Текст книги "Последняя любовь"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– Я хотел бы писать.

– Книги?

– Да.

– Вы, наверное, много учились. Я нет. Этке отдали в польскую школу, а мне нужно было приглядывать за детьми. Один раз мне наняли учителя, так он оказался прохвостом. В ящиках наших рылся. Папа отослал его обратно в город посередине учебного года.

– Я слышал, вы уже обручены.

Двойра остановилась.

– Да, с Зеликом, владельцем мельницы.

– Что он за человек?

– Хороший парень. Он унаследовал дело отца. Мы с детства знаем друг друга – вместе играли на плотине. Он завтра к нам зайдет. Он знает польский, но еще хочет брать у вас уроки иврита. Папа считает, что мы не должны заниматься вместе. А что тут такого? Папа такой старомодный!

Мы вновь подошли к дому реба Нафталии. У крыльца я, помявшись немного, спросил:

– Простите, а где здесь уборная?

Двойра ответила не сразу.

– У нас нет уборной. Просто зайдите за кусты. На все местечко одна уборная – во дворе у ксендза.

– Понятно.

Двойра быстро вошла в дом. Я остался на улице. «Завтра же уеду отсюда», – решил я. Утопая в снегу, я потащился за дом. Мне едва исполнилось восемнадцать, а я уже был лишним в этом мире. Мой отец уехал из Варшавы и стал раввином в маленьком местечке в Галиции. Все тамошние евреи были хасидами, последователями раввина из Бельца. Мне нельзя было вернуться к родителям с моими бритыми височками, светскими книгами и рукописями, одетым по современной моде – из-за меня отец мог лишиться работы.

В Варшаве у меня никого не было. В Билгорае я жил на уроки иврита, но с каждой неделей учеников становилось все меньше. Я был ужасно стеснительным и страдал от навязчивых мыслей. Похоть мешала мне спать по ночам. Мой мозг ворочался, как жернов. В воображении я вел долгие споры с писателями, философами и самим Богом. В одном журнале я прочитал эссе о Гартмане и пришел к выводу, что он единственный последовательный мыслитель. Человечеству надеяться не на что – я целиком и полностью разделял эту точку зрения. У людей есть только один выход: покончить с собой. Но на это Гартман, так же как и Шопенгауэр, говорил «нет».

Я и не подозревал, что ночь может быть такой долгой. На моих часах было без четверти восемь, а в доме Нафталин все уже спали. Поднявшись к себе, я сел писать пьесу, стараясь подражать ибсеновской «Когда мы, мертвецы, пробуждаемся». Испортив три страницы, я швырнул их в печку, где дотлевали последние угольки, и принялся за алгебраическую задачку, для решения которой пришлось применить уравнение второй степени. Недавно я прочитал «Пролегомены» Канта. Если количество – не более чем категория чистого разума и не имеет никакого отношения к «вещи в себе», какой смысл развлекаться математикой. Я перечитал несколько теорем в «Этике» и вдруг разозлился и на Спинозу, и на себя самого за свое преклонение перед ним. Доказательство бытия Божия через определение Его как высшего начала слишком просто и поэтому неубедительно. Да и что это за Бог, если Он не ведает милости, не признает справедливости, не карает за преступления и не награждает за добрые дела? Мне требовался личный Бог, к которому можно было обратиться в надежде быть услышанным. Все мои проблемы навалились на меня в эту ночь.

Я лег и уснул. Сразу же мне начали сниться сны. Они шли один за другим, необычайно яркие и реальные. Я с кем-то боролся, с какой-то женщиной. Таинственным образом мои способности передались ей, а ее – стали моими. Флюиды, исходящие от меня, проникали в ее тело, а ее флюиды – в мое. Наши тела стали подобны сообщающимся сосудам. Потом мы вошли в маленькую комнату, не то келью, не то камеру. Но мы были не одни. Нас все время сопровождал некто распевающий рифмованные стихи. Мне хотелось, чтобы он оставил нас наедине, но он, не прекращая пения, дал понять, что это невозможно. Каждый стих был афоризмом, откровением.

«О, если бы я мог все это записать!» – подумал я во сне, вздрогнул и проснулся. Керосиновая лампа погасла; комната тонула в лунном свете. Я всем существом чувствовал, как Земля вращается вокруг Солнца, согласно Божественному предназначению следуя своим верным курсом сквозь Млечный Путь.

