Текст книги "Мешуга"
Автор книги: Исаак Башевис-Зингер
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
– Это мое завещание, а не Ваше.
Стефа проворчала:
– В восемьдесят лет он начинает вести себя, как ребенок.
День обещал быть жарким. У меня по-прежнему не было ни ключей, ни чековой книжки. Но я знал, что Мириам жива. В воскресенье я набрал ее номер и повесил трубку, услышав ее голос. Может быть, Стенли был с ней, сделав ее пленницей в квартире. Возможно, он заставил ее помириться с ним. Вновь я поклялся не иметь больше дела с Мириам – ни с ней, ни с Максом Абердамом, который, вероятно, был уже в Польше. Получить еще одну чековую книжку и новый ключ от индивидуального бокса в банке можно было бы с легкостью. Фортуна мне улыбалась – не успевал я потерять одну опору, поддерживающую мое существование, как появлялась другая. По правде говоря, это происходило исключительно потому, что я никогда не мог положить конец каким-либо отношениям. Что бы я ни начинал, кажется, это оставалось со мной навсегда, как в моем творчестве, так и в жизни.
Когда я подошел к меблированным комнатам на Семидесятой-стрит, наружные двери оказались открыты, по-видимому, для проветривания. Я уже начал подниматься по лестнице, когда услышал телефонный звонок в вестибюле. Я быстро сбежал вниз, схватил трубку и крикнул: «Алло!» На другом конце линии послышались невнятное бормотание и шорохи, как будто кто-то не мог решить, отвечать или нет. Наконец послышался слабый дрожащий голос Мириам: «Это я, б…дь».
Я сделал движение, чтобы повесить трубку, но она как будто прилипла к руке. Я не мог (и не хотел) говорить, и Мириам продолжила:
– Вы оставили в моей квартире ключи, а также чековую книжку и деньги. Подобно блуднице, которую посетил Иуда, я хочу вернуть «твою печать, твой браслет и твой посох». [95]95
«…твою печать, твой браслет и твой посох…» – см. Библию, Бытие, гл. 38, 15–25; трость (посох) – один из символов власти рабби, главы еврейской общины.
[Закрыть]
Мириам произнесла эти слова по-английски, но я понял, что они взяты из Пятикнижия. Прошло около сорока лет с тех пор, как я заучивал эти фразы в хедере меламеда [96]96
Меламед– учитель еврейской религиозной школы.
[Закрыть]Йехиеля на Крохмальной [97]97
Крохмальная – улица в Варшаве, где жила в основном еврейская беднота.
[Закрыть]улице. Мириам, очевидно, нашла эту историю в Библии на английском языке. Я сказал:
– Тамара [98]98
Тамара – в русском издании Библии Фамарь, невестка Иуды.
[Закрыть]притворялась проституткой, а ты такая и есть.
– А как же получилось, что такой святой человек, как Иуда, пошел к ней? — спросила Мириам.
– Мириам, сейчас не время обсуждать сказки из Пятикнижия.
– А когда время? Я хочу вернуть тебе твои вещи. Я, может быть, б…дь, но не воровка.
Снова мне захотелось повесить трубку, и опять какая-то сила воспрепятствовала этому. Я услышал собственные слова:
– Где ты?
– Около Бродвейского кафетерия, где мы были с тобой, — сказала Мириам. — Твои вещи со мной. Если ты стыдишься, что тебя увидят с потаскухой, могу принести их к тебе домой.
– Мириам, между нами все кончено.
– Понимаю, но я хочу возвратить твою собственность.
В ее голосе была мольба. В конце концов, я сказал:
– Жди меня в кафетерии.
— Хорошо. Я буду там через пять минут.
Повесив трубку, я сразу начал бормотать обет никогда, никогда, никогда больше не иметь никаких дел с этой проституткой.
