Текст книги "Экстази"

Автор книги: Ирвин Уэлш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Огрив, 1984

Слово «террористка» казалось Саманте Вортингтон комичным. А уж «международная террористка» – совершенно безумным. И это – про Саманту Вортингтон, выросшую в приюте под Волверхэмптоном, единственный в жизни раз ездившую за границу, – в Германию. Ну, еще она была один раз в Уэльсе. Всего две поездки, и каждая из них несла в себе опасность быть пойманной. Два момента, когда она чувствовала в себе больше жизни, больше удовлетворения, чем когда-либо, и растущее желание пережить этот момент еще раз.

– Так ничего не получится, – говорил ей Андреас. – Нам нужно лечь на дно на какое-то время. Потом мы снова вынырнем и снова ударим. А пока – нужно ложиться на дно.

В каком – то смысле Саманта воспринимала возможность поимки как крайне вероятную, более того, где-то в глубине души даже видела в этом свою судьбу. Ее история выйдет наружу, и, хоть многие и будут осуждать ее, кто-то все-таки поймет. Начнутся споры и обсуждения, а это-то ей и было нужно. Она знала, что ее будут представлять или как хладнокровную психопатку, «Красную Сэм, международную террористку», или как глупенькую, невинную девочку, одураченную взрослыми негодяями. «Злая Ведьма» или «Доверчивый Ангел» -по любому неверный, но неизбежный выбор. Какую из двух ролей имеет смысл разыгрывать? Сколько раз уже эта мысль приходила ей в голову, и она репетировала обе партии в своем воображении.

Саманта знала, что ее правда бесконечно сложнее. Две силы владели ею: одна из них – жажда мести – толкала ее вперед; другая же – любовь – наоборот, сдерживала. И Саманта понимала, что она ничего не может с этим поделать. Она стала заложницей этих сил, пусть и добровольной. Андреас же излучал какую-то легкость, указывающую на то, что ему, возможно, и удастся все забыть, как только справедливость наконец восторжествует. Но в глубине души Саманта знала, что это маловероятная возможность. Не сам ли он начинал разговоры о том, что пора уже переходить от единичных случаев к проблеме государственного подавления в целом? Конечно, возможность все забыть потом была совсем маленькой, но пока она есть, Саманта останется с Андреасом.

Андреас, со своей стороны, понимал, что главное в их деле – дисциплина. Дисциплина и осмотрительность. От явных радикалов, помешанных на революции, их обоих отличало то, что они особо не высовывались. Для окружающего мира они были обыкновенными гражданами, далекими от политики. Саманта всего лишь раз позволила себе сорваться.

Несколько ее лондонских друзей участвовали в Комитете поддержки шахтеров и уговорили ее поехать в Огрив. Когда она увидела, как загнанные в угол рабочие мужественно противостоят правительственным силам подавления, она не выдержала. Саманта пробралась в первые ряды, где пикетчики напирали на полицейские кордоны, охранявшие штрейкеров. Она физически ощутила потребность действовать.

Молоденький белорубашечный Мэт [прим.8]прим.8
  Мэт – Офицер Метрополитен Полис – лондонская полиция.


[Закрыть], прибывший сюда по вызову (обещали денежную компенсацию плюс переработку за верную службу хозяевам из правительства), не мог поверить, что вот эта девчонка без рук только что здорово заехала ему ногой по яйцам. Сквозь навернувшиеся на глаза слезы, задыхаясь от резкой боли, он увидел, как девчонка быстро растворилась в толпе забастовщиков.

Воинственные действия и внезапное исчезновение Саманты были также зафиксированы скрытой камерой, установленной в стоящем неподалеку белом микроавтобусе.

Лондон, 1990

Брюс Стурджес расслаблялся в шезлонге посреди своего просторного сада на самом берегу Темзы в Ричмонде. Денек выдался жаркий и приятный, и Стурджес отрешенно смотрел на медленно текущую перед ним речку. С проходящего мимо парохода прозвучал гудок, а люди на палубе замахали Брюсу руками. Стурджес был без очков и не различал ни парохода, ни людей на нем, но все равно ответил ленивым жестом на приветствие этого супа из солнечных очков и любезных улыбок, чувствуя себя заодно с ними. Потом, повинуясь непонятному самому себе порыву, он достал из кармана клочок бумаги. На нем тонким и слегка корявым почерком было написано следующее:

МОЙ ТАИНСТВЕННЫЙ ДРУГ, ПОЖАЛУЙСТА, ПОЗВОНИ. ДЖОНАТАН.

