Текст книги "Длинные уши в траве. История косули Рыжки"

Автор книги: Иржи Кршенек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Ладно, будь что будет, все равно замечательно, что кто-то пришел и не оставил нашу Рыжульку умирать. Это самое главное. Пока еще каникулы, все отлично, да и Рыжка понемножку ходит. Завтра, может, она еще больше шажков сделает, а когда-нибудь и встанет сама.

Вернувшись из леса, мы увидели, как папка роется в своих бумагах, а Рыжка лежит под яблонькой и, подняв головку, ворочает глазами. Ивча сразу же подскочила к ней с сумкой, и Рыжка принялась обнюхивать шишки.

– Пап, я могу с ней немножко походить? – спросила Ивча.

– Оставь ее в покое, – ответил папка, – когда ей захочется, она и сама может встать, и очень даже быстро.

Мама посмотрела на Рыжку, потом на папку, тут же подошла к нему – он совсем зарылся в бумагах – и спросила:

– Что здесь опять стряслось? Нам, наконец, скажут об этом?

А папка закурил сигарету, выпустил дым кверху, к березкам, и сказал:

– Что здесь может стрястись? Ничего, абсолютно ничего. Погляди, могу ли я все это снова переписать? Что тут стряслось? Барышня-косуля лежит себе в норке под зонтиком, а я здесь спокойно работаю, как вдруг кто-то как заорет, и так страшно, что у меня чуть было ручка из рук не выпала. Вдруг вижу: зонтик лежит в папоротнике, а из папоротника ко мне во всю прыть несется Рыжка. Это был настоящий карьер, вы бы поглядели на эти прыжки. И рраз – она уже у меня на коленях, а нос в моих бумагах. Ты только погляди, у меня тут настоящая каша. Оказывается, подул ветер – и зонтик упал. Да, чтоб не забыть, под конец, наверное, в знак особого внимания она с перепугу еще и обмочила меня.

Я видела, как мама едва удерживалась от смеха, у нее так и дергались губы.

– Ты уж на нее не сердись, – сказала она. – Бедняжка, как она испугалась! А где зонтик?

– Я положил его за поленницу, – ответил папка, а увидев, как у мамы дергаются губы, тоже стал как-то чудно морщиться, а потом разразился смехом, и мама вместе с ним. – Она этот зонтик терпеть не может, – сказал папка. – Погляди на нее – она все время оглядывается. С тех пор как он упал на нее, она его на дух не выносит. Сопела добрых пять минут, а я еще чесал ее за ушами. Вся работа пошла насмарку! Она все ко мне льнула.

– Ну, ясно, – сказала мама. – Где же ей еще искать защиту, как не у тебя?

– Да, – ответил папка. – Здесь вообще в последнее время творятся невероятные вещи. Ревматики прыгают с разбегу в воду, а косули, которые не умеют вставать, воюют со старым зонтиком. Чего еще тут дождемся, для меня пока загадка.

Ивча предложила Рыжке малинового листа и шепнула:

– Рыжулик, зонтик – цыпки.

Рыжка взяла один листочек, чуточку его пожевала, выплюнула и понюхала еловую шишку. А потом вытянула свои палочки, положила на них голову, оттянула уши назад и засмотрелась на папку. А папка заметил это и сказал маме:

– Ты только погляди, что она вытворяет, какой у нее ехидный видик. Ну можно ли на нее злиться?

Под вечер у плотины раздалось «пуф-пуф» и «баф-баф», а в промежутке сильное всхлипывание и покашливание. Мы уже знали, что это подает голос дядюшкин Артур, он наездился вволю и хочет отдохнуть. Рыжка услыхала это, перестала жевать, повела носом, запрядала ушами, а потом вытянулась, подогнула задние ножки под себя и, совершенно нормально поднявшись, встала на все четыре. Немножко, правда, покачалась, но, расставив передние ноги, выровнялась и подбежала к столику, за которым сидела мама. И там, возле мамы, положив головку на ее колени, подождала, пока не припыхтел Артур, уморенный жарой так, что сопел и всхлипывал еще долго после того, как дядюшка с бабушкой из него вылезли. Успокоился он только тогда, когда дядюшка повернулся к нему и сказал:

– Артур, вольно!

