Текст книги "На крыльях пламени"

Автор книги: Иштван Галл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Иштван Галл
На крыльях пламени
Сборник

Давние времена

Перевод В. Середы

Мой старший двоюродный брат рассказывал:

В штабе округа пограничной охраны, куда я попал служить, только и разговоров было, что о Зарандской заставе. Что-то там было неладно. Все качали головами, но никто ничего не предпринимал – ведь и в штабе творилось черт знает что. Старые офицеры и мы, новички, терпеть не могли друг друга. Ясное дело – мы говорили на разных языках. Только в одном все сходились: в Заранде, на заставе, было что-то неладно!

Но об этом тогда знал уже весь город.

Перейти границу в районе Заранда – такой чести, как поговаривали, тайные проводники удостаивали лишь тех, кто прикатывал из Пешта на огромном «бьюике» американской военной миссии. У этих проводников была своя иерархия установлена. Скажем, бывший парламентарий, скупив, сколько мог, валюты, спешил драпануть на запад, считался у них мелкой сошкой. Пускай себе шлепает через Фертё[1] 1
  Фертё – заболоченное озеро у западной границы Венгрии.


[Закрыть], навьючившись чемоданами, или, рискуя быть заживо погребенным, ползет на брюхе по штольням «Бреннберга»[2] 2
  «Бреннберг» – угольная шахта в окрестностях Шопрона.


[Закрыть]. Иное дело – Заранд, где журчат ручьи и радуют глаз золотые поля, где пахнет сеном и дорога к границе вполне приличная. Проводники, готовые к любой неожиданности, гарантируют безопасность, а в последний вечер – за наполеондоры, доллары или фунты стерлингов – вам даже устроят прощальный ужин в мадьярском стиле. С цыганами, разумеется… Исчерпывающую информацию на этот счет можно было получить в городе у любого прохожего… Даже мы – что греха таить – знали в штабе, что в Заранде что-то неладно.

Потому-то дежурный адъютант, не слишком, правда настойчиво, сказал мне:

– Вообще-то… не мешало бы там оглядеться…

– Ну так я съезжу? – спросил я.

– Да надо бы наконец кому-то туда наведаться…

Я был преисполнен решимости ехать, навести там порядок. Безделье и бесконечные споры мне страсть как надоели. У въезда в комендатуру, по сторонам от железных ворот, в двух зданиях с коричневыми ставнями еще жил старый офицерский состав: «пернатые», как мы окрестили их по перьям на форменных шапках прежней погранохраны. А в глубине двора, за конюшнями, квартировали мы – новые кадры, спешным порядком направленные на границу.

Мы, в своем лагере, заседали, митинговали – как быть, что предпринять? Из Будапешта иногда наезжало начальство, снимало коменданта округа, но на его месте снова оказывался кто-нибудь из «пернатых»: как-никак в военных делах они разбирались. Но все равно мы им не доверяли. Словом, ни врозь, ни вместе. По этому поводу можно было спорить до хрипоты.

Итак, я решил действовать и, не зная даже, кто в тот момент был комендантом округа, направился из глубины двора в главное здание. На месте я застал лишь бессменного адъютанта. Младший лейтенант Вебер был не из нашей компании, но не был своим и среди «пернатых». До этого он служил старшиной, а когда фронт подошел к границе, сбежал в деревню и вот, как «участник» сопротивления, дорос в народной армии до младшего лейтенанта. Этот рыжий Вебер был идеальным адъютантом: безотлучно сидел у телефона, обо всем узнавал первым, но прикидывался непосвященным. И без приказа ничего не предпринимал.

– Товарищ старший лейтенант, – растерянно заморгал он (тогда я был еще старшим лейтенантом), – вы полагаете, что я должен направить вас в Заранд?

– Вот еще! Я просто хочу доложить, что еду туда!

Уяснив свою роль, младший лейтенант успокоился.

– Пора уже наконец разобраться, что же там происходит.

– К кому мне обратиться на заставе?

– К начальнику, я так думаю.

– Ну, это само собой. А с кем еще стоит поговорить? – спросил я с нажимом.

Вебер отвел глаза. Втянув голову в плечи, он уставился на телефонный аппарат и промямлил, что вроде бы иногда кто-то звонит оттуда и докладывает обстановку.

