Текст книги "Мама и смысл жизни"

Автор книги: Ирвин Ялом

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Урок 2. Стена трупов

Первый сон Айрин предвосхитил природу нашего будущего союза, а другой, увиденный ею на втором году терапии, был его противоположностью – лучом, направленным назад, освещающим тропу, по которой мы уже прошли вместе.

Я в этом кабинете, сижу на этом стуле. Но посреди комнаты, разделяя нас, проходит стена. Я вас не вижу. Сначала я не могу как следует разглядеть эту стену: она неправильной формы, с отверстиями и выступами. Я вижу клочок материи в красную шотландскую клетку; потом различаю руку; потом колено и ступню. Я понимаю, что это за стена – она состоит из тел, наваленных друг на друга.

– И что вы чувствовали в этом сне? – Это почти всегда был мой первый вопрос. Чувство, которое человек испытывает во сне, часто ведет к самой сердцевине его смысла.

– Неприятное чувство, страх. Самое сильное чувство я испытала в начале сна – когда увидела стену и подумала, что сбилась с пути. Я была одна, я заблудилась и боялась.

– Расскажите про эту стену.

– Сейчас, когда я про нее рассказываю, это звучит ужасно – как гора трупов в Освенциме. И клочок красной шотландки – я помню этот рисунок, такая пижама была на Джеке в ночь перед смертью. Но почему-то эта стена не была ужасна – она просто была, это было что-то такое, что я осматривала и исследовала. Возможно, она даже частично успокоила мои страхи.

– Нас разделяет стена мертвых тел – что бы это могло значить?

– Мне это вполне понятно. Да и весь сон понятен. Именно это я все время и чувствую. Этот сон говорит, что вы не видите меня по-настоящему из-за всех мертвых тел, из-за всех смертей. Вы не можете себе представить. С вами никогда ничего не случалось! У вас в жизни не было трагедий.

Потери Айрин множились. Сначала брат. Потом муж, который умер в конце первого года нашей терапии. Через несколько месяцев у отца Айрин обнаружили запущенный рак простаты, вскоре после этого у матери началась болезнь Альцгеймера. А потом, когда мы вроде бы немного продвинулись в терапии, двадцатилетний крестник Айрин – единственный сын ее двоюродной сестры, близкой подруги всей ее жизни – утонул в результате несчастного случая, катаясь на лодке. Переживая отчаяние и горечь этой последней потери, Айрин увидела во сне гору трупов.

– Продолжайте, Айрин. Я слушаю.

– Я говорю – разве вы можете меня понять? Вы живете ненастоящей жизнью – теплой, уютной, невинной. Как этот кабинет. – Она указала на заставленные книгами шкафы у себя за спиной и на красный японский клен, алеющий прямо за окном. – Не хватает только атласных подушек и камина с весело горящими поленьями. У вас куча родни, и все в том же городе. Нерушимый семейный круг. Да что вы можете знать о потерях? Думаете, вы бы справились лучше? Что было бы, если бы прямо сейчас умирала ваша жена или кто-то из детей? Как бы вы справлялись? Даже эта ваша самодовольная полосатая рубашка – я ее ненавижу. Каждый раз, когда я ее вижу, меня передергивает. Я ненавижу то, что она обозначает.

– Что же она обозначает?

– Она говорит: «Я все свои проблемы решил. Давайте поговорим о ваших.»

– Вы уже рассказывали мне об этих чувствах. Но сегодня они усилились. Почему именно сегодня? И этот сон, почему он приснился именно сегодня?

– Я же вам рассказывала, что собиралась поговорить с Эриком. И вот вчера я с ним обедала.

– И? – поощрил ее я после очередной раздражающей паузы, как бы намекающей, что я мог бы и сам заметить связь между Эриком и сном Айрин. Она только один раз упомянула про этого человека, сказав, что он овдовел десять лет назад, и что познакомились они на лекции о тяжелых утратах.