Под этими словами был нацарапан номер, а рядом – большая X. Ах ты, жалкий маленький гаденыш. Неужели он и вправду верит, что Брюс Стурджес, СЭР Брюс Стурджес, станет компрометировать себя из-за маленького продажного мальчишки с панели? Там и так хватает немытых маленьких пидовок, с лицами, на которых искусно нарисована невинность, то, что так притягивает Брюса. Нет уж, подумал он, на панели, конечно, много лакомых кусочков. Но ему нужен кто-то, на кого можно рассчитывать, что он не проболтается. Брюс скомкал одной рукой клочок бумаги, на секунду наслаждаясь сладким приступом ярости, который сменился мимолетным страхом, и Брюс, разгладив листок, снова убрал его в карман. Брюс Стурджес не мог заставить себя выбросить записку, вместо этого он снова принялся разглядывать пароходы, медленно проползавшие по беззаботной Темзе.

Мысленно он вернулся к своему прошлому, о котором частенько задумывался, после того как вышел на пенсию. Он всегда думал о прожитом с чувством глубокого удовлетворения. Посвящение в рыцари все еще будоражило его натуру. Ему нравилось быть Сэром Брюсом – и не только из-за лучших столиков в ресторанах, гостиничных люксов, директорских почестей и всех остальных привилегий славы, его титул доставлял ему эстетическое удовольствие, звучал чарующе.

– Сэр Брюс, – он тихо произнес снова. Как уже много раз раньше. И ведь все повторяли, что никто другой не заслужил этот титул так, как он. Брюс Стурджес медленно, но верно взбирался вверх по служебной лестнице, сначала – сотрудник отдела научных разработок, потом – менеджер, и, наконец, член совета директоров Юнайтед Фармаколоджи, гигантской корпорации, производящей лекарства, пищевые продукты и алкоголь. Теназадрин, разумеется, слегка подпортил его карьеру. После той истории головы слетали направо и налево, но для Брюса Стурджеса это был лишь еще один корпоративный кризис, из которых он так быстро находил выходы-лазейки. Всегда находился кто-то пониже рангом и менее проницательный, на кого можно было свалить всю вину, а таких на одного Брюса Стурджеса приходилось довольно много. Его хладнокровные маневры вокруг той проблемы лишь повысили его личные акции как ловкого и умелого управленца.

Он оценивал случившуюся трагедию исключительно в фунтах стерлингов, в деньгах, потерянных компанией. Стурджес не хотел читать газетных статей с «социальной точкой зрения» или смотреть на теназадриновых детей, которых показывали по телевизору. Уродства и недостающие конечности совершенно не трогали его. Хотя когда-то это было не так – во время своего загула в Нью-Йорке, где им овладели соблазны анонимной жизни в огромном городе, проявилась та сторона его сексуальности, которую он пытался подавлять со школьной скамьи. Именно тогда он вдруг почувствовал, что значит быть не таким, как все, и он на время проникся сочувствием, страшно испугавшим его. Слава богу, это продолжалось недолго.

Он вспомнил тот день, когда он впервые ощутил на себе последствия истории с теназадрином. Он собирался разыграть партию в крикет со своими двумя сыновьями на Ричмонд Коммон. Установив ворота, Стурджес был уже готов к удару, как в его поле зрения попало нечто странное. Он заметил, хоть и в некотором отдалении, маленького ребенка – у него не было ног. Мальчик передвигался на каком-то подобии тележки, как на скейт-борде, отталкиваясь от земли руками. В этой сцене было что-то извращенное, даже неприличное. На какую-то секунду Стурджес ощутил себя доктором Франкенштейном в самые неприятные моменты истории барона.

Не он изобрел препарат, снова и снова повторял он про себя, он всего лишь купил его у фрицев, чтобы перепродать. Да, конечно, там были определенные недоговоренности, и даже больше – существовал некий отчет, который он скрыл. В отчете утверждалось, что испытания были неполными и что уровень токсичности препарата гораздо выше, чем предполагалось вначале. Как фармацевту, ему, конечно, следовало проявить больше внимания к этому вопросу. Но ведь речь шла о теназадрине, чудо-лекарстве, моментально снимающем боль. В прошлом ничего подобного с такими препаратами не происходило. И кроме того, конкуренты бы не заставили себя долго ждать, тут же появились бы желающие продавать препарат в стране. Они бы не стали мешкать, чего не мог себе позволить и Стурджес. Он подписал сделку с одним немцем, довольно странным парнем, в холле отеля Хитроу. Фриц нервничал, бормотал что-то о необходимости дополнительных испытаний и в завершение передал ему упомянутый отчет.