– Писарь, – признался наконец адъютант. – Его зовут Пап. Он там у них почтой и жалованьем ведает…

Когда я выходил, Вебер все еще разглядывал телефон.

Поезд, пыхтя, приближался к Заранду. Я стоял в тамбуре у открытой двери, подставляя ветру лицо, но это не помогало – пот лил с меня градом. Случаются ранней осенью такие жаркие дни. А расстегнуть китель было нельзя: все-таки ехал по службе.

И вот я топчусь уже на засыпанном гравием полотне перед станцией с геранью в окошках, ожидая, пока у меня за спиной, шипя паром, пройдет поезд. За мной наблюдает железнодорожник, розовощекий толстяк со служебной сковородкой под мышкой. Синяя форменка заляпана жирными пятнами.

– Как пройти на заставу? – поддернул я широкий ремень с черной кобурой, полагая, что для приветствия этого вполне достаточно.

– Каку-ую заставу? – пропел железнодорожник на удивление тоненьким для своей тучной комплекции голоском.

– На зарандскую, а то какую же! Разве здесь есть другие?

– Сколько угодно. По всей границе.

– Что вы городите! – рявкнул я на него. – Как попасть на заставу, я спрашиваю?

Наконец железнодорожник показал на шоссе, видневшееся за пакгаузами. Не успел я отойти от этой убогой станции, как слышу, он уже названивает по телефону. Дурил мне голову, подумал я, а у самого, оказывается, дела.

Шоссейная дорога была обсажена с обеих сторон старыми тополями. В промежутках между полосами тени меня обжигало палящим зноем. И так каждые несколько шагов: то прохлада, то пекло… Я шел, размазывая по лицу пот. Ремень врезался мне в живот, будто обруч в разбухшую бочку. Увесистый, немецкого производства пистолет, полученный перед выездом (на всех личного оружия не хватало, поэтому его и не раздавали), в прохладном складе с зашторенными окнами я взвешивал на ладони с любовью. Теперь я его проклинал.

Через час вдалеке показалась деревня. Обманул меня железнодорожник! Не туда направил. Что было делать? Идти в деревню мне не хотелось – вдруг придется еще назад по жаре тащиться: застава, насколько я знал, была довольно далеко от деревни.

Но вот поблизости от дороги, среди буйно разросшихся ив, я увидел белую мельницу. Речушка, скрытая высокой травой, текла через луг незаметно, вода в русле еле струилась. У мельницы она скапливалась в яме и по деревянному желобу стекала на лопасти колеса, которое вращалось, как мне показалось, в обратную сторону. Такого я еще не видал, поэтому долго смотрел на него.

Из мельницы выглянул мальчишка.

– Я правильно иду на заставу?

Парнишка, ничего не ответив, скрылся. Только я было собрался последовать за ним, как навстречу мне вышел мельник. В фартуке, седой как лунь.

– Деревня там, – махнул он за ивы.

– Да мне не туда…

– А вы разве не деревню спрашивали? Больше здесь никого нет, – покачал головой старик, – только мы с внуком, да и то неизвестно, долго ли тут протянем, вот обвалится на нас крыша как-нибудь ночью… ей-ей, этим дело кончится… пускай тогда ищут другого дурня.

Мне показалось, что за домом мелькнул мальчишка. И, прячась за деревьями, бросился наутек. Похоже сзади была другая дверь. Или, может быть, выпрыгнул в окно?

– … вам любой подтвердит, что уже и отец мой хотел все бросить, да и сын, пока не сгинул на фронте, твердил мне, зачем вам, отец, эта мельница, и чего вы с ней мучитесь? А народ ни в какую: не бросайте, мол, что с нами-то будет, не наездишься в город молоть, ну я и пожалел их по доброте души, хотя они и не стоят этого, – все талдычил старик свое.

– Я на заставу иду, папаша.

– По правде сказать, машина-то первостатейная, работает до сих пор как часы, а вот постройка! Без фундамента ставили – на бревна, а они уж трухлявые. Вон, стена под стропилом осела, дала трещину. Но машина, сказать по совести, добрая, еще до войны сработана. Взглянуть не изволите?

