Текст книги "Длинные уши в траве. История косули Рыжки"

Автор книги: Иржи Кршенек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

4

МЫ УЧИМ РЫЖКУ ХОДИТЬ, А У ДЯДЮШКИ С САМОГО УТРА ИСПОРЧЕНО НАСТРОЕНИЕ. Получилось это вроде бы само собой, хотя все было совершенно нормально, как каждое утро. Бабушка кружила вокруг своей дачки с чашкой кофе, изучая, где что выросло и что бы такое намазать олифой или хотя бы покрыть лаком в лодке. Мы сидели за столом и завтракали, а Рыжка была в папоротниковом закутке и поводила ушами. Я наблюдала за воробышками, которые к нам прилетели и теперь, порхая по яблоням, оглядывали каждый листочек, почирикивали и, что ни минута, извлекали откуда-то зеленую гусеницу. Вообще это особые воробьи, совсем другие, чем в городе, дядюшка называет их полевками. Они красиво окрашены и такие чистенькие, словно их кто-то вымыл с мылом. И даже особенно не дерутся и с трясогузками ладят, у которых гнездо на другой стороне крыши. Они знают, что места им всем хватит, и поэтому каждый строит свое гнездо.

Дядюшка что-то искал в курятнике, потому что уже позавтракал. Он чем-то громыхал, а потом я заметила, как он взял с веранды одну из своих брызгалок, которых у него целый склад, и снова вернулся в курятник, а когда шел и был только в трусах, у него ужасно трясся живот, который он называет мускулами. Потом мы все вдруг увидели, как он выбежал из курятника и, махая как сумасшедший руками, понесся к дороге. Там он швырнул аэрозоль на луговину, а мы все застыли в ужасе: за дядюшкой летел целый осиный рой. Дядюшка, должно быть, хотел убежать от ос в лес, но, когда очутился на дороге, вдруг круто повернул, что есть силы шлепнул себя по заду, куда, наверное, вонзилось жало, помчался вдоль живой изгороди к реке и без единого слова бултыхнулся с мостика в воду – даже вздыбилась большая волна, словно пошел ко дну корабль. Осы тоже круто повернули над самой водой, немного покружили, а потом, устрашающе жужжа, возвратились к курятнику. Дядюшка вынырнул на другом берегу, под ольхами. Он пыхтел, плавал столбиком, одной рукой ухитряясь вытирать лысину. Все, что случилось, было как гром среди ясного неба, а главное, этот прыжок в воду и это плавание по дну, потому что дядюшка влезал в воду всегда с большой опаской и долго осваивался в ней. Дядюшка отломил ольховую ветку и поплыл назад. Было смешно, что он не говорил ни слова, только ужасно сопел и отплевывал воду. Я пошла, подняла аэрозоль, что он кинул. Это был биолит «Л», из-за которого, собственно, дядюшка и бросился в бегство, потому что, как он нам объяснил, увидел в курятнике осиное гнездо и решил побрызгать на ос.

У мостика дядюшка увяз в тине и с минуту никак не мог выбраться из воды. Но за все время не сказал ни слова. Тут уж на дядюшку напустилась бабушка: кричала, что он разрушитель и мастер-ломастер, и давала ему еще другие такие же прозвища. Но дядюшка из-за этого плавания был очень расстроен, ноги у него тряслись и почернели от ила.

Папка сказал:

– Я просто удивляюсь, Лойза, ну что тебе дались эти насекомые? В конце концов, это же абсолютно миролюбивые осы, но уж коль ты нападаешь на них со своим биолитом, то совершенно естественно, что они бросаются на тебя решительно и беспощадно.

Дядюшка махнул рукой и пошел к колодцу накачать воды себе на ноги. А потом крикнул бабушке таким печальным голосом:

– Как ты думаешь, чем лучше натереться: альпой или уксусом?

Он тер свой зад, куда впилось жало, и даже начал прихрамывать, чтобы всем показать, как ему солоно пришлось.

Папка сказал, что шесть шершней способны забодать лошадь – это научно доказано. Только теперь дядюшка заговорил с нами и объяснил, что, когда решил выгнать ос из курятника, он действовал в наших общих интересах, а главное, ради бабушки. Он, конечно, хотел бы посмотреть, как дает стрекача папка, но каждому, мол, свой черед.

