Текст книги "Путь, не отмеченный на карте"
Автор книги: Иссак Гольдберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
8. Отставший спутник.
Дорога, которая еще совсем недавно казалась легкой и удобной, стала почти непроходимой. Шли в самое сердце тайги меж замшевелыми елями, теперь убранными белой филигранью мороза; шли по целому снегу, сверху такому гладкому, но таящему под собой провалищи, бурелом и бугры и засыпанные низкие кустарники. Шли по бездорожью, намечая свой путь почти наугад, уходя от жилищ, не надеясь встретить заброшенные зимовья.
Шли, окрыленные уверенностью, что до цели остается всего несколько дней пути.
Выбирали для ночлега глухие прогалинки, разводили костры и молча готовили ужин, чтобы потом также молча прокоротать длинную зимнюю ночь.
Но молчание это было еще только от усталости. Просто лень было разговаривать после тяжелого перехода, хотелось улечься ближе к костру и впитывать в себя его тепло, его ласку.
И новое – зловещее и угнетающее – вплелось в это молчание позже – на третий день после ухода из села.
До этого еще прорывалась бодрость у прапорщиков, не забывших тогда теплого уюта деревни, и у хорунжего, насмешливо поблескивающего зубами; еще крепился и не уставал полковник. Но после второго ночлега в лесу утром стали запрягать лошадь, а она еле передвигала ноги и, шатаясь, упала на снег. Хорунжий ткнул ее носком валенка под брюхо, но она устало повела головой и закрыла глаза. Ее бока тяжело вздымались и что-то вздрагивало внутри ее, напрягаясь и хлюпая.
– Крышка! – сказал Степанов, наклонившись к лошади. – Падла издыхает!..
– Не может быть! – встрепенулся полковник и тоже наклонился над лошадью.
– А ведь верно! – согласился хорунжий. – Она нам больше не помощница. Бросить придется!
– Но как же провизия, вещи? – растерялся полковник. – Как же мы пойдем дальше без лошади?
– На себе потащим! – хмуро отвечал Степанов. – По-таежному, за плечи уложить придется все, что сможем унести.
Полковник поглядел растерянно на Степанова, потом на хорунжего и замолчал. Так пришло к нему его молчание, которое уже потом прерывалось редко и так ненадолго.
Но Степанов оживился. Словно потеря лошади вдохнула в него новую силу, подстегнула его бодрость. Взяв себе на подмогу обоих прапорщиков, он принялся разбирать и сортировать провизию и вещи, уложенные в санях. Он раскладывал все на пять равных частей, деля поровну на всех все их богатство. Потом он разбил сани, разрубил топором их доски, приладил к ним веревочки и сделал пять примитивных таежных ранцев.
– Вот так будет удобней! – сказал он, взваливая на себя один из них и прилаживая на груди узлы и завязки веревочек. – Теперь мы настоящие горбачи!
Полковник попробовал взять на себя свою часть поклажи и угнетенно закачал головой:
– Не донесу!
Оба прапорщика быстро придвинулись к нему:
– Мы возьмем, полковник, себе часть вашей ноши.
– Да, да, помогите! – заволновался полковник и виновато улыбнулся невеселой улыбкой. – Староват я стал...
Поклажу перевязали. Снова взвалили на плечи полковника.
– Ну, как?
– Да ничего... Как будто справлюсь... Ничего.
Лошадь тяжело поводила боками. Ее полузакрытые глаза синевато поблескивали матовым блеском.
Степанов остановился возле нее и отстегнул кобуру нагана.
– Что вы думаете делать? – изумился хорунжий.
– Идите вперед, я ее пристрелю. Жалко... Налетит зверье... Лучше пристрелить.
– Правильно!..
Коротко и сухо хлопнул выстрел. Шедший впереди прапорщиков полковник остановился, удивленно взглянул на спутников.
– Ничего, ничего, ваше высокоблагородие, – догнав его, попытался пошутить хорунжий. – Одного нашего спутника прикончили... Четвероногого...
Труп лошади коченел возле потухшего костра, вблизи разрубленных, разбитых остатков саней.
Уходили от стойбища гуськом: впереди Степанов, за ним полковник, хорунжий и сзади оба прапорщика. Полусогнувшись под тяжестью поклажи с винтовками в руках, бороздили они снег тяжелыми валенками и оставляли за собой неуклюжий, широкий след.
9. Дыдырца-тунгус видит странный след.
Дыдырца Савелий, тунгус, идя из сосновых борков, где он осматривал ловушки на зверя, увидел этот странный, взбороздивший таежный снег, след.
