Текст книги "На крыльях пламени"

Автор книги: Иштван Галл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Сын солнца

Перевод Т. Гармаш

Жара. Мы плетемся вдоль железнодорожной насыпи из «прерии» домой; у наших ног по потеющим капельками смолы шпалам скользят притворно кроткие стальные змеи с ослепительно блестящими спинами: в дрожащем от зноя воздухе кажется, что далеко впереди они соединяются и поднимают головы, чтобы наброситься на кого-то раскаленным телом.

Из выгоревших серых лугов и задыхающихся желтых пшеничных полей выходим наконец к дворцовому парку. По шуршащему гравию насыпи съезжаем под густую крону деревьев, и вот уже нас обнимает тень, и прохладно льнет к спине мокрая от пота рубашка; расстегнув китель, я стараюсь отлепить ее от тела. Мягкая извилистая садовая дорожка приятно пружинит под нашими минерскими сапогами на толстой подошве.

Пепе показывает вперед, где проглядывает сквозь листву дворец.

– Смотри, какой домик имеет в наши дни каменщик!

Я отвечаю ему в тон:

– А чьим же ему еще быть? Он ведь стахановец, хорошо зарабатывает.

– Значит, этот каменщик нашел, чего искал.

Мы всегда так дурачимся, когда, плетясь с границы домой, доходим до парка. В прошлом году мы еще видели гуляющего в тени деревьев графа в брюках гольф, клетчатом пиджаке, с английскими усиками на безразличном помятом лице. Но на рождество он решил круто; изменить свою жизнь, что, собственно говоря, ему и удалось: он попытался бежать в Австрию и с тех пор лето проводит в Сталинвароше среди каменщиков. А мы переселились в парк. Не во дворец, от разбитого дворца только и осталось, что видневшийся издалека импозантный фасад с лепными барочными гирляндами да дыры окон с оборванными жалюзи. А за этой декорацией царила благородная тишина поросших бурьяном развалин.

Уцелели лишь прежние хозяйственные постройки, и свою кухню мы разместили в каретном сарае. В этот ранний час оттуда доносятся не запахи пищи, а только радиомузыка. Памач суетливо чистит картошку, в такт музыке размахивая черным чубом – и иной раз кажется, голова у него слетела с плеч, словно вырвавшийся из рук воздушный шарик, и носится вокруг шеи. С тех пор как он очутился далеко от мин – я назначил его поваром, – на цыганской физиономии Памача неизменно сияет улыбка.

– Голодные? – кричит он, стараясь переорать ревущее радио.

Стряхнув с себя картофельные очистки и отерев руки о штаны, он отрезает два ломтя хлеба, обмакивает в коричневый топленый жир и густо посыпает ломтиками лука. Пока мы лопаем, он смотрит на нас преданными собачьими глазами.

Сами мы поселились в воловьем хлеву. С двух сторон перед яслями во всю длину строения набросали соломы, постелили на нее одеяла, а в ногах, у бетонированной канавки для стока навозной жижи, возвели барьер из зеленых солдатских чемоданов, чтобы солома под ногами не разъезжалась в разные стороны. Жилье получилось прохладное и просторное, а беленые стены все еще дышали здоровым и мирным запахом животных.

Я присел у двери, закурил. Пепе принялся мыться и переодеваться.

– Ты ведь все понимаешь и не сердишься на меня, правда? – спрашивает он, стаскивая с себя пропотевшую форму. – Я должен попробовать.

– Конечно. Попробуй…

– Папа велел выпить перед этим пять двойных кофе.

– Ну и выпей пять. Или десять. Не забудь посолить, так сильней действует.

– Хорошо, что ты сказал; попрошу у Памача соли. В эспрессо, как пить дать, нет.

Он выплеснул воду из таза за дверь и, вытирая голову, подмигнул мне из-за полотенца.

– Как ты думаешь, удастся?

Я сплюнул окурок в лужицу мыльной воды.

– Не знаю, Пепе. Наверное, надо рассчитать так, чтобы кофе подействовал, когда ты будешь уже у врача. А это непросто.

Он почувствовал, что я не в духе.

– Я постараюсь, если ты меня отпустишь.

