Текст книги "Длинные уши в траве. История косули Рыжки"

Автор книги: Иржи Кршенек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Иржи Кршенек
ДЛИННЫЕ УШИ В ТРАВЕ
(История косули Рыжки)
Повесть

Марженке, которая понимает, о чем говорят косули.

1

С САМОГО УТРА У НАС СЕГОДНЯ ВСЕ ВВЕРХ НОГАМИ. Бабушка воротилась из леса и повздорила с дядюшкой. Она принесла корзинку грибов, а дядюшка половину из них выкинул.

– Одни желчные, а вот это, мамочка, волнушка, – объяснял он. – Ты не грибы из леса приносишь, а один силос.

Бабушка не выносит, когда дядя называет ее мамочкой. Бабушка говорит, что у нашего дядюшки нет никакого воспитания и с ним стыдно появляться в обществе. Когда бабушка работала в академическом кафе, туда ходили одни доктора и инженеры.

– Что это за слово – «силос»?! – вспыхнула бабушка. – Только от невежды можно такое услышать.

А папка сказал, что он – пусть бабушка простит – не видит в слове «силос» ничего плохого, это литературное слово. Силос, силосная яма, силосование. Квашеная капуста, которую мы из года в год заготавливаем в бочке, тоже силос. Силос – это то, что получается при заквашивании.

Так как наш папка инженер, бабушка не отважилась ему возразить, но все равно обиделась. Это сразу по ней видно. Зато мама сказала папке:

– Ну и что? Ошибиться всякий может. Ты и то однажды принес мухомор пантерный, а спорил со мной до хрипоты, что это мухомор розовый.

– Я знаю грибы как свои пять пальцев, – ответил папка. – Однако занятно, как у нас всегда выходит: начинаем за здравие, а кончаем за упокой. И вовсе незачем из-за любой чепухи губы дуть. Как ты считаешь, Яромир?

Яромир – это наш дятел. Как только папка начал говорить, дятел перепорхнул на ольху и давай долбить ее – даже щепки разлетались. Дикие утки скользили по реке, а у противоположного крутого берега плыл против течения большой пук травы, в котором совсем затерялась ондатровая мама. Дядюшка стоял у окна и смотрел во все глаза, пока трава не скрылась под водяной гладью.

– Ну, скажу вам, и наплавается же эта ондатра, пока все потомство накормит. Эти ондатрята дай бог сжирают. У природы свои законы, ничего не попишешь. Я-то знаю. Небось седьмым был в семье.

Папа поднял голову.

– Онда… что? Что ты сказал?

– Мама-ондатра, – объяснил дядюшка. – Значит, детишки ее – ондатрята, или как по-твоему?

– Тогда, выходит, детишки зяблика будут зябликтята, – рассудил папа. – А я-то до сих пор думал, что зяблички. Или зябличата.

Папа с дядюшкой умудряются довольно долго спорить – и, в общем-то, ни о чем. Никто из них не повышает голоса, что правда, то правда, но только, когда спору уже конца не видать, папа приносит бумагу и пишет: «Я говорю то-то, Лойза говорит то-то», – это ради того, чтобы дядюшка потом не утверждал, что говорил совершенно обратное.

Мы вообще ужасно чокнутая семейка, и больше всего винтиков не хватает у нашей Ивчи. Это она научила бабушку петь песенку: «Дымы костровые, девчонки клёвые…», а потом они обе взялись играть в такую чуднýю игру. Ивча подходит к бабушке и говорит: «Баба, знаешь что? Дымы…» Бабушка делает вид, что ничего не слышит, но только Ивча забудется – подойдет да как крикнет ей в ухо: «Костровые!» Потом они уж до того доигрались, что иной раз проходит едва ли не целый час, пока бабушка отзовется. Как вчера, например. Бабушка чего-то выкашивала на берегу, и, когда Ивча крикнула: «Дымы…», она только рукой махнула. Мама вешала белье, дядюшка резал грибы в суп, папка чинил катушку и менял поплавок на удилище, я читала и загорала. Вдруг бабушка заорала из кустарника так, что у мамы выпало из рук полотенце, а синицы разлетелись – только их и видели: «Дым-дымы костровые…» И уж только тут бабушка заметила, что на другом берегу сидит рыбак. Он, должно быть, жутко перепугался, потому что живо-живо собрал удочки и враз отчалил, но, когда шел, то и дело потряхивал головой и оглядывался. Теперь бабушка немного осторожничает, но эти Ивчины «дымы костровые» такие прилипчивые, что даже папка, хоть однажды за обедом, после того как Ивча шепнула: «Костровые…» и пригвоздил ее страшным взглядом, все равно не выдержал, и через два часа с мансарды, где он что-то высчитывал, донеслось в полный голос: «Дым-дымы…» И мы почувствовали, как с наших плеч свалилась ужасная тяжесть, потому что папка спас нас: ведь, если б не он, наверняка отозвалась бы мама или я. Это уж точно.