Я вышел на улицу и в течение некоторого времени шел по направлению к Гудзонову проливу, в обратную сторону от кафетерия. Потом остановился и пошел назад. Самый факт, что Мириам позвонила в тот момент, когда я вошел в дом, означал, что она неоднократно звонила раньше. Еще мне пришло в голову, что Стенли может последовать за ней и убить нас обоих. И все же я обрадовался, что смогу вернуть ключи и чековую книжку без лишней волокиты. Я понимал, что пренебрегаю своей работой. Писатель, романы которого печатаются с продолжением, никогда не бывает свободен. Если он относится к своей работе серьезно, вся его жизнь связана с нею. Ему приходится постоянно выискивать повороты сюжета, неожиданные события, соответствующие тому, что Спиноза называл порядком вещей или порядком идей. Я уговаривал себя не торопиться. Пусть Мириам подождет. Однако мои ноги торопливо отмеряли шаги, как бы повинуясь собственной воле. Возможно, им не терпелось узнать, чем закончился утренний визит Стенли. Когда мне навстречу шел прохожий, я пытался уклониться, свернуть вправо, но ноги все же поворачивали налево, и мы почти сталкивались. Это повторялось несколько раз. Мы или исполняли что-то похожее на танец или загораживали друг другу дорогу. Добравшись до Восьмидесятой-стрит, на противоположном углу я увидел Мириам, ожидавшую, пока светофор переключится на зеленый.
Да, это была Мириам, но выглядела она по-другому. На ней было короткое красное платье и красные ботинки. Чулки тоже были красного цвета. Ее щеки были густо нарумянены, а глаза подведены синим и черным. В алых губах на конце длинного мундштука покачивалась сигарета. Я тотчас понял, что она сделала. Она вырядилась под варшавскую проститутку. Даже сигарета в длинном мундштуке была типичной для Варшавы. Все было заранее спланировано — и цитата из Пятикнижия, и этот маскарад. Я заметил прохожих, которые провожали ее глазами, пожимая плечами и улыбаясь. В голове у меня промелькнуло, что меня арестуют, если я пойду с ней. Светофор переключился, и я был готов перейти улицу. В этот момент с Семьдесят девятой-стрит выехал гигантский грузовик и загородил Мириам. Я был вынужден обогнуть это огромное, как дом, чудовище. Грузовик вдруг засигналил и рванулся в ближайшую боковую улицу, едва не сбив меня. Я почувствовал жар двигателя и запах бензина, когда он промчался мимо. Я шел навстречу своей гибели, потому что горел желанием встретиться с девкой, которая не говорит ни слова правды, дурачит меня, Макса, Стенли и черт знает кого еще. «Грязь! Разврат! Она совершенно запуталась в распутстве и обмане», — сказал я себе. И вновь поклялся, что сегодня я в последний раз увижу ее подлую рожу.
Мы сидели в кафетерии, но на этот раз наш столик был не у окна, а задвинут в угол. Несколько завсегдатаев с удивлением поглядывали на нас, но ни один не подошел к нам и не заговорил. Через некоторое время Мириам стерла с лица румяна и макияж. Мы пили кофе, и она говорила:
– Да, вот такая я была и такой буду всегда. Я не чувствую себя виноватой, нисколько. Глупостью было влюбиться в шестнадцать лет в такого негодяя, как Янек, и терпеть все, что я терпела. Но какой смысл чувствовать раскаяние, которого требует религия. Какое может быть раскаяние, если не веришь ни в Бога, ни в сексуальную мораль? Я вынесла всю грязную игру, но надо сказать, что у меня были и хорошие моменты. В те дни я почти всегда была пьяна. Лучше было находиться там, где я была, чем скитаться среди руин гетто. Я была готова к смерти, но тот факт, что я осталась в живых и выбралась оттуда, по крайней мере физически здоровой, невозможно объяснить. Если я о чем-то и сожалею, то о том, что скрыла правду от вас и Макса. Но правда в любом случае выходит на поверхность : как говорится — всплывает, как масло на воде.
– Такому человеку, как ты, не следовало бы даже произносить слово «правда».
– Вы однажды писали, что за каждой ложью спрятана правда. Не во фрейдистском понимании, а просто и объективно.
– Правда состоит в том, что ты самая подлая женщина, которую я когда-либо имел несчастье встретить.
– Возможно и так. Но все же остается факт, что я жила, страдала, надеялась. Вы как-то цитировали Спинозу [99]99
Спиноза Барух (1632–1677) – голландский философ, считавший, что природа есть причина самой себя, причина существования и сущности всех вещей. За последовательный рационализм и материализм в 1656 году был изгнан из еврейской общины и проклят.
[Закрыть], говорившего, что не существует никакой лжи, только искаженная правда. Даже у червя есть своя маленькая правда. Он родился, он немного жил, потом его раздавила чья-то нога. Это ваши слова, не мои.
