Текст книги "Мама и смысл жизни"

Автор книги: Ирвин Ялом

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Для нас не было слишком трудных тем, и Пола играла значительную роль в каждом жизненно важном обсуждении. Например, в начале одной встречи участница по имени Ева рассказала о своей зависти к подруге, которая только что неожиданно, скоропостижно умерла во сне от сердечного приступа. «Это лучшая смерть,» – сказала Ева. Но Пола решила поспорить и заявила, что внезапная смерть – это трагедия.

Мне стало неловко за Полу. Зачем, думал я, ей обязательно нужно ставить себя в глупое положение? Разве не очевидно, что умереть во сне – лучше всего? Однако Пола убедительно, как обычно, и вежливо обосновала свою точку зрения: внезапная смерть – это худший вариант.

– Нужно время, много времени, – говорила она, – чтобы не торопясь подготовить к своей смерти других людей – мужа, друзей, и самое главное – детей. Нужно завершить все незаконченные дела своей жизни. Ваши начинания достаточно важны, чтобы не бросать их на полдороге, верно ведь? Ваши дела заслуживают, чтобы их довели до конца, ваши проблемы – чтобы их решили. А иначе получается, что ваша жизнь была бессмысленной.

– Более того, – продолжала она, – умирание – часть жизни. Пропустить его, проспать значило бы пропустить одно из величайших приключений, какие выпадают человеку.

Однако за Евой, тоже довольно сильной личностью, осталось последнее слово.

– Знаешь, Пола, что ты ни говори, а я все равно завидую своей подруге. Я всегда любила сюрпризы.

Скоро слава о нашей группе разошлась по всему Стэнфордскому университету. Студенты – ординаторы-психиатры, медсестры, целые группы студентов младших курсов – стали приходить, чтобы наблюдать за встречами через одностороннее зеркало. Иногда уровень боли в группе становился невыносимым, и студенты в слезах выбегали из наблюдательной комнаты. Но всегда возвращались. Психотерапевтические группы часто, но, как правило, с неохотой допускают студентов в качестве наблюдателей. Но не наша группа: мы, наоборот, соглашались с радостью. Как и Пола, остальные участники группы жаждали встреч с аудиторией: они чувствовали, что могут многому научить, что смертный приговор сделал их мудрее. Один урок они усвоили особенно хорошо: жизнь нельзя откладывать на потом; ее надо прожить сейчас, не оставлять до выходных, до отпуска, до того времени, когда дети пойдут в университет, до стремительно тающих лет на пенсии. Я неоднократно слышал от больных: «Как жаль, что я по-настоящему научилась жить только сейчас, когда мое тело охвачено раком.»

В то время я был одержим своей карьерой ученого; я разрывался между исследованиями, составлением заявок на гранты, чтением лекций, преподаванием и писанием. На общение с Полой оставалось мало времени. Может быть, я боялся подойти к ней слишком близко? Вдруг ее взгляд с точки зрения вечности, ее свобода от обыденных желаний подорвали бы мою решимость преуспеть на академическом поприще. Конечно, я каждую неделю видел ее в группе, где я был штатным руководителем, а Пола… кем? – не соведущим, кем-то другим… координатором, методистом, посредником. Она помогала новым участникам сориентироваться в группе, устраивала теплый прием, делилась опытом, на неделе между встречами группы звонила всем участникам, выводила их пообедать и всегда была рядом на случай кризиса.

Наверное, лучше всего к ее роли подходят слова «консультант по духовности». Она делала встречи возвышеннее и глубже. Когда она говорила, я внимательно слушал: у Полы часто бывали неожиданно глубокие прозрения. Она учила членов группы медитировать, заглядывать глубоко в себя, находить центр спокойствия, ограничивать боль. Как-то раз, когда встреча уже подходила к концу, Пола удивила меня: она достала из сумки свечу, зажгла ее и поставила на пол. «Сдвинемся теснее,» – сказала она, протягивая руки участникам, сидящим справа и слева. «Смотрите на свечу и медитируйте молча в течение нескольких секунд.»