– А вдруг тебе придется долго ждать? Сам знаешь, как это бывает в госпитале. – Я пытался сделать вид, будто забочусь о нем, а сам все больше злился. – Сидишь в этом их провонявшем эфиром коридоре на гнилой деревянной скамье, мимо роскошные сестрички ходят, бедрами покачивают, а ты ими и полюбоваться-то не можешь, психуешь как дурак, а время все идет, идет!

Пепе вытирает влажные волосы.

– Хочу, чтобы там дефилировали самые красивые медички! Тогда сердцебиение уж точно обеспечено!

– Я выпил бы десять двойных! Действовать, так наверняка.

Он опустил полотенце и в замешательстве посмотрел на меня.

– Тебе правда хочется, чтобы мне это удалось?

– Ну конечно.

Он обрадовался моим словам.

– Ребята считают меня дерьмом, дезертиром.

– Три к носу! Любой из них спит и видит, как бы слинять отсюда, да только кишка тонка. К тому же тут одной храбрости маловато, нужно еще кое-что.

Пепе стоял голый на своей постели. Длинноногий, по-мальчишески крепкий, с узкими бедрами, ухабистыми от мускулов плечами и тонкими, еще не натруженными руками. Все в этом золотистом от загара теле было красиво, даже плоский подтянутый живот и тонкие пальцы на ногах. Оно только сформировалось, и ничто в нем не было еще растрачено.

Он наклонился к своему чемодану за трикотажными трусами, одеяло промялось у него под ногами.

– Этого доктора папа нашел. Я ведь рассказывал? Наверно, это свинство с моей стороны, но мне не стыдно, что я такой удачливый. Все надо испробовать.

– Тебе видней. А за нас не беспокойся.

– Если мне повезет, будешь жалеть, что я ушел?

– Еще как! – выпалил я, хотя вовсе не был в этом уверен, и закурил новую сигарету. Он так не похож на всех нас. Вот и сейчас, прежде чем надеть белоснежную майку, плещет под мышки одеколоном.

Он кивнул мне.

– Мы с тобой понимаем друг друга.

Взгляд его слишком больших и слишком темных карих глаз так липуч, словно тебя окунают в яму, полную меда.

Над бетонным желобом кормушки на решетке висела наша парадная форма. Он снял свою, встряхнул брюки и стал их натягивать. Все носили в сапоги портянки, он – носки. А ребята этих фокусов не любят. Его обзывали неженкой. Он только пожимал плечами.

– Не подержишь мне зеркало? Вот так. Спасибо.

Выпятив губы, он посмотрелся в зеркало. Зачесал слегка назад блестящие волосы, чуть сдавил их спереди ладонями, чтобы легли волной, и поправил сзади пробор. Он говорил, не сводя с зеркала глаз:

– Папа пишет, что его никак не хотели пускать в военный госпиталь. Но для него нет невозможного. Понимаешь? В конце концов он нашел-таки доктора! Он пишет, что мне ничего не надо делать, только попасть на осмотр именно к этому врачу. Правда, я не знаю, как там папа с ним все уладил.

Я опустил зеркало.

– Могу себе представить.

Пепе смутился.

– Не говори так. Может, это его старый знакомый. Ты даже представить себе не можешь, как у него много знакомых. Правда! И не то что врачи, даже министры. – Он отвел взгляд. – Ну ладно. Положим, он и пообещал какое-то вознаграждение.

Я примирительно проворчал:

– Какая разница. Главное, чтобы все удалось. Сердце есть у каждого, и забарахлить оно у каждого может, так что, если перед осмотром напьешься кофе, риск не так уж и велик. Я бы на твоем месте выпил еще пару рюмок рома.

– Ты что! Нельзя. Медсестра может почувствовать, и доктору ничего не останется, как объявить меня симулянтом. Не захочет он иметь из-за меня неприятности.

Я даже вспотел при мысли, какой я дурак.

– Ты прав. Я бы все испортил, потому мне даже и пытаться не стоит. Смотри ты не оплошай, твой старик столько стараний приложил.

Он растерянно вертел в руках расческу. Ему хотелось меня разубедить.

– Это всего лишь любезность со стороны доктора, поверь. Обычный осмотр. Будет чистым везением, если он что-то у меня обнаружит.

– Ну ладно. Я буду болеть за тебя.

– Спасибо тебе, что отпустил. Тем более знаешь, для чего.