В глазах Мириам мелькнуло выражение, близкое к победному.
Помимо своей воли я спросил:
– Что произошло в то утро, после моего ухода?
И тут же пожалел о своих словах.
– Ты в самом деле хочешь знать?
– Можешь не отвечать.
Какое-то время Мириам молчала.
– Кое-что происходило. Стенли оставался со мной целый день и следующую ночь. Я не надеялась пережить ночь, была готова умереть. Можешь не верить мне, но я прожила не один год рядом со смертью. Я знаю ее так же хорошо, как собственное тело. Стенли был не первым, кто угрожал мне револьвером. Тот самый Янек, которому я принесла в жертву свою жизнь, забавлялся, стреляя в стеклянный бокал, который ставил мне на голову. Как-то раз привел своих коллег – поляков, не немцев, – и они тоже развлекались таким образом. Это только одна из сотен правдивых историй, веришь ты им или нет. Не думай, что я пришла к тебе плакаться или извиняться. Я тебе ничем не обязана – ни тебе, ни даже Максу.
– Где Макс? – спросил я.
– Макс в Польше.
– Ты видела его до отъезда?
– Нет. Как бы я смогла? Телефон звонил, но Стенли запретил мне снимать трубку. Позже я узнала, что наутро после «парти» у Трейбитчеров Макс уехал в Польшу вместе с Матильдой Трейбитчер.
– Как ты отделалась от своего мужа?
В глазах Мириам появилась улыбка.
– От моего мужа? Раз он меня не убил, то в конце концов ему пришлось отступиться. Перед тем как уйти, он сказал, что готов развестись со мной. Это было забавно, в самом деле, даже смешно.
– Почему смешно?
– Он не мог решить, убивать меня или нет. Продолжал болтать об этом, и в конце концов спросил моего совета. Ты когда-нибудь слышал о таком? Убийца просит совета у своей жертвы! Тут я просто не могла не расхохотаться.
– Каков был твой совет?
– Мой совет был: делай что хочешь.
– Это одна из твоих выдумок?
– Нет, это правда.
– Что произошло потом?
– Он попрощался и ушел. Только что говорил об убийстве, а в следующую минуту уже болтал о примирении. Даже предложил завести от него ребенка. Я бы не поверила, что такое может быть, если бы, после всего, что видела в жизни, не разучилась удивляться. Меня больше ничего не поражает. Если бы прямо сейчас разверзлись небеса, и в кафетерий вошел сам Господь, я бы и глазом не моргнула. Ты, может быть, писатель, ты и в самом деле писатель, но на что способны люди, мне известно лучше, чем тебе.
– А про твою учительницу и альков, в котором ты якобы провела военные годы, – это тоже была ложь?
– Это не было ложью. Я не отчаянно боролась за то, чтобы остаться в живых – для чего? Но у меня появилось что-то вроде цели – преодолеть все и пройти через эти свинские времена живой и сильной. Надо сказать, что это стало для меня чем-то вроде азартной игры или спорта: сумею или нет? Ты часто писал, что жизнь это игра, пари или что-то похожее. Я решила ускользнуть из рук ангела смерти какой угодно ценой. Когда мне стало ясно, что в любой день меня могут схватить и выслать с одним из транспортов, [100]100
…выслать с одним из транспортов… – в конце 1942 – начале 1943 года немцы часто устраивали облавы на улицах гетто и других частей города; пойманных евреев отправляли поездами («транспортами») в Освенцим и другие лагеря уничтожения. Это послужило одной из причин восстания в гетто.
[Закрыть]я сбежала, а моя бывшая учительница спрятала меня.
– Когда это было?
– В конце сорок второго. Нет, это уже был сорок третий.
– Твоя учительница знала о твоем поведении?
– Да; нет… Может быть.
– Это в ее доме ты читала книги, о которых рассказывала?
– Да, в ее.
– А что произошло потом?
– В сорок пятом я выползла, как мышь из норки, и началась другая глава – странствия, тайные переходы через границы, ночевки в конюшнях, амбарах, в канавах, и все остальное.
– Что случилось с твоим сутенером?
– Янек мертв.
– Убит во время восстания?
– Кто-то подарил ему смерть.
– Именно это делают все мужчины; они убивают друг друга, чтобы показать, что Мальтус был прав, – сказал я.
На губах Мириам заиграла улыбка.