Папка в свою очередь сказал дядюшке, что все, что касается бега, было на уровне, следует признать, что дядюшка на редкость проворный и подвижный, даже в воде он держался отнюдь не худшим образом. Дядюшка опять же только махнул рукой и скрылся в своей дачке, а бабушка наконец сменила гнев на милость и пошла ему намазать альпой зад. Потом она говорила, что дядюшка, наверное, заполучил изрядную порцию жал, у него весь зад вздулся, точно валенок.

Тем временем в папоротнике Рыжка снова принялась проделывать передними ножками и головкой свои упражнения.

– Какая непоседа! – сказал папка и пошел к ней.

Он понес Рыжку под яблоньку, а когда захотел положить ее на траву, она вдруг забила передними ножками и твердо уперлась в землю.

– Ну и ну! – удивился папка. – Подумайте только! Ты уже вспомнила, что у тебя есть ноги?

Мы подскочили к Рыжке, и папка сказал маме, что он подержит косулю, а мама пусть расставит ей ножки.

– Но она еще ужасно маленькая, – сказала мама.

– Ну и что из этого, что маленькая? – возразил папка. – Разве маленькие косули не бегают? Вы способны до невозможности раскормить косулю, ты только посмотри, какое у нее брюшко. Ей надо упражнять ножки, они ей всю жизнь нужны будут.

Как только Рыжка коснулась передними ногами травы, она расставила их и твердо уперлась в землю.

– Вот-вот, – сказал папка. – А теперь задние ноги чуть раздвинь и оттяни назад. Чтобы равновесие было. Она совсем забывает, что у нее есть и задние ноги.

Папка крепко держал Рыжку за бока, мама – за ножки, и Рыжке ничего не оставалось, как встать на задние ноги. Шаталась она ужасно, а когда совсем потеряла равновесие, привалилась на папкину ладонь.

– Если отпущу ее, плюхнется на землю, – сказал папка. – Чувствую руками, что задними ножками она не упирается. Ну, ладно, Рыжка, встаем, мы уже достаточно належались.

Мама опять выпрямила Рыжке ножки, а папка развел ладони. В эту минуту мы увидели, как Рыжка в первый раз встала на собственные ноги. Это была коротенькая минутка, потому что задик ее сразу скособочился, и, не помоги ей папка, она шлепнулась бы на землю, но в эту минутку она все-таки стояла совершенно одна, ножки-шпильки держали ее.

– Ну, ты молодчина, Рыжка, – сказал папка, – исполнила перед нами хороший номер.

Дядюшка тер отекший зад.

– Лойза, видел? – сказал ему папка. – Если сегодня она сумела простоять на собственных ногах секунду, завтра таких секунд будет уже две, но даже и это совсем не важно. Главное, ножки у нее в порядке, сегодня мы в этом окончательно убедились.

– Отпусти ее, пусть отдохнет, – сказала мама взволнованным голосом. – Она ужасно напугана.

– И кормить ее нужно регулярно, – продолжал папка. – Утром миска каши, потом днем и вечером, перед тем как пойдет в домик. А главное, вволю травы и листьев. Пусть жует, пусть укрепляет зубы.

– А тебе не хочется, чтобы она уже сейчас перепрыгнула реку? – спросила мама.

– Нет, ни мне, ни ей этого не хочется, – сказал строго папка. – Но прежде всего я не хотел бы, чтобы вместо косули здесь вырос поросенок. Вы то и дело суете ей что-то под нос, а потом удивляетесь, что ей не хочется вставать. Вот прочти-ка там: детеныш косули через несколько дней после рождения должен следовать за матерью. Косуля-мать заставляет его встать на ноги. Это, если хочешь знать, умная книжка, и написали ее люди сведущие. Ты только вспомни ну хотя бы об этих двух, – папка указал пальцем на меня и на Ивчу. – Будь по-твоему, они бы до сих пор ели ложкой и не знали, что такое нож с вилкой.

– Ну, ладно, ладно, – сказала опять мама. – Это ты их всему научил. Ты их научил плавать, есть вилкой с ножом, даже ходить. Если бы не ты, что бы мы все, бедные, делали?