До встречи с Полой я так погряз в медицинских традициях, что ничего хорошего не подумал бы о враче, который в финале групповой встречи берется за руки с пациентами и молча пялится на свечку. Но участникам группы, и мне тоже, предложение Полы показалось настолько уместным, что с тех пор мы именно так заканчивали все наши встречи. Я научился ценить эти завершающие моменты, и если сидел рядом с Полой, всегда тепло сжимал ее руку, прежде чем отпустить. Она обычно вела медитацию вслух, импровизируя, всегда с большим достоинством. Я обожал ее медитации, и до конца жизни буду вспоминать ее тихие наставления: «Отпустите, отпустите гнев, отпустите боль, отпустите жалость к себе. Потянитесь к себе в душу, в мирные, тихие глубины, откройтесь любви, прощению, Богу.» Опасные идеи для зажатого атеиста-эмпирика с медицинским образованием!

Иногда я задавался вопросом: есть ли у Полы вообще какие-то потребности, помимо жажды помогать другим? Я часто спрашивал ее, может ли группа ей чем-то помочь, но так и не получил ответа. Иногда я удивлялся напряженному ритму жизни Полы – она ежедневно навещала по нескольку больных. Что ею движет, спрашивал я себя, и почему она говорит о своих проблемах только в прошедшем времени? Она предлагает нам только свои решения – но не свои нерешенные проблемы. Но я никогда не углублялся в эти мысли. В конце концов, у Полы запущенный метастазированный рак, и она пережила даже самые оптимистические прогнозы. Она полна энергии, ее все любят, она всех любит и служит вдохновением для любого человека, вынужденного жить с раковой болезнью. Чего еще надо?

То было золотое время моих странствий с Полой. Возможно, лучше было оставить все как есть. Но в один прекрасный день я огляделся и понял, насколько разрослось наше предприятие. У нас теперь были руководители групп, секретари для расшифровки протоколов встреч и вступительных интервью участников, преподаватели, курирующие студентов-наблюдателей. Я решил, что для таких масштабов необходим приток капитала, и начал искать средства для научных исследований – для поддержания группы на плаву. Я не считал, что профессионально занимаюсь смертью, и потому никогда не брал денег с участников групп и даже не спрашивал, есть ли у них медицинская страховка. Но я посвящал группе достаточно много времени и сил, а у меня были моральные обязательства перед Стэнфордским университетом – я должен был как-то помогать ему компенсировать расходы на мою зарплату. И еще я чувствовал, что период, когда я учился быть руководителем группы раковых пациентов, подходит к концу – настала пора что-то сделать с нашим предприятием, исследовать его с научной точки зрения, оценить эффективность, опубликовать результаты, сделать так, чтобы о нас узнали, дать толчок возникновению подобных программ по всей стране. Короче, для меня настала пора продвигать наше предприятие и самому продвигаться.

Благоприятная возможность представилась, когда Национальный институт изучения рака начал собирать заявки на исследования социального поведения, связанного с раком груди. Я подал заявку и получил грант, который позволял мне оценить эффективность моего терапевтического подхода к больным раком груди в терминальной стадии. Это был простой, незамысловатый проект. Я был уверен, что мой подход позволяет улучшить качество жизни смертельно больных пациентов, и что мне осталось только разработать систему оценки – организовать заполнение анкет участниками до начала посещения группы и потом с регулярными интервалами.

Как видите, я стал чаще пользоваться местоимениями первого лица единственного числа: « Ярешил… яприменил… мойтерапевтический подход». Оглядываясь назад и просеивая пепел своих отношений с Полой, я догадываюсь, что все эти местоимения предвещали распад нашей любви. Но тогда, проживая тот период, я не замечал ни малейших признаков порчи. Я помню только, что Пола наполняла меня светом, а я был ее незыблемой скалой, тихой гаванью, какую она искала, пока нам не посчастливилось найти друг друга.