Я встал.

– Пошли. Вдруг машину уже загрузили.

За железными решетчатыми воротами усадьбы, куда, не дотягивалась тень платанов, раскинулась широкая и пыльная площадь, отделявшая ее от железной дороги. Раньше по этой площади, описывая элегантный полукруг, подъезжали к станции кареты помещиков и брички арендаторов; а за бетонным забором выстраивались грузовые платформы, куда на запряженных волами телегах свозили урожай. Когда-то здесь кипела жизнь, а теперь только к нам приходили составы с круглым лесом для постройки проволочного заграждения на границе. Сегодня один грузовик этого леса надо отправить в Сомбатхей. Утром звонили на станцию, и к нам примчался рабочий-железнодорожник. Мы ушли на границу, наше рабочее место, еще на заре, один Пепе возился в хлеву за «письменным столом» – тремя поставленными друг на друга ящиками от мин – с каким-то донесением. Он и распорядился, чтобы начали погрузку, и прибежал ко мне в «прерию» отпроситься. Я сказал ему: «Конечно, поезжай». Но что-то сжалось внутри, ведь я мог и запретить. Но зачем? Дружба важнее каких-то полосок на плечах.

– Именно сейчас, летом, попытать счастья!.. Это хорошая примета. – Он задыхался от бега и от волнения, лицо стало совсем мальчишеским. – Для меня это очень важно.

– Разумеется. Ты ведь сын солнца!

– Ну и смейся… Мне плевать!

Несколько дней назад мы стояли тут же, Пепе рисовал план постановки минных полей и разглагольствовал о том, что он – «сын солнца». Он родился в такую вот летнюю жару. Его мать отдыхала в Шиофоке, и однажды, когда она загорала на пляже, играя с друзьями в реми, ей стало плохо; пока ее доставили в клинику, родовые воды уже отошли.

– Говорят, это хорошая примета. – Он подул на потное ребро ладони, чтобы не прилипала к листку с планом. Он вычитал где-то, что у инков только сын солнца мог быть вождем. И если женщина благородного происхождения рожала ночью или в ненастье, ее прятали до тех пор, пока не выглянет солнце, и тогда только объявляли о рождении наследника. Разве это глупо? Ведь на свете ничего нет могущественнее солнца. Не надо над этим смеяться.

У меня не было никакого желания смеяться. В изнеможении я присел рядом с Пепе в тени дикой груши. Руки были в смоле от ящиков, штаны – черные: я таскал мины, прижимая их к себе обеими руками, – плечи сгорели на солнце, струйки пота разрисовали грязную от пыли грудь причудливыми узорами.

Сгнившее проволочное заграждение мы заменяли новым. Во время работы нас охраняли два местных пограничника с пулеметами; мы всерьез боялись нападения с той стороны и что именно из-за него может вспыхнуть новая мировая война. Работали торопливо, до вечера надо было закончить этот участок границы, на ночь пограничный замок не должен остаться открытым. Кто в такой запарке станет слушать болтовню писаря?.. На жаре копошились двадцать минеров и два вспомогательных стрелковых взвода.

– Ну что ты за фрукт? – Я вяло смотрел на Пепе, сидевшего на ящике от мин, и пробовал собрать во рту столько слюны, чтобы можно было проглотить.

– Ты что, не понял? Я сын солнца!

– А я думал, сын удачи, раз тебе не надо подыхать тут над этими минами.

Он вздрогнул.

– Одно твое слово, и я тоже…

– Ну ладно, ладно. Не обращай внимания, у меня мозги спеклись.

Я не должен был говорить ему такое. У него столько бумажной работы: сводки, донесения, заявки на материалы, планы местности – словом, вся военная бюрократия; не знаю, что бы я без него делал.

По вечерам мы выходили в парк. Однажды он сказал, что будет астрономом. Мы глазели на таинственно мерцающие в черном небе звезды, а у нас за спиной в темноте взрывался захлебывающийся гогот и пьяные крики: ребята дорвались до палинки. Памач барабанил по дну кастрюли, и его звонкий голос выбивался из пьяного рева остальных.

Потом среди развалин поместья Пепе нашел книгу по машиностроению. Целыми днями он таскал ее с собой, показывал мне рисунки деталей, сечения и поклялся, что станет, пожалуй, инженером, потому что это дело стоящее.