– Слышишь, Лойза? – сказал папка дядюшке. – Вот она, женская благодарность. Скажешь слово, и его враз повернут против тебя. В конце концов еще станут утверждать, что я косулю учил есть вилкой и ножом. Что ж, пожалуй, тоже пойду искупаюсь. Как вода?

Дядюшка снова осторожно приложил ладонь к опухшему заду.

– Холодна, дружище. Когда я туда сиганул, думал, кондрашка хватит.

– В таком случае скажи мне, где эти выпущенные карпы, – сказал папка. – Если вода холодная, так они должны быть на отмели. Нету ли их где над плотиной?

– Я бы сказал, что они как раз в глубине, но что клюют точно в полдень, – сказал дядюшка. – В самую жарищу. Тут, я думаю, мы с тобой дали маху.

– А знаешь, в этом, пожалуй, есть доля правды, – согласился папка. – Возможно, это основная стратегическая ошибка. Попробуем точно в полдень. Подъедем этак самое большее на часок под Филинку, каждый со своей удочкой. Ты будешь ловить, скажем, на донку, ты привык так ловить, а я попробую на поплавок. Для наживки возьмем овсянку.

Мама взяла щетку и стала прочесывать Рыжке шерстку, пока та не уснула у нее на коленях, а Ивча шепнула мне в ухо:

– Охотничья книжка – цыпки. – И сразу же ушла на лужайку рвать траву и земляничные листья.

Мама положила Рыжку в норку, но Рыжка тут же повернулась так, чтобы видеть нас. Если кто-то проходил по луговине, она следила за ним, поворачивая свои радары, и лучше всего, наверное, чувствовала себя, когда мы с мамой были рядом и разговаривали с ней.

– Мам, а вечером опять станем учить ее ходить? – спросила я.

– Не выдумывай, – сказала мама. – И утра хватит. Но до того, как она получает кашу. Она еще совсем кроха, ты же видела, как она качается.

А Рыжка поглядывала на нас, и мне показалось, что ее глаза чуть ярче светятся. В них появилось что-то совсем новое, особенное, после того как папка заставил ее постоять минуту на ножках.

Папка, наверное, что-то услышал, он подошел к нам и, обняв маму и меня за плечи, сказал:

– Девочки, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, но для Рыжки сегодня великий день. Только прошу вас, поймите: Рыжка не какое-то там домашнее животное, а дитя природы. И мы должны делать все, чтобы ее снова вернуть этой природе. Для этого у нас, надеюсь, хватит ума. Она впервые в жизни преодолела земное притяжение. Пусть на секунду, но это неважно, она ведь впервые в жизни увидела мир в ином ракурсе.

Мама молчала, но папка сказал еще что-то ученое насчет земного притяжения, и мама обронила:

– Ну хорошо, хорошо, разве мы возражаем?

– Тогда, значит, все в порядке, я-то ведь думал, вы на меня сердитесь, будто я мучаю зверушку. Сейчас пойду поработаю, а вечером с Рыжкой снова займемся. Собственно, теперь это уже не просто Рыжка. Это доктор философии, потому что она поглядела на мир сверху. С высоты. Рыжка – кандидат лесных наук.

Вечером мимо нашей дачи проехали две милицейские машины, но быстро повернули назад, потому что дорога в конце луга спускается к реке. Очень похолодало. Мы с Ивчей сгребали в кучу сено, которое насушили, чтобы у Рыжки всегда была чистая норка, и слушали, как бабушка рассказывала, что у дядюшки зад вздулся, точно блин, и что у него, наверное, на осиные укусы аллергия. С таким его задом они вряд ли смогут поехать покататься на Артуре, она боится, что дядюшка будет нервничать. Он ведь и в нормальном состоянии довольно нервный, это у него еще от трамвая осталось, а главное, все его болезни от спорта и от рыбалки, потому что он растяпа и никогда путем не оденется. А сейчас он лежит дома на животе и хнычет, как какая-то хныкалка; бабушка то и дело прикладывает ему на зад уксусные компрессы.

Мама сказала бабушке, что мы бы тоже поехали, но Рыжка нарушила все наши планы, ведь не можем же мы оставить ее одну без присмотра. Речь, мол, идет не о ней, но она боится, как бы детям все это вскоре не наскучило. Вот так они о том о сем с бабушкой разговаривали, а я решила подойти к маме и сказать, что мы не хотим ни на какие прогулки и что Рыжка нам никогда не наскучит, она ужасно милая и хорошая и ее, конечно же, не сравнить с каким-нибудь старым замком, где все равно не на что смотреть и где только зря берут деньги за вход.