Но в препарат и так уже было вложено слишком много, чтобы отказываться от продаж. Много времени, денег, и, самое важное, от успеха предприятия зависело несколько будущих ключевых карьер, в их числе и карьера самого Стурджеса. Отчету не дали хода, он превратился в пепел в каминном пламени у Стурджеса дома в Западном Лондоне.

Все это промелькнуло перед мысленным взором Брюса, когда он увидел ребенка, и он впервые ощутил холодящее чувство вины.

– Вы продолжайте, ребята, – выдавил из себя он своим удивленным сыновьям и, покачиваясь, побрел назад к машине, пытаясь взять себя в руки и тяжело дыша, пока жуткое видение не исчезло. Тогда он вернулся и доиграл партию. «Ко всему привыкаешь», – подумалось ему. Типично английская особенность – умение запаковывать вину и боль в отдельные, надежно спрятанные клеточки сознания, подобно радиоактивным отходам, похороненным в гранит в герметичных капсулах.

Он подумал о старике Барни Драйсделе, о том Барни, что был вместе с ним с самого начала.

– У меня такое чувство, Барни, будто за мной призраки гоняются, – сказал он как-то.

– Возьми себя в руки, старина. Ну, выпустили мы один сомнительный препарат, вот нас и поносят в газетах. Надо стиснуть зубы и держаться. Найдут себе скоро новую модную тему эти господа писатели. Всю жизнь работаем, чтобы людей спасать, двигаем фармацевтику вперед, и всем насрать. В такие моменты мы все должны держаться друг друга. А эти любознательные журналисты и прочие плаксы-ваксы просто не понимают, что прогресс требует жертв. Не понимают, и все тут!

Они хорошо поговорили в тот раз. У Брюса прямо от сердца отлегло. Барни, конечно, умел успокаивать. Именно он научил Брюса не думать, о чем не нужно, видеть лишь свои достоинства, оставляя чувство вины тем, кому оно нравится. Да-да, именно так и должен поступать настоящий англичанин. Брюс скучал по нему. Но Барни погиб при пожаре уже несколько лет назад, когда загорелся его особняк в Пемброкшире. В поджоге подозревали уэльских националистов из экстремистских группировок. «Свиньи», – подумал Стурджес. Пусть кто-то и называет это возмездием, Брюс в него нисколько не верил. Парню просто катастрофически не повезло.

Как же звали того фрица? Брюс продолжал напрягать свою память вопреки нагоняемой жарой дремоте. Эммерих. Гюнтер Эммерих. «Я ни одного имени еще не забывал», – подумал он с гордостью.

Подстава

Фирма подняла сто рыл, чтобы вальнуть Ньюкасл. Напрягов было много. После статьи этого суки Тэйлора это, похоже, будет последний матч сезона с полным стадионом. Работа началась по всем хатам и стрелкам. Настрой поддерживают, сучары.

Мы знали, что мусора будут в полном составе, полного валева не будет. В пятницу вечером мы с Балом раздали всем четкие инструкции в Могильском Морисе: дерьма при себе не иметь. На улицах и так всех подряд вяжут. Главное – мощь показать, типа, PR: пусть эти козлы джорди на своей жопе испытают кэжуэлсов кокни. Позакидаем их монетками-заточками, пошизуем и поорем, в общем, покажем им, что они отбросы, что истинная правда. Только во время самого матча ничего мутить не будем, на хрен нам полицейские отстойники своими бойцами кормить. Заправляем парадом одни мы с Балом, – ни одна сука из илфордских и рта раскрыть не смеет, не говоря уж о прочих сосунках.

В общем и целом план таков – мы в количестве тридцати двух рыл премся туда на собаках с Кинге Кросса, а на месте двигаемся прямиком в один джордивский пивняк – работает с одиннадцати, мы специально проверяли. Дополнительные рыл тридцать подвисают в барешнеке, который метрах в ста от нашего. Третья часть едет на чисто фанатском басе, с подкосом под шарфистов, в Ньюкасле будут около часа дня. Дальше они делятся на две группы и подгребают к занятым нами позициям по барам. Фишка в том, чтобы выманить ньюкасл на тему, а там мы уже их конкретно валим всем мобом. Мы уже в пятницу заслали вперед пару разведчиков, которые держат с нами связь по мобилам.