Мы и русский учили по учебнику, который он привез с собой. Усевшись под яслями, писали странные буквы, пока Пепе это занятие не наскучило. Потом он задумал составить цыганско-венгерский словарь и мучил Памача, вытягивая из него цыганские слова, но тот стыдился, что он цыган, и нес всякую чушь.

– Какой ты все же утомительный, – осадил я его однажды вечером, когда мы зашли на станцию выпить в ресторане пива. В этот раз он бурно выражал свой восторг по поводу фармакологии, потому что у него дядя фармацевт. – Вечно у тебя какая-нибудь мания. К чему?

– Не всю же жизнь мы будем лодырничать в этом вонючем хлеву! Надо готовиться к будущему.

– Ну и какого черта ты хочешь от этого будущего?

– В том-то и дело, что не знаю! Потому как идиот последний и в университет не пошел. У тебя не бывает такого чувства неуверенности здесь, внутри? – Он сгреб на груди гимнастерку и своими открытыми глазами буквально поглотил меня, и не мудрено, после целого дня изнурительной работы я был совсем без сил. – Что с нами будет? На что мы можем рассчитывать в жизни? Я подумал, может, пойти в военное училище, раз уж все равно… Знать бы по крайней мере, чего ждать! А сейчас все так безнадежно. Я просто с ума схожу, как об этом подумаю. Мы сидим на дне ямы, а…

– Под нами мины, не забывай. Это надо пережить.

Он раздраженно закинул голову.

– Только и всего? Ты это серьезно?

– Не горячись. Нельзя суетиться, не положено. А будешь спокойно сидеть на заднице, все будет так, словно ты вылез уже из этой ямы. Выпьем еще пивка?

Мы вместе призывались в Шопроне. В первый же удобный момент приехали его родители. С криком «Пепе! Пепе!» к нему кинулась красивая длинноногая женщина в шляпе и английском костюме; и, когда они обнялись, из ее слишком больших и слишком темных карих глаз полились слезы. Он представил мне мать: «Пепи, мы ее так зовем в кругу семьи». Пепи погладила меня по щеке и шепнула: «Берегите друг друга, мальчики». Она вытащила зеркальце и, выпятив губы, поправила прическу. У лысеющего и толстого, перекатывающегося как мячик папы бегали глаза, словно он с интересом изучал культзал казармы, а не искал путей спасения сыночка. С тех пор они часто приезжали на служебной «победе» и, где бы мы ни работали, всегда умудрялись добиться пропуска в пограничную зону.

– Ну, прибыло святое семейство, привезло бисквиты, – ворчал Кудлатый Лайош. Мы его так прозвали за то, что был похож на волчонка из советского мультика. – Пепи, Пепе, папа, – сюсюкал он с издевкой всякий раз, как видел их вместе. – Магош, неужели тебя от них не выворачивает? Конечно, ты же у нас начальник, такой же как они, жрешь их бисквитики, а потом даже от солнышка их дорогушу оберегаешь. Однажды его укусит комарик, и мы сколотим ему гробик, – Кудлатый задрал рукава гимнастерки, оголив жилистые плотницкие руки. – А я только вкалывать хорош, да? И еще чтоб подорваться. А Бисквитный Мати в тенечке перебирает себе свои бумажки да рисует. Хорошо, нечего сказать!

Когда после отъезда Пепе я вернулся в «прерию», ребята уже поставили заграждение и вырыли ямы под мины. Линия границы в этом месте была изломана в виде римской пятерки, на таких участках работать очень тяжело.

– Гляди, Магош, тут поставим вертушку, – показывал Кудлатый на нижний угол излома; вертушка означает, что в этом месте идущие с двух сторон минные ряды удваиваются. – Хорошо придумано, а, ефрейтор? Так будет проще всего.

Он был хорошим, толковым минером.

На закате мы начали острение уже поставленных мин: вынимали предохранительную чеку из взрывного устройства. Кудлатый шел по внутренним рядам, я по внешнему. Остальным было приказано отойти, они складывали круглый лес и собирались домой.

В этот миг с грохотом подъехал наш грузовик, вернувшийся из города. Шофер дудел, махал рукой, из кабины выпрыгнул Пепе с канистрой в одной руке и какой-то бумажкой в другой.