Две остромордые серые собаки обнюхали этот след, поглядели на Савелия и взвизгнули.
Тунгус наклонился над синеватыми бороздами и ямками, поглядел, подумал – и изумился:
Стояли короткие зимние дни. Еще не пришло время большой охоты, когда несутся по насту, по горячему следу уходящего от смерти сохатого неутомимые и легкие на лыжах охотники. Да и не охотничьи следы это, ибо не так идут охотники, не такая обувь у них, не так тяжел шаг. И где же, наконец, легкие знаки собачьих лап?
Тунгус изумился и задумался:
Странные люди те, что оставляют такие следы. Куда и зачем идут они без собак и, значит, не для промысла? Но если это не охотники, не тунгусы или крестьяне, то не торговые ли это люди, которых вот уже много месяцев не видно возле деревень и которые знают одну свою дорогу? Но зачем торговые люди, привозящие с собою и муку, и сукна, и порох, и свинец, отдающие все это охотникам за меха и шкуры, зачем торговые люди пойдут этим странным путем, ведущим в сторону от жилищ, от деревень, туда, где за хребтами большая река и Великое Озеро?
Тунгус изумился – и с изумлением и раздумьем в него вошла тревога.
Он прикрикнул на своих собак, он вдел легко и мягко в меха обутые ноги в ремни широких лыж и пошел рядом по странному и неуклюжему следу странных и неизвестных людей.
* * *
Отбившийся от стаи волк вышел на прогалинку и повел носом по воздуху. Воздух был чист, крепкий мороз сгустил его и убил в нем все запахи, но волк что-то почуял. Он опустил морду к снегу, он вытянул потом шею и протяжно завыл. Откуда-то издалека слабо донесся ответный вой. Волк встряхнулся и бодро побежал в ту сторону.
Перепрыгивая через занесенный снегом колодник, обегая кустарники, скользя меж стволов елей, волк несся все быстрее – и все резче и явственней чуял он знакомый, манящий запах. Глаза его разгорались и красный язык высовывался из полуоткрытой пасти. Он чуял запах свежего мяса, свежей крови.
На утоптанном снегу, разбрасывая куски костей и клочья шерсти, грызясь и взвизгивая, возились над полуизглоданным трупом лошади волки. Они злобно оскалили клыки, увидев еще одного. Они завладели добычей и не хотели делиться ею ни с кем. Но этот волк, которого, как и их, голод и инстинкт привели сюда за пищей, не желал сдаваться без бою. У него были крепкие клыки, сильные лапы и выносливый и гибкий стальной хребет. И над добычей завязывается борьба.
Стоит яростный вой. Дышут пламенно раскрытые пасти. Вгрызаются зубы в шерсть, в хребты, в мясо. В клубки, в серые клубки свиваются сцепившиеся в злобной схватке тела.
Снежная пыль летит в стороны.
И, когда битва кончается, когда победители ворча возвращаются к падали, – побежденный убегает в сторону. Он лижет огненно-красным языком свои раны. Он взвизгивает, горя глазами, в которых еще не остыла ярость. Потом он медленно, поджав хвост, уходит от недоступной ему пищи. Идет по рыхлому, широкому следу. И чем дальше отходит он и чем больше принюхивается он к этому следу, – тем скорее и легче потухает его ярость.
Он снова чует что-то там, впереди, куда ведет этот незнакомый ему след.
10. Невроз.
Идти становилось труднее с каждым днем, с каждым часом. Приходилось сокращать дневные переходы, так как после нескольких часов пути все чрезвычайно уставали, а полковник совершенно выбивался из сил.
На ночевки располагались теперь хмурые, озлобленные. Только прапорщики оживлялись: они валили деревья, рубили дрова для костра и, согреваясь в работе, становились менее хмурыми и молчаливыми.
Разжигали костер, грели и жарили скудную пищу, вяло съедали ее и, улегшись возле огня, думали. Каждый по-своему, каждый о своем.
За огненным веселым кругом огня тени лесные сгущались и плотнее обступали со всех сторон. За огненным кругом сдвигалось все враждебное и неизвестное, что хранит в себе тайга. С треском и шелестом костра мешались ползущие неуловимые шорохи и трески.
И каждый думал под эти трески и шорохи о своем. Были эти думы у всех разные, но сходились они к одному: к тяжкому и томительному пути, к неизвестной цели, которая словно уходит все дальше и дальше, и очертания которой, еще так недавно отчетливые и яркие, теперь с каждым днем становились расплывчатыми и туманными.