И снова все было нормально. Бабушка говорила о том, какая у нее укладка на голове, дядюшка достал копченую ножку, а мама кивала, и папка тоже кивал. Дядюшка с бабушкой понесли покупку в дом, и папка сказал маме:

– О Рыжке ни слова, а то от Лойзы так просто не отвертишься.

Стоило только папке договорить эту фразу, как наша Ивча припустилась за дядюшкой и тут же крикнула во все горло:

– Баба, дядя! Наша Рыжка умеет вставать и обмочила папку!

На следующее утро папка с дядюшкой ловили рыбу. Я слышала, как они подтрунивали друг над другом, кто, мол, какой рыбак и кто больше рыбы поймает, а потом папка сказал:

– Да ведь это просто, Алоиз. Если не заладится у тебя с рыбой, можешь учить туристов прыгать с мостика в воду. Напишешь на даче объявление: «Школа прыжков в воду с разбегу».

А дядюшка ничего не сказал, лишь минутой позже буркнул:

– Спасибо тебе, начальник, – и ушел в курятник.

А когда появился, в руках держал кусок картона, на котором было написано:

ВНИМАНИЕ! ФЕРМА КОСУЛИ.

ОПРЫСКИВАТЬ ВОСПРЕЩАЕТСЯ!

5

У РЫЖКИ СВОЙ РАСПОРЯДОК ДНЯ. Она получает порцию кашки, а потом мы утираем ей мордочку влажной тряпочкой, потому что каша попадает даже за уши. Рыжка очень не любит этого и некоторое время как бы даже не замечает нас, изображает, что ее интересует все на свете, кроме нас. Хотя мы с мамой давно усвоили, что нам делать в подобных случаях: мы надеваем сапоги и идем к склону, к лазу в живой изгороди. Мы не успеваем и дойти до нее, как Рыжка бежит за нами, ведь за живой изгородью лужок с сочной травой, которую никто не жнет и не косит, и еще там целое море разных запахов. Рыжка пасется, выискивает былинки, время от времени поднимая голову, чтобы убедиться, тут ли мы, возле нее. Она, собственно, даже не пасется, а просто щиплет, что ей нравится. Она очень разборчива и привередлива и больше всего любит на лужку такую звездочкообразную травку. В общем, это даже не трава, а цветок, что цветет мелконькими синенькими цветиками, – незаметный и в высокой траве совсем теряется. Но Рыжку это ничуть не смущает. Она умеет отыскивать его совершенно безошибочно. А потом, что ни минута, поднимает носик и проверяет, все ли в порядке.

А как немного насытится, нажуется, ищет подходящее местечко, где бы ей помочиться. Это у нее настоящий обряд. Присядет на корточки, но тут же поднимется, потому что трава щекочет ей брюшко, отойдет немного подальше и снова попробует. Но там ее видно с дороги, и это ей тоже не улыбается; тогда она заходит за живую изгородь и все головой вертит, вид у нее беспокойный, недовольный, и, только когда все полностью ее устраивает, она мочится и свешивает уши назад.

Потом, пройдя через лужок, она забирается в высокую траву и не слушает нас, не обращает на нас никакого внимания. Минутой позже она совсем исчезает из виду, и, где она, мы узнаем только по тому, как волнится трава или нет-нет да и покажутся ее длиннющие уши. Вся мокрая от росы, она появляется уже у дороги, обгладывает молодые грабы и дубки, а потом все прихорашивается и облизывается.

На время мы оставляем ее вроде без внимания, пусть думает, что мы о ней ничего не знаем и совсем потеряли ее, а когда она вволю нагулялась и с этой игрой пора кончать, мы с мамой как бы совершенно естественно заходим за живую изгородь. И тут же видим, как Рыжка мчится к нам и жалобно пищит. Она сует голову в кусты, а заметив нас, изображает из себя все тридцать три несчастья. Прихрамывает и так трясет головой, что ее нельзя не пожалеть. Потом Рыжка еще немножко побегает вокруг дачи, пощиплет наполовину высохшие листочки, а когда мы думаем, что она наконец-то уляжется в норке, она подбирается к розам. Бедняжки розочки! Рыжка обгладывает на них что только можно и умудряется при этом так жонглировать своим привередливым язычком, что и не искалывается совсем. Она и бутоны ест – от бабушкиных облагороженных роз остались одни ветки. Но у нас так заведено: Рыжке дозволено все.

