славке слово:
– Бросил...
Это слово зацепилось в памяти Славки и он повторил его матери:
– Мам, а папка нас насовсем бросил?!
Калория Петровна возмутилась, побагровела от злости и обиды.
– Это надо еще доказать, дурак, кто кого бросил!.. Не говори гадостей!
– Я знаю! я знаю! – обрадовался Славка, видя волнение матери.
Калерия Петровна больно отодрала Славку за уши и поставила в угол...
Письмоносец проходил дальше. Славка вдогонку спросил его:
– Синельниковым письмов нету?
– Нету! – на ходу бросил письмоносец.
Славка сорвался с места и побежал домой.
– Нету нам письмов! – с порога закричал он. Мать вздрогнула. Цыганка быстро оглянулась. Она прятала в карман какой-то сверточек.
– Чего ты кричишь, как сумасшедший?! – накинулась Калерия Петровна на сына. – Какие там письма? Садись и сиди смирно!..
– Ты верь мне, бриллиантовая! – торопливо говорила цыганка, оглядываясь и собираясь уходить. – Я тебе такое счастье нагадала, лучше не надо! Тебе и твоему красавчику... А нет ли у тебя, золотая, сапожек лишних, моему бы Ромке!.. Обносочков каких-нибудь!.. Нету?.. Ну, живи счастливо...
Цыганка вышла из комнаты. Калерия Петровна пошла ее провожать. Славка озорно крикнул:
– Ведьма!.. У-у!..
2
Отца Славка любил больше, чем мать. Отец время от времени приносил домой вкусные вещи и весело шутил с сыном. Про отца Славка знал: когда-то папа воевал на настоящей войне, носил острую саблю и разъезжал на лихом коне. Иногда мать в ласковые и нежные минуты называла его «ваше благородие». А он сердился, показывая глазами на Славку, и приказывал матери молчать.
В какую-то зимнюю темную ночь, когда Славке было всего пять лет, приходили к ним чужие люди, заставили отца одеться и увели его. И не было его дома долго. Славка не знал счета времени и ему показалось, что отец исчезал на долгие годы. Вернулся отец внезапно, исхудалый, с отросшей бородой и пахло от него нехорошо: махоркой и кислой капустой. И мать охала, ходила вокруг него, качала головой и все твердила:
– А я и не думала!.. Уж и не ждала...
Тогда отец оскалился в жесткой усмешке и невесело сказал:
– Надеялась, что в расход пустили?! Не торопись! Не радуйся!..
– Ну, что ты, Саша?! – сконфуженно и оторопело возразила мать.
– Да ладно, ладно! – махнул отец рукой.
С возвращением отца домой жизнь стала шумной. Бывали дни, когда собирались гости и тогда Славке перепадало много вкусных вещей. Потом жили впроголодь. Затем опять появлялась обильная еда. И так шли дни.
А во дворе, у соседей, на улицах шумели весело ребятишки. Появлялись пионеры в красных галстуках, гремел барабан и громко пела труба. И шум этот возбуждал Славку, манил к себе, и Славка порывался к соседям, на улицу, к веселым ребятам. Но когда отец заметил это, то ухватил Славку больно за ухо, потрепал и внушительно сказал:
– Чтоб я тебя, Славка, с этим отродьем никогда вместе не видал! Понял?!
И про пионеров, так же, как и про все, что происходило за стенами их дома, отец порою со злостью говорил:
– Какая гнусная жизнь! Ты пойми, Калерия, какая настала гнусная, непереносимая жизнь!.. Я, если завижу, что Славка с этими пионерами водится, прямо насмерть запорю! Так и знай!
Мать не спорила. Ей было все равно. Она пудрила полное лицо, подкрашивала брови и ярко мазала красной помадой губы. Она, когда у отца заводились деньги, уходила к парикмахеру, делала себе прическу, накупала дорогих духов и прихорашивалась перед зеркалом. И часто, слышал Славка, похвалялась перед мужем:
– Эх, Саша, не по карману я тебе!.. Гляди, шик во мне какой!..