– На заставу! – ору я ему. Может, думаю, на ухо туговат. – Я верно иду?

– На заставу? Не вхожие мы туда… уж вы поверьте мне, старику.

– Да вы мне дорогу покажите, папаша! Как мне туда добраться?

– А хоть направо пойдите, – показал мельник на болотистый луг, – хоть налево, – махнул он в сторону тополей, – все одно туда выйдете… Так не хотите взглянуть на машину-то? Еще довоенная, залюбуетесь…

Бросил я старого дурака и, порядочно проплутав, вышел все же к заставе, до которой от станции, по моим сведениям, было рукой подать.

Под пышными кронами деревьев стояло аккуратное здание с пристройками. Поржавевшая проволочная ограда валялась на земле. Часовых было что-то не видно. Да и сами постройки вовсе не выглядели военным объектом, а скорее напоминали жилье управляющего имением: терраса с крашенными зеленой краской столбиками, стены, увитые диким виноградом, крутая крыша с мансардами. Конюшня, как подсказало мне обоняние, была где-то за домом.

Во дворе я увидел людей – в одних рубахах, с непокрытыми головами; сгибаясь под тяжестью, они тащили тюк; лишь по зеленому сукну их брюк можно было догадаться, что это военные.

Войдя в главное здание, я очутился в прохладном коридоре, где пахло яблоками, на коричневых дверях красовались затейливые ручки из кованого железа, по стенам висели плакаты, демонстрирующие приемы ближнего боя.

Я наугад сунулся в одну из дверей: в темном помещении были свалены связки сапог и палатки, на полках лежало обмундирование. Уже повернув было назад, я заметил вдруг в полумраке каптерки еще одну дверь. Как оказалось, она вела в канцелярию. Из-за обшарпанного письменного стола навстречу мне медленно поднялся рядовой. Парень был бледен как полотно, губы дрожали.

– А мне уж казалось… – забормотал он, – я уж было подумал… Вы ведь здесь в первый раз? Дорогу никто не подскажет – кого ни спроси, еще дальше ушлет…

А я вас тут ждал, не мог отойти… Но теперь-то все будет в порядке!..

Договорить он не успел – здание ожило, снаружи донесся топот, в канцелярию из коридора ворвался младший сержант и, пролетев мимо меня, подскочил к рядовому:

– А ну, живо! Туда!

Он кивнул на каптерку и, видя, что растерявшийся солдат силится что-то сказать, сгреб его в охапку и вышвырнул за дверь.

Опомнившись от изумления, я хотел рявкнуть как следует на этого наглеца, посмевшего распоряжаться в моем присутствии. Но сержант вытянулся по струнке и громким голосом отчеканил:

– Товарищ старший лейтенант, дежурный по заставе слушает!

Он будто в землю врос. Весь светясь от усердия, таращился на меня во все глаза. Даже шелохнуться боялся, только кадык на его худой шее ходил ходуном. Не солдат, а сама исполнительность. В общем, я сразу понял, что длинноногий сержант с птичьим лицом был парень что надо.

Убедившись, что после столь странного приема все становится на свои места, я успокоился и четко, но не без доли снисходительной небрежности отдал честь дежурному.

– Вольно. – И поднятой к козырьку рукой снял фуражку. Гнев мой остыл, я чувствовал только усталость, нечеловеческую усталость; после пешего марша все на мне было липким от пота. – Это как понимать? – все же счел я необходимым призвать сержанта к ответу.

– Виноват! – поедая меня глазами, еще старательнее вытянулся дежурный. – Я ему приказал… заняться учетом на складе… А он тут расселся!

– Вольно, – устало повторил я, но парень так и не шелохнулся. – Я из округа. Пригласите начальника заставы.

– Слушаюсь!

Но с места не двинулся. Я впился глазами в стул, готовый плюхнуться на него, как только этот ходячий устав скроется за дверью.

– Вы что, не поняли? Начальника ко мне!

– Он на участке границы. Контрольный обход. Товарищ старшина проверяет посты трижды в день. – Младший сержант козырнул:

– Дежурный по заставе в вашем распоряжении!

– Я подожду начальника.

– Слушаюсь! – гаркнул он. И, чуть расслабившись, кивнул на стул. – Располагайтесь как дома, товарищ старший лейтенант. Вы, наверно, устали. – И снова замер по стойке смирно, добавив: – Виноват!