Ивча подошла к столу, но мама прогнала ее, потому что Ивча не умылась, разве что глаза протерла. А дядюшка сказал:

– Пожалуй, хорошо бы снова забетонировать ступеньки к воде. Да и мостик хорошо бы продолжить.

– Вот они, твои разговоры, – заметила бабушка. – Только и знаешь – надо бы, хорошо бы…

– Ну и что? – ответил на это дядюшка. – Человек потому и человек, что, когда хочет сделать что-то, сперва все делает в голове. Придумывает, а потом претворяет в жизнь. Когда говорю «хорошо бы это сделать», я, собственно, уже работаю. А вроде бы не должен. Я в жизни ой как наработался. Пускай другие теперь попотеют. Однако что сделаю перво-наперво, так это смастерю новую коптильню.

– Зачем? – спросил папа.

– Потому как на старую глаза б мои не смотрели, – ответил дядюшка.

– Она всех нас переживет, – возразил папка. – Это ящик из-под электронного микроскопа. Как-никак перевозочный ящик, уж он-то обладает кой-какой прочностью.

– Немало мяса в нем прокоптилось, – вставила бабушка. – Пока ты бубнил «надо бы» да «хорошо бы», Владимир не бросал слов на ветер – сделал коптильню.

Папка на это ничего не ответил, разве что покхекал. Когда бабушка говорит «Владимир», папка весь деревенеет, ему становится не по себе. Должно быть, ему больше нравится, когда его никак не называют. По крайней мере, мама так делает. Всякий раз она как-то ловко обходит папкино имя и все-таки каким-то образом с ним договаривается. Только один раз я слышала, как она назвала папку Владей. Он был на рыбалке по ту сторону реки, а к нам кто-то пришел в гости. Меня это ужасно рассмешило. Я-то называю папку «пап», а он меня – Ганка или, когда бывает в особенно хорошем настроении, Гандёра.

Я вышла из дому, а следом за мной выскочила Ивча с рогаликом, который мама намазала ей маслом и сыром.

– Как думаешь, – спросила Ивча этаким дурным утренним голосом, – утки едят сыр?

Я не ответила. Мне по горло хватает ее за ночь – мы же спим с ней в одной комнате. Она жутко сопит и беспрерывно что-то бормочет во сне. Иной раз просто сил нету выдержать, тогда я бужу ее и кричу: «Не сопи, очень прошу тебя, не сопи, пожалуйста!» Но тут просыпается папка в соседней комнате и кричит: «Эй, вы там обе, потише! Или всыплю вам по первое число!»

– Раз рыбы едят сыр, то почему бы уткам его не попробовать? – ответила Ивча сама себе и, разломив рогалик, кинула куски в воду.

– Жалко, мама не видит, Ивуша, – сказала я.

Стоило кусочкам рогалика чуть отплыть, как у одного из них заволнилась черная тень и мелькнул красный плавник.

– Голавль! – вскрикнула Ивча. – Давай на спор! Два раза выплюнет и только в третий проглотит. Голавль – самая хитрющая рыба, так сказал папка.

Тут она сильна – спрятаться за папку или, в крайнем случае, за мамочку.

Но на этот раз она угадала. Раскормленный голавль осторожно покружил вокруг лакомого кусочка, ткнулся в него мордой, погрузился в воду, снова вынырнул, и вдруг вода зарябила и кусок рогалика исчез в глубине.