Теперь отец внезапно исчез. И, видать, не собирается возвращаться обратно. А мать только первое время плакала, сердилась и больно щипала Славку, но потом успокоилась и к ней стали ходить гости. И все мужчины.
Славке сперва было интересно, что приходят веселые гости, приносят сласти, вино, вкусные закуски. Но однажды ему стало нехорошо. Ничего не понимая, он почувствовал какой-то стыд от того, что чужие дяди вольно шутили с матерью, подсаживались к ней очень близко, поили ее вином, глядели на нее жадными глазами, хватали за полные обнаженные руки.
Однажды чужой дядя засиделся очень долго. Он подсел к Калерии Петровне совсем близко и закинул руку за спинку ее стула. Славка исподлобья оглядел гостя и засопел.
– Ушел бы ты, Слава, куда-нибудь погулять! – посоветовала мама, и Славка в ее голосе различил необычно заискивающие нотки. Он взглянул на стол, увидел на нем свертки, бумажные кулечки.
– Дайте ему конфет! – сказал чужой дядя. – Возьми, милый, возьми!..
Славка схватил из мешка сколько смог и неторопливо, вразвалку вышел из комнаты.
По обыкновению Славка пробыл на улице недолго. Когда он вернулся, мать сидела притихшая, слегка испуганная и на ее полной белой шее Славка заметил яркие красные пятна. У Славки дрогнуло в неосознанной обиде сердце: такие пятна он раньше примечал всегда после того, как разнежившийся отец целовал мать.
Славке стало тяжело. Неожиданный, непонятный стыд обжег его. И неожиданно для самого себя Славка разревелся...
Пришел день, когда чужой дядя остался у мамы ночевать. Калерия Петровна устроила Славке постель за диваном, отгородив его от своей широкой кровати шалями и какими-то тряпками. И, укладывая его спать, сурово заявила:
– Спи, Славка! Этот дядя теперь мой муж... Понимаешь, вместо папы!
Славка промолчал. Он нырнул под одеяло, засопел, завздыхал и уснул в слезах.
А утром, наскоро напившись чаю и не глядя на мать, ускользнул на улицу. И стал бродить, забираясь все дальше и дальше от дома.
И новый, неведомый мир развернулся перед Славкой в этот день.
3
Новый, неведомый мир развернулся перед Славкой, когда он добрался до городского базара.
Толпа запрудила большую площадь и гудела смуглым гулом. Тесными рядами прямо на земле расположились торговки и торговцы, устроив впереди себя свой товар. На мешках, на рогожах, в ящиках были разложены калачи рядом с пачками махорки, литры молока возле соленой рыбы, картофель вместе с мешочками пшена. В другом месте свален был всевозможный скарб: медные кастрюли, ламповые стекла, старые шляпы, чиненые и рваные башмаки, этажерки, складные кровати, книги, безделушки. Особняком вытянулись крестьянские возы, покрытые рядном и половиками. И возле этих возов шел шумный и горячий торг.
Славка втиснулся в самую гущу толпы и затерялся в ней. Сжатый со всех сторон, он подвигался вперед с людским потоком и не мог выбраться назад. Сначала его это забавляло и ему даже было приятно плыть, почти не касаясь ногами земли. Потом кто-то больно наступил ему на ногу, кто-то стиснул его так, что он не смог вздохнуть, и он закричал. Но крик его никого не встревожил. Люди, притиснутые к нему вплотную, со злобной насмешкой на него же закричали:
– Чего орешь, пацан?.. Куды влез?!
– Ой, больно! Пустите! – ревел Славка. А толпа с руганью и глумлением подталкивала его, тискала и мяла до тех пор, пока он, наконец, не выбрался на просторное место.
