Текст книги "Последняя любовь"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– Так что же было дальше? – спросил я. – Борис ее заполучил?

– Спрашиваете! А через пару лет бросил. Это же Борис Лемкин.

Машина остановилась у моего дома рядом с Центральным парком. Я хотел выйти, но Гарри сказал:

– Подождите минуточку.

Нью-Йорк тонул в предрассветной тишине. Светофор поменял цвет, но ни одна машина так и не проехала. Гарри сидел в глубокой задумчивости. Казалось, он осознал, в чем состоит загадка его существования, и теперь мучительно старается ее разгадать. Наконец он поднял голову и произнес:

– Ну где сейчас достанешь утку? Нигде.

Прошло почти три года. Однажды днем, когда я читал верстку, ко мне в кабинет вошел Гарри. Он стал совершенно седым, но все равно сохранил моложавость.

– Вы, конечно, меня не помните, – начал он.

– Я вас очень хорошо помню, Гарри.

– Вы, наверное, знаете, что Бориса уже год, как нет в живых.

– Знаю. Садитесь. Как ваши дела?

– Все в порядке. У меня все хорошо.

– Я даже знаю, что Борис не оставил вам ни цента, – сказал я и сразу же пожалел о своих словах.

Гарри смущенно улыбнулся:

– Он никому ничего не оставил – ни Перл, ни прочим… Все эти годы он говорил о завещании, но так его и не составил. Добрая половина его состояния досталась Дяде Сэму, а остальное этой стерве – жене, и детям. Его сын, деляга, прибежал на следующее же утро после смерти отца и выставил меня из квартиры. Он даже пытался присвоить часть моих вещей. Но знаете, меня это не убило. На кусок хлеба я зарабатываю.

– Где вы работаете?

– Стал официантом. Не в Нью-Йорке. Здесь меня не брали. Я работаю в гостинице в Катскилз. А зимой езжу в Майами и подрабатываю поваром в кошерном отеле. Мои кнедлики пользуются успехом. Зачем мне его деньги?!

Мы помолчали. Потом Гарри сказал:

– Вас, наверное, удивляет мое появление.

– Нет, нет. Я очень рад вас видеть.

– Дело в том, что на могиле Бориса до сих пор нет памятника. Я несколько раз говорил об этом с его сыном, но тот все обещает: завтра, на следующей неделе он закажет. Но это лишь бы от меня отделаться. В общем, я накопил немного денег и решил сам заказать памятник. В конце концов, мы были, как братья. Помню, как-то в наш город приехал ребе. Он говорил, что даже Бог не может сделать бывшее небывшим. Как вы думаете, это правда?

– Наверное.

– Ведь если Гитлер уже был, Бог не может повернуть время вспять и сделать так, как если бы его не было. Мы с Борисом росли вместе. Он был неплохим человеком, только немного суеверным и эгоистичным. Он не составил завещания, потому что боялся, что это приблизит его смерть. Мы провели вместе более сорока лет, и я не хочу чтобы его имя было забыто. Ради этого я сегодня и приехал в Нью-Йорк. Утром я был у гравера и попросил его выбить надпись на идише. Иврит я не очень-то знаю, и Борис не знал. Я хотел, чтобы было написано: «Дорогой Борис, будь здоров и счастлив, где бы ты сейчас ни был», а гравер сказал, что нельзя написать «будь здоров» на могильной плите. Мы заспорили, и я упомянул ему о вас, сказал, что знаю вас и что мы однажды вместе встречали Новый год. Он посоветовал, чтобы я сходил к вам, и что, если вы это одобрите, он сделает так, как я хочу. Вот поэтому я и пришел.

– Гарри, – сказал я, – по-моему, гравер прав. Может быть, умершему можно пожелать счастья, если веришь в загробную жизнь, но здоровье – это все-таки нечто свойственное только телу. Как можно желать здоровья телу, которое уже разрушилось?

– Так вы хотите сказать, что нельзя написать то, что я придумал?

– Гарри, это звучит нелепо.

– Но «здоровый» ведь значит не только «здоровый». Знаете, говорят: «В здоровом теле – здоровый дух».

