Текст книги "Мешуга"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Я не знал об этом.

– Вы еще многого не знаете.

Мы долго разговаривали. Моррис Залкинд сказал:

– Теперь не принято давать приданое, особенно в Америке. Но поскольку Мириам – моя единственная дочь, я готов дать хорошее приданое, не меньше двадцати тысяч долларов. В самом деле, все, что мне принадлежит, ее. Я даже готов подарить вам дом, чтобы вы могли спокойно заниматься литературным трудом. Дайте мне ответ, ясный и честный.

Я почувствовал, как мою шею и голову обдало жаром, а губы произнесли словно сами по себе:

– Это зависит от нее. Если она согласна, так и будет.

– Это серьезно? – спросил Моррис Залкинд.

– Да, серьезно.

– Что же, это для меня исторический день. Она согласится, согласится. Мириам вас обожает. Мы вырвем развод из Стенли – не мытьем, так катаньем.

– Я слышал, вы сейчас живете с художницей, – сказал я.

– Да, да, да. Линда. Она подписывается Линда Мак Брайд – фамилия ее мужа была Мак Брайд, – но она еврейка из Галиции. Одному быть плохо. У нашего народа есть поговорка: «Одинокий – это никто». Я вам правду скажу. Я не понимаю ее стихов. Она также пишет картины, и я не понимаю ее картин. Да, мы живем вместе, Линда и я. Но разводиться с моей женой и жениться на Линде – этого делать я не собираюсь. Ешьте, не оставляйте на тарелке.

– Спасибо. Я не могу есть так много.

– Может быть, вы хотите посмотреть Си Гейт? Ведь вы как-то жили там.

– Откуда вы узнали?

– От вас. Вы пишете об этом, а потом забываете. Но мы, читатели, помним. Официант!

Моррис Залкинд рассчитался с официантом. Я хотел заплатить за себя, но Залкинд не пожелал об этом даже слышать. Мы снова сели в машину. Я сказал ему, что хотел бы разыскать дом, в котором я когда-то жил. Дом, в котором снимали комнаты еврейские журналисты и писатели, которых я знал, был снесен. На его месте стоял отель. Но мне хотелось посмотреть, существует ли еще здание с двумя деревянными колоннами у входа, в котором жил мой брат. Однако оказалось, что оно тоже было снесено.

Мы пешком направились к морю, и Моррис Залкинд внезапно взял меня за руку. Отеческое тепло струилось из его руки, и чувство, похожее на любовь, пробуждалось во мне по отношению к человеку, который хотел отдать мне в жены свою дочь. На меня это произвело впечатление еще потому, что сам он был похож на Макса (не физически, конечно, а духовно). Мы стояли у парапета, и Моррис Залкинд сказал:

– Посмотрите на этот песок и эти раковины – им миллионы лет. Я читал, что в тех местах, которые нам известны, как Африка, когда-то был Северный полюс – во всяком случае, холодные края. А там, где сейчас постоянные холода, находят следы пальм и тропических лесов. Когда-нибудь мир перевернется вверх ногами, и, возможно, все повторится – кто знает? До тех пор пока ты дышишь, ты должен думать о такхлес [115]115
  Такхлес( идиш) – толк, прок, предназначение.


[Закрыть] для себя и для своих детей. Чего хочет Бог? Должно быть, того, чего Он пожелает.

Глава 8

Как ни мал был мой мир, он был полон волнений. Неожиданно я услышал, что Матильда Трейбитчер умерла. Это случилось в самолете, летевшем в Швейцарию. Заболев в Варшаве, она отказалась лечь в больницу. Хаим Джоел Трейбитчер, который прилетел в Польшу, чтобы быть у постели больной жены, летел в Швейцарию вместе с ней и Максом, когда она умерла.

Макс послал из Швейцарии телеграмму Мириам. Мириам ответила длиннющей телеграммой, которая наверняка обошлась ей в сотню долларов. Она заверяла Макса, что мы с ней преданы ему, что мы скучаем по нему и что все остается по-прежнему. Мы оба собирались лететь, как только получим от него какую-нибудь весточку. Я предупредил своего редактора, что беру отпуск. Газета должна была мне не один отпуск, а несколько. В сущности, я работал круглый год, посылал статьи, не выставляя счета, никогда не отказывался представить материал, даже когда болел гриппом. Я публиковал в газете роман и не мог, да и не хотел, уходить из нее, пока роман не будет закончен.