И полковник, изношенное тело которого ныло от стужи и усталости, у которого усиливалась одышка и дрожали жилистые руки, через силу, едва преодолевая в себе холодное безразличие, делал попытку внести что-нибудь бодрящее, способное разогнать нависшую над спутниками тоску.
– По моим расчетам, – глухо говорил он, глядя в огонь, – до аррьергарда осталось совсем немного... Ну, вот через несколько дней доберемся до живых людей...
Но никто ему не отвечал. Даже услужливые прапорщики.
Тогда, словно выжимая из себя застывшие слова, каменно, без воодушевления, без тепла, полковник говорил:
– Наши лишения за правое дело не пропадут даром...
– Кто их будет оценивать, эти лишения?.. Кто и где? – злобно блеснул глазами хорунжий и зачем-то пнул валенком головешку.
– О каком это правом деле толкуете вы, полковник? – отозвался Степанов, и в голосе его зазвучало что-то враждебное.
– Как о каком? – оторопело повторил полковник. – О нашей борьбе с красными... о спасении родины. Я полагаю, что вы сами все это хорошо знаете.
– К чорту!.. – вдруг вскочил на ноги Степанов. – Кому вы эту сказку рассказываете? Здесь, полковник, все свои! Нечего стесняться!... Никакого правого дела! Никакой родины! Мы просто удираем... догоняем остатки армии, которая... спасает свою шкуру!
– Вы с ума сошли?!.. – у полковника побагровели лоб и щеки, и руки затряслись сильнее. – Вы не понимаете, что говорите!..
– Нет, понимаю!.. Я только не боюсь говорить то, о чем думаю...
Хорунжий поднялся и подошел к Степанову:
– Перестаньте... К чему это?..
Степанов снова уселся к костру.
Полковник взволновался. Он не мог успокоиться. Он глядел на прапорщиков, сидевших неподвижно и вслушивающихся в этот внезапно вспыхнувший спор.
– Какие глупости!.. – с почти заискивающей усмешкой сказал он им. – Нужно потерять всякую совесть, чтоб говорить такую чушь... Армия спасает свою шкуру!?.. Какие глупости!..
Золотые угли с тихим звоном распадались на огненные звездочки. Тучи искр взметались в черное небо. Тайга вокруг костра стояла холодная, насторожившаяся и непонятная.
Полковник хотел сказать еще что-то, но у него ныла поясница, а сердце колотилось коротко, скачками.
– Невроз! – подумал он. – Не надо волноваться... вредно...
А потом холодное, неотвязное: «А где же, действительно, эта армия?.. Где же эта цель?..».
11. Волчьи следы.
Дыдырца-тунгус, наконец, увидел тех, за чьим следом он долго шел. Притаясь среди занесенных снегом елей, приказав понимающим собакам лечь и ждать, он издали внимательно разглядел всех пятерых, устало тащившихся по неровным выступам и ямам таежного проселка. Он острым, привыкшим схватывать дали, взглядом полюбовался на их оружие, разглядел их одежду и запомнил их лица. Потом поднял собак и широким легким шагом пошел куда-то в сторону, в безжизненные дебри леса.
Но он знал, куда шел. Скоро беспорядочные заросли тайги остались позади, затем пошел молодой ельник, потом снежная гладь луга или озера. И, наконец, издали, за зубчатой изгородью леса зазвучали отчетливые и звонкие в морозном воздухе звуки: собачий лай.
Позже, когда Дыдырца-тунгус обогрелся у своих друзей в маленькой таежной деревеньке, когда в жарко натопленной избе иссякли все обычные вопросы: об оленях, о здоровьи, о запоздалом выходе белки и о спугнутых, видимо, волками лосях, – он рассказал крестьянам, друзьям своим, о том, что видел. Мужики внимательно расспросили Дыдырцу-тунгуса об этих неизвестных людях, которые идут, минуя жилища, уклоняясь от проторенных дорог, куда-то на север. Мужики долго толковали между собой о слышанном. Они задумались. Зашевелились у них какие-то мысли. И они унесли их поздно ночью в свои избы, и там долго ворочались на лежанках, на полатях: не было сна – и вертелись все обрывки, пока еще неуловимые и смутные обрывки решений.
На утро Дыдырца-тунгус простился со своими друзьями и ушел к своему стойбищу.
В стороне оставался ясный, широкий след. И когда Дыдырца пересекал его, он видел, что к тяжелым, взрыхлившим снег, следам широких валенок прибавились свежие знаки: волчьи следы.
Дыдырца поглядел на них, покрутил головой и пошел своей дорогой: Дыдырца-тунгус не охотился на волков. Дыдырце-тунгусу нечего было делать там, куда шли неизвестные люди.