– И он подтвердил все, что я раньше говорила. Он говорит, вы совершенно неправы насчет того, что я должна справиться со смертью Джека. Со смертью нельзя справиться. Ее нельзя пережить и пойти дальше. Эрик снова женился, у него пятилетняя дочь, но рана так и не зажила. Он каждый день разговаривает со своей покойной женой. Он меня понимает. И я теперь уверена, что только люди, которые сами прошли через это, могут понять. Это молчаливое тайное сообщество…

– Тайное сообщество? – перебил я.

– Людей, которые знают истину – людей, которые пережили своих близких, потеряли их. Все это время вы давили на меня, чтобы я отделилась от Джека, обратилась к жизни, нашла себе новую любовь – и все это было ошибкой. Ошибкой самоуверенных людей, таких, как вы, которые никогда никого не теряли.

– Значит, только люди, потерявшие близких, могут помочь другим таким же?

– Те, кто сам прошел через это.

– Я слышу эту ерунду с тех пор, как начал работать терапевтом! – взорвался я. – Только алкоголики могут лечить алкоголиков? Или наркоманы – наркоманов? Нужно страдать пищевым расстройством, чтобы лечить анорексиков, депрессией или манией, чтобы лечить аффективные расстройства? Может, нужно быть шизофреником, чтобы лечить шизофрению?

Айрин прекрасно знала, где у меня «красная кнопка» – у нее была невероятная способность выискивать мои слабые места и нажимать на них.

– Ничего подобного! – отпарировала она. – В Рэдклиффе я была капитаном команды дискуссионного клуба и прекрасно знаю, чем вы сейчас занимаетесь – сведением к абсурду! Но вам это не поможет. Признайте, в моих словах есть правда.

– Нет, я не согласен. Вы совершенно упускаете из виду, что терапевтов специально учат! Это самая главная цель нашего обучения – мы приобретаем чувствительность, эмпатию, способность войти в мир другого человека, испытать то, что испытывает пациент.

Я действительно разозлился. И к этому времени я уже научился не сдерживаться. Наша совместная работа шла гораздо лучше, когда я свободно выражал свои чувства. Бывало, Айрин приходила в мой кабинет настолько подавленная, что слова не могла выговорить. Но стоило нам сцепиться из-за чего-нибудь, и она немедленно оживлялась. Я знал, что в этой ситуации беру на себя роль Джека. Он единственный умел противостоять Айрин. Всех остальных ее ледяные манеры обескураживали (ординаторы-хирурги прозвали ее «королевой»), но Джек никогда не пасовал перед ней. Она рассказала мне, что он никогда не старался скрыть свои чувства и часто завершал спор, выходя из комнаты со словами: «Я не желаю терять время на чепуху».)

Меня разозлила не только стойкая убежденность Айрин, что лишь терапевты, которые сами кого-то потеряли, могут помочь пациентам, пережившим потерю. Я разозлился и на Эрика за то, что он подкрепил идею Айрин о нескончаемости вдовства. Наши постоянные споры с Айрин были в том числе и об этом. Я занимал общепринятую, разумную позицию: задача скорбящего человека – постепенно отделить себя от умершего и перенаправить свою энергию на других людей. Первым такое понимание скорби разработал Фрейд в своем труде «Скорбь и меланхолия» в 1915 году. С тех пор правильность этого подхода подтвердили многочисленные клинические наблюдения и эмпирические исследования.

По результатам моего собственного исследования, законченного как раз перед началом работы с Айрин, все вдовы, все вдовцы, которых я наблюдал, постепенно отделились от покойных супругов и переключились на что-то другое или на кого-то другого. Это произошло и с людьми, у которых были самые любящие отношения с супругами. Более того, мы обнаружили убедительные подтверждения следующего: многие вдовы, которые до того были счастливы в браке, проходили через тяжелую утрату и отделялись от покойного супруга легче тех, чей брак сотрясали непримиримые конфликты. (Мне кажется, что этот парадокс можно объяснить сожалением: для людей, проживших жизнь в браке с неподходящим человеком, скорбь осложняется, так как они оплакивают еще и себя, свои впустую потраченные годы.) Поскольку мне казалось, что брак Айрин был исключительно счастливым, что они с мужем поддерживали друг друга, я сперва ожидал, что ее скорбь будет не слишком тяжелой.