«Не нужно отчаиваться, – сказал я себе, – не может быть, чтобы Бог был таким глухим, немым и аморальным, как утверждают материалисты». Я подошел к окну и поднял глаза к звездам.

«Я вас вижу. Может быть, вы меня тоже видите? Ведь я из того же вещества, что и вы». Раздался выстрел, и все собаки местечка жалобно залаяли. Я посмотрел на часы – четверть четвертого. Неужели я так долго спал? В комнате было ужасно холодно – почти как на улице.

Я накинул пиджак, натянул шапку и спустился вниз. В кухне горела свеча. Реб Нафталия в ватном халате и ермолке сидел за столом, шевеля губами над томом Мишны. Он был так поглощен чтением, что даже не услышал моих шагов. Я ощутил необыкновенное волнение, радость и грусть одновременно. Мир спит, а ночью в далеком местечке еврей склонился над Торой. Я почувствовал дыхание вечности. Такие же евреи пришли в Польшу много веков назад, изгнанные тевтонцами, кельтами, или как там их еще звали. Вдоль всего пути разбросаны их могилы. В мешках, с которыми они пришли в земли к язычникам, лежали куски пресного хлеба и книги на пергаменте или в свитках. Ничего не изменилось. И евреи те же, и книги те же.

Реб Нафталия медленно повернулся ко мне:

– Ты уже встал?

– Ночь длинна, как изгнание, – сказал я.

– Скоро наступит день, – ответил Нафталия, и я понял, что он имеет в виду: искупление близко.

На следующий день я познакомился с Зеликом, женихом Двойры. Это был коренастый парень, краснощекий и словно седой – от мучной пыли. Его башмаки, пиджак и брюки тоже были в муке. Он держал сигарету в уголке рта и выпускал дым кольцами. Со мной он заговорил по-приятельски, так как будто мы были сто лет знакомы. Иврит ему в общем-то ни к чему, но он все-таки хотел бы его выучить, потому что его покойный отец был бы этому рад. Газету он читает польскую. Все его клиенты – поляки. Он рассказал мне о мельнице. Только что он купил в Варшаве новое оборудование и собирался строить лесопилку. Водяной поток здесь был достаточно силен, и леса в окрестностях хватало. Двойра была занята в лавке, и Зелик предложил мне прогуляться до мельницы. Я признался, что хотел бы вернуться в Билгорай, а он сказал:

– Зачем? Я бы тебе нашел «шиксу».

Он о многом мне рассказал. Крестьяне стали «просвещенными». Молодежи требовались сапоги из кожи, а не самоделки из лоскутьев и коры. Каждому хотелось, чтобы его дом был крыт дранкой, а не соломой. Девушки мечтают одеваться по-городскому. Витое, председатель крестьянской партии в сейме, направлял в Кошице своих представителей для разъяснения крестьянам их нужд. У коммунистов тоже есть свои агитаторы. Парни из Билгорая, Замошска и Янова приходили в Кошице призывать к восстанию. Одного агитатора арестовали, и теперь он сидит в тюрьме в Янове. Скоро должен начаться суд.

У мельницы стояли сани и телеги – крестьяне привезли муку на обмолот и ждали своей очереди. Мы с Зеликом остановились на мосту посмотреть как вода вращает мельничное колесо. На спицах сверкал лед. С моста было видно трубу пивоварни. Зелик сказал:

– Если соскучишься по Билгораю, можешь ездить туда, сколько хочешь. Я сам там бываю каждую неделю. Мой будущий тесть тоже частенько туда мотается. Возит жену для ритуального омовения. Пока она моется, он ждет в санях перед купальней. Зимой это маленькое удовольствие, но чего только не сделает еврей, чтобы угодить Богу!

– Я смотрю, ты в это не веришь.

– Конечно, нет, могла бы и дома вымыться.

В тот день я начал давать уроки. Лейбел и Бентце учиться не собирались. Их совершенно не занимал библейский рассказ о том, как Иаков оставил Бершеву и отправился в Харан. Все их внимание было приковано к окнам, из-за которых доносилось воркование их голубей. Карманы мальчишек были набиты гвоздями и шурупами – они мастерили санки. Двойра приступила к занятиям с большим пылом, но я сразу понял, что учиться ей будет нелегко, Все доходило до нее очень медленно. Она без конца делала кляксы. Я начал подумывать, не нужны ли ей очки. Рахиль была единственной, кто подавал хоть какие-то надежды. Что касается Этке, то она уже немного умела и читать, и писать на идише, но учиться дальше не желала. По мнению этой четырнадцатилетней девочки, евреям следовало ассимилироваться.