Перед домом появился дядюшка, постучал пальцем по нашему каноэ, точно хотел проверить, не треснутое ли оно, а затем стал уписывать краюху хлеба, намазанного салом со шкварками. Бабушка говорит, что дядюшка не дурак поесть, таким макаром он быстрехонько дотянет до ста двадцати кило. А дядюшка твердит, что ему все равно. Он не пьет, не курит, ну а уж если говорить об еде, то ему хватило бы и одного супа. Хотя он все ест с аппетитом. Все, лишь бы этого всего было побольше. И все-таки, надо признать, дядюшка ужасно шустрый, а все потому, что был когда-то спортсменом. Еще он умеет проделывать всякие фокусы с пингпонговым мячиком. Перед тем как уйти на пенсию, он был арбитром, и бабушка один раз поехала вместе с ним посмотреть, как он судит футбольный матч. Воротилась она вся трясущаяся и с тех пор уже никогда с дядюшкой не ездила. Она объявила, что это было ужасно: какой-то человек запулил в дядюшку ливерной колбасой, а дядюшка эту колбасу преспокойно сбросил с себя и назначил пенальти в ворота хозяев. Дядюшке, рассказывала она, орали «Плешивая черепушка!» и «Пенек!», а он на все это ноль внимания. В спорте он толк знает, а также в транспорте, потому что он, как сам говорит, старый трамвайщик. Весит дядюшка много, ужасно потеет, а из-за этого на него налетают слепни и всякие мухи-жужжалки. Но дядюшка и их обхитрил – скупил, должно быть, все средства против назойливых насекомых, которые продаются в хозяйственных лавках. Наша бабушка трижды была замужем, и, когда заходит речь о дядюшке, она только вздыхает и говорит маме: «Ах, девонька, и на старуху бывает проруха». Наша бабушка была ужасно красивой, когда была молодая, да она и сейчас красивая, хотя уже в годах. Конечно, ей бы очень хотелось, чтобы дядюшка носил галстук и шляпу, но он предпочитает ходить в кепочке с козырьком и синей спецовке, а то и вовсе напялит старые трамвайные брюки, так что с ним и в обществе стыдно показаться.

Когда дядюшка убедился, что в воде барахтаются голавли, он заявил, что подцепит их на крючок, и бросился в дом за удочкой. У бабушки с дядюшкой домик прямо возле нашего – домишко их маленький, точно игрушечный, бабушка говорит, что им его вполне хватает, потому что их всего двое, она да муж, то есть дядюшка. А однажды в магазине она сказала одной женщине, что на дачу ездит с мужем на машине, и говорила, конечно, правду, потому что у дядюшки есть машина, которая заводится ручкой и зовется Артуром. Это очень старая машина; когда ей не хочется ехать, дядюшка кладет в рот мятную конфету для успокоения и говорит: «А ну, двигай! Посмотрим, чья возьмет, я на пенсии, времени у меня теперь девать некуда».

Дядюшка выбежал из домика с удочкой, которая досталась ему еще от отца, а бабушка крикнула ему вслед:

– Никакой рыбалки, надо сходить в лес за дровами. Я тут кое-что хочу промазать олифой, а ты займешься изгородью, посади хоть кустик-другой. Здесь в курятнике одни удочки да всякий кондукторский хлам…

– Дядя, поймай их на сыр, – посоветовала Ивча.

Но едва на реку легла дядюшкина тень, голавли метнулись к другому берегу.

– Угощу-ка их… сарделькой, – сказал дядюшка. – Ух и здоровы голавли, рукой не обхватишь! Настоящие профессора. Дернули под самый ольшаник, но все равно, хоть кровь из носу, а одного поймаю.

Мама пошла к водокачке, а за ней папка в джинсах, спущенных ниже пупка. Он протер очки красной тенниской, а потом уставился на камни за рекой, где каждый вечер ухает филин: «уху, уху», а иной раз еще и жутко смеется, так что мороз подирает по коже. Дядюшка взмахнул удочкой – под ольшаником на другой стороне забулькало.

– Ну как, видели точный бросок? – спросил дядюшка и опустил козырек, чтобы глаза не слепило солнце, которое отражалось в воде, – вода волнилась, и оно похоже было на золотой блин.

– Придется тебе взять лодку и попробовать с другой стороны, – посоветовал дядюшке папка. – На донку и на леску-тридцатку нечего особо надеяться.

– Оставь его, Владимир, – откликнулась из своего домика бабушка. – Он всегда все делает, как ему заблагорассудится. Разве он когда кого послушает?!

– Ага, мамочка, – кивнул дядюшка.

Бабушка подошла к водокачке и сказала что-то маме, а мама ответила:

– Я просто тебе удивляюсь, мама.