Но Айрин резко отрицательно относилась к большинству традиционных воззрений на тяжелые утраты. Она терпеть не могла, когда я говорил об отделении от умершего, и отмахнулась от результатов моих исследований:

– Мы, потерявшие близких, научились отвечать так, как нужно исследователям. Мы узнали: мир хочет, чтобы мы быстро оправились, и не любит тех, кто слишком долго цепляется за свои потери.

Она встречала в штыки любое мое предложение насчет того, чтобы отделиться от Джека: спустя два года его вещи все еще лежали в ящиках его письменного стола, его фотографии висели по всему дому, его любимые журналы и книги стояли на прежних местах, и Айрин по-прежнему вела с ним ежедневные долгие беседы. Я боялся, что разговор с Эриком укрепит ее убежденность в моей неправоте и отбросит наш терапевтический процесс на много месяцев назад. Теперь мне еще труднее будет убедить Айрин, что в конце концов она оправится от своей скорби. Что же до ее дурацкой веры в тайное молчаливое общество скорбящих единомышленников, это была очередная иррациональная выдумка, недостойная даже возражений.

Но, как всегда, некоторые слова Айрин угодили в цель. Я слышал историю про швейцарского скульптора Альберто Джакометти: он попал в дорожное происшествие и сломал ногу. Лежа на улице в ожидании кареты скорой помощи, он произнес: «Наконец-то, наконец-то со мной что-то случилось!» Я прекрасно знал, что он имеет в виду. Айрин меня раскусила. Я преподавал в Стэнфорде уже больше тридцати лет, все это время жил в одном и том же доме, смотрел, как мои дети ходят в одни и те же школы, и никогда не сталкивался лицом к лицу с тьмой. Никаких тяжелых безвременных потерь: мои родители умерли в преклонном возрасте, отец – в семьдесят, мать – на десятом десятке. Моя сестра, семью годами старше меня, здорова. Я не терял близких друзей, а мои четверо детей живут недалеко от меня и процветают.

Для мыслителя, смотрящего на жизнь с экзистенциальной точки зрения, такое благоденствие в тепличных условиях означает, что он в долгу. Сколько раз я мечтал покинуть университет, эту башню из слоновой кости, и понести тяготы реального мира. Годами я представлял себе, как провожу саббатический отпуск простым рабочим, может быть – водителем скорой помощи в Детройте, поваром в буфете в Бауэри, [6]6
  бедный район Манхэттена с высокой преступностью


[Закрыть]или готовлю сэндвичи в манхэттенском кафе. Но так и не собрался; меня, как сирены, манили то квартира коллеги в Венеции, то позиция исследователя в городке Белладжо на озере Комо, и я был не в силах сопротивляться. Я даже никогда не переживал ситуации, способствующие развитию личности – развод, одиночество в зрелом возрасте. Я встретил Мэрилин, свою жену, когда мне было пятнадцать лет, и тут же решил, что она – моя суженая. (Я даже поспорил на 50 долларов со своим лучшим другом, что женюсь на ней, и выиграл эти деньги через восемь лет.) Наш брак не всегда был безоблачным – слава Богу, в нем были и бури, и натиски – но всю жизнь жена была мне любящим другом, всегда была рядом со мной.

Иногда я тайно завидовал своим пациентам, живущим на грани: у них хватало мужества радикально изменить свою жизнь, они переезжали, уходили с работы, меняли профессию, разводились и начинали заново. Мне была неприятна роль вуайериста, и я гадал, уж не поощряю ли я втайне своих пациентов совершать героические шаги вместо меня.

Все это я сказал Айрин. Ничего не упуская. Сказал, что она права насчет моей жизни – до определенной степени.