Странно – Гарри начал спорить со мной о словоупотреблении. Из его примеров я впервые увидел, что на идише одно и то же слово «gesunt» значит и «крепкий», и «нормальный», и «здоровый». Я посоветовал Гарри, чтобы вместо «здоровый» стояло «умиротворенный», но Гарри сказал:

– Я несколько ночей не спал. Эти слова словно сами пришли ко мне откуда-то, и я хочу, чтобы написано было именно так. Разве Тора запрещает употреблять такие слова?

– Нет, Тора ничего об этом не говорит, но, Гарри, тот, кто увидит эту надпись, может улыбнуться.

– Пусть улыбается. Мне все равно. И Борису было все равно, когда над ним смеялись.

– Значит, вы хотите, чтобы я позвонил граверу и сказал, что согласен?

– Если вам не трудно.

Гарри дал мне телефонный номер гравера. Хотя аппарат стоял у меня на столе, я пошел звонить в другую комнату. Гравер пытался убедить меня, что пожелание здоровья покойнику – нечто вроде святотатства, но я привел цитату из Талмуда. Я чувствовал себя в положении адвоката, которому приходится защищать подследственного вопреки собственным убеждениям. В конце концов гравер сказал:

– Раз вы так настаиваете, пусть будет по-вашему.

– Да, я беру всю ответственность на себя.

Я пошел назад в кабинет и сквозь приоткрытую дверь увидел Гарри. Он сидел, задумчиво глядя на Уильмсбургский мост и Ист-Сайд, превратившийся за последнее время в огромную строительную площадку. Я с трудом узнавал эти места. Золотистая пыль висела над обломками зданий, рвами, бульдозерами, кранами, кучами песка и цемента. Я стоял и смотрел на Гарри. Как он стал таким? Как этот малограмотный человек достиг духовной высоты, которой нечасто достигают даже мыслители, философы, поэты? В то новогоднее утро, когда я вернулся домой с вечеринки у Перл Лейпцигер, мне казалось, что время, проведенное там, потрачено впустую. И вот теперь, почти через три года, я получил урок, который никогда не забуду. Когда я сказал Гарри, что надпись будет именно такой, как он хочет, его лицо просияло.

– Огромное спасибо. Огромное спасибо.

– Вы один из самых благородных людей, которых я видел в своей жизни, – сказал я.

– А что я такого сделал? Мы были друзьями.

– Я не знал, что такая дружба еще встречается.

Гарри вопросительно посмотрел на меня. Потом встал, протянул мне руку и пробормотал:

– Один Бог знает всю правду.

ВЕДЬМА

1

«Если вся нынешняя культура построена на эгоизме, разве можно осуждать человека за то, что он эгоист?» – спрашивал сам себя Марк Мейтельс. Но самовлюбленность Лены переходила всякие границы. Даже ее мать и та удивлялась. Все приятели Марка были единодушны: никого, кроме самой себя, Лена любить просто не способна. Один врач сказал как-то, что это называется нарциссизмом.

Да, он, Марк, совершил роковую ошибку. Зато, по крайней мере, можно было не опасаться, что Лена полюбит другого.

Лена только что позавтракала. Горничная Стася застелила кровать в спальне, и Лена прилегла на диване в гостиной – маленькая женщина с черными волосами, уложенными в стиле «помпадур», черными глазами и острыми скулами. В тридцать семь лет она все еще смотрелась девочкой, совсем как на заре их знакомства.

Лена отказывалась заводить детей. Она часто говорила Марку, что у нее нет ни малейшего желания беременеть и терпеть всякие лишения только ради того, чтобы в мире стало одним ртом больше. Ей никогда не приходило в голову устроиться на какую-нибудь работу, чтобы помочь Марку с заработком. Даже в постели она постоянно предупреждала его, чтобы он не испортил ей прическу, не смял или, не дай Бог, не порвал ее шелковую ночную рубашку. Он целовал ее в аккуратно сложенные маленькие губки, но она редко ему отвечала.