– Такова твоя теория?
– Не хуже любой другой.
Мы долго сидели молча. Мириам подняла чашку, сделала глоток и сказала:
– Кофе холодный.
Мы вышли и двинулись по направлению к Централ-Парк-Вест. Мимо проходили люди, разглядывая нас. Видя странный наряд Мириам, мужчины улыбались, женщины с осуждением качали головами. Мириам сказала:
– Слушай, я забыла отдать тебе твои вещи. Они у меня в сумке – твои деньги, ключи, чековая книжка.
Она сделала движение, чтобы открыть сумку, но я сказал:
– Не здесь, не на улице.
– А где Тамара возвратила принадлежавшее Иуде? – спросила Мириам.
– Отправила с посланцем. Ранее Иуда хотел подарить ей обещанного козленка, но посланный не смог ее найти. Когда ее повели на костер, чтобы сжечь, как блудницу, она отослала ему обратно его машконе. [101]101
Машконе( ивр.) – залог, ссуда.
[Закрыть]
– Ах, ты помнишь все! Я читала эту историю лишь несколько дней назад и уже забыла об этом.
– Ты просто читала, а я изучал в хедере.
– Детей в хедере учили таким вещам?
– Рано или поздно дети узнают все.
– Коза за один визит к проститутке – это неплохая сделка, – захохотала Мириам.
– Очевидно, Тамара была красивой женщиной.
– Как могло случиться, что такой важной персоне, человеку, именем которого позже были названы все евреи, [102]102
…названы все евреи… – Иуда (сын праотца Иакова) впоследствии получил во владение землю, названную по его имени Иудеей. Евреев часто называют иудеями (в России это слово обычно употребляется для обозначения последователя иудаизма как религии).
[Закрыть]пришлось пойти к проститутке? И зачем Библия рассказывает нам об этом? И почему Иуда послал ей козленка? Ты бы попросил кого-нибудь из твоей редакции передать козу проститутке?
Подобное предположение выглядело столь эксцентричным, что я засмеялся. Мириам тоже расхохоталась. Потом я сказал:
– То были времена поклонения идолам. Проститутка ассоциировалась с храмом. Она была представительницей общественной системы, похожей на институт гейш в Японии.
– Почему же сегодня не может существовать такая система? Представь, что ты Иуда, а я Тамара. Ты оставил мне в залог чековую книжку, деньги, ключи. Если тебе не с кем послать мне козу, расплатись сам.
– И какова твоя цена?
– Та же коза.
Вдруг Мириам запела:
Мы подошли к скамье на краю Центрального парка и сели. Мириам снова стала серьезной. Она сказала:
– Что, в сущности, изменилось с древних времен? Идолопоклонники все еще среди нас, да и сами идолы тоже. Кем был Гитлер, если не идолом? А Сталин? А актеры и актрисы из Голливуда, которые получают мешки писем и чьи фотографии циркулируют по всему миру? Та же Ентл, только новый мантель. [104]104
Мантель– здесь: плащ (слэнг 1950-х годов).
[Закрыть]Такие же потаскухи, даже если кончают колледжи или пишут диссертации о тебе. Что могло удержать такую, как я, в границах? Пока мы были в Варшаве, моя мать порхала среди самых разных подонков. Она была мнимой коммунисткой и бездарной актрисой. Она такая же артистка, как я ребецин. [105]105
Ребецин( идиш) – жена раввина.
[Закрыть]Это было для нее только предлогом, чтобы завязывать новые любовные связи. Мой отец был не лучше. Только небесам известно, сколько у него было любовниц. Он послал меня в гимназию, чтобы я изучала иврит и Библию, но сам ни к чему серьезно не относился. Он настаивал на том, что еврейская девушка (такая, как я) должна соблюдать Субботу, а сам нарушал законы Субботы. Все светские евреи такие. В Германии отец стал контрабандистом. Мать флиртовала и крутила любовь с журналистом, который был наполовину евреем. А кем, по-твоему, были те, что поехали в еврейское государство? За исключением религиозных евреев, которые входили в Меа Шеарим, [106]106
Меа Шеарим– еврейское религиозное общество времен конца войны.