Его безупречная выправка мне понравилась. Наконец-то можно было передохнуть. Я с облегчением сел.

– Ну ладно, младший сержант, – снисходительно успокоил я его, – не волнуйтесь, не съем я вас… Далековато вы забрались.

– Так точно, в глуши живем. – Правая нога его дрогнула, но он опять подтянулся и замер как изваяние, время от времени двигая кадыком. Чувствовалось, что парень хочет что-то сказать и не осмеливается. – Пока вы ждете… Если, конечно, не возражаете, товарищ старший лейтенант, – робея, предложил он, – я бы распорядился на кухне, чтобы сготовили чего-нибудь… Время обеденное.

Я, откинувшись, расстегнул ремень и вместе с налившейся свинцовой тяжестью кобурой бросил на стол. Рубашка под кителем липла к телу.

– Мне бы лучше попить, раз вы уж так любезны. – И тут же, спохватившись, решительным тоном приказал: – Принесите стакан воды.

– Воды нет, – виновато сказал дежурный, – летом у нас колодец пересыхает. Почти начисто, как наступает жара. Что к утру набирается – спаиваем лошадям. Да и вода-то дрянная, с привкусом. – Он уставился на стол и, помолчав, выдавил из себя: – Может, вина немного?

– Вы что, пьете вино? – изумился я.

– Нет, нет! Тут поблизости есть ключи, но сегодня еще не ездили за водой. – И солдат, будто его подменили, шустро подлетел к шкафу и вытащил бутыль в соломенной оплетке. – Вам и товарищ старшина не мог бы предложить ничего другого.

Он достал стакан и наполнил его. Я поднес вино ко рту, чувствуя себя в идиотском положении.

– Будем здоровы, – качнул я стакан в сторону сержанта, что уж совсем не пристало старшему по званию, и смущенно выпил.

Полный стакан снова стоял передо мной.

– Достаточно.

– Ну что вы, это вино можно детям давать. Оно только жажду утоляет.

И младший сержант опять наполнил стакан.

– Оно слабенькое, товарищ старший лейтенант. Тут в округе вода плохая, так даже младенцев вином поят.

Но мне оно все же ударило в голову.

– Товарищ младший сержант, так вы и есть тот писарь, который здесь почтой и жалованьем ведает?

Дежурный как-то странно взглянул на меня.

– Так точно.

– Вас зовут Пап?

– Так точно.

Иначе и быть не могло, подумал я. Единственный стоящий солдат в этой дыре. Потом выпил еще стакан, а вот следующий дежурный налил напрасно – я к нему не притронулся.

– Извините, – вытянулся младший сержант, – я должен отдать кое-какие распоряжения.

Он вышел, оставив бутыль на столе. В одиночестве поднять стакан оказалось легче. Да и какое это вино! Сказано ведь. Слабенькое. Так что можно еще налить. Сквозь оплетку и не видать, сколько убыло.

Я выглянул в окно. Во дворе суетились солдаты – перетаскивали что-то за дом и бегом возвращались. Бегом! А ведь жара была даже в комнате нестерпимая.

Я очнулся, почувствовав, что младший сержант стоит рядом, но странно – я видел только глаза. А где же его лицо?

– Пап, – поманил я его. – Подойдите.

Дежурный склонился ко мне.

– Конец… Могу вам сказать по секрету… – язык у меня еле ворочался, – этой лавочке скоро конец…

Стол магнитом притягивал голову.

– Устал. – Я икнул и извиняющимся тоном добавил: – Дурацкое солнце!..

Засыпая, я как будто заметил – а может быть, это был пьяный бред, – как в канцелярию вошел старшина с широкоскулым морщинистым лицом и припухшими веками под густыми бровями.

– Готов, – прошептал дежурный. – Такое вино и быка свалит.

– Порядок, – кивнул старшина. – Теперь и отсюда все выносите.

Очнулся я в сумерках, голова гудела, поясница занемела от неподвижного сидения. В комнате никого – я обрадовался. Может, они и не заглядывали сюда… и не видели меня в этаком состоянии.

Из каптерки донесся шорох.