Сейчас в своем халатике, расшитом цветами, и тапочках с помпонами она была похожа на японку. Все, что имело отношение к Лене, было маленьким, изящным и аккуратным. Марку она напоминала фарфоровую куколку с витрины антикварного магазина.

– Лена, я ухожу.

– А? Ладно.

Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Хотя день только начинался, ее губы уже были ярко накрашены. На длинных заостренных ногтях поблескивал свежий лак. Завтрак в точности соответствовал рекомендации врача: яйцо, ломтик хлеба и чашечка черного кофе. Регулярно по нескольку раз в день Лена взвешивалась. Стоило ей прибавить хотя бы четверть фунта, немедленно принимались надлежащие меры. Ее день обычно состоял из чтения модных журналов, посещения модисток, портних и парикмахера Станислава. Время от времени она совершала прогулку по Маршалковской, не пропуская при этом ни одного магазина. Она всегда была начеку – от ее внимания не могла ускользнуть ни одна безделушка. Смысл всех этих покупок Марку был не доступен. К чему, например, нужны бесчисленные бусы из искусственного жемчуга всех цветов и оттенков, инкрустированная музыкальная шкатулка из слоновой кости, играющая «Доброе утро», или экстравагантные серьги, браслеты и цепочки, которые можно надеть разве что на маскарад?

Марк Мейтельс давно уже понял, что Лена все еще ребенок, правда не умеющий по-детски радоваться, – избалованная, злая девчонка, готовая в любую минуту надуться, стоит хоть в чем-нибудь ей отказать. «Ошибка, роковая ошибка», – в сотый раз твердил про себя Марк. Но развестись с такой женщиной тоже было невозможно. Она сляжет, а ее мать поднимет страшный шум. В конце концов он кое-как приспособился к ее капризам. В квартире всегда был идеальный порядок. Стася боялась Лены и выполняла все ее распоряжения. Полы сияли, пыль с мебели стирали ежедневно. Сама не ударяя пальцем о палец, Лена вела хозяйство с чрезвычайной строгостью. К счастью, Стася была девушкой выносливой и покладистой. Она работала с шести тридцати утра до позднего вечера, а выходной брала только раз в две недели по воскресеньям – чтобы сходить в церковь, а может, встретиться с кем-нибудь из своих ухажеров.

Марк Мейтельс был высокий статный мужчина лет сорока с небольшим. Работал он учителем физики и математики в частной женской гимназии. Но на одну зарплату не проживешь – Марку приходилось еще писать учебники для польских школ. Эти учебники неизменно получали хвалебные отзывы, регулярно публиковавшиеся в педагогических журналах. Когда-то Марк Мейтельс служил офицером в Легионе Пилсудского и во время польско-большевистской войны был награжден медалью за отвагу. Он принадлежал к тем редким людям, которые добиваются блестящих успехов во всем, за что бы ни взялись. Он знал несколько языков, играл на рояле, великолепно ездил на лошади и обладал репутацией одного из лучших учителей в Варшаве. Его ученицы были от него без ума, но он не позволял себе даже малейшей нескромности. Что-то военное чувствовалось в его осанке и во всей манере держаться. Он был немногословен и четок, равно вежлив с администрацией гимназии и с гимназистками.

Его главное достоинство как преподавателя заключалось в том, что он умел объяснить алгебраическую формулу или геометрическую теорему девочкам, лишенным каких бы то ни было способностей к математике. Его часто приглашали на работу в другие учебные заведения, но он оставался верен той гимназии, в которой началась его учительская карьера.

Прежде чем выйти из дома, Марк осмотрел себя в зеркале, висевшем в прихожей. Пальто было пригнано точно по его стройной фигуре; галстук, шляпа – все сидело идеально. У Марка было узкое лицо, длинный нос, полные губы, заостренный подбородок, темные брови и большие черные глаза. Его взгляд был взглядом собранного и серьезного человека, который знает, как себя следует вести, и обладает достаточной внутренней силой, чтобы оставаться последовательным. Знакомые Марка, и мужчины, и женщины – все из учительской среды, – говорили о нем с восхищением. Марк Мейтельс жил согласно принципам, которые исповедовал, никогда не выходил из себя, никогда не сплетничал, и не участвовал ни в каких интригах. После стаканчика-другого на вечеринке он мог сделаться немного саркастичным, но и тогда его не покидало врожденное чувство такта.