[Закрыть]все они далеки от святости. А ты сам? А Макс? А этот идиот Стенли? Никто из вас не имеет права показывать на меня пальцем. Чем я хуже девушек из моего колледжа? Бог знает, сколько мужчин имели мои одноклассницы. А как насчет женщин, мужья которых покупают им меха, и драгоценности, и кадиллаки, а они проводят время со всякой дрянью? Я, по крайней мере, попыталась избавиться от своей вонючей жизни. Большинство еврейских девушек, которые попали в руки нацистов, делали бы то же самое, если бы у них был шанс.
– Я не проповедую никакой морали, и незачем оправдываться передо мной, – сказал я.
– Ты именно проповедуешь, ты назвал меня потаскухой. Разве я большая б…дь, чем ты развратник? Чем все вы – писатели, художники? Если нет Бога, и человек произошел от обезьяны, почему я не могу делать то, что мне нравится?
– Если бы все женщины вели себя так, как ты, ни один мужчина не знал бы, является ли он отцом своих детей. Ты сама знаешь, что произошло в России после революции, когда проституция стала пролетарской добродетелью. Сотни тысяч воров, уголовников, убийц появились на улицах. Они почти разрушили Россию. Что было бы с остатками нашего народа, если бы все еврейские девушки вели себя так же безнравственно, как ты?
– Они и ведут себя безнравственно. Все еврейские девушки в моем колледже имели связи с неевреями. Даже те, что замужем или ходят в синагогу, ничем не лучше. Еврейство в Америке заключается в отправке чеков в Израиль или в принадлежности к Хадассе. [107]107
Хадасса– крупнейшая еврейская благотворительная организация в США, созданная известной феминисткой Генриеттой Сольд (1860–1945) и специализирующаяся (в основном) на медицинской помощи населению Израиля без различия национальности.
[Закрыть]И мне известно, что в государстве Израиль дела обстоят точно так же.
Мы долго молчали, глядя прямо перед собой. По-видимому, мы добрели почти до Верхнего Манхеттена, потому что скамейка, на которой мы сидели, была неподалеку от дома, в котором находилась квартира Трейбитчеров. Вдруг Мириам зашевелилась.
– Вот твои машконе. – Она открыла сумочку и отдала мне ключи, чековую книжку и мои деньги, положенные в конверт. – Можешь рассказать Максу все, что произошло. Запомни, я могу обходиться и без мужчин. Если хочешь, это будет нашей последней встречей.
Мы поднялись и вошли в парк, молча шагая, пока не оказались возле пруда. Утро было солнечным, но сейчас небо затянули облака. В воздухе пахло возможным дождем и приближающейся осенью. Стаи птиц, пронзительно крича, проносились над водой. Я не мог продолжать встречаться с Мириам, но и не мог заставить себя расстаться с ней.
Каков будет следующий шаг? У меня часто появлялось такое чувство, что (несмотря на все, что говорится или делается) будущее будет просто повторением прошлого. Стефа предложила мне дом, и я согласился. Она все больше полнела, старела и часто ожесточалась. Она затаила злобу против своей замужней дочери и сама же тяготилась этим. «Франка ненавидит евреев, – часто говорила Стефа. – Она обижена на меня. Что я ей плохого сделала?» Нет, я не смогу жить со Стефой и Леоном. Я не смогу выносить странных рассуждений Леона, его намеков относительно завещания, бесконечной болтовни о моих произведениях. Он ухитряется и похвалить меня и, на свой примитивный лад, уколоть. Каким-то образом он понимает мои переживания и иллюзии и тут же высмеивает их, это насмешки старого человека, который видит суетность жизни.
Наступили сумерки, а мы с Мириам все еще прогуливались. Парк постепенно пустел, и вскоре мы остались одни. День был долгим. Красное солнце висело в небе, как огромный огненный мяч. Оно не сияло, а тлело. Мне показалось, будто из-за какого-то сбоя в небесной механике солнце забыло сестьи повисло на небе, потерянное и смущенное.Я частенько фантазировал по поводу космических изменений, происходящих у меня на глазах. Земля оторвалась от Солнца – и что потом? Смог ли бы Бог восстановить такой же мир? Но почему бы мир оказался другим, если люди оставались бы людьми, как и раньше?