– По карманам?! – напоследок толкнул его какой-то бородатый мужчина.
Славка, всхлипывая, побрел от толпы.
Его жгла обида, ему было больно. Слезы текли по его щекам. Он не вытирал их. Они застилали ему глаза.
– Чего нюнишь, Гога? – услыхал он тоненький насмешливый голосок. Маленькая фигурка заслонила ему дорогу. Парнишка его же лет в рваном большом пиджаке, измазанный, без шапки, расставил ноги, подбоченился и глумливо заглядывал ему в лицо:
– Мамку, Гога, потерял? Соску обронил?!
– Я не Гога!.. – оторопело возразил Славка, перестав плакать. – Я – Слава.
– Это все равно. Ишь, сопли распустил!.. Били тебя, что ли?!
Славка сбивчиво рассказал парнишке о своих мытарствах. Парнишка, такой курносый и такой грязный, почему-то ему сразу понравился.
– А ты не по карманам стрелял?
Видя, что Славка его не понимает, парнишка сморщился и засвистал.
– Самый форменный ты Гога! – заключил он. – Ишь, ботинки какие хорошие... Давай сменяем!
Испуганный вид Славки привел парнишку в еще более веселое и глумливое настроение. Он вытянул ногу, обутую в рваную, перевязанную галошу, и хвастливо покачал изодранным и грязным носком:
– Во!
– Мне нельзя!.. – нелепо и попрежнему испуганно сказал Славка.
– Мамка заругает?! А ты ее не бойся!.. Не бойся!..
Внезапно парнишка переменил тон. Он что-то приметил издали, насторожился и угрожающе шепнул Славке:
– Держи, покуда я смоюсь!.. Да обожди меня тута!.. – и быстро сунул Славке в руку небольшой бумажник, а сам стремительно побежал за угол.
Не понимая, что он делает, Славка непроизвольно спрятал бумажник в карман и пугливо посмотрел по сторонам. С базара бежала небольшая толпа. Впереди, растрепанная, со сбившейся на бок шляпкой, с искаженным от злости и обиды лицом, неслась полная женщина. Она задыхалась и неистово причала:
– Вон сюды! Вон сюды! Граждане, сюды он ушел!.. С деньгами!.. Ах, ловите!..
Толпа промчалась мимо Славки. Ее крики доносились еще до него из-за угла, когда с противоположной стороны вынырнул парнишка и поманил его за собой.
Славка безвольно пошел за парнишкой. Проплутав по кривым улицам и переулкам, они остановились где-то в пустынном месте. И здесь парнишка потребовал бумажник. Когда Славка беспрекословно отдал его, парнишка весело присвистнул:
– Блатной ты, Гога!.. На вот тебе пай!
Он извлек из бумажника деньги, пересчитал их и отдал половину Славке. У Славки в руках оказалась куча денег. Он глядел на них, не зная, что делать. Парнишка спрятал свою добычу и пошел. Отойдя от Славки, он крикнул:
– Приходи, Гога, на майдан сюда!.. Еще настреляем!.. С Воробьем не пропадешь!..
4
Первые шальные деньги, происхождения которых он не знал, Славке показались громадным богатством. Он накупил сластей, зачем-то приобрел на «манчжурке», на той части базара, где торговали всяким старым барахлом, заржавленный кинжал в выцветших и вытертых бархатных ножнах. Он почувствовал себя богатым и несколько дней ни с чем не приставал к матери и не интересовался чужим дядей, который сделался новым мужем матери.
Когда все деньги вышли, Славка снова побрел на базар. Но Воробья он там на этот раз не нашел. Пробродив несколько часов по базару, он уныло вернулся домой. Дома никого не было. На комоде валялись разные безделушки. Среди флаконов, баночек, щеток и шпилек Славка усмотрел бумажник. Бумажник очень походил на тот, который давал ему прятать парнишка. Славка взял бумажник, раскрыл его и увидал там деньги. Тогда, не считая, Славка ухватил пачку бумажек, бросил обратно на комод бумажник и ушел из дома.