Потом снова все стало на свои места, как и бывает обычно поутру: папка стоял за дядюшкой на мостике и смотрел на воду. Ивча вытащила на лужок кушетку, а бабушка взялась подметать веником вокруг колоды, на которой рубят дрова, потому что она во всем обожает порядок, да и перед людьми было бы совестно.

Я пошла с мамой в лес за маленькими черными моховиками – мы их маринуем в уксусе и за под дубовиками, которые мама очень любит собирать. Она варит из них такую подливку, что даже наша Ивча, глядя на нее, облизывается, а вообще-то она ужасная капризуля и привереда. Вернулись мы, наверное, не раньше чем через час, и папка, завидев нас, крикнул:

– Куда вы подевали подсолнухи? Зяблик такой страшный гвалт поднял, никаких сил нет сосредоточиться на работе. Если так дело пойдет, я до конца своих дней не вытяну на доцента.

Зяблик Пипша, должно быть, услышал папку – прилетел, посидел на лиственнице, перепорхнул на Артурово зеркальце и давай там вертеться, кружиться, показывать себя, а верещал так, что у него чуть было горло не лопнуло. Мама сказала, что он птенцов кормит, поэтому так беспокоится, но я-то знаю: иногда он просто любит повыставляться, и, бывает, когда мы сидим за столом и пьем кофе, вдруг прилетит, пройдется по лужку и ну гоняться за пауками и жуками, да еще петь умудряется. Папка говорит, что это типичный случай избалованной птицы, потому что вокруг полно пищи, на которую такая птица просто поплевывает, и что то же самое происходит с синицами и с поползнями и вообще со всеми птицами, обитающими вокруг наших дач.

– Одни воробьи, – говорит папка, – да, да, именно воробьи, которых люди ругают на чем свет стоит, добросовестно обирают с яблони зеленых гусениц, а вот другие так называемые полезные пернатые набивают клювики подсолнухами и напропалую бездельничают.

Папка даже видел, как трясогузка уплетала семечки, и только диву давался, потому что где-то читал, что трясогузка – типичная насекомоядная птица.

Мама насыпала под яблоньку семечек, но не успел туда опуститься Пипша, как вмиг слетелись поползни и большие синицы – поднялся такой галдеж, что крапивник спрятался в поленнице, а зорянка метнулась за реку.

Папка вздохнул:

– Нет, это ненормально.

Дядюшка поднялся с мостика, разогнул спину и исчез в домике. Когда он снова появился, в руке у него была открытая баночка сардин. Одним глазом он глядел на удочку, другим – в баночку, а папка сказал: «Им плевать на твою сардельку, им черешню подавай», как вдруг… Словно бы кто-то под ольшаником шлепнул лопастью весла по воде. Раздался удар, фонтаном взметнулись брызги, дядина удочка дернулась и отлетела в трясину под мостик. Дядюшка так испугался, что выпустил из рук баночку с сардинками. В два-три прыжка он оказался на мостике, плюхнулся на живот и стал шарить в трясине, пока, наконец, не вытащил удочку. Потом так быстро стал ее сматывать, что брызги с катушки летели во все стороны. Дядюшка весь побагровел, и заметно было, как у него тряслись руки.

– Поминай как звали, – сказал он. – Ну надо же, ушел! Порвал все. Порвал леску-тридцатку, лучшей марки – «штронк платил». Ведь это же канат, а не леска! И все к черту. Крючок, свинец – все пропало.

Бабушка выглянула с терраски, прибежала мама, только Ивча по-прежнему демонстративно лежала на кушетке.

– Голавль – цыпки, – сказала она.

Это у нее от бабушки, которая, если ей чего-то не удается, или нужно что-то выбросить, или от чего-то избавиться, говорит: «Дам цыпкам». А бабушка переняла это от дядюшки, он ведь из деревни, где вместо «куры» говорят «цыпки». А дядюшка – от своего папеньки, который был такой же привереда в еде, как наша Ивча: когда ему что-то не нравилось, он показывал на двор и говорил: «Дай цыпкам». А уж потом только тыкал пальцем и говорил: «Цыпки». Это словечко – «цыпки» – прижилось у нас, и потому не всякий может сразу столковаться с нами. Когда, случается, кто-нибудь к нам приходит, мы стараемся очень и очень следить за собой. Счастье еще, что мы не вращаемся в обществе.