Часть дня и все ночи я проводил с Мириам. Впервые за свою литературную карьеру я диктовал некоторые журналистские статьи и даже художественные сочинения. Мириам создала для себя что-то вроде идишистской стенографии. Она печатала на машинке на идише с необыкновенной быстротой. Я обсуждал с ней темы различных статей, и мы вместе составляли планы оставшихся глав моего романа – его последней трети. Убедительность ее советов была поразительна.

Вскоре Мириам узнала, что у Стенли появилась новая возлюбленная, по-видимому актриса, с которой он уехал в Британскую Колумбию. Отец Мириам путешествовал по Европе с Линдой Мак Брайд. Я рассказал Мириам о нашей встрече с ним, и она заявила:

– В мире нет такой силы, которая могла бы оторвать меня от Макса – ни за двадцать тысяч долларов, ни даже за двадцать миллионов – особенно сейчас.

Я заверил Мириам, что буду предан и ей, и Максу всю свою жизнь. Мы обсуждали идею романа, который я мог бы написать и который следовало бы озаглавить «Трое», – историю двух мужчин и женщины. Темой его было бы то, что чувства не подвластны ни законам, ни религиозным, общественным или политическим системам. Мы оба были согласны, что призвание литературы честно выражать эмоции – беспощадные, антиобщественные и противоречивые – какими только и могут быть искренние эмоции.

По вечерам я обычно приглашал Мириам в ресторан на ужин. Мы никогда не уставали ни от любви, ни от разговоров. Не существовало такой темы, которую я не мог бы обсуждать с ней – в философии, психологии, литературе, религии, оккультизме. Все наши дискуссии рано или поздно приводили к Максу и нашему с ним странному партнерству. Но от Макса не было ни слова. Может быть, он все еще лежал в больнице в Швейцарии?

Мы слышали, что несколько беженцев, потерявших свои деньги, ворвались в квартиру Привы, переломали мебель, повытаскивали одежду и белье из шкафов и драгоценности из ящиков туалета. Одна женщина ударила Цлову, которая хотела вызвать полицию, но Прива не разрешила сделать этого. По-видимому, Ирка Шмелкес пыталась покончить жизнь самоубийством, проглотив горсть снотворных таблеток, но Эдек позвонил в «скорую помощь» и отправил ее в больницу, где ей вовремя промыли желудок.

Мириам из-за молчания Макса погрузилась в меланхолию. И все чаще стала заговаривать о самоубийстве.

– Если Макс мертв, то и мне незачем жить, – сказала она.

В ту ночь у меня было такое чувство, как будто между нами лежал призрак, препятствовавший нашему сближению. Несколько раз она называла меня Максом, потом извинялась и поправляла себя. Я уснул и был разбужен телефоном, звонившим в гостиной. Светящийся циферблат моих часов показывал четверть второго. Мириам приняла снотворное и крепко спала. Кто бы мог звонить среди ночи? Опять Стенли? В темноте – я никак не мог вспомнить, где выключатель, – я схватил трубку и прижал ее к уху. Никто не отзывался, и я уже был готов повесить трубку, как услышал шорох и покашливание. Мужской голос спросил:

– Аарон, это ты?

Словно что-то прорвалось во мне:

– Макс?

– Да, это я. Я вылез из могилы, чтобы задушить тебя.

– Где ты? Откуда ты звонишь?

– Я в Нью-Йорке. Только что прилетел из Европы. Самолет опоздал, и мы целый час не могли приземлиться. Ареле, я здесь инкогнито. Даже Прива не знает, что я вернулся. Если мои беженцы пронюхают, что я здесь, они разорвут меня на мелкие кусочки, и они вправе сделать это.

– Почему ты не написал нам? Мы тебе телеграфировали.

– Я до последнего момента не знал, смогу ли прилететь. Матильда умерла, и я сам полумертв. Все библейские проклятия пали на мою голову в этой поездке.