– Но вы неправы, говоря, что я никогда не переживал трагедий. Я всячески стараюсь быть ближе к трагедиям. Я не забываю о собственной смерти. Во время встреч с вами я часто воображаю, что моя жена смертельно больна, и каждый раз меня наполняет неописуемое горе. Я в полной мере осознаю, что нахожусь в пути, что моя жизнь перешла в новую фазу. Уход на раннюю пенсию из Стэнфорда – необратимый шаг. Все признаки старости – порванный мениск, слабеющее зрение, боли в спине, все старческие болячки, седеющая борода и волосы, сны о собственной смерти – все говорит мне, что моя жизнь движется к концу.

– Айрин, я десять лет добровольно работал с пациентами, умирающими от рака, в надежде, что они помогут мне приблизиться к трагической сердцевине жизни. Это действительно произошло, и я три года посещал психотерапевта – Ролло Мэя, чья книга «Экзистенциальная психология» сыграла очень важную роль в моем обучении как психиатра. Эта терапия была непохожа ни на какую другую работу над личностью, которую мне приходилось проделывать до того. Я с головой окунулся в опыт собственной смерти.

Айрин кивнула. Этот жест был мне знаком: характерная последовательность движений, сначала резко дергается подбородок, потом два-три плавных кивка – телесная азбука Морзе, обозначающая, что мой ответ удовлетворителен. Я выдержал испытание – на этот раз.

Но я еще не исчерпал ее сон.

– Айрин, я думаю, мы еще не до конца разобрались с вашим сном.

Я сверился со своими записями (записи, которые я делаю во время сеансов, почти всегда относятся к снам по причине их недолговечности – пациенты практически немедленно подавляют или искажают их) и прочитал вслух первую часть описания сна:

Я в этом кабинете, сижу на этом стуле. Но посреди комнаты, разделяя нас, проходит стена. Я вас не вижу.

– Я обратил внимание на последнее предложение, – продолжил я. – Во сне выне видите меня. Однако всю сегодняшнюю встречу мы говорили о том, что дело обстоит наоборот – это я не вижу вас. Я хочу спросить вас вот о чем: несколько минут назад, когда я стал говорить о своем старении, операции на колене, глазах…

– Да, да, я все это слышала, – нетерпеливо произнесла Айрин.

– Вы слышали – но, как обычно, когда я упоминаю о своем здоровье, ваш взгляд заволакивается пеленой. Помните, мне делали операцию на глазах, и в течение двух недель после операции мне явно нелегко пришлось, я ходил в черных очках, но вы так и не спросили меня, как прошла операция, как я себя чувствую.

– Мне незачем знать о вашем здоровье. Здесь я пациентка.

– О нет, тут кроется нечто большее, это не просто отсутствие интереса, и дело не в том, что вы пациентка, а я доктор. Вы меня избегаете. Вы не желаете ничего про меня знать. В особенности вы закрываетесь от любых сведений, как-то снижающих мой образ. С самого начала я вам сказал, что, поскольку мы встречались в обществе и у нас есть общие друзья, Эрл и Эмили, я не смогу от вас укрыться. Но вы ни разу не поинтересовались мной, не пожелали про меня что-либо узнать. Вам это не кажется странным?

– Когда я начала ходить к вам, я не хотела снова идти на риск потерять близкого человека. Я не выдержала бы. Поэтому у меня оставались только две возможности…

И тут Айрин по своему обыкновению замолчала, словно я должен был угадать конец фразы. Я не хотел ее поощрять, но сейчас важно было не прерывать поток ее излияний.

– И что же это были за возможности?

– Первая – не допускать, чтобы вы стали для меня что-то значить. Но это, конечно, было невозможно. А вторая – не видеть в вас реального человека, с историей.

– С историей?

– Да, с историей жизни, которая начинается с начала и идет к концу. Я хочу держать вас вне времени.

– Сегодня вы, как обычно, вошли ко мне в кабинет и направились прямо к своему стулу, не глядя на меня. Вы всегда избегаете смотреть мне в глаза. Вы это имеете в виду, когда говорите «держать вне времени»?

Она кивнула.

– Если я буду на вас смотреть, вы станете слишком реальны.

– А реальный человек рано или поздно умирает.

– Вот теперь вы все поняли.

Урок 3. Горестный гнев

– Айрин, я только что узнал, что умер муж моей сестры.

Этими словами я однажды начал сеанс.