– А все потому, что слишком затягиваешь тормоз у катушки, – сердился папка. – Для чего у тебя катушка? И еще какая – марки «норис шекспир» на шарикоподшипниках. Не затянул бы так тормоз у катушки, рыба была бы твоя.

Дядюшка оглядел оборванный конец лески, ополоснул катушку в воде и вытер лысину, где чернели брызги засыхающей грязи.

– Это не иначе как усач. Ничего другого и быть не может. Никакой не голавль. Здоровенный, как полено, усач. Сила!

– И по-твоему, усач идет на сардельку, Лойза? Не морочь мне голову, – сказал папка.

– Когда голоден, он и на кислый огурец клюнет, – возразил дядюшка.

– Ох ты и горе-рыбак! – отозвалась с терраски бабушка и вздохнула. – Торчишь часами на мостике, как чурбан, а стоит тебе отойти, так рыба враз берет. Послушал бы лучше Владимира и переплыл бы на другую сторону.

– Ага, мамочка, – согласился дядюшка. – Чего уж там, упустил усача. Здесь водятся усачи-силачи, я точно знаю.

– Лойза, не крути мне мозги, – сказал папка. – Пойми, прошу тебя, такого рывка тридцатка не выдерживает. Это как пить дать. Хочешь, я объясню тебе почему.

Но дядюшка только рукой махнул, а мама скапала, что голавлей вообще лучше не ловить, это красивые и умные рыбы, но мясо их особого восторга не вызывает. Вот если бы дядюшка наловил плотвы, она приготовила бы вечером уху по-венгерски – с перцем и шпиком.

Но дядюшка, похоже, ничего не слышал – был так расстроен, что три раза обошел Артура, а потом уселся на крыло и поднял дворник.

А папка заявил, что это неплохая идея: ему и впрямь страшно хочется ухи. И если мама говорит – не шутит, то сколько рыбешек ей для супа понадобится?

Мама сказала – хотя бы с десяток, но главное, чтоб у них была икра: когда она сварится, то очень здорово похрустывает.

– Нынче все равно много не наработаю, – решил папка. – Что-то голова не варит, приведись, я бы даже неопределенный интеграл не взял. Как только Лойза успокоится, пойдем порыбачим, наловим плотвичек на тертые сухари. – Потом он подошел к дядюшке и, постучав Артура по крылу, вздохнул: – Да, это материал, ничего не скажешь. Лойза, он выдержит еще сто лет, всех нас переживет.

– Вот помыл бы Артура, сделал бы дело, – прикрикнула на дядюшку бабушка, а наша мама сказала:

– Ладно тебе, не видишь разве, что он из-за этой рыбы совсем нос повесил?

Я прекрасно понимала, что Ивча только вид делает, что загорает, а у самой ушки на макушке. И еще шевелит губами, словно бы приговаривает: «Голавль – цыпки, голавль – цыпки».

А тут уж пошла летать мошкара, у которой крылья сложены в стрелку, переливчатая такая мошкара, папка называет ее сверхзвуковой. Дядюшка сразу же поднялся, натерся репеллентом, открыл чемодан от Артура, достал ручку и крутанул. Артур затрясся – бу-бу-бу, бабушка сказала: «Не воняй тут», а папка снова одобрительно постучал Артура но поднятому капоту.

– Да, старая «татрочка» [1]1
  Марка автомобилей чехословацкого завода «Татра». Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть], ничего не скажешь, ходит как часы.

– Хорошо бы поставить гидравлический тормоз, – вздохнул дядюшка. – А то еще не пройду техосмотр. Говорят, нынче бракуют машины с механическим тормозом.

– Мотор в порядке, нечего тебе беспокоиться, – сказал папка дядюшке. – Эта машина отвечает всем требованиям, и нет причины ее браковать.

– Артур – цыпки, – прошептала Ивча.

Дядюшка сказал, что так или этак, а все равно интересно, какая страшная силища у рыбы в воде. Если бы он эту рыбину хотя бы видел, то легче бы смирился с потерей. В этом еще виновата птица, которая кричит в грабовой роще на той стороне реки. Именно из-за птицы дядюшка не смог сосредоточиться и отошел от удочки, чего никогда нельзя делать.