Но его женитьба, бесспорно, была неудачной. Да, конечно, теща Марка обладала немалым состоянием и когда-нибудь оно перейдет к нему, но пока она была бодра, да еще и скупа в придачу. А ситуация в Польше в начале тридцатых годов не позволяла загадывать слишком далеко.

Марк Мейтельс без труда мог бы завести роман на стороне, но, насколько можно было судить, оставался верен своей законной жене. Все понимали, что жизнь с Леной не доставляет ему ни физического, ни духовного удовлетворения. Однажды в минуту слабости он признался в этом ближайшему другу, и «тайна» мгновенно распространилась. Чтобы дать хоть какой-то выход скапливающейся в нем энергии, Марк предпринимал долгие прогулки. Летом он плавал в Висле, а перед сном поднимал гантели и делал холодные растирания Это приводило к бесконечным скандалам с Леной, обвинявшей его в том, что он заливает пол в ванной и устраивает беспорядок в кабинете.

Надо сказать, что Лена была не только его прямой противоположностью, но и непримиримым оппонентом. Стоило ему похвалить какую-нибудь книгу, она обязательно находила в ней множество недостатков. Если ему нравился спектакль, она заставляла его уйти до начала второго акта. Лена ненавидела математику, физику и вообще все, связанное с наукой. Она читала популярные тогда романы Декобра и Маргерита. Ей нравились сентиментальные мелодрамы. Слабым высоким голоском она напевала популярные арии из мюзикла «Qui pro quo» и других развлекательных пьесок. Она часто требовала, чтобы Стася готовила блюда, которых Марк терпеть не мог: бульон, который нужно было потягивать из маленькой чашечки, пирожные, густо набитые кремом, какао с неимоверным количеством сахара. После обеда Марку всегда хотелось есть. Во время своих долгих вечерних прогулок через Пражский мост до Пелковизны или мимо Мокотова по пути в Вилянов он часто покупал буханку ржаного хлеба или пакет яблок.

Особенно ярко Ленина самовлюбленность проявлялась в спальне. Она не позволяла Марку прикасаться к ней в течение нескольких дней до и после месячных. Ей не нравились разговоры в постели, и она всякий раз зажимала ему ладошкой рот, когда, с ее точки зрения, он говорил что-нибудь неэстетичное. Прежде чем лечь, она проводила около часа перед зеркалом, проделывая разнообразные эксперименты со своими волосами, умащая себя всевозможными кремами, мазями и духами. Лена часто говорила, что в половом акте есть что-то грязное и звериное. Требовала, чтобы Марк проделывал все как можно быстрее, и жаловалась, что ей больно. Если браки вправду заключаются на небесах, часто думал Марк, кто-то либо жестоко ошибся, либо сыграл с ними злую шутку.

2

Марк Мейтельс всегда выходил из дому заблаговременно и шел на работу пешком. Он не любил набитых трамваев, и ему хотелось размять ноги перед уроками.

Странно! Он родился и вырос в Варшаве, а город оставался ему чужим. У него практически не было знакомых поляков. Хотя евреи жили в Польше уже восемь веков, их отделяла от поляков пропасть. И время здесь было бессильно. Но не одни поляки, евреи тоже казались Марку чужими, и не только набожные в своих шляпах и лапсердаках, но и светские. Отец Марка Мейтельса, ассимилированный еврей, архитектор, либерал и атеист, не дал сыну никакого религиозного образования. С детства Марк слышал множество язвительных замечаний о хасидах и их рабби, об их безнравственности и фанатизме, но то, во что они собственно веруют, так и осталось для него загадкой. После Первой мировой войны значительно усилился еврейский национализм. Появилась декларация Бельфура, и многие халуцим уплыли в Палестину. В гимназии, где он преподавал, стало больше уроков иврита, но Марка не привлекали ни иудаизм, ни Палестина, полузаброшенная пустынная азиатская земля. Еще большее отвращение он испытывал к евреям-коммунистам с их демонстрациями.