Вечером пропажа денег была обнаружена. Муж Калерии Петровны подозрительно оглядел Славку и грозно надвинулся на него:
– Ты взял?
Славка сжался. У него был виноватый вид. И мать, и муж ее сразу определили виновность Славки. Мужчина схватил Славку за руку и больно дернул ее.
– Владимир! – испуганно вскрикнула мать.
– Оставьте! – огрызнулся мужчина. – За это надо учить! Он у вас и так бандитом растет! Я его проучу!..
– Ах! – зажала уши Калерия Петровна и выбежала из комнаты...
Первые побои, которые перенес Славка от чужого дяди, ошеломили его и ожесточили. Он стал глядеть на маминого мужа исподлобья. Он стал чуждаться матери. Он стал чаще пропадать из дому.
И настал день, когда Славка, встретившись радостно с Воробьем, не вернулся домой ночевать.
– Ты не бойся их, – успокоил его Воробей, узнавший всю подноготную Славки. – Чорта ли с них!.. А мамкиного хахаля ты напугай!..
– Как?
– Как хочешь. Можно перышком...
Воробей разъяснил недоумевающему Славке, что это такое «перышко» и как можно «напутать» маминого хахаля. Славке стало страшно. Од понял, что парнишка говорит что-то очень нехорошее. Он надулся и слегка отодвинулся от Воробья.
– Эх, Гога ты, Гога! – презрительно фыркнул Воробей.
Пришел Славка домой сконфуженный и с тревогой в груди. Мать встретила его с плаксивыми упреками. На мгновенье Славка почувствовал какую-то нежность и признательность к матери, но вмешался мамин муж и спугнул теплые чувства мальчика. Мамин муж схватил Славку за шиворот и грубо закричал на него:
– Где шлялся? Где пропадал?
Славке было больно. Он пытался вырваться из сильных и цепких рук. Но руки эта держали его крепко.
– Где шлялся, мерзавец?! – повторил мамин муж и шлепнул широкой и жесткой ладонью Славку по лицу.
Калерия Петровна охнула и всплеснула руками.
– Владимир!.. Владимир Иннокентьевич, оставьте ребенка!.. Оставьте!
– Убирайтесь прочь отсюда! – свирепо огрызнулся на нее Владимир Иннокентьевич. – Не мешайте мне исправлять этого хулигана!
Славка был жестоко избит. Мать послушалась мужа и ушла. Владимир Иннокентьевич, отшвырнув от себя избитого Славку, закурил и улегся из постели. Оттуда он устало заявил:
– Я из тебя, мерзавец, человека сделаю!.. Ты у меня шелковым станешь!..
Но Славка шелковым не стал. Назавтра он выждал время, когда и мать и Владимир Иннокентьевич вышли из дому, перерыл все на комоде и в ящиках комода, нашел там немного денег, забрал из буфета хлеба и остатки соленой рыбы, связал это вместе с кое-каким детским, пустяковым скарбом своим в узелок и покинул родительский кров. Но прежде чем окончательно уйти, он снял с вешалки новый, праздничный пиджак Владимира Иннокентьевича и с наслаждением изрезал его большими ножницами. Резал и зло ухмылялся. А по щекам текли слезы...
Так Славка ушел из дому, от матери, от маминого мужа, от побоев.
Ушел на улицу. Разыскал Воробья. Воробей весело и озорно присвистнул, прослушав рассказ Славки о его приключениях, одобрил изрезанный пиджак, пожалел, что Славка не захватил с собою из дому хорошего «барахла» и утешил:
– Ты не нюнь, Гога!.. Со мной не пропадешь!..
И так самоуверен был он в это мгновенье, такой солидностью веяло от его коренастой фигурки, так лукаво и плутовски светились серые глаза на грязном лице, что Славка поверил и перестал плакать...