– Всякое случается, дружище, – сказал папка. – Рыбалка есть рыбалка, ничего не попишешь, приходится смириться с тем, что всегда теряешь самую что ни на есть большую рыбу. Это как в жизни, Алоиз. Ждешь случая, а когда он наконец представится, прошляпишь его.

– Знаешь, не мне об этом рассказывать, – спокойно заметил дядюшка и отмахнулся от слепня, который кружил вокруг лица. – Я человек невезучий. Слышь, это опять она.

Тут я тоже услыхала, как на косогоре кто-то тоненько пискнул.

– Это она, – продолжал твердить дядюшка. – Только я сел к удочке, слышу, кричит. Сойка, точно она. Ох, негодяйка, умеет подражать любым голосам в природе. Где-то там умостилась и воображает, что поет.

Бабушка говорит, что сойки – негодяйки: как подойдет их время, рыскают по всем кустарникам, чтобы вытащить птенцов из гнезд. Но я и соек люблю, мне было бы без них очень скучно в лесу. Ужасно потешно, когда по осени они собирают в кронах дубов желуди и прячут свои припасы в землю, а потом забывают о них, не находят, и по весне там и сям полно молодых дубков.

За рекой опять раздался крик, Ивуша села на кушетке и надела мамины защитные очки, чтобы выглядеть еще более важной.

– Вовсе это не сойка, – сказала она. – Это такая черно-белая птица, которая вчера пила у реки. Я сама видела.

– С тобой никто не разговаривает, – осадила я ее. – Натрись-ка лучше, не то обгоришь и будешь вечером ныть, а я всю ночь из-за тебя не усну.

– Может, я буду спать на улице, – фыркнула Ивча.

– Ты?

– Ну и что? Возьму матрац и лягу хоть в крапиву. Мне все равно.

– Да что ты говоришь, Ивоушек!

Я знаю, что ее выводит из себя. Больше всего – когда ее называют Ивоушек, потому что она довольно упитанная. Как только она услышала это имя – встала и пошла к водокачке. И давай по-всякому вертеться и гримасничать.

– Барышня, я могу у вас напиться? Это, барышня, питьевая вода?

Так она мне отомстила – стала передразнивать мальчика, что прошел позавчера с ранцем на спине вдоль берега и назвал меня барышней.

– Ну, попей, Ивоушек, – сказала я ей. – А когда напьешься, может, расскажешь, чем тебя кормят, что ты так хорошо выглядишь. Отрубями?

Ивча накачала в жестяную кружку воды, напилась, а остаток плеснула в меня.

– Тили-тили тесто, жених и невеста! Здесь, барышня, есть где-нибудь мост, чтобы перейти на другую сторону? Если нет, барышня, я переплыву.

Над рекой пролетел зимородок и пронзительно засвистал. У него, наверное, тоже много забот, но зато он настоящий рыбак, не чета тем, что ходят мимо нашей дачи с длинными удочками и подсачками, в которых мог бы уместиться целый поросенок. Несколько раз я видела эту птицу – как она на сухой ветке или мостике недвижно подстерегает мелких рыбешек, камнем падает в воду и выныривает с добычей в клюве. Внизу под шлюзом есть гнездо оляпки с белой манишкой, которая может пройти под водой, как наш Пипша по скошенной траве; насобирает она водяных насекомых и фьюить – пропадает где-то в водяных брызгах. И еще умеет свистеть почти как зимородок, только не так громко, и летает помедленней.

С рыбалки дядюшка с папкой принесли в полиэтиленовом мешочке две плотвички и одну красноперку.

– Скажи своему мужу, – объявил дядюшка маме, – пусть зайдет в контору и сдаст свой рыболовный билет, потому как проморгал карпа сантиметров в сорок, не меньше. Ох уж эти великие теоретики!

У папки был удрученный вид.

– Должно быть, плохо его подцепил. Я сменил леску на пятнадцатую и боялся порвать ее.

– Вот они, твои тонкие лески, – покачал головой дядюшка. – Вот они, твои мягкие снасти.

Мама сказала, что им ни к чему попрекать друг друга: из рыбешки, которую они принесли, волшебник и то не приготовил бы на такую ораву ухи по-венгерски.

– Можешь быть абсолютно спокойна, – ответил папка. – Под вечер я сяду на мостик и стану таскать одну плотвичку за другой. На глубине брали карпы, а к вечеру плотвички потянут на мель.