– Где ты сейчас?

– В отеле «Эмпайр» на Бродвее. Как Мириам?

– Она приняла снотворное и сейчас крепко спит.

– Не буди ее. Я серьезно заболел в Польше и какое-то время мне казалось, я вот-вот помру. У Матильды случился инфаркт, и она умерла в самолете. С большими трудностями Хаим Джоел отправил ее тело в Эрец-Исраэль. [116]116
  Эрец-Исраэль( ивр., букв. «Земля Израильская») – территория библейского царства евреев во времена царей Давида и Соломона, иначе – «земля обетованная»; здесь – нынешнее государство Израиль.


[Закрыть]Она будет лежать там с другими праведными мужчинами и женщинами. Мне же, похоже, придется иметь дело с могилой в Нью-Йорке. Те знахари, что оперировали меня в Варшаве, изрядно напортачили. У меня кровь в моче.

– Почему ты не лег в больницу в Швейцарии?

– Мне сказали, что лучшие врачи по этой части в Америке.

– Что ты собираешься делать?

– В Швейцарии мне дали фамилию врача, мирового авторитета в этой области. Я телеграфировал ему, но не получил ответа. Мне не хочется умирать среди чужих.

– Я разбужу Мириам?

– Нет. Приезжайте завтра. Никто не должен знать, что я здесь. Я записался под другим именем – Зигмунд Клейн. Живу на восьмом этаже. Отрастил седую бороду и выгляжу, как Реб Тцоц.

Внезапно гостиная осветилась, и Мириам, в ночной рубашке, босая, выхватила у меня трубку. Она вопила, то смеясь, то плача. Я никогда прежде не видел ее в такой истерике. Я вернулся в спальню; прошло более получаса. Она никогда не делала из этого секрета – Макс был для нее на первом месте. Вдруг дверь распахнулась, и Мириам зажгла свет.

– Баттерфляй, я еду к нему в отель.

Я решил не ехать с ней, и она спросила:

– Ты что, сердишься?

– Я не сержусь. Я на двадцать лет старше тебя, и у меня нет сил на такие приключения.

– У тебя масса сил. Я скорее умру, чем оставлю его в одиночестве, больного!

Я лег на спину и смотрел, как Мириам одевается. Закончив одеваться, она сразу ушла.

Я попросил позвонить мне, как только она приедет в отель «Эмпайр», но совсем не был уверен, что Мириам это сделает.

Я задремал, и мне приснился Песах в Варшаве. Отец проводит седер, [117]117
  Седер( ивр., букв. «порядок, последовательность») – ужин в первый вечер Песаха(Песах, как и все еврейские праздники, включая Субботу, начинается после захода солнца накануне календарной даты). Церемония седера происходит в строгом соответствии с описанием в Агаде.


[Закрыть]и мой младший брат, Моше, задает четыре вопроса. [118]118
  Четыре вопроса – задает во время седераведущему самый младший участник церемонии; эти вопросы сформулированы в Агаде.


[Закрыть]Я все видел ясно: праздничную кушетку «хейсев» [119]119
  Хейсев– праздничная кушетка, имитирует ложе, на котором возлежит, облокотясь на левую руку, ведущий церемонии, символизируя этим освобождение из рабства.


[Закрыть], отца в киттл, [120]120
  Киттл( идиш) – белая одежда, одеваемая во время богослужений и праздников.


[Закрыть] маму в субботнем платье, которое она впервые надела в день своей свадьбы. На столе, покрытом скатерью, стояли серебряные подсвечники, вино, бокалы, блюдо для седера, в котором в должном порядке располагались харосет, [121]121
  Харосет– тестообразная смесь из тертых яблок и молотых орехов с вином, напоминающая глину – в память о евреях, делавших в египетском рабстве кирпичи из глины.


[Закрыть] горькие травы, яйца, куриная ножка на косточке. Маца [122]122
  Маца– лепешки из неквашеного теста, заменяющие хлеб на время Песаха.