Но как старички иной раз пророчат – легко сказка сказывается, да не скоро дело делается, и не все у нас уж так гладко вытянуло. Ньюкасл для меня – особое дело – трудно, да сладко. Всякий скажет, что мужики там скорее шотландская левота, чем истинные англичане, – типа, немытые да некультурные. Поганое место – все холмы да холмы, а еще эти уродские мосты над грязной речушкой. Здешние северюги, тупые мудилы, лампочку втроем прикручивают, но зацепиться умеют и уж если стенка на стенку попрут, то стоят друг за друга горой. И тут завалить раз на раз трудновато. Только меня это мало колышет, по ебалу мне вынуть не стремно, меня такие темы только впирают, но вот сегодня чего-то настроя нужного нет. Мне все хочется быть там, рядом с ней, за много миль, в нашей прокуренной столице. Может, в клубе гребаном каком, а может, на сногсшибательном рэйве, или что-то такое. И в экстази. Только мы вдвоем – она и я.

Ну так вот, слазим мы с поезда. Еще на Кингз Кросс пара мусоров сшивались неподалеку. Тоже сели с нами, но только сошли еще в Дархеме. Я, честно, думал, что они по рациям сообщат своим в Ньюкасле, и был готов к приему местных мусорков. Но вот мы слазим, а на платформе – полный голяк.

Бал орет:

– Где гребаные мусора? Ведь как в пустыне, бля.

– Какого хера, в чем дело? – беспокоится Риггси.

Тут я кое-что слышу. Пока еще далекий шуршащий топот, потом – крики. И вот они вылетают на платформу, многие с бейсбольными битами.

– ПОДСТАВА, БЛЯДЬ! – ору я. – ПОДОНКИ ДЖОРДИ И ИХ СРАНАЯ МУСОРНЯ! ПОДСТАВИЛИ НАС, БЛЯДИ!

– НИКОМУ НЕ БЕЖАТЬ! ПИЗДАНЕМ

БОМЖЕЕЕЕЕЙ! – Кидается вперед Бал, мы все – за ним. Я здорово вынул по спине, но все равно продолжаю валить народ и лезу в самое пекло. Меня впирает невъебенно. Все сразу забылось, ушло. За мной – плечо друга.

Я вхожу в раж. Вот она, моя лебединая песня! А я-то уже забыл, как это круто – подраться. Потом я подскользнулся, скользко на платформе, и меня завалили. Со всех сторон посыпались удары тяжелых ботинок, но я даже не стал укрываться: выгибался и сворачивался, отбивался и брыкался. Как-то умудрился подняться, это Риггси расчистил место, хуяря по джорди куском передвижной ограды. Я сразу кидаюсь на этого худосочного козла с бутылкой Кока-колы и ебашу его изо всех сил. Но тут он роняет свой блокнотик, и я врубаюсь, что это всего лишь один из этих мудил-трэйнспоттеров, который вляпался во все это дерьмо просто по ошибке.

Но вот подтянулись и мусора – знак для всех разбегаться по сторонам. Уже потом, на улице, ко мне подкатывается кекс с распухшим глазом.

– Суки кокни лондонские, – сипит он своим джордивским говорком, но видно, что он, сука, всего лишь прикалывается. Ну, и я в ответ посмеялся, и все.

– Нехуево попиздились, а? – говорит он.

– Ага, срубились на славу, – соглашаюсь я.

– Да, блин, меня тут так с таблетки развезло, неохота все обратно баламутить, – улыбается он мне.

– Ну да, все путем, – киваю ему в ответ. Он мне жест рукой делает – мол, все ништяк – и говорит:

– До встречи, братан.

– В этом можешь не сомневаться, джорди, – смеюсь я, и мы расходимся каждый в свою сторону. Отчаливаю в наш паб. На хвост мне садятся двое джорди, но что-то мне не светит заморачиваться, весь адреналин вышел.

Один из них спрашивает:

Ты, блин, не вест-хамовский случайно, а?

– Пшел ты… я шотландец, бля, – рычу им я своим джоковским акцентом.

– Ну, все путем тогда, прости, – отвечает он.

Захожу в кабак. Риггси и многие из ребят уже там, мы пробираемся на стадион и занимаем свои места – вокруг одни долбаные джорди. Пора, думаю, тусню затеять, но тут Риггси замечает палево – мусор шифрованный, он нас тоже засекает. Тихо спокойно смотрим первый тайм, но скучища задалбывает, и мы премся назад в наш пабешник. Вмочили паре кексов киями на бильярде, побили стаканов, пару столов перевернули и свалили.