И еще – она настоящий сторож. Вроде везде все тихо, спокойно, ничего не слыхать, но вот Рыжка замерла и запрядала ушами, значит, через какое-то время, причем немалое, на дороге покажется турист или рыбак.

Потом она ненадолго ляжет в папоротник, но всегда так, чтобы видеть, что делается на лугу. Больше всего, конечно, она любит, когда вокруг спокойно и мама выходит из дому с вязаньем. Тут уж Рыжка сразу встает, идет к маме и сворачивается клубочком у ее ног. Мама вяжет, Рыжка жует или спит. Папка, глядя на эту картину из окна, говорит, что примерно таким Рыжке, должно быть, представляется косулин рай.

Кашку свою она получает еще раз в полдень, а потом вечером. Когда приближается время, она начинает облизываться, подпрыгивать, потом подойдет к колодцу, оботрет нос о влажный мох на кружалах и, снова вернувшись к маме, лизнет ей руку. Мама скажет: «Ах, Рыжка, ведь еще не подошло время», но все равно встает и идет варить кашку, а Рыжка скачет за ней, точно коняшка. Взбрыкивает ногами, прядает ушами и глотает слюни.

Спит она уже меньше, довольно много времени проводит на ногах, поэтому к вечеру бывает усталой и иногда даже требует, чтобы ее уложили в домик, – подходит к ящику и толкается в дверцы головой. Мы нарываем Рыжке полные пригоршни травы, всяких былинок и листьев и ставим ее в домик. А едва закроем дверцы, слышим, как она укладывается в своей норке. Тихо бывает до утра, ни единого писка, ни вскрика – ничего.

А поутру она спокойная и послушная. Каша уже сварена, и когда мы выходим наружу – слышим, как Рыжка встает в домике. Я распахиваю дверцы и вижу перед собой Рыжкины глаза. Дверцы расположены высоко, поэтому выйти сама из домика Рыжка не может, я вынимаю ее, а когда она чувствует себя на воле – брыкается и дергается, пока не встанет на ноги.

Рыжка потягивается изо всех сил, так, что становится в два раза длинней, отряхивается, ошметки сена так и отлетают от шерстки, и вот она уже несется к своей розовой миске. Миска должна стоять очень прочно: у Рыжки теперь много сил и она всаживает в посудину носик так мощно, что каша выплескивается из нее, как вода, когда в нее бросишь камень. Мама стоит, вздыхает, но все до тех пор, пока Рыжка не начинает за едой петь. То есть когда Рыжка всю кашу подлижет и на донышке останется совсем капля, и тут в Рыжке что-то начинает хрипеть, свистеть, а потом раздается ее торжественное пение – оно длится до тех пор, пока мама не перестанет гладить Рыжку между ушами и приговаривать:

– Рыжка, Рыжулька, ты великая певица, ты хорошая косулечка, мы же знаем, что ты умеешь неть.

Пока мама говорит ей такие слова, Рыжка шарит носом в миске, и свистит, и пищит, и воркует, как дикий голубь, мурлычет, хрипит, стонет, а так как она все это поет в миску, звуки усиливаются, и кажется, будто она поет на два голоса. Это косулино пенье о том, что снова все будет прекрасно, что над лесом всходит солнце, в реке плещутся рыбы, что мир не пустой и не безлюдный и она, Рыжка, в нем не одинока. Во всяком случае, я думаю, что Рыжка поет, потому что радуется, ведь петь, даже когда что-то мучит, может, наверное, только человек.

И папка, у которого на все есть своя причина и который говорит, что мир, но существу, не что иное, как математика, вдруг подчас умолкает и только качает головой, глядя на Рыжкины проделки.

Чего только теперь она не проделывает! Может, существует еще один мир, в котором вообще нет никаких причин и все измеряется и отсчитывается по-другому? Это мир нашей Рыжки. Позавчера мне опять снился про нее сон. Будто я встретила ее в глухом лесу, она спряталась под елочкой, а по шерсти скатывались холодные дождевые капли. Я звала ее: «Рыжка, Рыжулька!» – но она словно меня и не слышала. И только потом, повернув голову, поглядела на меня своими глазами, что напоминают мне черные, мокрые от дождя ягоды малины. Эти глаза говорили мне, что наш мир совсем другой, чем ее, Рыжкин, мир маленькой покинутой косульки, которая сумела так биться со смертью, что наконец победила ее. Потом вдруг Рыжки не стало, и я проснулась вся в слезах и никак не могла дождаться утра.