Его отец не имел бы никаких возражений, если бы он крестился, но Марка не привлекало христианство. Ассимилированные евреи в Варшаве называли себя поляками Моисеевой веры, а Марк верил только в одно: в научно установленные факты.

После восстания Пилсудского 1926 года многие из бывших товарищей Марка по Легиону получили высокие воинские звания и важные министерские посты. Марк Мейтельс отдалился от них и не посещал их вечеринок. Там было слишком много бахвальства, и к тому же многие из них сделались антисемитами. Газеты, даже полуофициальная «Газета Польска», печатали выпады против евреев. В Германии нацистская партия пополнялась все новыми и новыми сторонниками. В Советской России арестовывали Троцкистов и угоняли в Сибирь миллионы так называемых кулаков.

Проходя по Маршалковской, Марк Мейтельс чувствовал себя чужаком. А где бы он чувствовал себя дома?

Грибная площадь была постоянным поводом для раздражения. Посреди европейской столицы евреи устроили гетто. Женщины в париках и шляпках торговали подгнившими фруктами, нутом с фасолью и картофельными пирожками. Покупателей они зазывали тоскливыми невнятными причитаниями. Сутулые, чернобородые или рыжебородые мужчины в грубых башмаках занимались каким-то полуподпольным бизнесом. Нередко проходили похоронные процессии: черный, блестящий катафалк, лошадь, покрытая черной попоной с прорезями для глаз, плакальщицы, завывающие душераздирающими голосами. «Даже в Багдаде и то такого нет», думал Марк Мейтельс.

А иногда посреди всей этой сутолоки происходило уже что-то совершенно невообразимое. Откуда-то выскакивали грязные оборванные юнцы в кепках, надвинутых на глаза, и, размахивая украденным где-то красным флагом, начинали истошно выкрикивать: «Да здравствует Советский Союз! Долой фашистов! Вся власть рабочим и крестьянам!..» За ними, потрясая револьверами и резиновыми дубинками, бежали полицейские.

Даже обстановка в гимназии изменилась. Старые учителя либо вышли на пенсию, либо были уволены. Другие умерли. Новые были ярко выраженными еврейскими националистами. Учить большую часть девочек логарифмам и тригонометрии было совершенно бесплодным занятием – они думали не о математике, да и вряд ли она им когда-нибудь понадобится в жизни. Все они мечтали поскорее получить диплом, чтобы поудачнее выйти замуж и завести детей. Большинство из них приобрело к тому времени уже весьма пышные формы, и их созревшие тела, казалось, желали лишь одного: плодиться и размножаться.

Одна девочка в особенности расстраивала Марка. Она называла себя Беллой, хотя в ее свидетельстве о рождении значилось: Бейле Цыпа Зильберштейн. Марк вел детей с пятого класса и хорошо знал своих учениц. Белла была из бедной семьи. Ее отец работал в магазинчике, специализирующемся на продаже масла и зеленого мыла, на Гнойной улице. В семье было еще полдюжины детей. Гимназия сократила плату за ее обучение до минимума, но у ее отца не было и этих нескольких злотых. Если бы она хотя бы была способной, так нет. Белла училась хуже всех. Ее перевели в восьмой класс, но Марк знал, что она не усвоила и самых элементарных арифметических правил. Она не успевала ни по одному предмету. По два года сидела в шестом и седьмом классах, и всем было ясно, что диплома ей не видать.

Директор неоднократно вызывал к себе родителей Беллы и советовал определить ее в какое-нибудь училище, но они твердо стояли на своем: их старшая дочь должна получить диплом, чтобы поступить в университет и выучиться на терапевта или в крайнем случае на дантиста.

Вдобавок ко всему Белла была уродливой – самая некрасивая девочка в школе. У нее была несообразно большая голова, низкий покатый лоб, овечьи глаза навыкате, нос крючком, огромная грудь, широкие бедра и кривые ноги. Мать следила за тем, чтобы ее дочь одевалась как следует, но на Белле все смотрелось как-то нелепо. Другие девочки называли ее «наша уродина».