То же самое я сказала Ивче, а когда она мне ничего не ответила, я ей посоветовала – если она, конечно, хочет – поехать покататься на Артуре с бабушкой и дядюшкой, потому что, скорее всего, осиные укусы у дядюшки быстро пройдут, а вообще похоже на то, что наш Ивоушек очень переживает, что Рыжка все еще такая маленькая и, собственно, кроме еды, ни на что больше не способна.

Вечером дядюшке стало лучше, временами он даже забывал, что должен хромать. Он обжарил на костре целую колбаску, всю ее съел, а потом сказал, что поначалу жарил ее для бабушки и для себя, но у бабушки что-то с желудком и как бы это ей и вовсе не повредило.

Высоко над дачей летали ночные бабочки, а может, майские жуки, и слышно было, как их ловят летучие мыши, как они хрустят и чмокают. Дядюшка сказал, что в этом нет ничего особенного: однажды на рыбалке он наблюдал, как трясогузка ловила над водой комаров с длинными ногами, а трясогузка – это настоящий воздушный акробат, особенно трясогузка горная – та, что с желтым брюшком и живет наверху, над широким течением.

Но я думала только о Рыжке и очень-очень хотела, чтобы у нее как можно скорее, как говорит папка, установилась координация движении, то есть чтобы она сделала хотя бы один шаг, я ведь вообще не была уверена, что дождусь этого когда-нибудь.

Но все – и мама с папкой, и Ивча – делали вид, точно Рыжки вообще нет на свете, говорили о красных свинухах, которые растут по осени в овраге, там, где бьет ключ, сырые они якобы ядовиты. Потом к разговору присоединилась бабушка и стала рассказывать о своей молодости, о папеньке, а когда я поглядела на Рыжку под яблонькой, то вдруг ясно увидела, как она поднялась на передние ножки, минуту так продержалась, а потом стукнулась о землю и сразу же стала грызть какую-то травку, словно хотела как-то оправдать свое падение.

Я поднялась от костра и подошла к ней, а она, едва меня завидела, тут же привстала на передних ножках и вытянула шею, а когда я подхватила ее под брюшко, то почувствовала, как она упирается и задними ножками, как изо всех сил старается удержаться. Я еще чуть-чуть ей помогла – и вдруг получилось! Рыжка стояла на всех четырех ногах, покачивала задиком, и всякий раз, когда мне казалось, что она вот-вот шлепнется, она все-таки сохраняла равновесие и сильно при этом трясла головой. Я держала ладонь у нее под брюшком, а другой гладила ее под шейкой, и вдруг Рыжка двинулась. Она подняла переднюю ножку, заднюю и как бы выскользнула из моей ладони, но в эту минуту задние ножки у нее запутались, Рыжка пискнула и – бух! – упала в траву, но тут же отщипнула травку и так закатила глаза, что видны были одни белки, – мне стало даже страшно.

Я обернулась к костру, но родители ничего не заметили, они продолжали сидеть и слушать бабушку. Я ничего не сказала им, только погладила Рыжку и подошла снова к костру, но была очень расстроена, так же, как дядюшка утром, когда за ним гнались осы; я мечтала о том, чтобы опять настал новый день и я опять могла бы походить с Рыжкой.

Бабушка кончила свои воспоминания, а папка потянулся и заявил:

– Да, господа, жизнь подчас с человеком круто обходится, однако что же поделывает наш зверек, наша малышка?

Он поднялся и подошел к Рыжке, но та спокойно лежала и, должно быть, после своего первого шага отдыхала; папка так ничего и не узнал, он даже не попытался хоть немного размять Рыжке ножки, а только погладил ее по спинке, этак прямо по шерстке, и напился воды из кружки, что всегда стоит у нас на качалке.

Я посмотрела на небо, оно совсем почернело, только над лесом, где заходит солнце, было немного светлее, потом легла на лужайку и, положив под голову подушечку, стала смотреть на звезды – как они мигают, светятся, на какой-то миг гаснут, словно это не звезды, а светлячки.