А из маленькой таежной деревеньки на следующий день, рано утром, еще не зарилось, вышли крадучись охотники. Выходили они из своих изб, оглядываясь, и исчезали в предутренней мгле. И не видели друг друга.
И тогда к волчьим следам прибавились новые – легкие, уверенные охотничьи.
12. Быстрый ход.
Взвиться бы птицей и из-под облаков поглядеть вниз и увидеть: в сердце тайги, попирая зимнюю белую рухлядь ее, идут усталые, хмурые путники. Их пятеро: они вытянулись гуськом и пылит снег из-под разбухшей тяжелой их обуви. За ними по пятам, трусливо прячась, голодный и злой, бредет волк, дальше еще, еще. И догоняя их всех – и этих усталых и хмурых путников, и этих стерегущих, жадных волков, идут, не зная один о другом, охотники, один, другой, еще и еще...
Взвиться бы птицей и сверху громко рассмеяться!..
* * *
Шли в таком порядке: впереди Степанов, за ним хорунжий, потом полковник и уж сзади всех оба прапорщика.
Степанов уверенно вел всю партию куда-то по-бездорожью. Он умел ориентироваться в бескрайной тайге, видимо, знал некоторые ее тайны и прокладывал путь по рыхлому глубокому снегу, не оглядываясь и не раздумывая.
Сильный и ловкий, он иногда уходил вперед и только хорунжий поспевал за ним, ступая по его глубокому, четкому следу. Но прихрамывающий и задыхающийся полковник отставал от них; а вместе с ним, задержанные его медленным шагом, отставали и оба прапорщика. И, теряя порою из виду этих отставших, хорунжий останавливался, и легким, но настойчивым окриком останавливал Степанова – и они дожидались полковника с его спутниками. Холодная жестокая усмешка пряталась тогда в уголках тонких обветренных губ у Степанова.
Полковник молча догонял этих сильных и, казалось, не знавших усталости, людей. Он тяжело дышал и отводил глаза от Степанова и хорунжего. И только кто-нибудь из прапорщиков виновато упрекал:
– Вы бы не так быстро шли... Тяжело полковнику-то.
Потом шли дальше. И снова, незаметно для всех, передовые уходили далеко вперед, заставляя полковника почти выбиваться из сил.
В один из таких моментов, когда Степанов с хорунжим скрылись за дальними лиственями и соснами, полковник справа от себя услыхал какой-то странный, чуждый тайге, звук. Он приостановился, но не успел определить и понять этот звук, как откуда-то раздался гулкий, громко раскатившийся над деревьями выстрел. За выстрелом послышался крик. И когда он оглянулся на этот крик, то увидал, что один из прапорщиков, тот, который шел позади всех, сначала присел как-то смешно и нелепо на снег, а затем свалился на-бок и уткнулся головою в судорожно вытянувшиеся руки.
– Ложись! – крикнул полковник, и, вскинув винтовку, припал к снегу и наугад выстрелил в ту сторону, откуда раздался внезапный, неожиданный выстрел. Вслед за ним выстрелил также растянувшийся на снегу прапорщик: тот, кого еще не сразила стерегущая пуля.
На выстрелы прибежали Степанов и хорунжий. Они сразу поняли, в чем дело, и тоже залегли рядом с полковником и прапорщиком.
Треск покрыл тихий покой тайги. Посыпался снег со сшибленных пулями ветвей. Где-то с форканьем поднялись белыми пушистыми комками куропатки, где-то прыжками, без оглядки, в сторону заскакал ушкан.
Ответных выстрелов не было.
Хорунжий подполз к неподвижно лежавшему прапорщику, приподнял его голову: липкая кровь залила все лицо, уже успевшее застыть. Прапорщик был мертв.
Степанов приподнялся и прислушался. В тайге снова было тихо и покойно.
Степанов, прячась за стволами деревьев, отправился туда, откуда раздался выстрел. Он шел, прислушиваясь. Но тишина снова охватила оцепенелую тайгу – он слышал лишь поскрипывание снега под своими ногами. Он уходил почти по пояс в снег, пробираясь возле самых стволов деревьев. Он видел тонкие узоры птичьих следов на пушистом снегу; видел следы зайцев, совсем свежие и беспорядочные. В одном месте он приостановился и разглядел свежий волчий след, шедший ровной цепочкой и сразу сделавший крутую петлю в сторону. И недалеко от этого следа он, наконец, увидел широкую двойную лыжню, также заворачивающуюся крутой петлей и уходящую дальше и вперед. Вот здесь, понял Степанов, остановились двое на лыжах, вот отсюда они стреляли. Оглянувшись на оставленных возле трупа спутников, Степанов увидал широкий просвет в тайге, через который можно было метко целиться в них... Вот здесь эти неизвестные, но враждебные люди повернули и ушли дальше от того, что они сделали.