5
Славка с легким грузом своих ребячьих лет пустился в самостоятельную жизнь в тот год, когда далеко, под Москвою, в тихих Горках угасал человек. Но Славка ничего не знал ни о Москве, ни о Горках, ни о великом человеке. Славка был слишком мал и глуп и большой мир был еще для него неизвестен.
И вот Славка пустился в жизнь.
Его поводырем и наставником стал Воробей, курносенький, бойкий, весь измазанный грязью и копотью паренек. Воробей властно, как взрослый, ухватился за Славку и предупредил его:
– Ты, Гога, не робей! Будешь хныкать да сопли распускать, брошу тебя... Мы к теплому морю с тобой уедем! Мы города разные увидим!.. Хорошо!..
Славка поддался. Домой он решил не возвращаться. А бродить по улицам, ничего не делать, питаться всякими вкусными вещами, которые изредка перепадали им, было неплохо. Только одно огорчило Славку:
– Меня не Гога зовут. Я – Слава. Почему ты меня так называешь?
– Ладно! – снизошел Воробей. – Вот ребята поглядят на тебя и кличку тебе новую дадим!..
Позже ребята, с которыми Воробей свел Славку, издевались и, хохоча, назвали его:
– Кислый!..
С этой кличкой Славка и побрел, уносимый чужой волей и чужими желаниями, по городам и дорогам необъятной страны.
Он изведал голод и холод, он испытал побои и ругань, он научился лгать и воровать. Познал Славка и угольные ящики, и котлы для варки асфальта, и поездил на буферах и под вагонами. Не раз Славка был на волосок от смерти. Не раз Славку ловили в облаве. Не раз бегал Славка из приютов и детских домов. Его ясные и приветливые до того времени глаза приобрели злое выражение, он научился никому ни в чем не верить. Его голос стал хриплым. Он привык сквернословить и умел не давать спуску обидчикам.
Он привык встречать косые и недоверчивые взгляды и слышать презрительное: «Беспризорник!».
И он озлоблялся и черствел. Из него вытравлялось все детское.
Скоро он ничем не отличался от Воробья и его компании...
Глава II
1
Высокий человек, зябко кутавшийся в ватное пальто, и засунув руки глубоко в карманы, стоял возле громадного плаката, на котором было написано:
ЛЕНИН УМЕР
Рядом с человеком толпились молчаливые люди. И у всех были бледные и омраченные лица. Все молчали. Только изредка кто-нибудь сдержанно вдыхал.
Человек поежился, оглядел толпу и пошел прочь. Но куда бы ни уходил он от плаката, везде встречал он скорбь, везде видел он опаленных горем людей.
Он ускорил шаг. Мороз крепчал. Снег под ногами скрипел и взвизгивал. На углах извозчики жгли костры. Прохожие шли заиндевелые, озябшие. Человек шел по улицам, сворачивая в переулки. Он дошел до какого-то дома, уверенно прошел ворота, поднялся по загаженной, залитой помоями лестнице и, не постучавшись, вошел в дом.
Навстречу ему вышел незнакомый мужчина.
– А Калерия Петровна где же? – простуженным голосом спросил вошедший.
Незнакомый мужчина оглядел посетителя и прищурил левый глаз:
– А вам, собственно, зачем же Калерия Петровна понадобилась?
– Как зачем? – вспыхнул вошедший. – Я ее муж...
– А-а!.. – протянул незнакомый мужчина. – Вот в чем дело. Вы, стало быть, бывший муж Калерии Петровны?
– To-есть, как это бывший?
– Очень просто! Настоящий муж – это я! Всего и делов...
– Интересно! – нервно засмеялся вошедший и стал расстегивать пальто. Руки его слегка дрожали. – Интересно! Значит, место занято? Рановато! Рановато!.. А Славка где?
Незнакомый мужчина слегка смутился.