– Скоропостижно. Коронарный тромбоз. Я, как вы видите, потрясен и выбит из колеи, – тут мой голос дрогнул, – но я сделаю все от меня зависящее, чтобы это нам сегодня не помешало.

Мне было трудно это говорить и трудно делать, но я чувствовал, что у меня нет выбора.

Мортон, муж моей единственной сестры, был мне дорогим другом и много значил в моей жизни с самой юности, с тех пор, когда мне было пятнадцать лет. Потрясенный дневным звонком сестры, я тут же забронировал билет на ближайший рейс в Вашингтон, чтобы быть с ней. После этого я занялся отменой своих встреч с пациентами на ближайшие несколько дней и увидел, что через два часа должна прийти Айрин. Приняв ее, я еще успею на самолет. Отменять ли прием?

За три года нашей терапии Айрин никогда не опаздывала на встречи и ни одной не пропустила, даже в те страшные дни, когда опухоль пожирала мозг и личность Джека. Айрин вынуждена была наблюдать, как неумолимо ухудшается его состояние, но ни разу не отступилась от нашей работы. И я тоже. Я прикладывал все усилия, чтобы помочь ей, с самого первого сеанса, на котором пообещал: «Я не оставлю вас наедине с этим.» Значит, и в этот день скорби ясно, что мне делать: встретиться с ней и быть честным.

Но Айрин не ответила. Мы немного помолчали, и я спросил:

– О чем вы думаете?

– О том, сколько ему было лет.

– Семьдесят. Он как раз собирался уйти на пенсию, оставить практику.

Я замолчал и стал ждать. Чего? Возможно, соболезнований, хотя бы из простой человеческой вежливости. Может быть, даже благодарности за то, что я решил принять Айрин, несмотря на свое горе.

Тишина. Айрин сидела молча, открыто разглядывая выцветшее пятнышко от кофе на ковре.

– Айрин, что сегодня происходит в пространстве между мной и вами?

Я неизменно задавал этот вопрос на каждом сеансе, так как был убежден, что самое важное – исследовать наши отношения.

– Ну, наверное, он был хороший человек, – сказала она, глядя все туда же. – Иначе вы бы так не горевали.

– Айрин, только этого не надо. Мне нужна правда. Что происходит у вас в голове?

Она вдруг подняла на меня взгляд горящих глаз.

– Мой муж умер в сорок пять лет, и если я после этого могу каждый день входить в операционную, оперировать, руководить практикой и учить студентов, то вы уж точно можете прийти сюда и меня принять, черт возьми!

Меня потрясли не столько эти слова, сколько звук ее голоса. Хриплый, низкий – это была не Айрин. Не ее голос. Это было похоже на сверхъестественно гортанный голос девочки из фильма «Изгоняющий дьявола». Я и слова сказать не успел, а она уже схватила с пола свою сумку.

– Я ухожу! – заявила она.

У меня напряглись икры – наверное, я собирался броситься на нее, если она ринется к двери.

– Никуда вы не уйдете. Особенно после такого. Останьтесь здесь и выговоритесь как следует.

– Не могу. Не могу работать, не могу остаться здесь. Я не гожусь на то, чтоб быть с людьми.

– В этом кабинете есть только одно правило: полностью высказывать все, о чем думаешь. Вы делаете свою работу. Хорошо как никогда.

Айрин уронила сумочку на пол и сгорбилась в кресле.

– Я рассказывала вам, что после смерти брата всегда одинаково разрывала отношения с мужчинами.

– Как? Расскажите еще раз.

– У них что-нибудь случалось – авария, проблема, болезнь, и тогда я начинала злиться и выкидывала их из своей жизни. Быстрый разрез! Словно скальпелем! Я режу чисто. Раз и навсегда.

– Потому что вы сравнивали их проблемы со своей неизмеримой потерей? И это злило вас?

Она благодарно кивнула.

– Да, я уверена, это в значительной степени все объясняет. И еще я не хотела, чтобы они для меня что-то значили. Не хотела слушать про их мелкие проблемы.

– А сегодня, здесь?