Степанов покрутил головой и вернулся к своим спутникам.
13. Лабаз.
Труп коченел. Кровь застыла и перестала течь.
Полковник растерянно глядел на неподвижно прижавшееся (словно ища зашиты у мягко устланной снегом земли) тело.
– Нужно похоронить! – хрипло сказал он.
– Да, да! – оживляясь и черпая в этом оживлении разряжение сковавшей его оторопи, закивал головою прапорщик (один остался!).
– Хоронить? – переспросил озабоченно Степанов и сразу же ответил себе и этим другим. – Нам нельзя здесь на это терять времени. Залабазим как-нибудь труп и скорее пойдем.
– Значит, так и бросить, как падаль?.. – с нарастающей горечью спросил прапорщик. – Зверям на съедение?
– Нет, зачем?.. Залабазим, лесинами закидаем... Звери не доберутся пока что... – миролюбиво, сдерживая себя, ответил Степанов. – Отвязывайте топоры. А вы, полковник, покараульте... Поглядите, как бы нас не скрали, не подстерегли опять... те...
Снова тишина таежная разорвана: стучат, звенят топоры, валятся, потрескивая деревья. Последнее пристанище наспех готовят своему товарищу путники: путнику, окончившему свой путь, последнее пристанище готовят.
Навалили деревьев, пообчистили от снега полянку. Подошел Степанов к трупу, подумал:
– Надо одежду всю снять!..
– Поклажу и оружие снимем, – отозвался полковник.
– Поклажу, ружье и верхнюю одежду, – повторил Степанов.
– Как?! Раздеть покойника? До-нага?!
– Да... хорошо бы до-нага...
Полковник шагнул к Степанову. Бледное лицо – как маска: искажено гневом и болью. На бледном лице внезапно оживают багровые пятна; горят яростью неугасимой глаза: голос перехватило у полковника. Но он хватает широко раскрытым, оскаленным ртом воздух, и визг рвется из его горла:
– Не сметь!.. Не сметь издеваться над покойником!.. Не сметь!.. Не сметь!..
И этот визг, такой неожиданный, необыкновенный, опаляет хорунжего и прапорщика и даже Степанова. Они глядят почти с испуганным удивлением на этого, прервавшего свое покорное молчание, человека. Они видят его преображенное лицо, откуда глядит на них безумие. И молчат. И только у Степанова, наконец, хватает присутствия духа ответить, остановить этот вопль, этот крик.
– Поймите... – хочет он что-то объяснить, и голос его звучит мягко, успокаивающе... – Поймите...
Но рвутся, рвутся визгом:
– Не сметь!.. Не сметь!..
А потом реакция: отворачивается полковник к дереву, и видно, как вздрагивают его плечи, его спина.
Степанов хмурится и глядит на хмурых и взволнованных хорунжего и прапорщика.
– Поймите... – повторяет он, но голос его звучит тише, словно боится кого-то встревожить. – Ведь это как-раз из-за одежды, вот из-за этого тряпья за нами охотятся... И если мы оставим им, тем, эту одежду, они раззарятся, у них разгорятся зубы, и они будут нас подстреливать поодиночке... А если мы унесем одежду, может быть, они дальше не пойдут за нами... Поймите!..
Но молчат хорунжий и прапорщик.
Степанов устало вздыхает. Смотрит на труп, на спутников.
– Ладно! – говорит он решительно и холодно (в глазах зажглись жесткие точечки). – Давайте скорей укладывать тело... в одежде... Пусть будет по вашему! Принимайтесь!..
Идут к трупу. Бережно отвязывают поклажу, снимают ружье, патронташи, сумки, – все, что теперь не нужно этому отдыхающему путнику.
Берутся за плечи, за ноги; укладывают на обнаженную землю, на закуржевевшую прошлогоднюю траву. Складывают негнущиеся уже руки на груди. И скользят взглядом по залитому кровью лицу.
Полковник отрывается от дерева. Подходит к трупу. Шапку долой. Шапки сняты у всех.
Полковник складывает щепотью ознобленные, вздрагивающие пальцы. Полковник молится. В коротком молчании коротко застывают слова.
И пока он молится, другие бережно обкладывают труп ветвями. Потом кладут на них колоды в клетку. Строят лабаз, чтоб сохранить в нем тело. Так же, как таежные люди лабазят добычу, которую не могут сразу унести из тайги...