– Удалось, – кричит он, размахивая бумагой. – Всех угощаю, ребята! Удалось…

Канистра полна палинки. Пока я добежал, она уже пошла по кругу из рук в руки.

– Представь, все прошло как по маслу. – Он тараторил без умолку, глаза блестели от упоения. – Доктор осмотрел меня, повертел, послушал спереди, сзади и сказал, что у меня серьезная аритмия, возможно, патология сердечного клапана, и тут же направил в свое отделение, вот бумага, может, даже демобилизуюсь; мне и возвращаться-то не нужно было, но я настоял, что сам съезжу за вещами, да и с вами хотел выпить, не могу же я уйти просто так!

Я смотрел на восторженно тараторящего и жестикулирующего Пепе, оказавшегося более ловким, чем граф, и сумевшего изменить свою судьбу. Он выбрался из ямы.

– Я болел за тебя, – промычал я.

– Ты отличный парень! Пей.

– Я еще не кончил с минами.

– Пей! Мы на все мои деньги купили палинки!

Ребята вновь и вновь прикладывались к канистре, палинка проливалась на грудь, все хохотали, толкались, хлопали Пепе по плечу.

Кудлатый зло закричал с противоположной стороны минного заграждения:

– Что там такое, Магош? Что за свалка? Опять мне не достанется!

– Я демобилизуюсь, – кричал ему Пепе. – Вот бумажка!

– Принеси сюда палинки.

– Не могу у них отнять!

– Тогда все враки.

– Вот бумага! Вот!

И, размахивая госпитальным направлением, Пепе побежал к нему. Уже добежал до промежутка между минными рядами. Он знал порядок постановки мин. Но вертушка! Надо было предупредить его, я уже собирался крикнуть: «Берегись!» Но вместо этого испуганно, как завороженный смотрел на Кудлатого, который сидел скрючившись по ту сторону минного поля, прокопченный на солнце, в испачканных смолой штанах, с дикой гримасой на измученном, усталом лице. Он не крикнул.

За взрывом настала тишина. Кто-то уронил канистру, и из нее, булькая, текла палинка.

Мы бросились к минному замку.

Пепе лежал лицом вниз, минерские сапоги разодраны в клочья, брюки и гимнастерка на спине целы. Но я знал, что это только видимость, вроде фасада нашего дворца, за которым ничего нет.

И все же я не рассчитывал увидеть то, что пришлось увидеть. Когда мы его перевернули – лица, груди, бедер не было: взрывы, бросавшие его с мины на мину, сорвали все. Остался лишь голый костяк, как у жареной рыбы, когда разделишь ее пополам вдоль хребта.

Два землемера

Перевод Т. Гармаш

Высовываясь из ворот, командир заставы кричит нам вслед:

– Дождь будет!

Я поддергиваю плечом ремень автомата, мол, черт с ним. Терпеть не могу плащ-палатку – жесткая, холодная, неуютная, – уж лучше укрыться за стогом соломы да переждать, если и вправду дождь пойдет. Только дождя не будет. Знаю я эти фокусы: небо черное, свинцовые облака клубятся и теснятся, как испуганное стадо, ветер гонит их, раздирает, даже дождик закапает и вдали громыхнет разок-другой для острастки – но все это так, видимость. Дует сильный восточный ветер, стучит ветками кустарник, натужно взлетают в небо птицы и отдаются в вышине власти воздушных потоков. К полудню, может, и солнце выглянет, апрельский ветер, как кнут, разгонит облака.

На повороте оглядываюсь. Наш лейтенант все еще стоит у ворот, сильный порыв ветра сдвигает ему на лоб фуражку, и, махнув рукой, он заскакивает в ворота. Ударившись о косяк, испуганно дрожит железная створка ворот; мы сворачиваем в заросли кустарника.

Я пропускаю вперед двух своих штатских спутников; узкая дозорная тропка ведет к границе. Здесь, в чащобе, потише, у нас над головами со свистом несется вскачь и хлопает ветками ветер, но в глубь зарослей прорваться не может. Хлюпая по грязи, спотыкаясь и скользя на раскисшей от влаги земле, мы с грехом пополам продвигаемся вперед. Я стараюсь ступать на пучки сухой травы и прыгаю с одного на другой, как с кочки на кочку: не выношу грязи. Да и идти по ней хуже: она комьями налипает на каблуки с подковами и ранты сапог, так что едва переставляешь ноги, а заляпанные голенища весь вечер потом отскребаешь. Идущие впереди не обращают внимания на мои ухищрения и равнодушно месят грязь, даже не глядя под ноги.