– Красная пелена! Гнев! Я хотела в вас чем-нибудь запустить!

– Потому что я как будто сравнивал свою потерю с вашей?

– Да. А потом я подумала, что, когда мы закончим сеанс, вы пойдете по дорожке своего садика к жене, которая вас ждет, а с ней – вся ваша аккуратненькая, уютненькая жизнь. И тут все заволакивается красной пеленой.

Мой кабинет расположен рядом с домом, всего футах в двухстах, в удобном коттедже с красной черепичной крышей, укрытом пышной зеленью и фиолетовыми цветами люпина, глицинии, красного жасмина и широколистной лаванды. Айрин любила спокойствие моего кабинета, но часто саркастически говорила, что я живу словно на картинке из книжки.

– Я разозлилась не только на вас, – продолжала она. – Я злюсь на всех, чья жизнь цела и невредима. Вы мне рассказывали про вдов, которым ненавистна жизнь без роли, которым неприятно быть «пятым колесом в телеге» на званых обедах. Но дело не в роли, не в пятом колесе: дело в том, что ненавидишь всех остальных, потому что они живут. Это зависть; она наполняет тебя горечью. Неужели вы думаете, что мне нравится это чувствовать?

– Несколько минут назад, когда вы хотели уйти, вы сказали, что не годитесь быть с людьми.

– А что, гожусь? Разве вам приятно общаться с человеком, ненавидящим вас за то, что ваша жена жива? Помните про черную грязь? Люди не любят пачкаться.

– Я ведь не дал вам уйти.

Ответа не было.

– Я вот думаю, как вам должно быть не по себе, когда вы так на меня злитесь, и в то же время ощущаете себя так близко ко мне, и так мне благодарны.

Она кивнула.

– Погромче, пожалуйста. Я не слышу.

– Ну, мне стало не по себе от мысли: почему вы именно сегодня рассказали мне о своем зяте.

– У вас, кажется, какие-то подозрения.

– Очень сильные.

– Вам что-то показалось?

– Не думаю, что показалось. Я думаю, что вы пытались мной манипулировать. Посмотреть, что я сделаю. Проверить меня.

– Не удивительно, что вы взорвались. Может быть, лучше рассказать, что именно было со мной сегодня, когда я узнал о смерти Мортона.

Я рассказал ей, что отменил все остальные встречи с пациентами, но с ней решил встретиться, и объяснил, почему.

– Я не мог отменить встречу, ведь вы мужественно приходили сюда, несмотря ни на что. Но, – продолжал я, – мне предстояло решить вопрос: как быть с вами и в то же время справляться со своей потерей.

– Так скажите, Айрин, что я должен был сделать? Замкнуться в себе, закрыться от вас? Это было бы еще хуже, чем отменить прием. Постараться быть рядом с вами, быть честным с вами, и не рассказать, что произошло? Это невозможно, это прямой путь к провалу: я давно знаю, что если между двумя людьми стоит что-то важное, и они об этом не говорят, они и ни о чем другом важном тоже говорить не будут. Это пространство, – я жестом обозначил расстояние между нами, – мы должны держать его чистым, не загромождать, и это не только ваша обязанность, но и моя. Поэтому я откровенно рассказал, что у меня случилось. Прямо, как мог – никаких манипуляций, никаких проверок, никаких тайных мотивов.

Айрин снова кивнула, показывая, что я дал разумное, удовлетворительное объяснение.

Позднее, ближе к концу сеанса, Айрин извинилась за свои слова. На следующей неделе она рассказала мне, что описала этот случай в разговоре с подругой, и ту поразила жестокость Айрин по отношению ко мне. Айрин извинилась еще раз.

– Не надо извинений, – уверил ее я, и не покривил душой. На самом деле меня в каком-то смысле обрадовали ее слова, что я, черт возьми, могу прийти сюда и принять ее: это было что-то живое, реальное; это сблизило нас. Это была правда о чувствах Айрин ко мне. Или часть правды – и я надеялся, что рано или поздно услышу и остальное.