[Закрыть]лежала, завернутая в шелковое покрывало, которое моя мать вышила золотом для своего жениха, став невестой. Я слышал, как отец возвысил голос, напевая: «Сказал Рабби Элиазер, сын Азарии: Видишь, мне почти семьдесят лет, а я так и не удостоился чести узнать все об Исходе из Египта, о котором рассказывают по ночам, пока Бен Зома не растолковал этого…»

«Отец жив! – сказал я себе. – Не было никакого Гитлера, никакой Катастрофы, никакой войны. Это все было дурным сном». Ядернулся и проснулся. Звонил телефон? Нет, мне только показалось. Вдруг что-то заставило меня осознать, что я допустил пагубную ошибку в очередной главе романа, которая в пятницу должна появиться в газете. Янаписал, что героиня пошла в синагогу на второй день Рош Хашана, чтобы прочесть поминальную молитву по умершему. Только сейчас я вспомнил, что Йизкор [123]123
  Йизкор– поминальная молитва, читается в синагогах в праздничные дни Йом Кипур, Шмини Ацарет, в седьмой день Песахаи в Шавуот. Шавуот– праздник урожая и получения Торы, отмечается в начале лета, через семь недель после Песаха (русская Пятидесятница).


[Закрыть] не читается на Рош Хашана. Меня удивили и моя грубая ошибка, и тот факт, что сон о празднике Песах и седере, который вел мой отец, напомнил мне ошибку, связанную с Рош Хашана. Осознавал ли мой мозг все, связанное с этой ошибкой? Этот ляпсус был не просто опиской, типографской ошибкой, допущенной молодым наборщиком. Он занимал длинный кусок текста с многословными описаниями. Я стал бы посмешищем для читателей. Есть ли еще время, чтобы исправить это? Металлическая рама, содержащая этот текст, находится на столе в наборном цехе и пойдет в печать не раньше чем утром. Есть только один способ спасти мое литературное имя от позора – одеться, поехать в типографию и перенабрать весь кусок собственноручно (что по правилам профсоюза печатников автору делать не разрешалось).

Я устал и чувствовал слабость, глаза у меня слипались. Как найти такси, чтобы добраться до Ист-Бродвея? Открыто ли здание издательства и работает ли лифт? Мне вспомнились слова Рабби Нахмана из Вроцлава: «Пока горит пламя жизни, все можно исправить». Я вскочил и начал одеваться. Кое-как мне удалось надеть костюм и туфли, но галстук куда-то исчез. Я искал его, но безуспешно. В тот момент, когда я направился к двери, зазвонил телефон. В спешке я схватил трубку вверх ногами и отозвался:

– Мириам!

– Баттерфляй, я сняла для тебя номер! – кричала Мириам. – Здесь, в отеле. Через две двери от Макса. Макс болен, смертельно болен, и он хочет поговорить с тобой.

Мириам расплакалась и не могла говорить. Я спросил:

– Что его беспокоит?

И почувствовал комок в горле.

– Все, все! – Мириам рыдала. – Приезжай сейчас же. Врачи в Варшаве убили его! Ареле, его надо немедленно отправить в больницу, но я не знаю, куда обратиться. Я пыталась вызвать «скорую помощь», но ничего не добилась.

Мириам пыталась объяснить, почему «скорая помощь» не приехала, но ее слова утонули в новом потоке слез. Я услышал, как она задыхается, пытаясь что-то сказать, и пробормотал:

– Еду.

Я вышел к лифту. «Ладно, пусть печатают этот ляпсус и делают из меня посмешище!» – сказал я себе. Второй раз в это лето я уходил из квартиры Мириам среди ночи. Из парка поддувал прохладный бриз, но от мостовой поднимались испарения от вчерашнего зноя. Небо над головой краснело от городских огней, ночь была безлунная, беззвездная, как дыра в космос. Фонари отбрасывали свет на деревья парка.

Я ждал на углу минут десять, но ни одного такси не было. Потом проехали две машины, которые не остановились, хотя я махал им. Я пошел вниз по направлению к отелю «Эмпайр». Теперь такси вдруг начали появляться, но мне уже не хотелось их останавливать. Потом подъехала машина и затормозила возле меня. Может быть, водитель хочет ограбить меня? Я услышал, как он обращается ко мне на идише и называет меня по имени.