Еще сонный, я приоткрыл дверь и вдруг – словно ушат воды на меня вылили – пришел в себя! На полу с кляпом во рту лежал связанный солдат. Это и был писарь, тот самый, которого младший сержант вышвырнул из канцелярии.

Мы обежали с ним всю заставу. Нигде ни души!

Солдат, все еще потирая затекшие от веревок руки, меланхолично заметил:

– Они уже там. И все утащили с собой. Все! Даже мебель! Только стул из-под вас не выдернули, товарищ старший лейтенант. Вот скоты!

– Слушайте, Пап, а этот сержант, каналья, крепко меня надул!

Застава была пуста. Оказывается, они знали о каждом моем шаге: и начальник станции, и мельник работали на них. Поэтому и не стали дожидаться расследования.

Младший лейтенант Вебер встретил меня, потирая руки, конопатое лицо его лоснилось довольной улыбкой.

– Слава богу, теперь мы от них избавились, товарищ старший лейтенант. Составим по этому поводу донесение в лучшем виде!

А я подумал, не пойти ли мне сторожить сады? Ведь, даже если дослужусь когда-нибудь до генерала, такого начала я себе не прощу.

Отдохнем в холодке

Перевод В. Белоусовой

Июльская жара – скверная штука: солнце шпарит аккурат в самую макушку.

– Озвереть можно от этого, – прохрипел старшина Фаршанг. – Верно?

Лейтенант Габор, наш командир, вяло поинтересовался:

– Ты что, плохо переносишь жару?

– Черт побери, на мне слишком много сала!

Старое жирное лицо Фаршанга светилось пурпурным

светом, хотя стояли они с Габором в холодке, под одиноким дубом-мафусаилом. Длинные ветви, похожие на старческие узловатые руки, тянулись к земле, казалось, дуб сам не прочь прикорнуть в собственной тени.

Учения минеров проходили в чудовищной жаре.

Учебным плацем нам служил бывший парк графской усадьбы, со всех сторон окруженный каменной стеной, поросшей мхом. Из-за тополей выглядывал сам графский замок, ныне – казарма минеров, проходящих курс технической подготовки.

Мы сидели по-турецки и потихоньку кисли, тупо пялясь в пространство. А между тем это был большой день! Учения подходили к концу, и противотанковую мину в порядке исключения нашпиговали не учебным материалом, а настоящей взрывчаткой, нашпиговали, да еще и взорвут, чтобы мы посмотрели, какую она пробьет дыру.

Посреди лужайки, на дне свежевыкопанной ямы, обреталась мина: нелепый ящик, до отказа набитый тротилом.

До сих пор установкой мины руководили командиры отделений, старшина Фаршанг наблюдал, стоя в холодке.

– Проклятая профессия, верно? – тихо сказал он Габору, отирая ладонью пот и стряхивая его на землю. – Сбеситься можно!

– Как же! – кивнул Габор. – Проклятая, говоришь?! Ну да, хвалить-то ведь нельзя, а то удаче – каюк!

– А я тебе не какой-нибудь охотник, чтобы верить в приметы! – распетушился Фаршанг и тем окончательно себя выдал.

– Да знаю я, старые лисы, вроде тебя, считают…

– Не верю я в приметы! Нет, само собой, бывают дурные знаки, – он глубоко вздохнул. – К примеру, есть одно такое присловье. Оно приносит беду.

– Что за присловье?

Фаршанг пожал плечами:

– Так его же нельзя повторять, а то накличешь беду. Ты что, не понимаешь? Ну, в общем, это звучит как призыв: поехали на тот свет!

– Хотелось бы услышать, – поддразнивал офицер.

– А ты не хоти, – проворчал Фаршанг и добавил, желая избавиться от дальнейших приставаний, – потому что тогда – аминь!

Снаружи, на лужайке, один из новобранцев, с чуть отросшим ежиком на голове, изо всех сил стараясь выглядеть солидно, обратился к командиру отделения:

– Товарищ ефрейтор, эта мина сейчас не взорвется?

Фаршанг в ярости заорал из своего укрытия:

– Молчать во время установки мины! Это вам не посиделки!

– Слушаюсь, – пролепетал любознательный новобранец.

– Молчать!

– Слушаюсь!