Гнев Айрин, с которым я впервые столкнулся на втором месяце терапии, был глубоким и всепроникающим. Он выплескивался на поверхность лишь изредка, но всегда тайно бурлил в глубине. Сначала меня это не очень беспокоило. По опыту я знал, что такой гнев не более опасен, чем навязчивое чувство вины, сожаления, отрицания, и вскоре должен рассеяться. Но в данном случае, как это часто бывало в моей работе с Айрин, опыт меня обманул. Снова и снова я обнаруживал, что «статистическая истина» (при вычислении которой исключения – «аномалии» – часто не берутся в расчет) имеет мало отношения к правде человека из плоти и крови, сидящего передо мной.

Как-то раз, на третьем году терапии, я спросил:

– С какими чувствами вы ушли домой с прошлого сеанса? Вы думали обо мне в течение недели?

Я часто задаю этот вопрос, чтобы сконцентрировать терапевтическое внимание на «здесь и сейчас», на встрече между мной и пациентом.

Она посидела молча, потом спросила:

– А вы думаете обо мне между сеансами?

Клиенты часто задают этот вопрос, пугающий для большинства терапевтов, но от Айрин я его почему-то не ожидал. Может быть, я думал, что ей все равно, а если и не все равно, то она в любом случае не признается.

– Я… я… я… часто думаю о вашей ситуации, – ответил я, запинаясь. Неправильный ответ!

Она посидела немного, потом встала.

– Я ухожу, – сказала она и прошествовала вон из кабинета, не преминув хлопнуть дверью.

Я смотрел в окно, как она меряет шагами сад и курит. Я сидел и ждал. Как легко было бы терапевту, который не открывается пациентам, отразить эту атаку встречным вопросом: «А почему вы спрашиваете?», или «А почему вы задали мне этот вопрос именно сейчас?», или «А каковы ваши фантазии, мечты по этому поводу?» Но психотерапевтам, которые, как я, стремятся к равенству, к прозрачным для обеих сторон отношениям, приходится тяжелее. Возможно, потому, что этот вопрос обнажает границы терапевтической подлинности: каким бы искренним, откровенным, честным ни был психотерапевт, между ним и пациентом всегда остается зияющая пропасть, фундаментальное неравенство.

Я знал, что Айрин терпеть не может, когда я воспринимаю ее как «ситуацию», и еще ненавидит меня за то, что я стал для нее так много значить, за то, что она это допустила. Я мог, конечно, проявить б'ольшую чувствительность и употребить более личное слово, чем «ситуация». Но я убежден: что бы я ни ответил, Айрин не удовлетворилась бы. Она хотела, чтобы я думал о ней по-другому: любовно, восхищенно, чувственно, чтобы я трясся над ней. Вот это, пожалуй, верное слово: трясся.

Докурив сигарету, она с большим апломбом вернулась обратно в кабинет и села на место как ни в чем не бывало. Я продолжил сеанс, воззвав к ее чувству реальности.

– Это естественно, – небрежно заметил я, – что пациенты чаще думают о своих терапевтах, чем терапевты – о пациентах. В конце концов, у терапевта много пациентов, а терапевт у пациента один. То же относилось ко мне, когда я сам был пациентом у психотерапевта, и разве это не верно и для ваших собственных хирургических пациентов, и для ваших студентов? Разве ваш мысленный образ у них в уме не крупнее их образов в вашем?

На самом деле все не так просто. Я не стал говорить, что терапевты действительно думают о пациентах между сеансами – особенно о трудных пациентах, которые тем или иным способом выводят терапевта из себя. Терапевты могут искать причины своей собственной сильной эмоциональной реакции на пациента или обдумывать, какую технику лучше применить. (Терапевт, который позволяет себе запутаться в гневных, мстительных, любовных или эротических фантазиях о пациенте, должен, конечно, обсудить это с коллегой-другом, профессиональным консультантом или своим личным терапевтом.)