Потом он еще говорил что-то о мелкой рыбе и сказал, что, если бы был писателем, сложил бы оду в ее честь. И в честь маминого супа, сваренного в котелке, потому что мамочка – великая рыбная кулинарка.

Тут появилась Ивча с большой грабовой веткой, и бабушка сказала дядюшке, что ему должно быть стыдно. Пока он прыгает вокруг дома и мудрит со своими удочками, приговаривая: «Это было бы хорошо и было бы кстати», ребенок трудится в поте лица.

Ивча возгордилась, услышав похвалу в свой адрес, и натаскала для костра целый ворох сучьев почти одна, хотя я и предложила помочь. Бабушка принесла тарелку тертой моркови, чтобы наш Ивоушек поел витаминов. Прежде чем смерклось, мама приготовила котелок, разную зелень и пряности. Папка поймал третью плотвичку и сказал:

– Все идет как я и предполагал. Вот они, здесь. Бросаю – и сразу берет.

За рекой снова раздался крик, и следом зашуршала сухая листва. Папка покачал головой:

– Нет, это ненормально. Ну, не странно ли, чтоб из одного места все время доносились какие-то звуки? Мне это что-то не нравится.

Дядюшка отмерял доски на новую коптильню. Для этого он надел очки.

– Это сойка.

– Но почему она торчит все время на одном месте?

– Кто знает? Может, она подстрелена, – ответил дядюшка. – Или ее потрепал ястреб.

Папка немного помолчал, потом положил удочку в развилку и сошел с мостика.

– Это крик, полный тоски, он раздирает мне душу. Гана, давай сплаваем, поглядим.

– Ухи ждать теперь не приходится, – сказал дядюшка. – Распугаешь всю рыбу.

Уже почти совсем смерклось. Я села с папкой в лодку, и мы стали подгребать к противоположному берегу, к тому месту, где можно удобно пристать у плоских камней. Пока мы плыли по реке, крик все еще доносился, но как только вышли на рыбачью тропу – прекратился, не шуршал ни один листочек.

Папка, прищурившись, стал оглядывать косогор.

– Это где-то здесь, отсюда доносилось. Когда слышишь с другой стороны реки, все выглядит иначе. Надо было взять фонарик.

Не успел он договорить, как прямо под ногами зашуршали листья. Папка испугался, отскочил, а кто-то ужасно завизжал.

– Ну вот, – сказал папка и опустил очки на нос.

Потом нагнулся, а когда повернулся ко мне, в руках у него был какой-то маленький комок – он метался и верещал так же, как наша Ивуша, когда мама дергала у нее молочный зуб.

– Ну, тихо, тихо… – говорил папка. – Успокойся, сойка.

Визг прекратился у самого берега. Папка вышел из лодки, сел к столику между березками, где наши пьют кофе, и сказал всем сбежавшимся:

– Вот она, ваша сойка.

Дядюшка посветил фонариком.

– Н-да, никогда бы не подумал, что косуля может так орать. Голову дал бы на отсечение, что это сойка. Подстреленная.

Папка бережно положил косулю на траву и только тогда заметил, что вся ладонь у него в крови. Мы собрались вокруг.

– У нее разбита голова, – сказал папка. – Наверное, когда скатывалась с камней. Поглядите, она совсем апатичная, и глаза закрыты.

– Пап, а что такое апатичная? – спросила Ивча.

– Безучастная, – объяснил папка. – Равнодушная ко всему. Это несчастный детеныш косули, там, наверху, определенно что-то случилось. Принесите молока.

Мама побежала в дом, а за ней вдогонку бабушка.

– Захватите перекись и бинты, – крикнул им папка.

Косуля лежала неподвижно и была похожа на комок рыжей шерсти с торчащими палочками, на каких обжаривают сардельки. Со склона донеслось чье-то бормотанье, и тут же следом отозвался хозяин нашей долины, усатый филин, что живет в растрескавшихся камнях над рекой.

Угу, бу-бу-бу, угу – загудело со стороны скал так, будто поднялся ветер. Косуля вдруг сильно дернулась, беспомощно раскинула передние ножки и ткнулась головой в траву.

– Ну ничего, ничего, – растерялся папка, снял очки и протянул их мне. – Не бойся, тебя здесь никто не обидит. Ну, женщины, куда вы запропастились, где вы, сколько можно?..