Лейтенант Габор потешался над стариком:

– Да хватит тебе. По новым правилам, даже если ты вовсе запретишь ему разговаривать, он все равно должен ответить: слушаюсь.

В прежние времена Фаршанг пошумел бы еще, а теперь вдруг понял: не стоит. И еще он понял, что этакая житейская мудрость не означает ничего хорошего, а означает только одно: старость.

И то сказать, на самом деле у него осталась одна, одна-единственная заветная мечта: сажать картошку. Настоящую картошку. (Ведь старые минеры вроде него ласково именуют картошкой зарытую в землю мину.) И тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, скоро эта мечта сбудется – он уйдет на пенсию.

Фаршанг двадцать лет протрубил в старой армии, где всем было ясно, что человечество делится на солдат и вонючих штатских, и еще там была жестокая воинская философия: весь мир – огромный свинарник, и каждый получает по заслугам – будь то штык в живот или пуля в морду.

Вид старшина имел весьма импозантный, казалось, природа сотворила его в приступе расточительства. Невероятно широкая грудь, огромная голова на дочерна загорелой шее, косматые брови, на правой щеке грубый рубец и лишь под глазами – уютные лучики морщин. Старый пиротехник, он годами монтировал, заряжал, прилаживал мины, бомбы, гранаты, адские машины, У него была присказка: «Это вроде как с женщинами – соображать надо, как к ней подойти». Но бывали и у него промашки. На руке не хватало двух пальцев, спину украшали бугристые шрамы. Еще он слегка прихрамывал. Словом, каждая часть его тела была отмечена фирменным знаком избранной им профессии.

А уж о нервах и говорить не приходится! Они совсем ни к черту не годились. Ему не раз казалось, что под кожей у него идут стальные провода, он чувствовал, как эти провода натягиваются, и знал, что, если когда-нибудь какой-нибудь из них лопнет, он сам разлетится на черепки, как разбитый глиняный кувшин.

В последнее время он часто жаловался командиру взвода:

– Я когда-нибудь свихнусь от вопросов этого малого. «Что? Когда? Почему? Зачем?» И так целыми днями!

– Любознательный паренек, – хладнокровно возражал Габор, которого вообще невозможно было выбить из колеи. Однако урезонить Фаршанга было нелегко.

– За тридцать лет я обучил столько новобранцев, что с ними можно целую войну проиграть, а вот такого до сих пор не видел. Понимаешь?

– Да брось ты, не обращай на него внимания.

– На него-то мне наплевать, но он уже задурил головы всему твоему взводу! Сначала над ним только ржали. А теперь: не взорвется? – а почему не взорвется? – а точно, что не взорвется? И целыми днями – та же песня. Раньше я бы попросту рявкнул на такого субъекта: обоср… со страху, так беги к мамочке! А теперь ничего такого уже не скажешь.

Проклятые вопросы новобранцев выводили его из себя как ничто другое.

– Спокойно, – увещевал он сам себя, выйдя из-под дерева и направляясь к ним, – спокойно!

– Гор, сынок, – это прозвучало ласково, а потому особенно устрашающе. – Гор, сынок!

– Я!

– Не надо мельтешить, дорогой мой!

– Слушаюсь! Я только хотел спросить…

– …твою мать! – заорал Фаршанг в бешенстве, но потом все же взял себя в руки, глубоко вздохнул и вновь заговорил ужасающе кротко: – Сынок, дорогой мой, единственный сыночек, обещай, что не будешь больше задавать глупых вопросов.

– Слушаюсь!

– Цыц!!!

Мы сжались от ужаса, только Гор застыл, выражая всем своим видом оскорбленное достоинство. Вот-вот, так приветствуют жажду знаний! А ведь он начал задавать вопросы с первого дня и с тех пор все спрашивал и спрашивал, не взорвется ли минер, и если нет, то почему? – а ему отвечали на это: лучше дважды спросить, чем однажды ошибиться.

Фаршанг задыхался от гнева, шрам на щеке алел ярче обычного. Этот чертов Гор вечно задавал вопросы, на которые не было ответов.

– Скажите, Гор, вы что, за дурака меня держите?

Тут ему пришлось объявить десятиминутный перерыв, потому что перед глазами у него поплыли круги.