На следующий день Зелик отвел меня к молодой вдове Мане. Она жила рядом с пивоварней в лачуге с земляным полом. У нее были две черные косы и лицо в оспинах, похожее на терку для картофеля. Зелик признался мне, что спит с Маней – разумеется, только до свадьбы с Двойрой. Одна стена вся была заклеена лубочными бумажными иконками. Маня, босая, сидела на табуретке и плела веревку из соломы. Она ухмыльнулась, моргнула и сказала про меня:

– На вид ему больше пятнадцати не дашь.

– Он наш учитель.

– Ну пусть заходит в субботу вечерком.

Но я не задержался в местечке так надолго. В четверг ближе к вечеру Нафталия повез жену в купальню в Билгорай. В этот день я отказался от преподавания и поехал с ними. Кроме жены Нафталии и меня в санях ехал огромный мешок с гречкой. Снегопад был такой сильный, что дороги было практически не видно. Нафталия натянул на голову капюшон: Бейле-Цивья закуталась в овчинный тулуп и турецкую шаль. Я сидел рядом с ней на заднем сиденье. Она занимала три четверти места. Отодвинуться было невозможно. Она смущенно молчала, и мне казалось, что я чувствовал тепло, идущее от ее тела. Небо было низкое, словно отяжелевшее от метели. Сухой, как соль, снег хлестал в лицо. Никто не произносил ни слова.

Ветер гудел и завывал. Лошадь то и дело останавливалась. Порой она оглядывалась назад с любопытством, которое иногда проявляют животные к людям. Казалось, она недоумевает, зачем тащиться куда-то в такую погоду?

Внезапно наступил вечер. Только что был день, и вдруг в одно мгновение стемнело. Пальто плохо защищало меня от холода. Бейле-Цивья урчала, как кошка. Лошадь еле-еле перебирала ногами. Нафталия весь сгорбился, словно уснул. Когда мы въехали в Билгорай, я едва узнал свой город – как будто несколько лет прошло. Все дома были засыпаны снегом, остались видны одни очертания. Казалось, повсюду выросли пригорки. Ставни были наглухо закрыты. Я возвращался в дом, где был никому не нужен. Я слез с саней, снял свой чемодан и голосом, показавшимся чужим даже мне самому, произнес:

– Реб Нафталия, пожалуйста, простите меня. Мне очень жаль, что так вышло.

Я думал, что сани сразу же тронутся – мы и так задержались из-за метели, – но они продолжали стоять. Нафталия сказал:

– Если захочешь, возвращайся к нам.

И я понял истинный смысл его слов: двери покаяния всегда открыты.

ПРИКЛЮЧЕНИЕ

Мы несколько лет были связаны по работе, и ни разу за все это время я не слышал от него доброго слова. Чувства, которые мы испытывали друг к другу, можно было бы назвать сдержанной неприязнью. Моррис Шапиро был владельцем известной типографии «Кадимах», а я, Давид Грейдингер – неизвестным редактором совсем еще молодого журнала «Всходы». Моррису Шапиро не нравились ни наши претенциозные писания, ни новая орфография идиша. Кроме того, мы вечно были у него в долгу. Начинающие писатели нередко вносили исправления в свои эссе и рассказы, когда отпечатанные страницы уже шли в набор. Моррис Шапиро говорил им в таких случаях: «Знаете, с ошибками это лучше читается».

До войны типография Морриса Шапиро с пятнадцатью линотипами и двумя печатными станками была одной из самых больших в Варшаве. После войны конкуренция возросла. Союз печатников требовал повышения заработной платы. Моррис Шапиро время от времени угрожал все продать или сдать в металлолом. Современный иврит раздражал его так же, как новомодный идиш. Он отпускал саркастические замечания по поводу футуристической поэзии, не имевшей ни рифм, ни размера, и с ностальгией говорил о Переде, Фришмане, Спекторе и других писателях-классиках, чьи произведения ему доводилось печатать.