Чем дольше я смотрела, тем больше становилось звезд. Некоторые были совсем маленькие, как пылинки, некоторые сбивались в клубки, свивались кольцами, образовывали воронки, а другие светились чисто и ясно и были похожи на звезды на черной-пречерной бархатной накидке волшебника. Я подумала, что если, как говорят, у каждого человека на небе своя звезда, то наверняка она есть и у каждой зверушки. У Рыжки тоже своя звезда, пускай крохотная, но она, конечно, есть; где-то там, высоко-высоко, эта звезда весело сверкает, подмигивает нам и, должно быть, желает Рыжке удачи, потому что видит, как она бьется за жизнь.

Я перевернулась на живот, подложила под голову руки и стала смотреть на Рыжку; смотрела так долго, что заставила и ее поглядеть мне прямо в глаза. В эту минуту я увидала, что в ее глазах, точно в каком-то радужном шарике, отражается все звездное небо, оно сверкает, искрится и мигает целой бездной звезд и звездочек, маленьких, как маковое зернышко, даже поменьше; Рыжка, конечно, тоже видит свое косулино небо, поэтому ей так спокойно и хорошо. Я немножко приблизила к ней ладонь, Рыжка потянулась, понюхала руку, потом лизнула – я почувствовала ее шершавый язычок. Я погладила ее и чуть-чуть с ней повозилась, пока не услышала, как мама сзади спрашивает, уж не хочу ли я простудиться.

Меня так и подмывало рассказать маме, что я испытала с Рыжкой минуту назад, но я сдержалась и ничего не сказала. Я утаила это, как некую тайну между мной и Рыжкой, – завтра, быть может, мы всех удивим. Я-то могу держать язык за зубами, это точно, а вот если бы такое произошло с нашей Ивчей, она бы сразу все выболтала, даже воробьям на крыше.

Правда, ей это прощается, она маленькая и своей болтовней старается доказать, какая она умная и сколько всего знает.

Мы учим Рыжку ходить, и это ужасно потешно. Только сейчас мы понимаем, какая она сообразительная и хитрая, все ее повадки начинают теперь проявляться. Выпьет миску кашки и смотрит, кто бы помог ей встать на ноги. Потом бесстрашно двинется, но после трех-четырех шагов задние ножки у нее запутываются и она – бац! – растягивается во весь рост. Но встать не пытается, знает: это ей не под силу. Она остается лежать и тут же принимается щипать траву вокруг себя, будто хочет нам сказать, что упала она нарочно и все в полном порядке. Мама качает головой и говорит:

– Рыжка, ты ужасная плутовка.

А дядюшка свое:

– Нет, я бы не сказал этого, просто она еще совсем малышка, хотя и научилась перебирать своими спичечками.

Мы все очень радуемся, глядя на Рыжку, каждый так и рвется походить с ней. Только ходит она, когда ей вздумается, и все делает так, как подсказывает ей ее косулин разум. Топает, топает, а устанет – начинает сопеть, трясти головой и изображать, что хромает на все четыре ноги. Это значит, ей опять хочется в норку среди папоротника, где она растянется во всю длину и начнет закатывать глаза, всем своим видом говоря: «Оставьте меня в покое, идите по своим делам, я хочу от вас отдохнуть».

Мы, конечно, послушаемся и пойдем по своим делам. Теперь уж она сама даст знать, когда ей наскучит лежать. Начнет ерзать, будто на иголках, а когда мы сделаем вид, что ничего не замечаем, потешно свистнет и поднимет в папоротнике такую возню, что просто нельзя выдержать. И еще успевает поминутно высовывать из папоротника свою ушастую голову, для того чтобы убедиться, достаточно ли она шумит или еще чуть подбавить шуму.