Выходим наружу, а игра уже кончилась, смотрим – большую часть Фирмы мусора ведут эскортом к вокзалу, за нашими плетутся и орут джорди-хулиганы. Мусора подготовились основательно – и конница, и машины спецподразделения. Большего сделать мы уже не могли, хотя я был рад, что еду домой – к Саманте.

Бала впирало от всего выезда.

– Суки, блядь, запомнят нас надолго! – орал он на весь поезд.

И никто – ни илфордские, ни грэйзы, ни ист хэмы – никто не смел с ним спорить. Я взял у Риггси таблетку экстази – меня накрыло где-то возле Донкастера. [прим.9]прим.9
  Донкастер – Промышленный город в Южном Йоркшире, Северная Англия.


[Закрыть]

Шеффилдская Сталь [прим.10]

Я вижу его, эту суку Стурджеса. Этот парень скоро сдохнет за все, что он сделал с моей Самантой. Я скоро разберусь с тобой, старый хрен.

Этот хрыч паркует тачку на площади Пиккадили, в нее залезает какой-то молодой чувак, они разворачиваются, съезжают с проспекта и едут в сторону Гайд-парка. Я еду за ними. Их машина притормаживает у Серпентина [прим.11]прим.11
  Серпентин – Озеро в Гайд-Парке.


[Закрыть]. В темноте мне не очень видно, но я знаю, чем они там, суки, занимаются.

Где – то через полчаса машина снова трогается. Едут назад на площадь, где этот молодой пидорок и сходит. Пидора я за версту чую. Нарезаю несколько кругов, пока эта шлюшка возвращается на свое место, а Стурджес скрывается из виду. Торможу перед нашим гомиком.

– Эй, прокатиться не желаешь? – спрашиваю я.

– Давай, поехали, – отвечает он мне со своим северным акцентом, но даже акцент у него какой-то нереальный, не как парни на севере говорят.

– А как насчет отсосать, милашка? – спрашиваю у него, когда он забирается в тачку. А самого от него чуть не тошнит. Грязь какая. Не могу даже об этом думать.

Он внимательно смотрит на меня своими девчоночьими, блядь, глазами:

– Двадцать фунтов, в Гайд-Парке, а потом привозишь обратно.

– По рукам, – говорю я и завожу мотор.

– На это самое место, – настойчиво повторяет он.

– Да-да, все нормально, – я включаю магнитолу погромче. Играет ABC: Лексикон любви, мой любимый альбом. Лучший альбом всех времен и народов, бля.

Едем в парк, и я торможу на том же месте, что и старый хрен с этой пидовкой.

– А ты уже здесь бывал, – улыбается он. – Странно, ты не похож на клиента… молодой такой. По-моему, мне это понравится, – шепелявит он мне.

«Мне тоже, приятель, – думаю, – мне тоже».

– Слушай, сам-то откуда?

– Из Шеффилда, – отвечает он.

Провожу пальцем по шраму на подбородке. Заработал пару лет назад в Шеффилде. На улице Брамалл Лэйн, велосипедная цепь. Звучит поэтично. Парни в Юнайтед – высший класс. А команда Венсдэй никогда мне не нравилась: мудье хреново.

– Ты кто – сова или клинок [прим.12]прим.12
  сова или клинок – Прозвища фанов Шеффилд Юнайтед и Шеффилд Венсдэй.


[Закрыть]?

– Что-что? – шепелявит он в ответ.

– Да я о футболе говорю, ты за Венсдэй или за Юнайтед?

– Я в футболе не очень разбираюсь.

– А эта группа вот, ABC, они тоже из Шеффилда. Помнишь, мужик такой в золотом костюме? Это он поет, «Покажи мне».

Маленький сучонок начинает колдовать над моим членом. Я просто сижу и улыбаюсь, глядя на его бритый пидорский затылок. У меня, конечно же, не встает.

Он делает паузу и поднимает ко мне лицо.

– Не переживай, – говорит он, – такое со всеми бывает.

– А я и не переживаю, приятель, – улыбаясь, отвечаю я и протягиваю ему двадцатку – ну, за старательность и все такое.

Мужик из ABC вовсю надрывается все с той же песней – «Покажи мне». Что ты мне там покажешь, ты, мудила?

– Знаешь, – говорит мне мой парень, – а я было подумал, что ты – коп.