Несмотря на упорные слухи о том, что он находится на грани банкротства, Моррис Шапиро держался так, словно все еще очень богат. Он никогда не дотрагивался до свежеотпечатанных страниц и близко не подходил к станкам, чтобы не испачкаться. Он сидел в кабинете за изящным столом из красного дерева, и секретарь подавал ему чай, печенье, апельсин. Моррис Шапиро был низкого роста, широкоплечий, с усами и пышной шевелюрой, когда-то черной, как смоль, но и теперь не потерявшей былого великолепия. На широком носу он носил пенсне в золотой оправе, соединявшееся с лацканом пиджака черной ленточкой. Рубашка на нем всегда была белоснежной, на манжетах сверкали золотые запонки. Даже счеты, которыми он пользовался при работе, были дорогими, со струнами, сиявшими, как серебро, и колесиками из слоновой кости. Выражение его темных глаз было суровым и величавым. На телефонный звонок Моррис Шапиро отвечал не сразу. Он не спеша дочитывал газетный абзац или дожевывал и проглатывал печенье. Только после этого он поднимал трубку и произносил: «Да».

Я слышал, что Моррис Шапиро женат и что с его сыном случилось какое-то несчастье. Ничего больше о его семье я не знал и, честно говоря, не особенно интересовался. Единственное, что мне от него было нужно, – это чтобы тексты печатались без опечаток и строчки сверстывались в нужном порядке. Наборщики всегда считают писателей недоумками, а писатели никогда всерьез не принимают наборщиков.

Но вдруг, неизвестно почему, отношение ко мне Морриса Шапиро изменилось и стало более почтительным. Я решил, что это свидетельствует о росте моих писательских акций. Время от времени он говорил что-нибудь комплиментарное о каком-нибудь моем сочинении. Предлагал мне стакан чаю или печенье. Раньше он никогда не приглашал меня сесть, когда я входил к нему в кабинет. Теперь указывал на стул. Мне это льстило, но не то чтобы очень. У меня не было никакого желания вступать с ним в долгие разговоры и выслушивать его соображения по разным поводам. Без недовольных взглядов и язвительных замечаний Моррис Шапиро как-то потускнел. Раньше он всегда резко критиковал все упоминания о сексе в моих рассказах, теперь вдруг стал отмечать, как они верны. Было видно, что он в корне пересмотрел свою точку зрения на мое творчество. Но почему? Может, быть, он где-нибудь прочитал обо мне положительный отзыв? Или какой-нибудь маститый писатель похвалил меня в его присутствии? Гадать не имело смысла. Я давно уже понял, что не стоит искать последовательности в человеческих действиях. Мало-помалу дошло до того, что время, которое он был намерен уделить мне, стало сильно превышать то время, которое я был расположен уделить ему. Мне частенько приходилось прерывать его и извиняться. Он обычно хмурился и говорил: «Куда вы спешите? Ваши писателишки подождут».

Однажды Моррис Шапиро пригласил меня на ужин к себе домой. Я был очень удивлен. У меня не было ни малейшей охоты проводить вечер в его обществе. Но отказаться я тоже не мог. Я был уверен, что застану у него компанию наборщиков, полиграфистов, переплетчиков и толстых женщин. Нужно было запастись терпением. В тот вечер я особенно тщательно побрился, надел парадный костюм и купил цветы. Затем я взял дрожки до его дома. Конечно, это было тяжелое испытание, но я надеялся извлечь какую-нибудь пользу для своего журнала, хотя прекрасно понимал, что бесплатно он все равно ничего печатать не станет. Я поднялся по мраморной лестнице и нажал кнопку звонка, расположенную справа от резной двери с сиявшей на ней медной табличкой, на которой было выбито имя хозяина. Вскоре раздались шаги. Я ожидал услышать гудение гостей и увидеть на вешалке в прихожей множество пальто и шляп. Между тем в квартире было тихо. Дверь открыла женщина средних лет, маленькая и стройная, как девочка. Ее каштановые с проседью волосы были собраны в узел, а не подстрижены по тогдашней моде. Платье тоже было несколько длиннее, чем принято. Темные глаза излучали материнскую доброту. У нее были узкие губы, тонкий нос и свежий молодой подбородок. Она тепло улыбнулась.

– Господин Грейдингер, давайте ваше пальто. Муж немного запаздывает. Он просил передать вам свои извинения. Что-то случилось со станком.

– Ничего, ничего.

– Пожалуйста, проходите.