Первая не выдерживает Ивча и несется к ней со всех ног. Пощекочет Рыжку по брюшку и чуть-чуть поддержит ее. И Рыжка, вытянув шею, отправляется в мир – туда, где яблоньки и черешни, раз-другой выпрямит задик, но, даже если ножки у нее не запутаются, достаточно ямки в траве или кротовой кочки, как она тут же валится на землю, точно это доставляет ей радость. Повсюду подстерегают ее какие-то ловушки, и она словно их выискивает. Вдобавок ее стали интересовать и другие существа, что живут возле нас, а больше всех кроткий зяблик Пипша. Он совсем не боится ее и отскакивает только тогда, когда Рыжка пытается его хорошенько обнюхать. Но далеко Пипша не отлетает. Вспорхнет на березку, запоет, нахохлится, а потом наклонит головку набок и этаким своим странно косоглазым птичьим взглядом осмотрит Рыжку – должно быть, спрашивая себя, что за существо здесь появилось. Мне кажется, что они станут водиться, особенно по вечерам, когда у Пипши меньше забот с кормежкой и, как говорит папка, он прилетает сюда просто показаться. Тогда он прыгает вокруг Рыжки и делает вид, что собирает жуков и насекомых, но нам-то заметно, как одним глазом косится он на Рыжку, а другим на нас и, должно быть, очень потешается над ней, когда видит, как она все время повертывает к нему свои ужасно подвижные и длиннющие уши.

С тех пор как Рыжка стала «кандидатом лесных наук», дело пошло куда веселей. Только теперь она начинает все пробовать и обнюхивать. А иной раз ни с того ни с сего остановится, расставит ноги, чтобы удержать равновесие, застынет, точно статуя, и, подняв голову, глядит через реку туда, где мы нашли ее. А бывает, вытащим ее из норки в папоротнике, а мордочка у нее вся в паутине. Ей ведь все время хочется открывать что-то новое и с чем-то знакомиться. А еще ее привлекает Артур. Вертится около него, принюхивается к крыльям и шинам и поминутно отфыркивается, когда уж слишком надышится Артуровыми запахами. У Артура, что и говорить, всяких запахов хоть отбавляй.

Вскоре после обеда бабушка с дядюшкой сели в Артура и покатили в город. Я помогла маме вымыть посуду, а потом взяла мешок, в который мы собираем шишки, Ивча – сумку, и мы пошли с мамой в лес. Там, наверху, прямо над нашей дачей, полно сухих еловых шишек, которые замечательно потрескивают и пахнут, когда горят в плите; мама говорит, что на них она больше всего любит готовить.

Папка вынес свои бумаги на двор, прижал их камешками и читал, временами что-то исправляя и вписывая шариковой ручкой; в его бумагах одни формулы, а математика просто приводит меня в ужас – я абсолютно ничего в ней не смыслю и никогда не стану ею заниматься.

– А ты нет-нет да присмотри за Рыжкой, – сказала мама папке, перед тем как нам уйти. – Если уж слишком ей будут докучать мухи, протри шерстку репеллентом.

Папка ответил, что беспокоиться ей нечего, но был такой рассеянный, как всегда, когда он витает в облаках, как подчас выговаривает ему мама, когда он не отвечает ей или на ее вопрос буркнет: «Что ты сказала?» И вот, значит, мы пошли. В лесу было сухо, все хрустело иод ногами: и трава, и сухие ветки; во множестве нам попадались засохшие моховики и подберезовики, но ядовитых бледных поганок тоже было полным-полно, будто им и сушь нипочем. Мы подошли к ручейку, где вырос муравейник, а в нем живут большие черные муравьи, что все время куда-то торопятся, перетаскивают сухие хвойные иголки и чинят свой замок. Ивча положила муравьям в муравейник несколько крошек булки и кусочек сахару, присела на корточки, прижала ладони к лицу и стала наблюдать, как муравьи с аппетитом набросились на пищу, как сосали сахар и утаскивали крошки куда-то к себе в домик.

– Если бы я могла стать совсем-совсем маленькой, я влезла бы к ним и посмотрела, как там всё, – сказала она маме.

Мама объяснила ей, что там у них различные коридорчики и конурки, а в них яички и куколки и еще муравьиная королева, вот так они живут, работают и заботятся о потомстве, совсем как люди, и что они очень полезны.