Это был человек, которого я знал с детства, Миша Будник, мой земляк, который жил в Билгорае в то время, когда местечко было оккупировано австрийцами. Я в те дни еще посещал Бет Мидраш и уже начал писать. Миша был на каких-нибудь пять лет старше меня – вольнодумец, который брил бороду, носил высокие сапоги и кавалерийские галифе. Австрийцы конфисковали бычков у местных крестьян, и Миша перегонял их в Рава-Русска, где их грузили в товарные поезда, идущие на итальянский фронт. На обратном пути из Рава-Русска Миша занимался контрабандой табака из Галиции. Он и его жена, Фрейдл, тоже контрабандистка, приехали в Нью-Йорк, разыскали меня, и мы заново подружились. Они были моими постоянными читателями. У них были две дочери, обе замужем. Я нечасто вспоминал об этих друзьях, от которых получил приглашение занимать комнату в их доме, когда бы мне этого ни захотелось. Фрейдл готовила для меня старые билгорайские кушанья, по-приятельски называла меня на «ты» и часто целовала. И муж и жена в Америке стали анархистами.

– Миша! – воскликнул я.

– Ареле!

Миша выскочил из машины, обнял меня, и я почувствовал на щеке его жесткую щетину. Он был шести футов ростом и славился своей силой. Я непроизвольно воскликнул:

– Это чудо! Дар небес!

– Чудо, да? Откуда ты среди ночи?

Я принялся объяснять Мише мои проблемы – смертельно больной друг в отеле «Эмпайр» и газета, которая должна опубликовать мою чудовищную ошибку. Он стоял и смотрел на меня, качая головой. Потом оборвал меня:

– Ты в трех кварталах от «Эмпайр». Залезай!

Менее чем через минуту мы оказались перед отелем.

– Что с твоим другом? Инфаркт?

– У него были проблемы с простатой, но, очевидно, ему внезапно стало плохо.

– Идем, мы отвезем его в больницу. Он писатель?

– Нет.

– Как его зовут?

– Макс Абердам.

Миша сердито выпучил черные глаза.

– Макс Абердам в Нью-Йорке? Здесь, в гостинице?

– Ты его знаешь?

– Он взял у Фрейдл пять тысяч долларов и удрал к большевикам в Польшу.

– Я не подозревал, что ты его знаешь, – заикнулся я.

– Хотел бы не знать. Он стащил у Фрейдл деньги, отложенные на черный день.

– Миша, человек смертельно болен!

Мы вошли в вестибюль отеля. Клерк, дремавший за стойкой, открыл заспанные глаза:

– Да?

– В каком номере Макс Абердам? – спросил Миша Будник.

– В каком бы ни был, среди ночи вас к нему не пустят.

Клерк цедил слова сквозь зубы.

– Макс Абердам болен. У него сердечный приступ! – повысил голос Миша.

– Насколько мне известно, здесь ни у кого не было никакого приступа. – Клерк открыл огромную книгу, поискал в ней и сказал: – Здесь нет никого с таким именем.

В этот момент я вспомнил, что Макс Абердам зарегистрировался в гостинице под другим именем. Он сказал мне под каким, но я забыл его.

Миша Будник уставился на меня.

– Послушай, я ничего не понимаю, – сказал он. – Ты что, шутишь?

– Возможно, это и похоже на шутку, но, к несчастью, это правда.

– Макс Абердам здесь?

– Да. Он заболел за границей и прилетел сюда к врачу.

– Для него опасно появляться здесь. Его жертвы разорвут его на куски. Они проклинают его тысячу раз на день. С тех пор как я знаю Фрейдл, она впервые заплакала. Пять тысяч долларов для нас немалое дело.

– Вор – не Макс.

– Смотри, целый ад вырвется наружу. Надо быть бессердечным человеком, чтобы лишить жертв нацизма их денег.

Клерк подал голос. По сердитому выражению его лица и по тому, что он показал на дверь, было понятно, что он хочет, чтобы мы ушли. Я дал Мише знак, чтобы он не уходил, и вновь обратился к клерку.

– Извините, – сказал я, – но молодая леди сняла для меня номер этой ночью. Человек, который болен, наш друг, и мы хотим быть с ним.