– Вот что! – на что-то решившись, сказал он быстро. – Вы раздевайтесь, проходите. Надо вам, я вижу, согреться...
– А где же, все-таки, Славка? – повторил Синельников, раздеваясь и вешая пальто на гвоздь.
– Проходите! – как бы не слыша вопроса, суетился незнакомый мужчина. – Скоро и Калерия придет! Она на базаре... Кой-что, видите ли, продавать унесла...
Они прошли из крохотной передней в комнату. Синельников оглянул комнату. Все в ней было почти так же, как он оставил около года назад. Только вместо прежней простой кровати стояла двухспальная никеллированная, видимо, купленная на толкучке. Синельников усмехнулся.
– Пока-что, будем знакомы! – сказал хозяин. – Меня зовут Владимир Иннокентьевич. Фамилия – Огурцов.
– Мою фамилию вам называть не нужно, – ехидно рассмеялся Синельников. – Знаете, поди. А имя, отчество, на всякий случай, Александр Викторович...
– Распрекрасно! Да вы присядьте!..
Когда Синельников сел к столу и положил на него локти, Огурцов, слегка кашлянув, примирительно проговорил:
– Собственно говоря, врагами нам с вами быть не из-за чего! Ей-богу! Поймите сами: вы уехали, исчезли, как-то один раз написали в том смысле, что, мол, не жди и тому подобное. А Калерия – женщина молодая, беззащитная, ну и...
– А Славка?
Огурцов смущенно засопел.
– Мальчишка испорченный!.. О нем и жалеть не надо...
– Умер?
– Что вы?! Нет, конечно. Просто убежал и теперь где-нибудь беспризорничает...
– Вот оно что, – забарабанил Синельников пальцами по столу и угрюмо засопел.
В это время в передней послышался шум.
– Вот и Калерия! – обрадовался Огурцов. – Калерия! Сюрприз!
Калерия Петровна появилась в дверях с сумкой, с какими-то тючочками. Завидев Синельникова, она выронила один тючок на пол и вскрикнула:
– Ой!..
– Да ты ничего! Не беспокойся! – кинулся к ней Огурцов. – Ты ничего...
Синельников не поднялся ей навстречу. Он хмуро и неотрывно глядел на нее и зло кривил губы.
– Ребенка-то вы могли бы уберечь, сударыня! – угрожающе сказал он.
– Ах, Саша!.. Ах, Александр Викторович!.. Что же я могла поделать?!
– Действительно! – подхватил Огурцов, беспокойно поглядывая на Синельникова. – Что же можно было поделать? Времена такие! Если бы вы... не отлучились, так и при вас это случилось бы. Верьте слову.
Синельников в упор посмотрел на Огурцова. Тот не смутился.
– Вот что! – вспыхнул внезапно и весь зажегся оживлением Огурцов. – Вот что, Александр Викторович! Давайте-ка мы чего-нибудь закусим. У тебя найдется, Калерия?
– Есть, есть! – обрадовалась Калерия Петровна.
Синельников сухо рассмеялся:
– Это что же, вроде мировой? А?
– Ну, скажите лучше: для закрепления знакомства! Повторяю, врагами нам быть нет никакой основательной причины...
– Я с Калерией прожил без малого десять лет... – вставая из-за стола, с горечью признался Синельников. – Радоваться мне ее новой жизни причины нет. А кроме того и Славка... Мальчишку не уберегли... Одним словом, безобразие!..
Синельников стал нервно ходить по комнате. Огурцов следил за ним настороженным взглядом.
– Курить у вас есть что? – резко остановится Синельников. Огурцов быстро поднялся на ноги.
– Представьте, какая удача! – угодливо улыбнулся он, направляясь к комоду. – Имеется недурной табак. Харбинский, фирмы Лопато... Вот, курите!..