Габор подошел и тронул его за руку.

– Пошли, отдохнем в холодке!

Фаршанг в ужасе уставился на лейтенанта, потому что это было то самое присловье, что звучало как призыв: поехали на тот свет!

Его прошиб холодный пот.

«Чушь, – подумал он, – что за чушь! Я же не где-нибудь, а на учебном плацу, и если мне что и угрожает, то это солнечный удар».

– Что-нибудь случилось, товарищ старшина? – спросил Габор и в своем неведении вновь повторил чудовищную фразу: – Пошли, отдохнем в холодке!

Когда после унылой шопронской казармы мы попали сюда, в Мохор, этот древний парк и этот замок с облицованными деревом стенами и скрипящими винтовыми лестницами, с паркетными полами и каминами показались нам весьма уютным местечком. Мы не очень ясно представляли себе, что такое «техническая подготовка», но радовались заранее. И вот пришли командиры и преподаватели – на нас посмотреть и себя показать. Они встали перед строем, командир роты взял слово, а мы вытянулись в струнку, поедая глазами наших будущих начальников.

Не знаю, кто из нас первым обратил на это внимание и осторожно толкнул локтем соседа, но через несколько минут все глаза расширились от ужаса. Мы ерзали, переглядывались с непривычной для новобранцев серьезностью и читали друг у друга на лицах одинаковое изумление. В задних рядах зашушукались, строй сбился, и в эту самую минуту страх прочно угнездился в наших сердцах.

Рядом с одноруким командиром роты стоял хромой лейтенант. У него над плечом возвышалось изрытое шрамами лицо старшины, похожее на глубоко вспаханное поле. У младшего лейтенанта был уродливый обру, бок вместо уха. И все остальные тоже – хромые, однорукие, с изувеченными лицами. Что же это? Куда мы попали?

Так мы впервые поняли, что нам предстоит стать минерами.

Кормили нас отменно, занятия обычно проходили в помещении, мокнуть и мерзнуть не приходилось – и тем не менее нам было плохо, мы были бы готовы уйти куда угодно, только подальше отсюда.

Командиром нашего взвода был лейтенант Габор – тот, который хромал. Он был невысок, строен, заметно припадал на правую ногу, а на бегу подскакивал, волоча за собой протез. Невзирая на это, он был подвижен, как ртуть, проворно ковылял по двору и казался вездесущим: его резкий голос постоянно раздавался то с одной, то с другой стороны. В других взводах его боялись еще больше, чем в нашем. Он пошучивал не без горечи: «Я из пештских босяков, но черту все равно зачем-то понадобилась моя нога». При этом сам он своими горящими глазами и вечной иронической усмешкой здорово напоминал чертика из табакерки. Нос у него был кривой, а губы во время разговора подергивались, так что казалось, лейтенант корчит рожи.

Не его мы боялись, а тех, кто обучал нас специальности, и больше всего – того, чему они хотели нас научить.

Ну а Фаршанг боялся нас – боялся нашего страха. Ведь этот страх – наглядное свидетельство тому, что он плохо воспитывает солдат, что он стар, что нет к нему должного уважения, и Габору станет ясно, что он всего лишь дряхлый боров, место которому на бойне.

И вот не далее как вчера выяснилось: да, наш взвод: боится! Порученные Фаршангу тридцать человек беспокойно ворочаются в постелях, видят во сне собственные увечья, просыпаются от ужасающих залпов, утром бредут умываться, пошатываясь, с круглыми глазами, днем мрачно и подозрительно смотрят на преподавателей, содрогаются при виде взрывчатки и пишут домой отчаянные письма.

Вчера мы устанавливали противопехотную мину, без заряда, с одним запалом. Процедуру эту мы проделывали уже несколько месяцев подряд. Фаршанг полагал, что нам могло бы уже и надоесть. Во всяком случае, до сих пор мы выполняли задание беспрекословно. Процедура состояла в следующем: Фаршанг первым устанавливал мину, потом наступала наша очередь, один выцарапывал ее из земли, другой устанавливал снова – старшина выкликал всех по очереди.

И вот вчера, в тот самый момент, когда Фаршанг заботливо присыпал землей прямоугольную яму с миной, Гор снова принялся вопрошать:

– А земля не придавит мину сверху?