Конечно, я не сказал Айрин, что часто думаю о ней в промежутке между сеансами. Она ставила меня в тупик. Я беспокоился о ней. Почему ей не лучше? Подавляющему большинству вдов, с которыми я работал, становилось лучше после года терапии, и все показывали значительное улучшение к концу второго года. Но не Айрин. Ее отчаяние и безнадежность углублялись. В ее жизни не было радости. Каждый вечер, уложив дочку спать, она рыдала; она по-прежнему часами беседовала с покойным мужем; она отвергала все приглашения встретиться с новыми людьми и в принципе не допускала возможности серьезных отношений с другим мужчиной.

Я нетерпеливый терапевт, и мое разочарование все росло. И беспокойство за Айрин – тоже: масштабы ее страданий начали меня тревожить. Меня пугала возможность самоубийства – я убежден, что Айрин покончила бы с собой, если бы не дочь. Два раза я отправлял Айрин на прием к своим коллегам для формальной консультации.

Мне было трудно справляться с яростными вспышками горя Айрин, но еще труднее было работать с менее сильными, но пронизывающими всю ее душу проявлениями гнева. Список обид Айрин на меня все рос, и редкий час обходился без гневной вспышки.

Она злилась на меня за то, что я пытался ей помочь отделиться от Джека, перенаправить энергию на что-то другое, уговаривал встречаться с другими мужчинами. Она злилась на меня за то, что я не Джек. Из-за нашей глубокой вовлеченности в терапию, обмена самыми интимными мыслями, ссор, заботы друг о друге чувства Айрин ко мне больше всего напоминали чувства, которые она питала к мужу. А потом, когда сеанс кончался, ей невыносимо было возвращаться в жизнь, где не было ни меня, ни Джека. Поэтому каждый раз окончание сеанса проходило со скандалом. Айрин неприятно было напоминание, что наши с ней отношения имеют формальные границы. Каким бы способом я ни давал ей понять, что наш час подошел к концу, она часто взрывалась: «И вы называете это подлинными отношениями? Это вообще не отношения! Вы смотрите на часы и выгоняете меня, выкидываете вон!»

Иногда по окончании сеанса она продолжала сидеть на месте, сверля меня взглядом и отказываясь уйти. Я взывал к ее здравому смыслу – напоминал о необходимости расписания, о ее собственных пациентах, записанных на прием, предлагал, чтобы она сама следила за временем и сообщала об окончании сеанса, повторял, что, если я заканчиваю сеанс, это не значит, что я ее отвергаю – все напрасно, она не слышала. Чаще всего она уходила разгневанная.

Она злилась на меня за то, что я стал для нее важен, и за то, что я отказывался брать на себя некоторые функции Джека: например, хвалить ее сильные стороны – внешность, изобретательность, ум. Мы часто ссорились из-за похвал. Я считал, что искусственные комплименты сводят ее до уровня ребенка, но она так настаивала, что я часто повиновался. Я спрашивал, что она хочет от меня услышать, и практически дословно повторял, всегда стараясь прибавить какое-то свое наблюдение. Мне это занятие казалось нелепым кривлянием, но оно почти безотказно поднимало настроение Айрин. Правда, лишь на время. Мои слова утекали у нее через пальцы, и на следующем сеансе она требовала повторить все сначала.

Она сердилась на меня за то, что я думал, будто понимаю ее. Если я пытался бороться с ее пессимизмом, напоминая ей, что она находится в процессе, у которого есть начало и конец, или ссылаясь на какие-то результаты собственных исследований, она сердилась: «Вы пытаетесь стереть мою индивидуальность. Вы игнорируете уникальность моего опыта.»

Стоило мне выразить оптимизм по поводу ее адаптации, она неизменно обвиняла меня в том, что я хочу заставить ее забыть Джека.

Любой намек на то, что она, может быть, встретит другого мужчину, напоминал хождение по минному полю. Попадавшихся ей мужчин она, как правило, презирала и сердилась, когда я предлагал ей исследовать это придирчивое отношение. Любые мои практические предложения провоцировали взрыв.

– Если мне приспичит ходить на свидания, – говорила она в ярости, – я сама соображу, как это делать! Я не для того плачу вам хорошие деньги, чтобы вы мне советовали, как знакомиться с мужчинами – такие советы я могу получить и от подруг!