В одном я уверен: проблемы начались вскоре после того, как я официально приступил к субсидированному исследованию. В наших отношениях появились сначала волосные трещинки, потом настоящие расселины. Возможно, первым явным признаком беды стали слова Полы: она чувствует, что этот исследовательский проект ее эксплуатирует. Я счел это заявление странным, потому что предоставил ей именно ту роль, которую она сама просила: она интервьюировала кандидатов в группу – все они были женщины с метастазированным раком груди – и помогала составлять анкеты для опросов. Более того, я позаботился, чтобы ей хорошо платили – гораздо больше, чем обычному референту, и больше, чем она сама запросила.

Через несколько недель у нас состоялся неприятный разговор. Пола сказала, что перетрудилась, и что ей нужно больше времени для себя. Я посочувствовал ей и постарался что-то предложить, чтобы снизить бешеный темп ее жизни.

Вскоре после этого я подал в Национальный институт изучения рака письменный отчет о первой стадии исследования. Я поставил имя Полы первым в списке референтов, но вскоре до меня дошли слухи: она считает, что я недостаточно высоко оценил ее вклад. Я совершил ошибку, не обратив внимания на этот слух: мне казалось, что это нехарактерно для Полы.

Вскоре я ввел в одну из групп в качестве сотерапевта доктора Кингсли – молодую женщину, психолога. У нее не было опыта работы с раковыми больными, но она была очень умна, полна добрых намерений и предана делу. Вскоре Пола вызвала меня на разговор. «Эта женщина – самый холодный и жесткий человек из всех, кого я знаю, – сердито говорила мне Пола. – Она и за тысячу лет не поможет ни одному пациенту.»

Меня поразило и то, как искаженно Пола восприняла нового сотерапевта, и ее озлобленный, обвиняющий тон. «Пола, откуда такая резкость? – думал я. – Где твое сострадание, где христианское отношение к ближнему?»

В условиях гранта оговаривалось, что в течение первых шести месяцев после получения финансирования я должен провести двухдневный семинар, чтобы проконсультироваться с группой из шести специалистов по лечению рака, дизайну исследований и статистическому анализу. Я пригласил Полу и четверых других участников группы в качестве пациентов-консультантов. Семинар проводился исключительно для галочки и был бессмысленной тратой времени и денег. Но такова уж жизнь исследователя, получающего финансирование от государства; скоро привыкаешь совершать все нужные телодвижения. Пола, однако, не могла смириться. Посчитав, сколько денег уйдет на двухдневный семинар (около пяти тысяч долларов), она гневно выговаривала мне:

– Подумай, как можно было бы помочь раковым больным на эти пять тысяч долларов!

Пола, подумал я, я тебя очень люблю, но у тебя иногда такая каша в голове.

– Разве ты не видишь, – сказал я, – что приходится идти на компромисс? Мы не можем использовать эти пять тысяч на прямую помощь раковым больным. И, что гораздо важнее, мы можем вообще потерять финансирование, если не проведем этот семинар по правилам, установленным федеральным ведомством. Если мы не сдадимся, завершим исследование, докажем ценность нашего подхода для умирающих раковых пациентов, от этого выиграет много больше людей. Гораздо больше, чем если бы мы напрямую потратили эти пять тысяч долларов на больных. Пола, это никуда не годная экономия. Прошу тебя, умоляю, пойди на компромисс один-единственный раз.

Я чувствовал, как она во мне разочарована. Медленно качая головой, она ответила:

– Пойти на компромисс один-единственный раз? Ирв, компромиссы не ходят по одному. Они плодятся.

На семинаре все консультанты честно проделали то, за чем их пригласили, и отработали заплаченные им немалые деньги. Один участник рассказал о психологическом тестировании для измерения депрессии, беспокойства, способности к адаптации, определении локуса контроля. Другой – о системах здравоохранения, третий – о социальных ресурсах для поддержки больных.