Марк Мейтельс считал, что он обязан дать Белле хоть какие-то представления об основах математики. Он – в который раз! – начал с азов. Если к десяти грошам прибавить еще десять грошей, получится двадцать грошей. Если к обеим частям равенства прибавить по одинаковому числу, равенство сохранится. Если из обеих частей равенства вычесть по одинаковому числу, равенство также сохранится. И хотя математические аксиомы по определению не требуют доказательства, Белла все равно не могла их усвоить. Приоткрыв рот с кривыми зубами, она улыбалась виновато и испуганно. В такие мгновения она становилась похожей на животное, пытающееся постичь человеческие представления.

Но в одном Белла была одарена сверх меры – это была область чувств. Сидя в классе, она не отрывала от Марка своих больших черных глаз. Ее взгляд излучал любовь и какую-то собачью преданность. Ее губы повторяли каждое сказанное им слово. Когда Марк произносил ее имя, она вздрагивала и бледнела. Иногда – крайне редко – он вызывал ее к доске. Белла шла такой неуверенной походкой, что Марк всерьез опасался, не упадет ли она в обморок. Мел выскальзывал из ее пальцев, и класс хохотал.

Как-то Марк попросил ее задержаться после уроков для индивидуальных занятий. Он усадил ее за парту и начал все с самого начала. Как первобытные люди открыли число? Они стали загибать и отгибать пальцы на руках… Марк взял руку Беллы. Рука была влажной и дрожала. Ее грудь вздымалась. Белла смотрела на него со страхом и восторгом. Марк был потрясен. Да что она такого во мне нашла, недоумевал он.

Он дотронулся указательным пальцем до ее пульса. Пульс был учащенным, как при высокой температуре. Марк спросил:

– Что случилось, Белла? Ты не заболела?

Она вырвала руку и разрыдалась. Вмиг ее лицо перекосилось и стало мокрым от слез – как у маленькой девочки, которую незаслуженно и жестоко обидели.

3

Лена часто лечилась. Она постоянно принимала какие-нибудь лекарства. Когда она как-то сказала, что плохо себя чувствует, Марк не придал этому особого значения, но вскоре заметил, что ее лицо приобрело желтоватый оттенок. Оказалось, что у Лены тяжелая и страшная болезнь: рак селезенки. Врачи ей ничего не сказали, но, по-видимому, она догадалась, что шансы на выздоровление невелики. Консилиум специалистов рекомендовал ей лечь в больницу, но она наотрез отказалась обсуждать даже более мягкий вариант частной клиники. Мать попыталась убедить Лену последовать совету врачей, но та была непреклонна. Тогда Лене наняли сиделку.

Три женщины – Ленина мать, Стася и сиделка – ухаживали за ней. Каждый день приходил врач, но улучшения не было. Врач поговорил с Марком начистоту: рак затронул другие органы, положение безнадежно.

Марк с удивлением наблюдал, как его избалованная Лена, в былые времена поднимавшая шум из-за сломанного ногтя или выпавшей пломбы, сделалась вдруг безропотной и покорной. В своем шелковом халатике, напудренная, нарумяненная, надушенная, с уложенными волосами и накрашенными ногтями, она лежала в кровати и читала те же модные журналы, что и прежде. Мать приносила ей новейшие польские и французские романы и иностранные иллюстрированные журналы.

У Лены было мало подруг – две-три бывших одноклассницы по гимназии, причем одна из них приходилась ей двоюродной сестрой. Лена составила завещание, в котором распорядилась, кому что достанется после ее смерти: шуба, платья, украшения и бесчисленные безделушки.

Только теперь Марк понял, что эгоизм Лены был на самом деле инстинктом человека с малым запасом прочности. Ей просто не хотелось слишком быстро израсходовать свои силы. Однажды ночью, когда они остались одни, он встал перед ней на колени и попросил прощения за свои упреки, резкость и слепоту. Лена погладила его по волосам, которые уже начали редеть на макушке, и сказала:

– Мне с тобой было хорошо. Тебе не в чем себя винить. В следующий раз выбери себе кого-нибудь поздоровее.