Клерк пожал плечами.

– Как зовут юную леди? А вас?

– Молодая леди, небольшого роста. Ее имя Мириам Залкинд.

– Залкинд? Здесь никого нет под таким именем, – сказал клерк.

Миша Будник подошел к стойке.

– Мистер, – сказал он, – этот человек писатель. Он пришел сюда не для того, чтобы врать.

– Вам, вероятно, нужен другой отель. Вам следует уйти, иначе я буду вынужден вызвать полицию.

Мы вышли, и я снова и снова пытался вспомнить фамилию, которую мне назвал Макс, но в мыслях не появлялось даже намека на нее. Миша сказал:

– Ладно, завтра все выяснится. Юная леди позвонит тебе домой или на работу. А что насчет ляпсуса в тексте твоего романа? Яне все понял.

Я снова как смог объяснил проблему с набором, и Миша сказал:

– Если хочешь, я подброшу тебя в газету.

– Только если ты позволишь мне заплатить, как обычному пассажиру.

– Ты спятил? Садись!

Такси помчалось на Ист-Бродвей. Мы вылезли, вход в «Форвард» оказался открытым. Лифтер помнил меня еще с тридцатых годов, когда у меня было обыкновение сдавать статьи поздно ночью, чтобы избегать встреч с постоянными сотрудниками газеты, которые получали полное жалованье и были членами профсоюза. Мы с Мишей поднялись на десятый этаж. Наборный цех был открыт и освещался единственной лампочкой. Рама с набором готовой к публикации части моего романа была на столе, а на ней лежала выброшенная за ненадобностью корректура. Я убрал раздел, в котором была ошибка, – к счастью, он оказался в конце – и бросил его вмусорный ящик. Я перечеркнул его в корректуре, отметив на полях, что его следует убрать и попросить печатника заполнить пропуск. Слава Богу, в последний момент невозможное стало свершившимся фактом.

На обратном пути я попросил Мишу во имя нашей долгой дружбы держать присутствие Макса в Нью-Йорке в тайне. В конце концов, после долгого спора и ругани, Миша согласился. Миша Будник, в самом деле, был моим самым старым другом. Он знал меня с тех пор, когда у меня были рыжие пейсы и я носил вельветовую шляпу, кхалет.Его жена, Фрейдл (это она превратила Мишу в анархиста), была моей тайной любовницей. Фрейдл и Миша верили в свободную любовь и считали институт брака устаревшим и лицемерным. Фрейдл отказалась регистрироваться у раввина. Они получили гражданское свидетельство о браке в Кракове, и то только потому, что без него они не смогли бы въехать в Америку. Свои письма ко мне Фрейдл подписывала девичьей фамилией Фрейдл Зильберштейн. В этом смысле она перещеголяла даже известную феминистку Эмму Голдман.

И тут я вспомнил фамилию, под которой Макс зарегистрировался в гостинице, – Зигмунд Клейн.

В девять утра я позвонил Зигмунду Клейну, и ответила Мириам. Услышав мой голос, она вскрикнула:

– Это ты? Ты жив? Я собиралась сообщить в полицию, что ты пропал среди ночи. Что с тобой случилось?

Посреди разговора она разрыдалась. Я попытался объяснить, что произошло, но она была слишком расстроена, чтобы воспринимать какие-либо подробности. «Я сейчас приеду!» – закричал я, и Мириам повесила трубку. Не умываясь, небритый я приехал в «Эмпайр» и поднялся на лифте на восьмой этаж. Мириам в халате и шлепанцах была бледна и растрепана. В глазах у нее была тревога. Я с трудом узнал Макса. Он лежал на кровати с двумя подушками под головой. Его борода стала совсем белой. Когда он протянул мне тонкую пожелтевшую руку, я заметил, что на указательном пальце больше нет кольца с печаткой. Я наклонился и поцеловал его. Он взял меня за плечи и тоже поцеловал. Потом сказал:

– Мне следует сказать «Будь благословен Тот, кто возвращает мертвых к жизни». Это о тебе. Мы оба были уверены, что ты попал в аварию. Что с тобой случилось? Садись.