Так идем мы добрых полчаса.

Дорожка становится шире и переходит в поляну, на которой навалены вязанки хвороста. Укрывшись за ними от ветра, мы располагаемся передохнуть. Я ставлю между ног автомат, расправляю затекшие плечи и перевожу дух. Хорошо отдохнуть после такой ходьбы.

Мои спутники закуривают, пуская клубы дыма. Тот, что повыше, оборачивается ко мне:

– А знаете ли, господин богатырь, я ведь бывал по ту сторону границы.

Он долговязый, с плечищами манежного борца, тонкой талией и по-паучьи длинными и тонкими ногами. При ходьбе он раскачивается, как тростник на ветру, так и хочется его подхватить, чтобы не упал. Ноги-жерди обуты в бумажные носки и огромные башмаки, а колени приходятся чуть ли не на уровне моего поясного ремня. Одет он в бриджи и штормовку, застегнутую до подбородка. Лицо у него узкое и длинное, голова приплюснутая с боков. Так что спереди она кажется маленькой, а сбоку – большой. Нос крупный и мясистый, щетинистые усы, меж бескровных губ мелькают большие желтые зубы. Лоб бронзовый от загара, уши оттопыренные и волосатые. Только глаза привлекательны, их открытый взгляд лучится добротой и лукавством. Вместо бровей две кисточки, смешные и подвижные, буквально говорящие, он каждое слово сопровождает движением бровей. То подмигнет, то сожмурит глаза, то широко откроет и тупо уставится на тебя, а брови при этом пускаются в пляс: одна подпрыгивает вверх, другая сбегает вниз; сведет их, и лицо станет строгим, разведет – наивным; он удивляется – и брови подскакивают на лоб, сомневается – едва заметно ими шевелит. Сколько слов, столько движений бровей. Я смотрю на него с интересом и неприязнью. «Господин богатырь!» Почему он меня так называет? Другое дело – старушки да любящие выразиться позаковыристей деревенские деды. Но этот-то почему? Насмехается? Мне не хочется его обижать, и я молчу. Гибкой палочкой стараюсь попасть по сухой головке репейника, что покачивается передо мной, но ветер все время отклоняет ее от удара.

Он снова повторяет:

– Я действительно там бывал.

Взглянув на него, мгновенно отвожу взгляд. Он смеется, одними глазами смеется, они насмешливо атакуют меня веселыми стрелами, брови танцуют. Просто зло берет: за дурака он меня, что ль, считает? Я не знаю, что ответить и как положить конец этому разговору.

А он уже обращается к своему товарищу, но так, чтобы и я слышал:

– На той стороне, как раз напротив нас, большая богатая деревня. Так вот там я и бывал. Более того. У меня там родственники. Я гостил у них, и не раз.

У меня невольно вырывается:

– Когда?

– О-хо-хо, не так уж давно. Ну-ка посчитаем, двадцать два… нет, двадцать три года назад. Тогда это было еще просто. А теперь…

Он машет рукой и подмигивает. Я не выдерживаю и взрываюсь:

– Что значит теперь?

– Другая жизнь, знаете ли.

– Какая это другая?

– Ну такая.

– Какая?

– Сами знаете, господин богатырь.

«Господин богатырь!» Я изо всей силы полоснул веткой по воздуху.

– Вам не нравится?

– Я этого не говорил.

Голос его при этом выражает такое наивное удивление, что мне кровь бросается в лицо. Что это со мной? Какое мне дело до того, где он бывал, да еще в незапамятные времена. Но почему он мне об этом рассказывает, и так хвастливо, чуть ли не с вызовом? Чего-то он добивается, только знать бы чего. Я стараюсь себя успокоить: просто наивный и болтливый человек и рассказывает все это без злого умысла. А я ему нагрубил. Мне становится стыдно, хочется как-то загладить вину. Я виновато оборачиваюсь. Он кротко смотрит на меня, вся его слегка согнутая фигура выражает раскаяние. Он нерешительно протягивает ко мне свои ручищи-лопаты, а я невольно отшатываюсь.