Пола с головой ушла в работу семинара. Видимо, она понимала, что ее время уходит, и не собиралась ждать неизвестно чего. Она играла роль Сократа-овода при невозмутимых консультантах. Например, когда они обсуждали такие объективные показатели плохой адаптации пациента к болезни, как нежелание вставать с постели, одеваться, замыкание в себе, слезы, Пола возражала: у нее все эти виды поведения по временам говорили о стадии инкубации, постепенно переходящей к новой стадии, иногда – к периоду личностного роста. Эксперты пытались убедить ее: используя достаточно большую выборку, статистические показатели и контрольную группу, можно решить подобные вопросы с помощью статистики и анализа данных. А Пола сопротивлялась.

Потом настал момент, когда участников семинара попросили назвать важные факторы-предвестники, то есть факторы, которые могли бы предсказать возможности пациента по психологической адаптации к раку. Участники семинара предлагали факторы, а доктор Ли, специалист по раку, записывал их мелом на доске: стабильность брака, доступные больному ресурсы окружающей среды, профиль личности, история семьи. Пола подняла руку и произнесла: «А как насчет мужества? Или духовности?»

Доктор Ли смотрел на Полу подчеркнуто долго, молча подбрасывая и ловя мелок. Наконец повернулся к доске и записал предложения Полы. Я считал, что они не лишены смысла, но прекрасно понимал – как и все собравшиеся – что доктор Ли, глядя на взлетающий в воздух мел, думал: «Кто-нибудь, ради Бога, уведите отсюда эту старуху!» Позднее, за обедом, он презрительно назвал Полу проповедницей. Несмотря на то, что поддержка и рекомендации доктора Ли, выдающегося онколога, были незаменимы для проекта, я рискнул возразить и стойко защищал Полу, подчеркивая ее важнейшую роль в организации и работе группы. Мне не удалось переубедить доктора Ли, но я был горд, что вступился за Полу.

В тот же вечер Пола мне позвонила. Она была в ярости.

– Все эти врачи на семинаре – роботы, не люди, а роботы! Мы, пациенты, те, кто борется с раком двадцать четыре часа в сутки – кто мы для них? Я тебе скажу: мы всего-навсего «неадекватные стратегии личностной адаптации».

Я долго беседовал с ней, пытаясь ее умаслить. Я осторожно намекал, что не стоит распространять один стереотип на всех врачей, и призывал ее к терпению. Я еще раз поклялся в верности принципам, с которых мы начали работу группы. И закончил такими словами:

– Пола, не забывай, все это ничего не значит, потому что у меня свой собственный план исследований. Я не собираюсь поддаваться механистическим идеям этих врачей. Доверься мне!

Но Пола не смягчилась, и, как выяснилось впоследствии, не думала мне довериться. Злосчастный семинар не шел у нее из головы. Много недель она думала о нем и наконец открыто обвинила меня в том, что я продался бюрократам. Она отправила в Национальный институт изучения рака свое особое мнение, энергичное и ядовитое.

Наконец, в один прекрасный день Пола явилась ко мне в кабинет и сказала, что решила покинуть группу.

– Почему?

– Я просто устала.

– Пола, здесь что-то кроется. Скажи мне настоящую причину.

– Я тебе говорю, я устала.

Как я ни допрашивал ее, она стояла на своем. Но мы оба знали: настоящая причина в том, что я ее разочаровал. Я пустил в ход все свои уловки (за годы практики я усвоил кое-какие способы управлять людьми), но безрезультатно. Я пытался вести непринужденную беседу, но выходило невпопад. Я ссылался на нашу давнюю дружбу. Но все мои попытки наталкивались на ледяной взгляд Полы. Я утерял раппорт с ней, а неискренний разговор причинял мне боль.

– Я просто слишком много работаю. У меня чрезмерная нагрузка, – говорила она.

– Пола, я тебе уже давно именно это и говорю. Ты навещаешь и обзваниваешь десятки человек. Хватит. Ограничься хождением на группу. Ты нужна группе. И мне. Надеюсь, полтора часа в неделю тебя не слишком обременят.