Но сейчас Рыжка здесь и поет песенку, даже зяблик Пипша прилетел на елку и вертит головой, поняв, что теперь у него появился конкурент. Я знаю: она допоет песенку и побежит за нами на лужок, а когда попасется – начнет играть с нами в прятки, пока ей не надоест и она не отправится на осмотр бабушкиных роз. Наверно, все именно так, как вчера сказал дядюшка в ответ одному рыбаку, который крикнул ему с другой стороны реки, что, дескать, слышал от кого-то, что у нас есть косуля: «Ошибаешься, друг. Не у нас есть косуля, а мы у нее есть».

Папке очень захотелось картофельных кнедликов с ежевикой. Но ту ежевику, которую он имел в виду, можно собирать только с лодки, потому что это особая, водяная ежевика и растет она вдоль берегов. Я взяла посудину и села в лодку. Стоило папке ухватиться за весло, как примчалась Рыжка и чуть было не бултыхнулась с мостика в воду – до того ей было интересно, что мы собираемся делать. Не спасла положение и мама, когда мы ее позвали: ничем нельзя было отвлечь Рыжку. Она знай обнюхивала каноэ, и, хоть мама отнесла ее на луг, она все равно сердито отпрянула в сторону и снова в два счета прискакала на мостик.

– Косуля рвется в лодку, – сказал папка. – Видано ли такое на свете?

Ничего нельзя было поделать. Я поставила Рыжку в лодку перед собой, будто лоцмана, и мы поплыли. У Рыжки из лодки высовывалась лишь голова с ушами, которые торчали прямо в небо. Я чувствовала, как она прижимается задиком к моим коленям, и всё, – ничем больше она не выдавала свой страх.

– Это так называемая косуля речная, – крикнул маме папка.

Собирать ежевику из лодки нужно уметь. Лодку все время относит, и нос поворачивается по течению. А тут у нас ко всему еще Рыжка. Едва мы подплыли к берегу и я вытянулась, чтобы достать ежевику, Рыжка опередила меня, она оказалась проворней и мигом слопала ежевику у нас под носом.

– Пап, таким манером мы ничего не соберем, она все съест, – сказала я.

– Это точно, – ответил папка. – Можно даже сказать, что в лодку она влезла потому, что ей захотелось ежевики. Погляди на нее, бабушку не заставишь ни за что на свете сесть в это каноэ, а Рыжка настойчиво потребовала, чтоб ее прокатили. Поди тут разберись во всем.

– Бабушка не умеет плавать, – сказала я. – А косули плавают. Во всяком случае, в книжке, которую ты купил, так написано.

– А ты не верь всему, что пишется, – заметил папка. – Мир не остановится от того, что кто-то напишет о нем книжку. Изучение мира продолжается, взять хотя бы Рыжку. Или, например, я только сейчас понимаю, что о кнедликах надо забыть, хотя еще несколько минут назад мечтал об удовольствии, с каким буду их есть. И если бы в ту минуту кто-то сказал, что кнедликов мне не видать как своих ушей, я бы посмеялся над ним. Человеку не следует второпях строить планы.

Мы медленно плыли вдоль берега, и Рыжка лакомилась. По сравнению с нами у нее было преимущество: ей по вкусу пришлись и совсем зеленая ежевика, и листья. Я все время удерживала ее – она вытягивала шею и, только когда наше каноэ наскакивало на камень, на миг прижималась ко мне, пряча голову в лодку. Вернулись мы с пустой посудиной; мама, увидев это, всплеснула руками:

– Ну, хорошо. Что же теперь делать с тестом?

– А если попробовать кнедлики с малиной? – спросила я маму. – Ежевичные мы тоже только в прошлом году первый раз делали, на пробу. О них вообще нигде не пишут, а как они нам понравились!

– Все ясно, – согласился папка. – Я за эксперимент.

– Мне все равно, – сказала мама. – Я кнедлики не ем.