– Лена, нет, мне никто не нужен!

– Почему? Ты же всегда мечтал о ребенке, а мне не хотелось оставлять сирот.

Значит, она знала, что долго не проживет? – недоумевал потом Марк. Неужели она предвидела, что умрет молодой? Но разве это возможно? А может быть, врачи предупреждали ее? Или действительно в человеке есть что-то, предчувствующее будущее?

Загадочным было все – и, сама его влюбленность, и отчуждение, которое возникло потом между ними, и вся их совместная жизнь, лишенная подлинной близости, и вот этот неожиданный финал.

Он был почти готов снова влюбиться в Лену, но она была уже не чувствительна к подобным эмоциям. Она стала еще более молчаливой и замкнутой и потребовала, чтобы Марк спал на диване в гостиной. Теперь Лена проводила дни в кровати, обложившись иллюстрированными журналами. Она читала светские сплетни о дворцовых интригах, американских миллионерах и голливудских кинозвездах. Неужели это было ей интересно? Или просто помогало забыться? Марк Мейтельс понял: то, что их разделяет, не удастся преодолеть никогда. Было ясно, что общением с ним она только тяготится. Она никогда не обращалась к нему первой, а если он заговаривал с ней, отвечала односложно, так, что продолжать разговор было невозможно. Может быть, в ее душе жила какая-то обида – но в таком случае она, очевидно, решила унести ее с собой в могилу.

Врач честно признался Марку, что давать болеутоляющее – это все, на что способна теперь медицина.

Вскоре Лена вообще перестала читать. Когда Марк открывал дверь в спальню, она почти всегда спала или лежала с открытыми глазами, погруженная в раздумья, для здорового человека недоступные. Постепенно она перестала заботиться о своей внешности, прекратила пользоваться косметикой и разговаривать по телефону с матерью.

У Лены теперь было только одно желание: чтобы ее оставили в покое. Но посетители продолжали приходить. Подруги, чьи имена стояли в завещании, приносили цветы и всевозможные деликатесы, к которым Лена не притрагивалась, и журналы, которые больше были ей не нужны. Чтобы подбодрить больную, врач каждый раз изрекал одни и те же банальности:

– Она выпила бульон? Прекрасно, прекрасно. Она приняла таблетку? Замечательно!

Он распорядился почаще проветривать комнату. Когда сиделка сообщила, что сделала больной ванну с одеколоном, он воскликнул:

– Отлично!

Уходя, врач неизменно напоминал Марку:

– Не пренебрегайте собственным здоровьем! Вы сами неважно выглядите.

Он посоветовал принимать витамины, которые тогда в Польше были в новинку.

На протяжении всей Лениной болезни Марку приходилось давать уроки в гимназии и дописывать учебник по геометрии – поджимал срок, указанный в договоре.

Прошла зима, наступила весна. Девочки из восьмого класса стали вести себя так, как будто школа – не более чем развлечение. Они словно забыли, как положено держаться с учителем, не вставали, когда Марк входил в класс, и поглядывали на него с двусмысленными улыбочками и нескрываемой иронией. Одевались они вызывающе. На носу были выпускные экзамены, ночи напролет девочки просиживали над учебниками, но при этом было совершенно ясно, что на школьные предметы они смотрят, как на скорлупу, которую надо поскорее разгрызть и выбросить. Ядрышком же были хороший муж, семья, дети. Их матери с нетерпением ждали той поры, когда можно будет понянчиться с внуками. Отцы мечтали поскорее освободиться от тяжкой необходимости поддерживать своих дочерей материально. Марку иногда начинало казаться, что все эти годы он обманывал своих учениц и в конце концов его разоблачили: стройные ноги и точеный носик – гораздо важнее теорем Евклида. Диплом же нужен лишь для того, чтобы поудачнее выйти замуж.