Мириам взяла меня за руку, но прикосновение ее пальцев раздражало меня, и я отодвинул их один за другим. Она говорила о разрушении Варшавы, о польском восстании, о зверствах нацистов, а мне больше не хотелось слушать. Почему она прицепилась ко мне? Может ли такая женщина испытывать любовь? Я заметил, что она все время меняет предмет разговора, быть может, из страха надоесть мне. Я эгоистично радовался тому, что взял верх над Мириам, той биологической властью, которая существует у всех видов, во всех поколениях среди мужчин, женщин, животных, птиц – чем-то вроде универсального приказа. Мне теперь не было нужды нравиться ей, я мог разглагольствовать о любой чепухе и нелепости. Вдруг она спросила:
– Что, ты думаешь, будет происходить с идишем?
Она только что придумала этот вопрос, или он связан с чем-то, о чем она говорила и чего я не услышал? Я решил ответить серьезно.
– Язык будет становиться прогрессивно богаче, в то время как людей, которые на нем говорят, будет все меньше. Идишисты станут бандой нищих и будут писать стихи, которые никто не станет читать. Писатели станут таскать такие тяжелые портфели рукописей, что сами будут шататься под их тяжестью. Они начнут плести заговор, чтобы устроить революцию – не на земле, а на…
Тут Мириам прервала меня:
– Посмотри на это!
Мы достигли южной границы Центрального парка. Окна всех небоскребов отражали сверхъестественный свет, как будто огромная стеклянная стена горела и сияла сама по себе. Это было красиво, если не считать того, что свет словно делал здания пустыми и покинутыми. Мне припомнилась история, рассказанная рабби Нахманом из Вроцлава, [108]108
Рабби Нахман из Вроцлава (1772–1810) – известный хасидский ученый и писатель.
[Закрыть]о дворце, в котором стоял длинный стол, накрытый для королевского пира, несмотря на то, что дворец был покинут на много лет.
Мириам сказала:
– Не смейся, но я хочу есть.
– Это не повод для смеха.
– Баттерфляй! Я еще могу называть тебя Баттерфляй?
– Можешь называть меня даже Нехби бен Вафси.
– Что это за имя?
– Оно из Пятикнижия. Кроме того, был писатель, который использовал это имя как псевдоним – не помню, писал он на идише или на иврите.
– Баттерфляй, я не могу больше жить без тебя. Это горькая правда.
– Уже не можешь? Так скоро? – спросил я.
Я вовсе не собирался говорить этого. Это сорвалось с моих губ само собой.
– Со мной все происходит быстро. Или быстро, или совсем ничего не происходит, – ответила Мириам.
– А как насчет Макса?
– Я скучаю и по нему тоже.
– И по Стенли?
Мириам передернулась.
– Не упоминай его имени, будь он проклят!
– Где бы ты хотела поесть?
Мириам не ответила. Она взяла мою руку, сжала ее до боли и сказала:
– Баттерфляй, у меня есть идея. Но обещай мне не смеяться над ней.
– Я не буду смеяться.
– Раз ты уже знаешь обо мне правду, пусть все останется как есть.
– Что останется как есть?
– Я буду проституткой, а ты – моим клиентом. Моя квартира будет нашим борделем. Ты будешь платить мне, но дешево. Доллар в неделю или десять центов за ночь. Такие дешевые проститутки были в Варшаве, прямо на твоей улице, на Крохмальной. Разве я менее желанна, чем они? Ты получишь реальную выгоду. Я буду даже готовить для тебя. Люди хватаются за выгоду во всем. Я буду твоим барышом. Ты можешь называть меня шлюхой; с этого дня это станет моим именем.
– А как насчет Макса?
– Он тоже будет называть меня так. Я больше не хочу никого обманывать. Я хочу быть честной проституткой.
Я готов был расхохотаться, но в то же время чувствовал, как жжет мои глаза.
– А как насчет других?
– Каких других? Никаких других не будет.
– Проститутка с двумя клиентами?
– Да, ты и Макс. Если Макс не захочет меня, я буду только твоя. Мне вспоминается история из Библии о пророке, который женился на блуднице. Но я не хочу замуж, я просто хочу быть шлюхой.
– Что мы сейчас будем делать? – спросил я.
– Дай мне десять центов.
– Авансом?
– В Варшаве всегда платили вперед.
– Подожди.
Я рылся в кармане брюк, пока не нашел дайм. Мириам протянула руку.
– На! – Я положил дайм на ее ладонь.
Мириам некоторое время смотрела на монету. Потом взяла ее другой рукой и прижала к своим губам.
– Это самая счастливая ночь в моей жизни, – сказала она.