– И совершаешь большую ошибку, – заявил папка. – Я не знаю ничего лучше, чем черничные кнедлики из картофельного теста.

– Я слежу за своим весом и стараюсь его не превышать, – сказала мама. – А с каким наслаждением, ей-богу, иной раз я бы поела хворосту. Или мороженого торта.

Как только дядюшка услыхал, что речь идет о еде, он тут же подошел и включился в разговор.

– Меня вполне бы устроили и обыкновенные ушки с маком, но бабушка отказывается их варить. Да и яичницы с грибами ужасно хочется, просто дождаться не могу, когда пойдет дождь и хоть что-то проклюнется. А то бы еще хорошо карпика в кляре или сухарях…

И по мере того как он говорил, выяснилось, что ему, в общем-то, всего хочется. И папка сказал:

– Надо как можно больше использовать дары природы. В нынешнем году мы, например, по собственной лени проморгали шпинат из крапивы. Вы ж понимаете, она ждать не станет, пока мы соблаговолим ее нарвать. Крапива растет быстро.

– Я бы сварила хоть целый котел, – сказала мама. – Но не собирать же мне еще и крапиву! Нет, мне это и в голову не пришло. Вы тоже хороши, все вам подай да прими. Слава богу, хоть чистите и потрошите рыбу. Поймали бы уж наконец хоть чего-нибудь – несколько красноперок или плотвичек на уху вполне хватит.

– У плотины вчера один мужичок таскал красноперку за красноперкой, – сказал дядюшка. – И какую! С полкило каждая. Ловил тонкой леской, и приходилось доставать их из воды подсачком.

– А на что ловил? – спросил папка.

Дядюшка пожал плечами:

– Должно быть, на тесто. На что же еще?

Ивча привязала к поясу глиняный горшочек, а так как усвоила, что нельзя влезать в разговор взрослых, лишь подтолкнула меня локтем – дескать, пошли, наконец, за малиной.

Я взяла мамину орешниковую палку, но едва мы с Ивчей подошли к дороге, я увидела, что за нами очень внимательно следит Рыжка – клумба бабушкиных роз ее уже не привлекала.

– Рыжка, хочешь идти с нами по малину? – спросила Ивча. – Тогда пошли.

Ивча разговаривала с ней совершенно нормально, точно с человеком, и Рыжка, тряхнув головой, затопала к дороге.

– Что с тобой сегодня, Рыжка? – удивилась мама. – Ты настоящая бродяжка.

Рыжка, заслышав мамин голос, остановилась и сразу обернулась.

– Ну, Рыжка, пошли, – крикнула ей Ивча.

Рыжка опять повернулась к нам. Видно было, как ей трудно решиться, как она растеряна и не знает, что делать. Ивча тоже это поняла и давай хныкать.

– Вот, мама, видишь, ты все портишь. Она хочет с нами по малину, ну и оставь ее в покое. Спрячься за дом.

– Мне кажется, я ни в чем не виновата, – удивилась мама. – Пусть идет, разве я держу ее?

Рыжка опять повернулась и тряхнула головой, а Ивча попросила:

– Мам, не говори ничего, пожалуйста, помолчи.

Мама стала пятиться за дом, а дядюшка сказал:

– Ну и женщины! Они кого хочешь заморочат, не только косулю.

За эти слова бабушка окинула его презрительным взглядом, но мама уже спряталась за дом, и мы пошли, искоса наблюдая, что же Рыжка станет делать.

Мы думали, Рыжка все-таки вернется и из нашей малиновой прогулки ничего не получится: она продолжала как-то нерешительно стоять, будто увязла в земле, но, когда увидела, что мы исчезли в лесу, тихонько свистнула и, словно бы нехотя, по обязанности, потрусила за нами. У дороги она на секунду остановилась, повернулась к даче, но опять запрядала ушами, заслышав, как у нас под ногами шуршат сухие листья; чувствовалось, что она сама не своя, не знает, как ей быть, и как она страшится леса. Она еще ни разу не переходила дороги, а если и бывала на ней, то никогда не упускала нас из виду. Ивча хотела остановиться и позвать ее, но я шепнула:

– Не оборачивайся и иди. Не зови её.