– Не нужно насыпать целую гору!

Мы, остальные, пока еще тихонько посмеивались.

– А что, если все-таки придавит!

– Тут нет заряда, только запал.

– А это не опасно?

Старшина поднялся с колен, отряхнул руки и сказал, желая нас успокоить:

– В худшем случае может оторвать пальцы.

Мы все как один немедленно уставились на его изуродованную кисть. Фаршанг раздраженно попытался исправить дело:

– Их оторвало осколком, запал здесь ни при чем!

Но в нашем упрямом молчании явственно читался страх. Тогда старшина загрохотал:

– Больше я не стану никого вызывать. Кто сам вызовется, только тот чего-то и стоит!

Мы смотрели на него молча.

– Ну! Есть добровольцы?

Никто не пошевелился.

– Ну, чего вы топчетесь?!

Лица вокруг серели на глазах.

– В чем дело?

В нем накипало раздражение.

– Вы что… боитесь?!

Кое-кто с ненавистью смотрел на него в упор. Добровольцев не нашлось.

Вот потому-то со вчерашнего дня он и пребывал в ярости.

Мы слыхали, как Габор нервно выговаривал старику:

– Чего это они? Очумели, что ли, как раз когда конец учений на носу? Ты ведь понимаешь не хуже меня, что дело не только в моем взводе! Если эта зараза распространится, нам, чего доброго, пришьют саботаж – сейчас это просто.

Старшина бросил с горечью:

– Ты, товарищ лейтенант, я знаю, старым ослом меня считаешь, и в политике я ничего не смыслю, но…

– Да не о том речь!

– Нынче людьми управляют как-то по-особому. И тут я дурак дураком. Я знаю толк в другом – но про это предписаний никаких не бывает, только печати – и те у меня на спине. Я знаю толк в минах.

– Вот и научи их.

– Старики вроде меня считают, что этакой трусливой команде может помочь одно – взрыв! Им нужно пройти крещение огнем.

– Ты мне этот бред из головы выбрось! Объяснить нужно солдату, объяснить, чтобы он понимал, что делает. А не спектакли устраивать! В конце концов, я тоже минер, и хватит с меня этих идиотских суеверий! Скажи еще, что кто-нибудь должен взлететь на воздух! С чего бы тут остальным расхрабриться?!

– А старики вроде меня все же полагают, что, пока они по милости господней не наложили в штаны со страху… – Старшина упрямо ладил свое, но Габор прикрикнул на него:

– Довольно об этом!

…И вот теперь Фаршанг сидел под старым дубом, в тени густой листвы, и непрерывно отирал пот со лба.

– Хоть бы ты не говорил… хоть бы ты не говорил этого своего «в холодке»!..

Старик не стал продолжать, ведь Габор так или иначе не понял бы, о чем речь, эти молодые вообще ничего не понимают. Но если уж на то пошло, он мог бы знать, что как раз в такие жаркие летние дни и случается обычно беда: и солнце при этом сияет ослепительно, как будто солдатская смерть – торжественный обряд, и жадно впитывает кровь иссохшая земля. Уж он-то такого насмотрелся!

Нужно было продолжать занятия.

Командиры отделений согнали нас всех вместе и приказали залечь в радиусе пятидесяти метров от мины. На голове у каждого должна быть каска, мы здесь не в игрушки играем. Сегодня мина уже не учебная, а боевая противотанковая.

Фаршанг уже стоял на коленях в центре круга и толстыми пальцами стряхивал с деревянного ящика песок. Работал он спокойно, основательно и вдохновенно.

Стояла тишина.

Старшина склонился над миной, чтобы одним движением взвести пружину запального устройства. Ошибка тут недопустима. Странная пьянящая легкость вдруг охватила его – блаженное чувство автоматической точности движений. Все вокруг исчезло. Гудящий от пчел луг, густая листва деревьев, далекая каменная стена за тополями и тридцать пар глаз, пристально следящих за ним. Остался только он сам на коленях перед чертовым ящичком, они остались вдвоем, с глазу на глаз, и оба имели общий язык со смертью. В опасность тоже можно быть страстно влюбленным.

– Вы будете монтировать не так, а лежа на животе, – обратился он к нам.