– Нет, я не могу по частям. Я хочу полностью освободиться. Кроме того, группа за мной не поспевает. Она скользит по поверхности. А мне нужно идти вглубь – работать с символами, снами, архетипами.

– Пола, я согласен. – Я говорил очень серьезно. – Я тоже считаю, что это нужно, и мы в группе как раз подходим к этому порогу.

– Нет, я слишком устала, из меня выпили все соки. С каждым новым пациентом я снова переживаю свою собственную кризисную пору, свою Голгофу. Нет, я решила. На следующей неделе я приду в последний раз.

Так она и сделала. И больше не вернулась в группу. Я просил ее звонить мне в любое время, если ей нужно будет поговорить. Она ответила, что я и сам могу ей звонить. Она не старалась меня задеть, но ее ответ сильно ранил меня, заставив по-другому взглянуть на ситуацию. Пола мне так никогда и не позвонила. Я звонил ей несколько раз. Два раза по моему приглашению мы ходили обедать. Первая встреча сложилась так неудачно, что прошло много месяцев, прежде чем я рискнул еще раз пригласить Полу на обед. Началось со зловещего предзнаменования. В выбранном нами ресторане все столики оказались заняты, и мы, перейдя дорогу, попали в другой, «Троттер», огромное сооружение, похожее на пещеру и лишенное какого-либо шарма; раньше в этом здании торговали машинами «олдсмобиль», потом экологически чистыми продуктами, потом устроили танцевальный зал. Теперь в здании был ресторан, а в ресторане подавали сэндвичи с «танцевальными» названиями – «вальс», «твист», «чарльстон».

Дело было плохо. Я почувствовал это, когда услышал свой голос, заказывающий сэндвич «хула», и убедился окончательно, когда Пола открыла сумку, достала камень размером с небольшой грейпфрут и положила на стол между нами.

– Это мой камень гнева, – сказала она.

С этого момента в моей памяти зияют провалы, что для меня, вообще говоря, не характерно. К счастью, я кое-что записал сразу после обеда – беседа с Полой была слишком важна, чтобы доверить ее памяти.

– Камень гнева? – повторил я безо всякого выражения. Покрытый лишайником булыжник, лежащий на столе между нами, приковывал мой взгляд.

– Ирв, мне так сильно доставалось, что меня затопил гнев. Теперь я научилась его откладывать. В этот камень. Я обязательно должна была принести его сегодня. Я хотела, чтобы он присутствовал при нашей встрече.

– Пола, за что ты на меня сердишься?

– Я больше не сержусь. У меня слишком мало времени, чтобы сердиться. Но ты причинил мне боль; ты бросил меня, когда мне больше всего нужна была помощь.

– Пола, я никогда не бросал тебя, – сказал я, но она, словно не слыша, продолжала:

– После семинара я не могла прийти в себя. У меня перед глазами стоял доктор Ли: я видела, как он жонглирует мелком, не обращая внимания на меня, на человеческие заботы пациентов. У меня земля уходила из-под ног. Пациенты – люди. Мы боремся. Иногда мы проявляем в этой борьбе невероятное мужество. Часто мы говорим о выигранной или проигранной битве – это и есть битва. Иногда мы предаемся отчаянию, иногда нас охватывает чисто физическое изнеможение, а иногда мы возвышаемся над раком. Мы не «стратегии адаптации». Мы нечто большее, гораздо большее.

– Но, Пола, это же доктор Ли говорил, а не я. У меня совсем другая позиция. Я потом защищал тебя, когда говорил с ним. Я тебе об этом рассказывал. После всей нашей совместной работы – как ты могла подумать, что я вижу в тебе только стратегию адаптации? Я ненавижу эти термины и эту точку зрения так же, как и ты!

– Ты знаешь, что я не собираюсь возвращаться в группу.