– Уж не сердитесь ли вы, господин богатырь?

– Нет, – отвечаю я и застываю, глядя на него.

Брови у него снова выделывают коленца: сначала одна, потом другая вспрыгивают высоко на лоб, потом правая, приплясывая, опускается, а левая продолжает сидеть на лбу, затем он вдруг опускает и ее, и тут брови бросаются друг к другу, как лихо отплясывающая пара; я остолбенело гляжу во все глаза. Он смеется.

Ну что за человек? Все его существо приводит в бешенство; я с неприязнью смотрю на его лошадиную голову, узкие ступни. Мы и часа вместе не провели, а я уже терпеть его не могу, как иных старых знакомых. Почему? Мне кажется, он считает меня глупым или желторотым юнцом, старается разозлить, и моя злость забавляет его. Простачка из себя строит, а у самого глаза хитрющие.

Почему он все время повторяет, что бывал на той стороне? Из хвастовства? Нет, в голосе сквозит что-то большее. У пограничников на такое слух острый. Но злоупотреблять этим, подозревать без причины – безответственно. Вряд ли тут злой умысел. Не осмелился бы он разговаривать так вызывающе, скорее уж осторожно прощупывал бы почву, обходя эту тему.

Нет, нет! Он нарочно напускает туману, чтобы поддеть меня, для него этот треп и подтрунивание – просто развлечение, сразу видно. Понимаю ведь, что нет никаких оснований принимать слова старика всерьез, а все же тревожные мысли не дают мне покоя. И я довольно грубо говорю:

– Пошли. Собирайтесь.

Они тяжело поднимаются, собирают свои шмотки; длинный пошлепал вперед по непролазной грязи. Его товарищ посмотрел ему вслед, неожиданно повернулся ко мне и, состроив гримасу, покрутил рукой у лба, дескать, полоумный, не стоит обращать на него внимания. Потом и мы трогаемся в путь.

Этот второй штатский помоложе, маленький и толстый, он еле передвигается в заляпанном грязью длинном, до пят дождевике. Мне приятно, что он со мной заодно, и я с неожиданной теплотой подаю ему руку, помогая перебраться через лужу. У него бесцветное круглое лицо и маленькие, как у крота, глазки. С длинным они, видно, недолюбливают друг друга и ведут себя как чужие. За все время он не сказал ни слова, только сонно и бессмысленно пялился на нас. Он часто и с видимым усилием месит короткими ножками грязь, умудряясь влезть в каждую лужу и громко бултыхаясь, как автомобиль со сломанными рессорами. На плече у него дребезжат полосатые двухметровые рейки с железными наконечниками; длинный тащит треногий штатив и в клеенчатой сумке через плечо теодолит. Они топографы и, обходя границу, делают съемку, чертят планы. На заставе их окрестили землемерами, поскольку эта профессия более понятная. Каждый из нас видел, как межевали пахотную землю: тащили по земле длинные грязные цепи, отмечали их концы колышками и ставили табличку с фамилией владельца. Когда кооперативы размежевывали земли, все было примерно так же, только колышки эти выдергивали. Словом, к штатским прилипло это прозвище.

Из зарослей ракит мы вышли в поле. Почва здесь влажная, топкая, и поле, словно паутиной, вдоль и поперек переплетено сетью канав. Множество узких канавок бежит параллельно друг другу, впадая в большие, а те в свою очередь – в ведущий к Ферте главный канал; он течет посредине поля, но, поросший тростником и осокой, отсюда едва виден. Поблескивают маленькие озерца. Тут и там купы ракит – как разбредшееся по пастбищу стадо. Стаи ворон шуршат крыльями у нас над головами, но, едва я навожу на них автомат, в страхе разлетаются. А в общем, они нас не боятся. Садятся на землю метрах в двух и внимательно смотрят, как два землемера устанавливают свою треногу, длинный укрепляет на ней прибор, прищурясь, заглядывает в него и настраивает, а коротышка толстяк, спотыкаясь, отправляется дальше в поле с полосатыми рейками. Вороны взлетают у него из-под ног или просто отходят вразвалку: посмотрят на него умными черными глазами и понимают, что бояться его не стоит. Я растягиваюсь на земле, до подбородка закутываюсь в плащ, защищаясь от неприятного резкого ветра, и наблюдаю за воронами. Ко мне они близко не подходят. Стоит мне поднять автомат, они отпрыгивают подальше, а прицеливаюсь – шумно взлетают. Покружив в вышине, они опускаются на землю чуть поодаль. Смотрят на меня, помаргивая, и осторожно приближаются. Подпустив их довольно близко, я поднимаю руку. Стая взлетает. Повторяю этот трюк дважды, на третий раз вороны не улетают, а лишь немного отходят. Даже автомата не боятся. Раскусили.