– Ха-ха-ха… не-е, приятель, только не я. Мусора они, конечно, стрем наводят, вот и все. А я, я похуже стихийного бедствия для тебя, вот как.

Какое – то время он глядит на меня с недоверием в глазах. Пытается улыбнуться, но пидорская рожа парализована страхом, а я хватаю его за тощую шею и с размаха трахаю больного ублюдка о панель. Что-то у него там лопается, и кровь хлещет по всей ебаной тачке. Я бью его еще, и еще, и еще…

– ТЫ, СУКА, ПИДОР ПОГАНЫЙ! ДА Я ВСЕ ЗУБЫ У ТЕБЯ ПОВЫБИВАЮ! Я ИЗ ТВОЕЙ ПАСТИ СДЕЛАЮ ПИЗДУ МЯГКУЮ, КАК У ДЕВЧОНКИ, ВОТ ТОГДА ТЫ МНЕ И ОТСОСЕШЬ КАК НАДО, БЛЯДЬ!

Я вижу перед глазами его лицо, этого парня из миллвалльских. Лионси. Лев Лионси, как они его называют. Он скоро объявится снова. Мой пидор вопит, когда я трахаю его о торпеду, а каждый раз, когда я поднимаю его башку, начинает умоляюще скулить:

– Пожалуйста, не надо… Я не хочу умирать… Я не хочу умирать…

Вот теперь у меня встал, как надо. Я натягиваю на себя его башку и трахаю, трахаю, трахаю его, пока он не начинает задыхаться и блевать, и его блевотина вперемешку с кровью льется мне прямо на ноги и яйца…

– ДАВАЙ, СУКА, НУ ПОКАЖИ МНЕ!

… крови гораздо больше, чем от Сучки, когда я трахаю ее во время месячных… и я кончаю, и перед моими глазами – Саманта, я кончаю прямо на лицо этого гомика… это все для тебя, моя девочка, ради тебя, но тут я понимаю, что на самом-то деле я кончаю прямо в башку этому окровавленному чудищу, этой вещи…

– АААААААААА, СУКА, ПИДОР ЕБАНЫЙ!

Я поднимаю ему голову: кровь, блевотина и сперма стекают тонкими ручьями прямо из его исковерканной рожи.

Я должен его прикончить. За то, что он со мной сделал, я должен его прикончить.

– Я научу тебя одной песенке, – говорю я, выключая магнитолу. – Понял? Не будешь петь, ты, жалкий йоркширский пуддинг – вырву яйца и в глотку тебе затолкаю, правда, понял?

Он кивает башкой, жалкий подонок.

– Вечность пузыри пускает…ПОЙ, СУКА!

Он что – то там мямлит своими раздолбанными губами.

– В небесах они лета-а-а-ют, высоко… И, как мои мечты, растают и умру-у-ут… ПОЙ! И вечно прячется судьба, хоть я ее ищу по-всю-ду, вечность пузыри пуска-а-ает…

ЮНАЙТЕД!

Я даже вскрикнул, когда мой кулак врезался в его распухшее ебало. Затем я открыл дверь и вытолкал его наружу – в парк.

– А теперь проваливай, ты, извращенец долбаный! – кричу я ему, но он лежит себе и, по-видимому, уже ничего не слышит.

Я завожу машину, отъезжаю, но тут же сдаю назад, останавливаюсь рядом. Готов переехать ублюдка, честное слово. Но мне нужен не он.

– Эй, слышь, педрила, передай своему дружку-пиздоболу, что он следующий в очереди, бля!

У Саманты – ни рук, ни нормальных отца с матерью, росла в сраном детском доме, и все из-за какого-то богатого ублюдка-пидора! Но я-то знаю, что скоро разберусь со всем этим, раз и навсегда.

Дома меня ждет новое сообщение на этом сраном автоответчике. Мамаша – никогда же мне не звонит обычно. Голос взволнованный, будто что-то серьезное стряслось:

– Приезжай срочно, сынок. Произошло ужасное. Позвони, как только появишься.

Вот возьми мою старушку – ни разу в своей жизни никому ничего плохого не сделала, и что она за это получила?

Да вообще ничего – полный ноль. А этот пидор, из-за которого детишки уродами рождаются, наоборот – у него самого и ему подобных ублюдков – до фига всего. Я начинаю гадать, что же такое могло стрястись с матушкой, потом вспоминаю про отца. Старый синяк, если он мать обидел, если хоть пальцем до нее дотронулся…