– Пола, меня не это волнует. – Это была правда. Меня уже не так волновало, вернется ли Пола в группу. Пусть она и была там значительной вдохновляющей силой, но я начал понимать, что она была чересчур сильной и слишком вдохновляла; после ее ухода несколько других пациентов начали расти и научились вдохновлять себя сами. – Для меня важнее всего, чтобы ты мне доверяла, чтобы я не был тебе чужим человеком.

– Ирв, после того семинара я плакала сутки. Я звонила тебе. Ты не перезвонил мне в тот день. Ты позвонил позже и даже не попытался меня утешить. Я пошла в церковь, помолиться, и три часа проговорила с отцом Элсоном. Вот он меня выслушал. Он всегда меня слушает. Я думаю, он меня спас.

Черт бы побрал этого священника! Я постарался вспомнить тот день, три месяца назад. Я смутно помнил, что говорил с Полой по телефону, но не помнил, чтобы она просила о помощи. Я был уверен, что она позвонила, чтобы опять пилить меня по поводу семинара, который мы уже неоднократно обсуждали. Мне надоели эти обсуждения. Почему до Полы никак не доходит? Сколько раз надо повторять, что я не доктор Ли, что это не я жонглировал мелом, что я потом защищал ее перед доктором, что группа будет работать по-прежнему, я не собираюсь ничего менять, просто участникам придется раз в три месяца заполнять анкету. Да, Пола мне звонила в тот день, но ни тогда, ни потом она не просила о помощи.

– Пола, если бы ты сказала, что тебе нужна помощь, неужели ты думаешь, я бы отказал?

– Я плакала сутки.

– Я же не телепат. Ты сказала, что хочешь поговорить об исследовании и о своем особом мнении.

– Я плакала сутки.

Так мы и говорили, не слыша друг друга. Я изо всех сил пытался к ней пробиться. Я говорил, что она нужна мне – мне, а не группе. И действительно, я в ней нуждался. У меня начались всякие неурядицы, мне нужно было вдохновение и успокаивающее присутствие Полы. Как-то вечером, несколькими месяцами раньше, я позвонил Поле якобы для того, чтобы обсудить планы работы группы, а на самом деле – потому что моя жена была в отъезде, и я был одинок и несчастен. Мы с Полой проговорили почти час, и мне стало гораздо легче, хоть я и чувствовал себя немного виноватым за то, что тайно урвал кусочек терапии.

И теперь я вспомнил ту долгую целительную телефонную беседу с Полой. Почему я не был честнее? Почему не сказал откровенно: «Слушай, Пола, можно мне с тобой поговорить? Помоги мне – я одинок, беспокоен, измучен. Я не могу спать.» Нет, это было исключено! Я предпочитал получать поддержку украдкой.

А значит, с моей стороны чистое лицемерие – требовать, чтобы Пола открыто просила о помощи. Она замаскировала свою просьбу, позвонила под предлогом обсуждения семинара? Ну и что? Я должен был постараться ее утешить, не дожидаясь просьбы о помощи.

Думая о «камне гнева», я понял, как мало у меня шансов спасти наши отношения. Конечно, хитрость сейчас была неуместна, и я раскрылся перед Полой как никогда.

– Ты мне нужна, – говорил я, напоминая ей, как я и раньше часто делал, что у врачей тоже есть свои нужды. – Может быть, я проявил недостаточную чуткость, когда ты была расстроена. Но я не телепат, а ты годами отклоняла все мои предложения помощи!

На самом деле я хотел сказать: «Пола, дай мне еще один шанс. Даже если в этот раз я не заметил твоей обиды, не бросай меня навсегда.» В тот день я почти умолял ее. Но Пола осталась непоколебимой, и мы расстались, не коснувшись друг друга.

Я на много месяцев выбросил Полу из головы, но однажды доктор Кингсли, молодая врач-психолог, которую Пола так иррационально невзлюбила, рассказала мне о неприятной стычке с Полой. Теперь в нашем проекте было несколько групп. Пола вернулась в группу, которую вела доктор Кингсли, и единолично заняла все время встречи, причем выступала, по выражению доктора, так, словно она – королева рака. Я тут же позвонил Поле и опять пригласил ее на обед.