У ручейка кипит жизнь. Здесь летают стрекозы, которые выглядят так, будто кто-то вырезал их из голубой оберточной бумаги, и пятнистые стрекозы с большими злыми глазами; еще живут здесь саламандры и медяницы. Когда засуха, все живье стягивается сюда на водопой. А ручеек никогда не высыхает. Он начинается наверху, в овраге, из трех родничков, и воды в нем для каждого всегда вдоволь. Здесь растут всякие растения, которые любят воду, и высокая трава, такая острая, что наша Ивча однажды порезалась. Фиолетовые побеги ежевики бывают здесь такие длинные, что уползают по земле куда-то в чащу, где вообще не пройдешь. И еще интересно: ее листочки все время зеленые и не высыхают даже зимой. И мороз может ударить, и снег пойти, а им все нипочем, вот зверушки и находят себе всегда пропитание, особенно косули, зайцы, дикие кролики и, наверное, муфлоны. А под развесистыми старыми дубами, у которых кора толщиной в два пальца, земля к осени так взрыхлена, что кажется, будто там кто-то прошелся плугом. Эти следы оставляют после себя вепри, которые лакомятся разными корешками, личинками майского жука, а главное, желудями, что в ветреные дни сыплются с деревьев, как орехи.

Мы шли по тропинке вдоль ручейка – в иных местах над головой так переплетаются ветви орешника и осинника, что кажется, будто идешь по зеленому туннелю. А так как сквозь листву пробивается солнышко, то под ногами прыгают золотые зайчики.

Не знаю, зачем Ивча тащит с собой сумку для шишек, ведь она пустую и то едва волочит. Но с ее упрямством ей обязательно нужно нести эту сумку – без нее она и за шишками никогда не пойдет. Хоть она и маленькая, но, когда захочет, сила у нее находится; мама говорит, что уж если Ивча за что-то берется, то своего не упустит. Она умеет такой вид делать, что просто страшно становится. Однажды сказала, что притащит из лесу толстую ветку, и, хотя никто не поверил ей, все-таки притащила. Мучилась с ней больше часу, но не сдалась, пока не приволокла ее к самой колоде. Потом выпила целую кружку воды, легла на кушетку под березами и два часа спала – до того обессилела. Вот какая она упрямица.

Там, где ручеек раздваивается, мы ненадолго присели отдохнуть. В орешнике попискивали синички – они ухитряются быть повсюду, – а наверху, на косогоре, тосковал по воде зеленый дятел и все время кричал: «пи-ить, пи-ить, пи-ить, пи-ить», сойки вторили ему, а потом похохатывали. Мы слушали, как ручеек прыгает по камням и напевает свою особенную песенку. Сидели мы совсем тихонечко и глядели на косогор, где в позапрошлом году рубили лес и теперь остались только пни да малинник, пока мама вдруг не сказала:

– Пошли, девочки, если я тут посижу еще немножко, то наверняка усну.

Едва она это выговорила, в зарослях у ручейка послышался шорох, потом затрещали ветки, и неожиданно мы увидели, как из оврага на вырубленный косогор выбежала косуля с детенышем. Бежали они прямо по склону, только ноги мелькали, а на задиках светились белые сердечки. Совсем-совсем легко, словно по равнине, взбежали они на крутой склон и, остановившись посередине, повернулись и насторожились, почуяв нас. Когда я увидела, как они бегают по косогору просто и легко, словно не касаясь земли, то вспомнила нашу бедную Рыжку, ее походку, как ей трудно стоять на ножках, и никак не могла представить себе, что когда-нибудь она тоже сумеет так бегать. Разве можно в это поверить? Есть, конечно, надежда, что научится ходить, раз она такая умная и упорная. Но бегать, как эти двое?! Они здесь носятся, словно им принадлежит весь лес, там что-то откусят, здесь отщипнут, напьются воды из ручейка, передохнут и опять бегут, куда им захочется, а наша Рыжка ковыляет вокруг дачи, падает, ударяется о траву, отдыхает и поднимается в общем-то для того, чтобы снова упасть, – и так все время. Если бы мне удалось увидеть нормальных маленьких косуль, чтобы понять, что же происходит с нашей Рыжкой! Но ведь нормальные косули, должно быть, давно бегают по лесу со своими мамами.

Я продолжала думать об этом, хотя мы уже взялись собирать шишки, и мама, верно, угадала мои мысли, потому что вдруг спросила:

– Что с тобой? О чем ты думаешь?

– Просто так. Ни о чем, – соврала я.

– Ну-ну, не обманывай.

– Правда, ни о чем.

– Ты не умеешь лгать. На носу все написано – ишь как скривился, – сказала мама. Она посмотрела на Ивчу, которая неподалеку от нас строила из шишек замок, и добавила: – О Рыжке думаешь, правда? А знаешь, что я тоже о ней думаю?

Я кивнула.