Он подал Синельникову пачку табаку, разыскал спички, пододвинул пепельницу. Синельников, кроша на стол табак, скрутил толстую папиросу и жадно закурил. Закурив, он уселся на старое место. Несколько минут оба молчали. И когда Калерия Петровна появилась с тарелками и стала накрывать на стол, а Огурцов достал из какого-то потайника бутылку водки, Синельников, быстро охватив все это внимательным взглядом, уже не отказывался от приглашения пожаловать к столу.
Наливая первую рюмку, Огурцов широко улыбнулся:
– Давайте за наше хорошее знакомство!
Синельников поднял свою рюмку и скривил зло губы.
– Можно и за это.
Огурцов любезно ухмыльнулся.
2
Несколько раз после этого Синельников наведывался к своей бывшей жене. И каждый раз он становится все мягче и добродушней. Но чем приветливей и обходительней казался он, тем испуганней делалось лицо Калерии Петровны, и она облегченно вздыхала, когда двери закрывались за Синельниковым.
Однажды он пришел в отсутствие Огурцова. Узнав, что последнего нет дома, он явно обрадовался.
– Это прекрасно, что ты одна! – прямо заявил он Калерии Петровне.
– Владимир Иннокентьевич скоро придет... – неуверенно сообщила Калерия Петровна.
– Ну, мне времени хватит! – расхохотался Синельников. – Я в каких-нибудь пять минут... Что он у тебя за тип? Спекулянт, как это нынче называется, или просто вор? А?
– Александр Викторович!.. – обиженно начала женщина, но Синельников остановил ее:
– Со мной тебе нечего церемониться... Кажется, люди свои!.. А я вижу сразу птицу по полету. Цена твоему Володеньке грошовая! Да ладно! Не в нем дело... Сказки, ты с ним надолго? Прочно?
Калерия Петровна сжалась.
– Я не понимаю этого вопроса... – тихо уронила она.
– Что ж тут непонятного? Я ясно спрашиваю: эта связь у вас прочная или так, на некоторое время?
– Мы с Владимиром Иннокентьевичем живем как настоящие муж и жена... – тверже оказала Калерия Петровна. – Я от него уходить не собираюсь.
– А он?
– Мне кажется, что он тоже...
– Та-ак, – Синельников потер ладонью плохо выбритую щеку. – Кстати, где у тебя этот харбинский табачок? Угости, очень курить хочется!
Калерия Петровна суетливо порылась в комоде и достала табак.
– Табак неплохой, – удовлетворенно заметил Синельников, делая первую затяжку и нагоняя на себя ладонью ароматный дым. – В самом деле, неплохой... Ну-с, значит, ты в прочности связи уверена? Это недурно. Это я одобряю... Знаешь, ты мне можешь оказать услугу!
Калерия Петровна пугливо насторожилась.
– Ты не бойся! – усмехнулся Синельников. – Большой жертвы я от тебя не потребую. Дело всего-навсего в легоньком, так оказать, товарообмене. Ты мне должна на время... заметь: на время!.. достать некоторые документы твоего Володеньки, а я за это даю тебе вечное прощение и тому подобное... Понимаешь?
– Мне непонятно... – бледнея и облизывая сразу пересохшие губы, почти шопотом сказала Калерия Петровна. – Мне непонятно... в чем дело?.. зачем?..
– Тут понимать много нечего. Я уезжаю... Далеко. У меня не все бумажки в порядке... Кой-какие документики твоего Володеньки могут меня выручить. К нему обращаться я не стану, да он вовсе и не должен знать об этой комбинации... А документы через пару недель будут тебе возвращены в полной исправности... Ну?
Видя, что Калерия Петровна молчит в напуганном раздумьи, Синельников наклонился к ней и глухо произнес:
– Ну, а если дело идет о спасении моей жизни? А? О спасении жизни?..
Калерия Петровна вздрогнула и слегка отшатнулась от Синельникова. Потом вздохнула. И шопотом:
– Я не знаю... Как же это?..