Я боялась, что, если мы остановимся и начнем заманивать Рыжку в лес, она побежит обратно, к даче, и нашей прогулке конец. Мы уже отмахали половину косогора, медленней не получалось, когда я увидела, что Рыжка сделала первый неуверенный и осторожный шаг в мир, который до этой минуты был для нее совершенно чужим. Она сгорбилась, ощетинила шерсть, внимательно огляделась и только потом ступила на тропку. Мы остановились и стали наблюдать за ней. Это была очень странная картина: головой Рыжка была в лесу, а задними ногами стояла на дороге. Так, по крайней мере, мы себе представляем – лес начинается за дорогой, хотя у нас тут только и есть что река да лес. Рыжка подтвердила это, потому что кому же, как не ей, знать, что такое лес и где он начинается.

Ее тянуло в лес, но что-то и пугало. Она ерошила шерсть и посвистывала, словно что-то мешало ей припустить за нами. Ивча так переживала из-за этого, что даже сказала:

– Она не может за нами идти. Она никогда не поднималась в гору, понятно. Я вернусь и понесу ее.

Ивчу невозможно переспорить; скажи я ей сразу, что это вздор, она бы нарочно меня не послушалась. Поэтому я схитрила:

– Ивча, это отличная мысль. Пройдем еще немножко, и, если она в лес не войдет, ты вернешься и поднимешь ее.

Мы обе стали кряхтеть, сопеть и поднимать ужасный шум, но при этом уходили все дальше и дальше, а внизу у дороги следила за нами наша маленькая несчастная Рыжка, и, когда Ивча сказала: «Я дальше не пойду» – и я поняла, что Рыжка, конечно, вернется домой, она вдруг сделала прыжок, будто перепрыгнула какой-то барьер, и припустила за нами. На середине косогора она упала и, хоть быстро-быстро засучила ножками, все равно скатывалась назад. Но потом ей удалось-таки встать на свои четыре палочки-скалочки, и в один присест она была уже рядом с нами – все вываливала свой язычок и часто, прерывисто дышала. А мы ее хвалили, и гладили, и совали ей под самый нос травку, листочки и разные былинки, но она ничего не хотела и только изумленно оглядывалась в этом взаправдашнем лесу, где очутилась впервые и где все по-другому, совсем по-другому, чем внизу, у дачи. А потом она резко закинула голову и стала разглядывать кроны грабов и дубов – листву, которая шумела над нами и в которой трепетало солнышко.

Вдруг Рыжка задергалась, заперебирала ножками, так что листья разлетались, и бросилась от нас с такой прыткостью, что мы с Ивчей оторопели. А она только и мелькала между деревьев, устремляясь в гущу леса. Я подумала, что мы видим ее в последний раз. Но когда Рыжка исчезла из виду и Ивча открыла рот, чтоб закричать, она вдруг вынырнула из высокой травы между дальних пней и, плотно прижав к голове уши, помчалась прямо на нас, точно собака, решившая нас загрызть. Рыжка остановилась в нескольких метрах от нас, но делала вид, что не обращает на нас никакого внимания. Присела на корточки, помочилась, и было очень хорошо видно, как сильно она запыхалась и как у нее билось сердечко – шерстка так и дрожала между лопатками. Ивча хотела погладить ее, но Рыжка отпрянула. Она не давала к себе притронуться, и только то, что она приблизилась к нам, доказывало, что это наша Рыжка, которая на завтрак, обед и ужин ест кашу из розовой миски и спит в коптильне, которую смастерил дядюшка, чтоб было где коптить мясо. Должно быть, это происходило от великой радости косули: она ведь в лесу, неподалеку от того места, где родилась. Когда я была в своем первом пионерском лагере, мне там было очень хорошо, у меня было много товарищей и замечательная пионервожатая. Но когда поезд подошел к перрону и я увидела маму, я сразу обо всем забыла и понеслась к ней как дура, и обнимала ее, и не могла говорить, до того я была счастлива, что снова с мамочкой, что я дома.

Мы сели на пень. Отдыхая, Рыжка наклонилась и сорвала листик ландыша. Она сжевала его как бы нехотя, потом приковыляла к нам и дала себя погладить. Но все делала так, будто думала, что мы на нее злимся, и потому старалась помириться с нами, но при этом как бы показывала, что это перемирие особого значения для нее не имеет. Мы с Ивчей не могли опомниться от ее бега и, видя, как она прихрамывает, не могли поверить, что все это было на самом деле. А может, Рыжка немного рисовалась. Задик у нее покачивался, она едва удерживала равновесие, бродя вокруг пня, пока наконец не облюбовала местечко среди молодых дубков, раз-другой порылась копытцами в листве и залегла на отдых.