Все разнервничались. Мама протирала косуле головку марлей, смоченной в перекиси, и все время приговаривала: «Бедняжечка, как же ты покалечилась, как же тебе досталось», бабушка прыгала вокруг миски с молоком, а папка пытался раскрыть косульке рот.

– Ну вот, вот… – заикался он в расстройстве.

Мама намочила палец в молоке и сунула косульке в ротик.

– Просто невероятно, просто непостижимо, – сказал папка, – у этого зверька вообще не развит сосательный инстинкт.

– Тебе только это приходит на ум, – отрезала мама. – Ведь она в шоке.

– Что с ней будешь делать, раз она не хочет пить? – сказал папка.

Дядюшка с грустью поглядел на пустой котелок и взял с доски ломтик шпика.

– Да, дорогие мои, – заявил он. – У природы свои законы. Я это хорошо знаю. Как-никак я из деревни.

– Мам, принеси махровое полотенце, – попросила бабушку наша мама.

– Ну, чего ждешь, – накинулась бабушка на дядюшку. – Чего ты все жуешь, как какое-то жвачное животное! Принеси-ка махру.

Дядюшка принес полотенце, но похоже было, такое сравнение оскорбило его – он сел на мостик и бросил угрю дождевого червя на крючке. Мама смочила кончик полотенца молоком и вложила его косульке в рот.

– Ну вот, попей все-таки, ты же голодная, ты же пить хочешь. Не бойся, ней, пей, соси… – говорила мама и гладила косулю по шее.

Вдруг мы ясно услышали – что-то чмокнуло, потом зашипело так же, как когда у Артура спускает шина, потом чавканье стало еще слышней, и косуля вытянула шею.

– Она пьет, – тихо сказала мама. – Сосет полотенце. Это хорошо.

Немного погодя маме удалось вытащить кончик полотенца. А когда косуля высосала его во второй и в третий раз, мама придвинула ей под нос розовую миску – из таких мы обычно едим суп, сваренный в котелке.

– Ну, ладно, – сказала мама и, как щенку, намочила косуле носик в молоке. – Не бойся и попей как следует.

– Вот бы никогда не подумал, – покачал головой папка, увидев, как быстро исчезло молоко, словно у миски дно прохудилось. – Она прекрасно пьет из миски.

– Вот именно, – сказала мама. – У нее нет сосательного инстинкта. А теперь самое лучшее, если мы оставим ее в покое.

Косуля напилась, а потом головка ее опять беспомощно свесилась, и маме пришлось придерживать ее руками.

– На ночь положим ее в холле, а утром посмотрим, – решила мама. – Девочки, пошли устроим ей что-то вроде норки. Главное, чтобы она ни обо что не ударилась, если вдруг почему-то разволнуется.

Папка закурил и пошел на мостик к дядюшке, а мы отправились в холл. Первой шла мама с косулей на руках, за ней, как обычно, спешила Ивча, за Ивчей – бабушка с миской молока и обсосанным полотенцем и наконец я.

– Мам, а она не умрет, ведь она такая маленькая! – хныкала Ивча. – А может, ей спать в кровати? А не будет ей в холле холодно, если мы ее просто так положим?

Мама ничего не ответила, но бабушка сказала:

– Не волнуйся, Иванка, главное, что она наелась. А теперь все спать, утро вечера мудренее.

Но я-то хорошо слышала, как у мостика дядюшка сказал папке:

– Косуля до утра не протянет.

Всю ночь я не могла уснуть. То и дело просыпалась и прислушивалась, что делается в холле. И вдруг неожиданно меня окликнула Ивча:

– Спишь?

– Нет, – ответила я.

– Я боюсь, что она умерла, – зашептала Ивча. – Там так тихо. Там никогда не бывает так тихо.

Я тоже боялась, что с косулей случилось что-то плохое.

– Пойдем поглядим на нее, – позвала Ивча и влезла ко мне в постель. – Все-таки сразу узнаешь, спит она или…

– Не говори об этом, – оборвала я ее.

Мы обе помолчали, а потом, когда опять разговорились, вдруг услышали, как в соседней комнатушке щелкнула зажигалка и раздался папкин голос:

– Девочки, что с вами, почему не спите? Угомонитесь, наконец.

– Пап, – захныкала Ивча, – мы боимся, что косуля может умереть, она ведь такая маленькая и слабая. Ты тоже боишься?