Холодно, но вставать неохота. Что торчать посреди поля одному-одинешенькому, как километровый столб!

К длинному я не пойду, хватит с меня на сегодня, позлился. К тому же он углублен в работу, машет рукой коротышке, и тот носится с одного места на другое, так что с ним тоже не поговоришь. Вот я и лежу, костенея от холода.

Длинный поднимает голову, вытаскивает тетрадь. Борясь с ветром, перегибает ее и, заслонив полой штормовки, делает записи. К нему подходит толстяк, тут и я не выдерживаю. Встаю и иду к ним, размеренно вышагивая, будто мне нипочем колючий ветер, холод, скука, и не желая замечать, что ветер бешено треплет полы расстегнувшейся плащ-палатки. Они разговаривают о воронах.

– Буквально ходишь по ним, – возмущается коротышка.

– Не боятся.

– Голодные, что ли?

– Может быть.

– Кажется, протяни руку, и поймаешь, нет? Почему?

– Потому что они подозрительны, как некоторые люди, – подмигивая, говорит длинный.

Я не сдерживаюсь:

– Ничего удивительного.

– Почему?

Он обращается прямо ко мне и, подняв брови, ждет ответа. Я чувствую, что надо бы промолчать, и все же отвечаю:

– Потому что нельзя доверять каждому встречному и поперечному.

– Каждому встречному, безусловно.

– Вот видите!

Длинный чуть опускает брови и смеется.

– Проще отлететь в сторонку.

– Проще, – коротко бросаю я.

– И поглядывать с безопасного расстояния, не так ли?

Я запахиваю плащ-палатку, потом опять отпускаю ее полы. Толстяк переступает с ноги на ногу и смотрит то на меня, то на длинного. До него не доходит смысл словесного поединка.

Длинный видит, что я злюсь, и продолжает:

– Ворона – глупая птица.

– Неправда, не глупая. То есть…

Я сбился, но уступать не собираюсь.

– Один раз вороны даже нарушителя границы задержали. Он там, в Черной канаве, прятался…

– Где?

– Мы отводный канал зовем Черной канавой. Вон она. В общем, он там прятался, и над ним закружили вороны, они любят быть рядом с людьми. Так мы его и заметили.

Длинный слушает, а я торжествующе смотрю на него. Тут заговорил коротышка:

– А почему он прятался в Черной канаве?

– Потому что она проходит через границу, и если идти по ее руслу, то тебя трудно заметить.

– Что ж, канаву не охраняют?

– Почему, охраняют.

– Так как же тогда?

Я чуть не выболтал, что туда только ночью высылают дозор, а иной раз и тот слиняет, потому что надоест околачиваться без дела на одном месте.

Толстяк замечает, что тема мне неприятна, и смущенно краснеет. Я благодарен ему за этот румянец, и мне хочется сказать длинному: «Видите, как ведут себя тактичные люди!»

Коротышка толстяк берет свои рейки и идет дальше; он не специалист, а что-то вроде подсобного рабочего. Длинный склоняется к треноге. На макушке треногого сооружения блестит черный прибор, похожий на подзорную трубу с никелированными колесиками на боку, а снизу к нему прикреплен шнуровой отвес. Я смотрю, как длинный заглядывает в окуляр трубы, крутит колесико, машет рукой – и полосатые рейки с одного места перемещаются на другое. Сейчас он все их установил в одну линию, потом одну велел отнести довольно далеко, откуда та кажется совсем маленькой, и долго крутится вокруг треноги, пока наконец не удается засечка и он, выхватив тетрадь и сражаясь с ветром, не делает запись.