В конце концов мы вместо малины принесли из леса Рыжку. Она все время была какая-то странная, нам даже стало грустно, а как только мы пришли, она спряталась в папоротнике.

Когда мы рассказали об ее беге, нам никто не поверил; это Ивчу так разозлило, что она даже побагровела.

– Ну, будет тебе. Не сердись, – сказал ей папка. – Я верю, что она бежала быстро. Но как быстро?

– Жутко быстро, – ответила надутая Ивча.

– Как дядюшка, когда за ним гнались осы?

– Подумаешь! – фыркнула Ивча.

– Опять за меня взялись, – отозвался дядюшка. – Пожалуйста, я к вашим услугам!

– Она бежала как… как…

– Как косуля, – улыбнулся дядюшка.

– Да, – выкрикнула Ивча. – Как совершенно нормальная косуля, если хотите знать. Бежала так же, как та косуля, которую мы видели, когда собирали с мамой шишки в лесу. Совершенно так же. Только задыхалась больше. Устала ужасно, потому что еще маленькая. Но немного погодя дышала уже нормально. Рыжка бежала по крайней мере в три раза быстрее, чем едет Артур.

Ивча так вошла в раж, что, казалось, вот-вот взорвется. Поэтому я пошла с ней к маме, но Ивча злилась на дядюшку, хоть ничего плохого он ей не сделал, и только повторяла:

– Дядька – цыпки, Артур – цыпки.

Я даже рассердилась и сказала ей:

– Ты что все время злишься? Как бы тебе тоже когда-нибудь не сказали, что ты – цыпки. Успокойся и поешь лучше тертой морковки. Если о чем-нибудь не умеешь рассказывать, лучше помолчи. Послушайся я тебя, так ты бы вообще не увидела, как Рыжка бегает. Ты бы вернулась к Рыжке, а она бы убежала к маме.

– Все равно она любит меня больше всех, – сказала Ивча. – Когда она побегала, так пришла ко мне, чтоб я ее погладила.

Конечно, ты же единственная, и тебя все любят. Осы, ночные бабочки и летучие мыши.

Вот так из-за Рыжкиного бега мы еще и поссорились.

После обеда мама заметила, что по нас ползают клещи, и, когда сняла их, сразу же пошла проверить Рыжку. А у той в шерсти их было видимо-невидимо. Теперь Рыжка снова стала нормальной Рыжкой, какую мы все знаем и любим.

Но на чашечку левой задней ноги мама наложила ей тугую повязку. А так как повязку сделала мама, Рыжка не сорвала ее, она была очень ласкова с мамой и по-всякому к ней ластилась.

Мы с Ивчей немного поиграли в бадминтон, но Рыжка потеряла к нам интерес. Разве что понюхала воланчик, когда он отлетел к ней, и на этом все кончилось. Она вернулась к маме, села возле нее и попыталась развязать ей шнурки на туфлях. Она приставала к ней так долго, пока мама не взяла ее на колени, а потом все время блаженно прикрывала глаза и щурилась на свет.

Подошли папка с дядюшкой и стали нам с Ивчей советовать, как надо играть. А дядюшка – он ведь, наверное, хотел нашу Ивчу еще и задобрить – подсказывал и кричал: «Гаси, гаси!» Не знаю, как это получилось, но от нашего воланчика они перешли к другим видам спорта, от которых у дядюшки все его болезни; папка ему об этом напомнил, на что дядюшка ответил:

– Заруби себе на носу: болезни у меня не только от спорта, но и от рыбалки и телевизора. Так говорит бабушка.

А еще сказал, что он бы спокойно, несмотря на возраст, померился с папкой силами в настольном теннисе и еще так бы его погонял, что тот глаза бы таращил. Но папка сказал, что на этот счет он может быть спокоен.

– У меня, дружище, серебряный значок «Готов к труду и защите родины» второй степени. Когда-то я бегал на длинные дистанции, и, стоило мне обрести второе дыхание, удержать меня было невозможно.