Она провела меня в гостиную, типичную гостиную людей среднего достатка: оттоманка, стулья в чехлах с бахромой, фортепиано, потертый восточный ковер, литографии на стенах. В доме пахло нафталином и былой роскошью. На низком столике стояла бутылка ликера и стеклянная вазочка с печеньем. Женщина налила ликер мне, потом себе и объявила:

– Я должна вам сказать, что мой муж – большой ваш поклонник. Он о вас часто говорит и очень хвалит. Я раньше редко читала на идише, в основном по-польски и по-русски. Но как-то он принес мне ваш журнал, и теперь я ваша постоянная читательница.

– Это для меня приятная неожиданность, – сказал я. – Господин Шапиро имел обыкновение отзываться о моих произведениях весьма критически.

– Да, ему не нравились ваши слишком откровенные описания – как бы это сказать? – интимной стороны жизни. Но времена меняются. По сравнению с модернистами вы еще очень даже сдержанны. Да и вообще нельзя отрицать, что эти вещи действительно имеют большое значение, не говоря уже о том, что ни у кого нет права указывать писателю, как писать. Главное, чтобы было интересно и…

Женщина говорила медленно и задумчиво. Выяснилось, что ее отец – один из влиятельных людей в Варшаве. Анна – так ее звали – училась в закрытой школе для «паненок». У нее был сын от Морриса Шапиро. Но он умер несколько лет назад во время эпидемии гриппа. Госпожа Шапиро указала на портрет мальчика в гимназической форме. Ее глаза увлажнились, а подбородок дрогнул. Она сказала:

– Потерянного не воротишь, – и сделала глоток ликера.

Я с трудом мог представить ее в качестве жены Морриса Шапиро, впрочем, в молодости он, наверное, был красивым мужчиной. Он знал иврит, русский, принимал однажды участие в съезде сионистов. Я был рад, что мы одни. Ликер был сладким и крепким, печенье таяло во рту. Хозяйка говорила ровно и тепло, с особой доверительностью, которую женщины выказывают любимым писателям. Она сказала:

– Вы еще молоды. Сколько вам лет? Вы в самом начале пути. Но у вас уже есть мужество быть самим собой.

– А разве можно не быть самим собой? – сказал я, просто чтобы что-нибудь сказать.

– Большинство людей старается походить на кого-нибудь или соответствовать чужим представлениям о том, какими они должны быть. Возьмите меня, например…

И женщина тактично намекнула, что вышла замуж не по собственному выбору, а по настоянию родителей. На самом деле ей хотелось поехать учиться за границу, а не становиться домохозяйкой. Но когда родился Гриша, она решила целиком посвятить себя его воспитанию – как физическому, так и духовному.

– А потом микроб уничтожил труд всей жизни. А что можно сделать? Только смириться и жить дальше.

– Да.

– А почему все время говорю я? Почему бы вам не рассказать что-нибудь о себе? Впрочем, многое о вас мне известно из ваших рассказов.

Чем больше она говорила, тем яснее становилось, что меня пригласили по особому, совершенно необычному поводу. Женщина ничего от меня не скрывала. Я узнал о самых интимных подробностях ее семейной жизни. Они были следующими: после смерти сына ее отношения с мужем ухудшились. Начать с того, что она сделалась фригидной и не позволяла Моррису приближаться к ней в течение двух лет. Позднее, когда она узнала, что Моррис вступил в тайную связь с женой одного из наборщиков, ее сексуальность вновь пробудилась, но к тому времени уже Моррис стал бесчувствен по отношению к ней. Они потратили кучу денег на докторов, курорты, водолечение. Ничего не помогало. К настоящему моменту положение стало настолько критическим, что, если у нее не будет половой жизни, с ней может случиться нервное расстройство. Семейный доктор посоветовал ей кого-нибудь найти, но кого? У нее нет друзей-мужчин, к кому бы она могла обратиться с подобным предложением. Друзья ее мужа – почтенные граждане, женатые уже много лет, отцы взрослых детей. Некоторые из них уже деды. Кроме того, она не может вовсе не думать о своей репутации. Еще жива ее старая мать, у нее есть дяди, тети, целый клан племянников и племянниц, Анна допила свою рюмку ликера и заявила без обиняков: если бы я согласился, она бы стала моей – не здесь, в Варшаве, а во время путешествия в Закопане, в Сопот или еще куда-нибудь. Неужели она хуже тех беспутных женщин, с которыми я – если верить моим рассказам – предаюсь пьяному разврату? Все расходы она возьмет на себя. От нее я, по крайней мере, не заражусь венерической болезнью.

Пораженный, сдавленным от волнения голосом я спросил:

– А ваш муж знает об этом?

– Это его идея.