– Мам, она замечательная и очень умная, но так бегать никогда не научится. Что-то все-таки у нее с ножками.

– Научится, – сказала мне мама. – Только не сдаваться, ведь она многому научилась. Ходит уже.

– Но сама встать не может, – сказала я. – Приходится ей помогать. Приподнимешь ее, и только тогда она делает несколько шагов. Все время падает, все больше на земле лежит. Ты видела, как та косуля перепрыгнула через пень? Совершенно спокойно, как ни в чем не бывало. А такая крутизна! Нет, мама, мы просто себя уговариваем, потому что любим Рыжку.

– Ну, хорошо, – ответила мне чуть погодя мама. – Я скажу папе, чтобы он привез к нам своего знакомого ветеринара. Пусть осмотрит Рыжку. Бояться тебе нечего, это специалист и любит зверье не меньше нашего. Как-никак он учился ради того, чтобы помогать им. Нам надо убедиться…

– В чем, мама?

– В том, что у Рыжки все в порядке, – объяснила мне мама.

– А если не все в порядке?

– Тогда хуже, – сказала мама.

– Почему хуже? Что хуже? – спросила я. – Мама, пусть лучше к нам никто не приезжает. Пусть лучше мы ни в чем не убедимся.

Мама на меня даже чуть рассердилась:

– Тогда почему же ты все время об этом говоришь? Чего ты хочешь?

– Я же все понимаю, мама.

– А раз понимаешь, тогда ни о чем не спрашивай. Откуда мне знать, что будет и как будет. Рыжка живет, растет, это главное. Но каникулы пройдут, а потом? Возьмем Рыжку с собой в город, в квартиру? Как ты себе это представляешь? Ты уже достаточно взрослая, чтобы понять все. – Мама посмотрела на меня и еще добавила: – Ну-ну, не дуйся. Мне вполне хватает, что одна поминутно надувается. Еще ты будешь мне нервы портить.

– Знаешь, мамочка, – сказала я, – тебе, конечно, легко говорить, когда Рыжки нет тут с нами. А вот если бы она лежала, например, где-то неподалеку и глядела на тебя, ты бы по-другому говорила.

Но мама за это меня совсем не ругала. Хотя я понимала, что не надо было это говорить. Но разве я могла что-то другое сказать, и что я должна была сказать, если так боялась за Рыжку! А ведь я не все сказала, что знала и чего, быть может, даже мама не подозревала. В той книжке, что купил папка, я прочла, что зверушки, которые живут среди природы, никогда туда не возвращаются, если их выходит человек. Но разве можно представить себе, что мы отдадим Рыжку куда-нибудь в зоологический сад и она будет жить в загоне за оградой и грустить и вспоминать? Или представить себе, что она окажется у какого-то лесника, среди обыкновенных домашних животных? Она же все-таки косуля, а не какая-нибудь коза, что живет в хлеву и блеет, как дура. Но мама права. Разве мы можем все время жить на даче? Надо же возвращаться в город, а если нет, то что? Не может же Рыжка ковылять вокруг дачи и мерзнуть ночью в ящике!

В голове у меня все перепуталось, я ведь себя знаю: пока думаю о том, что есть, мне бывает хорошо и я всему радуюсь. Но как только начну думать о том, что будет, – совсем другое дело. Мне кажется, что на свете все должно быть устроено иначе, чем есть, а главное, так, чтобы человек ничего не боялся и мог только радоваться, если он не делает ничего плохого. Как радовались косуля с детенышем, когда они бежали по траве, пахнущей малиной и солнцем! Это только человек такой странный: он все время о чем-то раздумывает, все время должен что-то учить и вдалбливать себе в голову. А потом думает, что он особенный, и, чтобы другие тоже знали об этом, пишет перед своим именем разные звания. А потом найдет косулю, что свалится со скал, и растеряется, и все из головы у него вдруг вылетит. У меня-то еще ума маловато, но папка, должно быть, прекрасно знал, когда мы нашли Рыжку, что с ней будет много забот, даже если она и выздоровеет. И все-таки он ее там не оставил, все-таки взял ее. А дядюшка ездил за соской для нее и траву ей рвет; уж если говорить по правде, он и домик для нее построил, хотя он, как сам говорит, из деревни, и кроликов по башке бил, и запросто крота может вышибить.