– Очень просто!.. Ни ему, ни тебе от этого никакого ущерба не будет. А я выплыву!.. О, мне только бы выбраться теперь отсюда!
Он наклонился над Калерией Петровной:
– Поможешь? Да?
Калерия Петровна закрыла лицо руками.
– Ты мне был когда-то дорог... – шопотом призналась она. – Я тебе за многое благодарна, Саша... Я постараюсь...
3
Годы текли для Калерии Петровны все утомительней и тягостней. Сначала жизнь не казалась ей плохой. Она носила изредка на толкучку, на «манчжурку» кой-какой скарб, и они этим неплохо кормились. Но когда барахлишко, как выражался Огурцов, сгорело, стало туго. Огурцов устроился на какую-то работу. И сразу же после этого он стал относиться к Калерии Петровне как-то свысока и пренебрежительно. И женщина порою, в отсутствии мужа, подбегала к зеркалу и рассматривала свое лицо. И видела: вокруг глаз, как паутинки, намечались морщины, шея отяжелела, кожа стала грубоватой, потускнел прежний легкий и нежный румянец. Подкрадывалось предчувствие, предвестие старости. Только глаза еще хранили очаровывающую томность и могли еще манить.
Калерия Петровна вздыхала, заламывала руки. А то кидалась к комоду, где хранились скляночки, флаконы, банки, – начинала притираться, мазаться всякими пахучими мазями, пудрилась, красилась. И потом встречала Огурцова кокетливая, благоуханная, задорная. Тот оглядывал ее и насмешливо щурил глаза.
О Славке Калерия Петровна вспоминала часто. Но вспоминала как-то мимоходом, вскользь, неглубоко. Эти воспоминания о сыне обострялись в ней в те мгновенья, когда она встречала на улице, на базаре беспризорников, когда чья-нибудь грязная ручонка зацепляла ее сумку, или когда ребячий голос произносил матершинную брань. Тогда Калерия Петровна обжигалась тоскою, приходила домой, бросалась на кровать, зарывала голову в подушки и плакала навзрыд.
Года через два после того, как Славка убежал из дому, Калерия Петровна, в один из приступов мимолетной тоски по мальчику, натолкнулась на цыганку-гадалку. Она затащила ее к себе, усадила возле себя и приказала:
– Погадай о потере!..
Цыганка обежала пытливым, бегающим взглядом комнату, вгляделась в Калерию Петровну и заявила:
– Коли, голубушка моя, потеря твоя золотая, клади на эту руку золотую вещь, коли серебряная, клади серебро!..
Калерия Петровна тоскливо затрясла головой:
– Ни серебряная, ни золотая!
– Ага! – сообразила цыганка и широко улыбнулась. – Об любви воздыхаешь, красавица!.. Об человеке!.. Я и про человека погадаю, про него всю правду скажу... Кажи ручку золотую свою, распрекрасную. Кажи!..
И, уцепив грязной, морщинистой рукою наманикюренные пальцы Калерии Петровны, она стала болтать скороговоркой всякий вздор. А Калерия Петровна жадно слушала ее и старалась отыскать в этом потоке слов какую-то правду, какую-то надежду.
Цыганка ушла. У Калерии Петровны рассеялась ее тоска по Славке. Калерия Петровна вернулась к действительности, к заботам о сегодняшнем дне, к страху о приближающемся увядании, к опасениям, что Огурцов может ее бросить.
Еще реже, чем о Славке, Калерия Петровна вспоминала об Александре Викторовиче. А когда вспоминала, то ощущала безотчетный страх. Казалось бы, что бояться ей нечего. Вот ведь поступил с ней тогда Синельников, по ее мнению, благородно: вернул документы Владимира Иннокентьевича, так-что тот никогда и не узнал, что они сослужили кому-то неведомую службу. Но страх этот гнездился в ее сердце. И оттого она старалась гнать от себя воспоминания о первом муже...