Пола очень обрадовалась моему приглашению, что меня слегка удивило, но как только мы встретились – на этот раз в клубе сотрудников Стэнфорда, где не подают сэндвичей «хула» – я понял, что у нее на уме. Она не могла говорить ни о чем, кроме доктора Кингсли. По словам Полы, сотерапевт этой группы пригласил Полу выступить, но стоило ей заговорить, доктор Кингсли сказала, что она занимает слишком много времени.

– Ты должен сделать ей выговор, – настаивала Пола. – Ты же знаешь, что преподаватели могут и должны отвечать за непрофессиональное поведение своих студентов.

Но доктор Кингсли была моей коллегой, а не студенткой, и я знал ее много лет. Я давно дружил с ее мужем, и кроме того, мы с ней вместе руководили многими группами; я знал, что она прекрасный терапевт, и был уверен, что рассказ Полы не соответствует действительности.

Очень медленно, чересчур медленно до меня начало доходить, что Пола ревнует: ревнует к вниманию, которое я уделяю доктору Кингсли, и к моей дружбе с ней; ревнует к моему союзу с ней и всеми остальными сотрудниками—участниками исследования. Конечно, Пола была против того семинара; конечно, ей не по душе было и мое сотрудничество с любыми другими исследователями. Она бы противилась любым изменениям. Единственное, чего она хотела – вернуться в то время, когда мы с ней были вдвоем в окружении немногочисленной «паствы».

Что я мог сделать? Настойчивость Полы – либо она, либо доктор Кингсли – ставила меня перед невозможной дилеммой. «Я хорошо отношусь и к тебе, и к ней. Как я могу сохранить свою душевную цельность, возможность сотрудничества и дружбу с доктором Кингсли, чтобы ты не чувствовала, что я тебя предал?» Я пытался пробиться к Поле всеми возможными способами, но пропасть между нами росла. Я не мог найти нужных слов. Любая тема была потенциально опасна. Я больше не имел права задавать Поле личные вопросы, и она не проявляла никакого интереса к моей жизни.

Во все время обеда Пола рассказывала мне о том, как ужасно обращаются с ней врачи:

– Они игнорируют мои вопросы; от их лекарств больше вреда, чем пользы.

Еще она предостерегла меня против врача, который беседовал кое с кем из раковых пациентов, членов бывшей нашей группы:

– Он ворует наши разработки, чтобы использовать их в своей книге. Прими меры, Ирв.

Она была явно не в себе. Эта паранойя меня встревожила и опечалила. Думаю, мое расстройство было заметно, потому что, когда я собрался уходить, Пола попросила меня задержаться.

– Ирв, я хочу рассказать тебе историю. Сядь, я расскажу тебе про койота и саранчу.

Она знала, что я люблю истории. Особенно ее истории. Я стал слушать.

Жил-был койот. Жилось ему очень нелегко. Весь день он видел только своих голодных щенков, охотников да капканы. Как-то раз он убежал подальше, потому что хотел остаться один. Вдруг он услышал нежную мелодию, дышащую покоем и благоденствием. Койот пошел на звук и вышел на лесную поляну. Там на трухлявом бревне сидела большая саранча, грелась на солнышке и пела песню.

– Научи меня своей песне, – попросил койот саранчу. Она не ответила. Он еще раз потребовал, чтобы саранча научила его своей песне. Но саранча словно не слышала. Наконец, койот пригрозил, что съест саранчу. Она уступила, стала повторять эту прекрасную песню и повторяла до тех пор, пока койот ее не выучил. Напевая новую песню, койот направился обратно к семье. Вдруг рядом вспорхнула стая диких гусей и отвлекла его. Придя в себя, койот открыл пасть, желая снова запеть, но обнаружил, что забыл песню.