Я залпом выпил рюмку ликера.

– Почему он выбрал именно меня?

– Из-за ваших рассказов. Мы бы не предложили такого человеку с улицы. Все-таки должно быть хоть какое-то чувство и так далее. Конечно, вы намного моложе меня. Но в одном из рассказов вы упоминаете, что вам нравится, когда женщина старше.

– Да, нравится.

– Мы должны прийти к какому-то решению.

Как эта скромная женщина могла говорить о таких вещах с такой прямотой? – недоумевал я. Впрочем, я давно убедился, что тихие и замкнутые натуры бывают иногда необычайно резкими и отважными. У меня дрожали колени.

– Ваш муж наверняка передумает.

– Нет, он все понимает. Он сам находится под обаянием женщины – довольно вульгарной особы. Смерть Гриши для нас обоих явилась страшным потрясением. Не понимаю, как я осталась жива после такого удара. Но мы оба совершенно изменились. Наша совместная жизнь больше не зависит от физической близости. Мы теперь как брат и сестра.

– А-а…

– Каким бы ни был ваш ответ, надеюсь, вы нас не скомпрометируете.

– Боже сохрани! Клянусь всем святым!

– Ну, это необязательно. Если бы десять лет назад кто-нибудь сказал мне, что я буду способна на такие разговоры или даже на такие мысли, я бы сочла его просто болваном и сумасшедшим в придачу. Но этот удар меня оглушил. Я как будто в трансе! И тем не менее во мне проснулись инстинкты, о которых я и не подозревала. Может быть, все это только иллюзия, но я все время мучаюсь. Моррис столько вынес из-за меня, что не может уже быть со мной. Вам это, наверное, покажется невероятным, но я чувствую, что Гриша всегда встает между нами, чтобы помешать близости. Он является в саване и плачет. Хотя вы и писатель, вам этого не понять.

– Я понимаю.

– Откуда? Нет. Я хотела подойти к этому постепенно, но у меня просто нет больше сил, и я решила все сказать сразу.

– Вы правильно сделали.

– Каков ваш ответ? Впрочем, вы не обязаны отвечать сию минуту. Если я вам не нравлюсь, если я – что называется – не в вашем вкусе, пожалуйста, не смущайтесь. Вы мне ничем не обязаны. Я вам чуть ли не в матери гожусь.

– Вы красивая и благородная женщина.

– И не красивая, и не благородная. Перед вами – духовно сломленный человек. Когда Гриша ушел, он все взял с собой – даже мое чувство чести.

Некоторое время мы молчали. Потом я спросил:

– А где же господин Шапиро? Он что, не вернется домой сегодня?

– Нет, он пошел к той женщине. Давайте ужинать.

За ужином я пообещал ей сообщить о своем решении в течение трех дней и таким образом как бы дал понять, что фактически принял ее предложение. Мы могли бы отправиться в Сопот или в Данциг, где не будет риска встретить знакомых. Госпожа Шапиро приготовила роскошный ужин, но у меня пропал аппетит. Мне хотелось сделать ей комплимент, обнять, поцеловать ее, но что-то останавливало меня. Я даже не мог заставить себя смотреть ей в лицо. Ко мне вдруг вернулась моя юношеская застенчивость. Я даже не притронулся ни к супу, ни к мясу, ни к десерту. Я не смог выпить стакан чаю. Госпожа Шапиро тоже притихла. Мы сидели друг против друга и напряженно молчали. У меня возникло жуткое ощущение, что кто-то невидимый стоит между нами и наблюдает за каждым нашим движением. Может быть, это был Гриша? Мои нервы – или я уж не знаю, что еще, – расшалились. Что-то внутри у меня сжалось, а живот напрягся. Мне нужно было выйти в уборную, но я стеснялся. После нескольких неудачных попыток проглотить кусочек медового пирога я поднялся и произнес неуместно официальным тоном:

– Я вам позвоню. Сейчас я должен идти.

– Как, вы уже убегаете? Ну…

Женщина подала мне пальто и шляпу. Она протянула мне руку – и ее, и моя ладони были влажными. Я бросился вниз по лестнице. На меня напала икота. Рот наполнился отвратительной жидкостью, меня чуть не вырвало. Я бежал по улице, и мне казалось, что прямо передо мной разверзлась помойная яма и в следующее мгновение я туда полечу.