Девочки смотрели на Беллу так, как подруги Лены – на Лену – как на безнадежный случай. У Беллы не было никаких шансов получить диплом. То, что такая ученица дошла до восьмого класса, бросало тень на репутацию гимназии. Директор твердо решил не допускать ее до экзаменов. В восьмом классе было еще несколько неуспевающих, но, во-первых, они были из богатых семей, а во-вторых, хорошенькие. У одной из них уже был жених, который каждый день ждал ее у подъезда.

Марк Мейтельс избегал встречаться глазами с Беллой. Он ничем не мог ей помочь. Она сидела за партой и смотрела на него с благоговением и тайной мольбой. По-видимому, она убедила себя, что он еще может все повернуть в ее пользу. Но она ошибалась. Когда пришло время экзаменов, Марк вынужден был проголосовать против.

4

Последние недели Лены были мучительными. Врачи продолжали давать лекарства, но боль не утихала. Ее лицо изменилось почти до неузнаваемости. Оно стало желто-коричневым, как у кукол в музее восковых фигур. Она почти ничего не ела. Таблетки, которыми ее пичкали, часто вываливались у нее изо рта. Разобрать, что она говорит, было почти невозможно.

Лена ждала смерти, но смерть, похоже, не торопилась. Пусть слабо и неровно, сердце продолжало биться. Другие органы тоже действовали кое-как.

Мать Лены никогда не была особенно дружна с Марком. Она считала, что учитель – не лучшая партия для ее дочери. Когда Лена заболела, она вообще перестала с ним общаться. Более того, намекала, что это он виноват в Лениной смерти. У него даже не было денег на лекарства, врачей и сиделок. Все расходы ей пришлось взять на себя.

Накануне выпускных экзаменов Лена умерла. Она попросила сиделку повернуть ее лицом к стене. Сиделка вышла в кухню, чтобы вскипятить воды, а когда вернулась, все было кончено. Марк экзаменов не принимал. После похорон ему позвонили и сообщили, что Беллу к сдаче не допустили, а из тех, кто сдавал, двое провалились.

Теща предложила Марку провести семь дней траура у нее, но Марк отказался, заявив, что все эти ритуалы ему не по душе. Он даже не стал читать Каддиш над Лениной могилой. Зачем участвовать в обрядах, в которые не веришь? Зачем молиться Богу, который все время молчит, чьи цели – неизвестны, а существование – непостижимо? Если когда-то Марк и допускал, что у человека может быть душа, то теперь, после смерти Лены, он уже не сомневался, что все рассуждения на эту тему – сплошная чепуха. Ее тело разрушалось одновременно с так называемым духом. За все время болезни она не произнесла ни одного слова, указывающего на то, что она проникла в какие-то иные сферы. Ну, а даже если бы Ленина душа и не умерла, что бы она теперь делала? Опять читала модные журналы? Или заглядывала в витрины на Маршалковской? А если бы она стала другой, совсем непохожей на ту, какой была на земле, это была бы уже не ее душа!.. Марк Мейтельс много слышал о польском медиуме Клуском, на чьих сеансах умершие якобы оставляют отпечатки пальцев в ванночке, залитой парафином; он читал статьи польского оккультиста профессора Олчоровича, Конан Дойля, Баррета, сэра Оливера Лоджа и Фламмариона. В его жизни тоже бывали мгновения, когда он думал: а вдруг? В конце концов, много ли мы знаем о тайнах природы? Но болезнь Лены развеяла все его сомнения. Ее смерть не оставила в нем ничего, кроме пустоты и ощущения бренности всего земного. Не было, да и не могло быть принципиальной разницы между Леной и курочками, которых варили ей на обед, а на следующий день выбрасывали на помойку.

Марк Мейтельс получил несколько писем и телеграмм с выражением соболезнования и даже несколько букетов цветов, но почти никто не навестил его. Все учителя разъехались на каникулы, а горничная Стася вернулась в деревню к родителям. У него не осталось близких друзей в Варшаве. По привычке днем он ходил гулять, а вечера проводил дома в полном одиночестве. Он не спешил включать свет и подолгу сидел в темноте. Когда-то в детстве он боялся мертвецов. Но что теперь бояться Лены? Мысленно он обращался к ней: «Лена, если ты существуешь, подай какой-нибудь знак…»