Он повернул обратно к солнечной поляне. Но к этому времени саранча перелиняла, оставила пустую шкурку на бревне, а сама взлетела на дерево. Койот решил сделать так, чтобы песня всегда была с ним. Он мигом проглотил шкурку, думая, что саранча все еще внутри. И направился домой, но по дороге опять оказалось, что он не помнит песни. Он понял, что нельзя выучить песню, проглотив саранчу. Придется ее выпустить, а потом сделать так, чтобы она его научила. Он взял нож и вспорол себе живот, чтобы достать саранчу. Разрез был такой глубокий, что койот умер.

– Вот так, Ирв, – закончила Пола; она одарила меня прекрасной, блаженной улыбкой, взяла за руку и шепнула на ухо: – Научись петь свою собственную песню.

Я был очень тронут: улыбка, тайна, стремление к мудрости – это была та Пола, которую я знал; совсем как в старые добрые времена. Притча мне понравилась. Я понял ее буквально – мне нужно научиться петь свою собственную песню – и задвинул подальше в сознании более мрачные, неприятные намеки на историю моих отношений с Полой. По сей день я не могу слишком подробно рассматривать эту притчу.

Итак, каждый из нас стал петь свою отдельную песню. Моя карьера шла в гору: я проводил исследования, писал книги, получал вожделенные академические награды и новые должности. Прошло десять лет. Проект по изучению рака груди, у истоков которого стояла Пола, уже завершился, и результаты его были опубликованы. Мы провели групповую терапию для пятидесяти женщин с метастатическим раком груди и обнаружили, что наш подход значительно улучшил качество жизни больных на протяжении отпущенного им времени по сравнению с тридцатью шестью женщинами из контрольной группы. (Много лет спустя доктор Дэвид Спигел, которого я за много лет до того пригласил на роль главного исследователя проекта, опубликовал в «Ланцете» обзор результатов проекта, из которого следовало, что группа существенно удлинила жизнь участниц.) Но группа отошла в историю; все тридцать женщин из первоначальной группы «Мост» и восемьдесят шесть участниц исследования метастатического рака груди давно умерли.

Все, кроме одной. Однажды в больничном коридоре меня остановила рыжеволосая молодая женщина с красным лицом. Она сказала:

– Я передаю вам приветствие от Полы Уэст.

Пола! Не может быть! Она еще жива?! А я даже не знал. Страшно подумать, насколько низко я пал, если не подозревал о присутствии на этом свете такой великой личности, как Пола.

– От Полы? Как она поживает? – запинаясь, ответил я. – Откуда вы ее знаете?

– Два года назад, когда у меня диагностировали волчанку, Пола пришла меня навестить и ввела в свою группу взаимопомощи больных волчанкой. С тех пор она заботится и обо мне, и обо всем сообществе больных волчанкой.

– Очень сочувствую вам. Но Пола? У нее волчанка? Я не знал.

Какое лицемерие, подумал я. Как я мог знать? Я хоть раз позвонил ей?

– Она говорит, что у нее началась волчанка из-за лекарств, которые ей прописывали от рака.

– Она очень плоха?

– С Полой никогда не скажешь. Видимо, не слишком, раз это не помешало ей организовать группу взаимопомощи для больных волчанкой. Это не мешает ей приглашать всех новых больных на обед, навещать тех, кто плохо себя чувствует и не может выйти из дому, приглашать лекторов-медиков, чтобы держать нас в курсе новых исследований в области волчанки. И чтобы организовать расследование комитета по медицинской этике против врачей, которые лечили ее от рака.

Организует, просвещает, помогает, агитирует, собирает группы, воюет с докторами – да, это точно Пола.

Я поблагодарил молодую женщину и в тот же день позвонил Поле. Я все еще помнил наизусть ее телефон, хотя последний раз звонил по нему десять лет назад. В ожидании ответа я думал о недавних геронтологических исследованиях, доказавших положительную связь между характером человека и его долголетием: сварливые пациенты, которые одержимы манией преследования, вечно начеку и умеют настоять на своем, живут дольше. Лучше вздорная, раздражающая, но живая Пола, думал я, чем благодушная и мертвая!