В ту ночь я не мог уснуть. Стоило мне задремать, у меня начинала подергиваться нога, и матрас звенел так, словно среди пружин спрятан колокольчик. На следующий день мне нужно было зайти в типографию для так называемой «контрольной сверки», но я не нашел в себе мужества встретиться с господином Шапиро. Я начал подумывать о том, чтобы связаться с другой типографией, но, конечно, это было бы – мягко говоря – непорядочно по отношению к человеку, оказавшему мне такое доверие. Оставался только один выход: вообще отказаться от выпуска журнала. Все равно то, на что я рассчитывал вначале, не получалось. В число моих сотрудников пролезло много откровенных бездарностей.

В течение трех дней, отпущенных мне на размышление, мое настроение многократно менялось. То я как будто успокаивался и уже собирался позвонить госпоже Шапиро, чтобы договориться о встрече, то опять приходил в ужас и мечтал куда-нибудь убежать и спрятаться. По ночам мне снился молодой человек. Его лицо было бледным, как полотно; он кричал и вцеплялся мне в волосы. Я принимал снотворное, но все равно то и дело просыпался. Отопления в моей комнате не было, но мне было ужасно жарко. Пижама намокала от пота, а подушка скручивалась в жгут, словно ее пропустили через пресс для отжима белья. Я чувствовал какое-то странное покалывание во всем теле и то и дело подскакивал, как от укуса клопа. На третий день я встал на рассвете, снял с полки Библию, поднял руку и поклялся, что ни за что не стану участвовать в этой прелюбодейной авантюре.

Слава Богу, у меня не было телефона, так что звонков господина Шапиро или его жены можно было не опасаться. Я все оставил в редакции: отпечатанный номер, рукописи, верстку. Молодые авторы, сотрудничающие с журналом, приходили выяснять, почему мы перестали выходить. Мои коллеги-редакторы предлагали предоставить мне расширенные полномочия. Мне удалось всех убедить, что я ухожу из-за рецензии, напечатанной в журнале вопреки моей воле. Там в восторженных выражениях расхваливалась весьма посредственная книга. Было созвано экстренное собрание всех авторов и редакторов. Я на него не явился. Последний номер, в котором был и мой рассказ, вышел с опозданием на пять недель. Я не читал верстки, и в журнале осталось множество опечаток.

Мне до сих пор неизвестно, расплатились ли с господином Шапиро за этот номер. Я не только не заходил в его типографию, но даже избегал ходить по той улице, на которой она помещалась. Я присоединился к другому кружку писателей, и мы начали выпускать новый журнал. Типография, в которой его печатали, располагалась за городом. Несколько лет я вообще ничего не слышал о господине Шапиро. Содружество писателей, когда-то сотрудничавших с моим журналом, распалось. Одни уехали в Штаты или Аргентину, другие женились и занялись бизнесом. Я сам начал работать в газете.

Однажды, когда мы трудились в редакции над нашей колонкой, мой коллега сказал:

– Слышал новость? Шапиро, владелец типографии, умер.

– Когда?

– Только что звонили из мэрии.

Прошло еще какое-то время. Однажды я вошел в автобус, следующий к Данцигскому вокзалу. Я увидел свободное место и сел рядом с какой-то женщиной. Взглянув на нее, я узнал госпожу Шапиро. Она все еще была в трауре. Ее волосы стали совсем седыми. Я хотел встать и выйти, но она меня уже заметила. Она сказала:

– Может быть, вы меня забыли, но я вас очень хорошо помню.

– Госпожа Шапиро.

– Да, это я.

Мы довольно долго молчали. Госпожа Шапиро проглотила комок в горле.

– Может быть, уже слишком поздно, но я все-таки хочу вас поблагодарить.

– За что?

– Я была не в себе тогда, как в бреду. Это – чудо, что вы оказались мудрее и ответственнее.

– Я просто испугался.

– Все равно из этого ничего бы не вышло. Я всей душой любила мужа. Это было какое-то безумие. Я до последнего дня буду благодарна Богу за то, что Он уберег меня от такого падения. Вам я тоже благодарна. Вы знаете, что Моррис умер?

– Да. Примите мои искренние соболезнования.

– Я его так мучила, что его здоровье тоже пошатнулось. Мы с ним часто говорили о вас. Он вспоминал о вас за несколько дней до смерти.

Подошел кондуктор и пробил наши билеты. Госпожа Шапиро искоса взглянула на меня и покачала головой. Я услышал, как она прошептала:

– Гриша ни за что бы этого не позволил.