Я рассказал Максу о моем ляпсусе с Йизкор на Рош Хашана и о неожиданной встрече с Мишей Будником. Глаза Макса заискрились смехом.

– Ну, у тебя будет о чем писать. Я, друг мой, сильно сдал. Однако благодаря Господу еще не готов уступить привидениям. Все пошло плохо с самого начала. Как будто какой-то цадик [124]124
  Цадик( идиш, ивр., букв. «праведник») – человек, отличающийся святостью.


[Закрыть] или колдун проклял меня. Теперь я знаю, почему ты и Мириам не пришли на «парти» Хаима Джоела Трейбитчера, но тогда я не мог представить себе, что с тобой произошло. Матильда утверждала, что ты просто сбежал, заставив меня беспокоиться. Мы оба приехали в Варшаву буквально больными. То, что я пережил их операцию, это – одно из чудес Бога, а они вдруг заявили, что нужна еще одна. Вскоре умерла Матильда, и я не захотел больше оставаться за границей. Здесь, по крайней мере, у меня есть Мириам и ты. И тут пришло известие о самоубийстве Хершеле. Когда я услышал об этом, то понял, что мой собственный конец близок.

– Макс, ты здесь вылечишься, ты будешь здоров как бык, – сказал я.

– Баттерфляй, не позволяй ему отказываться от борьбы, – воскликнула Мириам. – Миллионы людей, больных теми же болезнями, что и он, проходят через это и вновь становятся здоровыми и сильными!

– Может быть, стану, а может быть, нет. Ничто не сохраняется навсегда. Ареле, я не могу больше оставаться здесь. Я лежу и думаю о тех людях, у которых забрал последние деньги, и мне хочется сдохнуть. Надеюсь, ты никому не рассказал, где я. Если они узнают, то слетятся, как саранча, и похоронят меня заживо. Я знаю, что Прива переворачивает землю и небо, чтобы найти меня. Как долго все это будет продолжаться?

– Макс, все кончится хорошо, увидишь, – сказал я. – Думаю, ты остался без денег. У меня есть кое-что, немного, но это лучше, чем совсем ничего.

– И как же это ты заимел деньги? – спросил Макс. – Ограбил банк?

– У меня есть четыре тысячи долларов.

– Я должен четверть миллиона, а не четыре тысячи, – сказал Макс.

– Я предлагаю тебе деньги не для раздачи долгов, а на врача и больницу.

– Что ты на это скажешь, Мириам? – спросил Макс. – Этой ночью он стал филантропом, готовым отдать свои последние копейки.

– Мириам в ванной комнате, – сказал я.

– Зачем тебе отдавать мне то немногое, что удалось скопить? – спросил Макс. – Ты ожидаешь, что я пошлю тебе чек с того света?

– Я ничего не ожидаю. Ты выздоровеешь, и все дела.

– Ну, это по-настоящему ценно – вернуться и услышать такие слова, – сказал Макс. – Как это говорится? «Для друга последнюю рубаху с себя снимет». Нет, я не возьму твои деньги. Что мне сейчас надо, это найти доктора и больницу – не здесь, в Нью– Йорке, а где-нибудь подальше отсюда, в Калифорнии например. В моем нынешнем состоянии я могу выносить только вас двоих, Мириам и тебя.

Мириам вышла из ванной.

– Я хочу расчесать волосы, но не могу найти гребень.

– Твой гребень в моей постели. Что-то укололо меня в бок, и это оказался твой гребень.

Макс вытащил его из-под подушки. Мириам выхватила гребень из его руки и проворно вернулась в ванную комнату. Макс проводил ее глазами.

– Она тоже жертва, – сказал он. – Все эти годы я делал только одно – подыскивал жертвы, чтобы осыпать их головы несчастьями. Но ты, Баттерфляй, пока еще есть время – улетай! Занимайся своим делом, вместо того чтобы возиться со стариком, который готовится испустить последний вздох. Яговорю тебе это как друг.

– Тебе больше не нужна моя дружба?

– Нужна, нужна, ты дорог моему сердцу. Именно поэтому я умоляю тебя ради всего святого бежать от меня, как от чумы.