Поднялся небольшой ветер и стал относить волан к реке, и мы с Ивчей перестали играть. Но дядюшка с папкой всерьез завелись: дядюшка принес из курятника планку, на березки они привязали загнутые гвозди, оба разделись до трусов, и дядюшка начал сильно размахивать ногами, а потом натерся репеллентом.

Мама помалкивала, но, когда увидела, что папка тоже делает упражнения и при этом корчит разные спортивные рожи, покачала головой:

– Вам уже полегчало? Вы что, забыли, как свалились с крыши?

Но папка так высоко взмахнул ногой, что коснулся ею вытянутой руки, и ответил:

– Можешь принять участие. Вместе с бабушкой. Эта нога маховая, а эта толчковая.

Он снова начал подпрыгивать, живот так и трясся, а потом взял растирку «Лесана» и намазал ею мышцы на икрах.

Мама вздохнула и, погладив Рыжку по ушам, сказала:

– Ты видишь, Рыжулька, этих двух ненормальных?

Наша мама всегда сохраняет свое достоинство, хотя иногда тоже принимает участие в играх. Она спокойно бегает ночью с фонарем вокруг дачи и, когда проигрывает, кричит всем лесным духам, что не умеет играть в «Дружище, улыбнись». Но когда мы устанавливаем за проигрыш какое-нибудь наказание, а мама чувствует, что это ей не к лицу, она не играет. И не принимает участия в некоторых конкурсах, которые мы устраиваем с дядюшкой и папкой, как, например, конкурс на лучшее подражание обезьянке Юде или конкурс на самую глупую физиономию. Дядюшка с папкой хоть бы хны, они – пожалуйста, что хочешь изобразят. Однажды дядюшка, изображая самую глупую физиономию, какая была у одного идиотика из их деревни, так страшно растянул губы и так глаза выпучил, что бабушка с ним два дня не разговаривала.

Пришел дядюшка и выставил грудь:

– Ну как, барышни? Вы что, не примете участия?

Тем, что сказал «барышни», он полностью умаслил нашего Ивоушека, а я сказала, что буду судьей.

– Какой судья, тут и так все ясно, – заявил папка. – Кто прыгнет выше, тот выигрывает. Или тот, у кого на одинаковой высоте меньше будет попыток. Правила абсолютно ясные.

– Ивча мой тренер, – сказал дядюшка. – Повесь на плечо полотенце и напусти на себя важный вид.

Чтобы Ивча напустила на себя важный вид, повторять дважды не нужно. Она и так все время важничает.

– Почему полотенце? – отозвался папка. – Ты путаешь прыжки с боксом, дружище. Ну, ладно. А мой тренер Ганка. Если не возражаешь, давай установим пробный прыжок метр двадцать.

– Спокойно, – сказал дядюшка. – Метр двадцать я возьму «ножницами», доходяга.

– А ты, Ганка, удивляешься, от кого у тебя все эти заскоки, – сказала мне мама. – Если бы папку увидели его ученики, у них глаза бы на лоб полезли.

– Ты чего оказываешь давление на тренера? – отозвался папка. – Мы должны установить все точно. Раз метр двадцать, так метр двадцать. И нечего тебе прыгать «ножницами». Сделай через планку хоть кувырок, это тоже считается.

– Это я предоставляю тебе, начальник, – сказал дядюшка и, чуть отступив, смерил планку таким же взглядом, какой бывает у Рыжки, когда ей показывают несчастный красный зонтик. – Так кто начинает?

– Ты, конечно. Ты все-таки спортсмен, покажи мне класс.

Дядюшке нечего было возразить, и он стал пятиться к берегу, потом остановился, наклонил голову, вздохнул и дунул. Он подлетел к планке длинными прыжками и, крикнув «Уу!», оттолкнулся – аж земля загудела. Я увидела, как он заперебирал ногами, мелькнул над планкой и упал на четвереньки.

– Отлично, – закричала Ивча и захлопала. – Наша взяла!

Дядюшка выхватил у Ивчи полотенце и вытер лысину.

– Ну как? – крикнул он папке.

Папка подошел к планке, стал под ней и резко взмахнул правой ногой. А потом тоже стал двигаться к берегу, отсчитывая вслух шаги.

– Но всей науке берется за дело, – сказал дядюшка.