Текст книги "Добро пожаловать в город ! (сборник рассказов)"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

– Мы не ковали деньги,– спокойно возразил Погран.

– Честно говоря,– добавил Лемке,– мы ждали тебя, Морис.

– Ах вон оно что! – снова всплеснул руками Блауфокс.– Я превысил расходную ведомость! Так прочтите мне нотацию, ребята,– добродушно позволил он.– Иногда деньги текут как вода сквозь пальцы, хотя покупатель у тебя на крючке.

– Речь не о расходной ведомости,– опроверг это Погран.

Блауфокс зажег сигару.

– В один прекрасный день, мальчики, я вытащу вас с собой на весь вечер за счет этой ведомости. Обед в Лонгшэм, музыкальная комедия – билеты по спекулятивным ценам, ночной клуб.– Он засмеялся.– Все, все за счет фирмы! Вообще все так, словно вы оба – наши покупатели. Неплохо, а?

– Да, неплохо,– согласился Погран.

– Большое тебе спасибо,– добавил Лемке.

– Итак, мальчики,– Блауфокс размахивал сигарой,– в чем дело?

Лемке пригладил рукой несколько сохранившихся седых волосиков на лысом черепе.

– Морис,– начал он жестким голосом,– дело обстоит так...– И осекся.

– Вы что-то хотите мне сказать? – добродушно отозвался Блауфокс.-Готов вас выслушать. Выкладывайте все, что накопилось на душе,– все, о чем думаете.

– Морис,– вмешался Погран, заговорив громче, чем сам ожидал,– это по поводу той девушки... женщины... той дамы – из французского варьете "Фоли бержер".

По лицу, над которым так славно потрудился парикмахер, поползли жесткие морщины, Блауфокс отложил в сторону сигару.

– Прошу меня извинить,– он направился к двери,– у меня свидание.

– Морис! – крикнул Лемке, устремляясь следом за ним.– Прошу тебя, нечего так себя вести! К чему тебе все эти позы?

– Выслушай нас сперва.– Погран держал Блауфокса за локоть.– Нам потребуется всего пять минут – вполне можешь уделить. В конце концов, мы все друзья и должны выслушивать друг друга.

Блауфокс остановился, не отрывая, однако, руки от двери; молчал, стоял не двигаясь.

– Мы видели выписанные на ее имя чеки,– продолжал Погран,-выписанные твоей рукой, Морис Блауфокс. Мы видели тебя с ней в ресторане "Честерфилд". Выяснили, что тот телефон, который ты оставляешь нам дождливыми вечерами,– это телефон номера в отеле "Лоури", на Двадцать третьей улице. Видели, как ты туда входил и выходил оттуда вместе с Энн Геренсон.

– Дорогие мои партнеры,– с горечью произнес Блауфокс,– да вы не партнеры, вы тайная полиция. Дик Трейси с друзьями.

– Мы ничего не имеем против,– пояснил Лемке.– Абсолютно ничего. Ни капли.

– Как раз наоборот! – подхватил Погран.

– Итак,– откликнулся Блауфокс,– предположим – на всякий случай,-что это на самом деле так. Ну и что же?

– Очень красивая женщина,– констатировал Лемке и вздохнул.

– Первый класс, что там говорить,– согласился с ним Погран.

– Всю свою жизнь,– признался Лемке,– я мечтал о такой женщине.

Выражение на лице Блауфокса сразу изменилось: появилось легкое самодовольство, удовлетворение, губы чувственно изогнулись.

– Да, выглядит неплохо. Настоящая актриса, если хотите, не какая-нибудь кривляка из кафешантана. Беда в том, что для нее нет хороших ролей. Театр ведь медленно умирает – шесть тысяч безработных актрис.

– Да, знаем! – одновременно закивали Погран с Лемке.

– Ей ведь нужно чем-то зарабатывать на жизнь, как вы думаете? -спросил Блауфокс.– Французское варьете, это "Фоли",– дело временное.

– Да, да...– соглашались партнеры,– понимаем.

– Если хотите знать правду,– он сел рядом с ними, закидывая одну на другую аккуратные, стройные ноги,– всю правду,– так я в самом деле помогаю ей, плачу за квартиру, не стану от вас скрывать, в конце концов, мы партнеры вот уже целых шестнадцать лет. Зачем нам что-то скрывать друг от друга?

– Ах,– вздохнул Лемке,– на что только не толкает жизнь коммивояжера.

– Плату за ее квартиру в расходную ведомость я не вносил. Прошу принять это к сведению с самого начала.

В демонстрационном зале установилась тишина; лишь доносился через стекла окон отдаленный гул зимнего вечернего Нью-Йорка.

– А что я такого плохого делаю, смею вас спросить? – продолжал Блауфокс с тревогой.– Я все еще люблю жену. Но ведь она больна, моя Берта; располнела, у нее больные гланды. Я забочусь о ней как могу, сил не жалею, даже умереть за нее готов. Трачу на нее кучу денег. Но ведь она,– и стряхнул пепел со стола в мусорную корзину на полу,– лечится по шесть месяцев в год и дома ее не бывает. Зимой самое подходящее место для ее астмы – штат Аризона. А летом самое лучшее место для ее сенной лихорадки1 -Нью-Гэмпшир. Сами понимаете, мужику становится скучно – не может же он проводить всю свою жизнь в компании покупателей.

– Мы тебя ни в чем и не виним,– Лемке похлопал его по плечу,-поверь.

Блауфокс, вскинув голову, занялся внимательным изучением лиц приятелей – в первый раз за весь вечер.

– А почему это вы вдруг ни с того ни с сего затронули эту тему, а? -подозрительно осведомился он.

Лемке посмотрел на Пограна, а тот в свою очередь, опустив голову, беспокойно шаркнул по ковру ногой.

– Прошу вас, продолжайте,– призвал их Блауфокс.– Коли вы уж так далеко зашли – давайте дальше, нечего останавливаться на полпути.

– Ты везучий,– отметил Лемке.

Блауфокс пожал плечами.

– По-своему везучий, Морис,– уточнил Лемке.– Ведь и люди часто одиноки. Вот... несчастный Лемке. Мужик не должен жить один в номере отеля. Тысячу раз тебе говорил.

– Морис,– начал Погран,– переходим к сути дела. У тебя есть девушка – красивая девушка, мы восхищены ею. Получили бы большое удовольствие, если бы иногда выходили куда-нибудь вместе с вами. На чисто социальное, скажем, мероприятие,– например, по четвергам. Начинали бы с такого мероприятия каждый новый месяц.– Он говорил торопливо, не вынимая рук из карманов, не спуская глаз с третьей пуговки на жилете Блауфокса.– Подумать только -обед в ресторане, в меню морские деликатесы... трое друзей за столом с очаровательной женщиной...

– Ах! – выдохнул Блауфокс.

– Приятно, конечно,– поддержал Лемке.– А особенно приятно познакомиться с кем-то, кого не так часто встречаешь среди своих знакомых. С дамой из театрального мира, например, которая... ах! – И, весь задрожав, плюхнулся на стул.

Сидели молча, глядя в окно.

– Ничего, ничего...– Лемке посидел немного, успокоился.– Как-то я и не готов к такому – я, маленький, смешной человечек... Такая дама наверняка не пожелает меня видеть рядом с собой...

– Вовсе ты не смешной человечек, Лемке,– искренне, как друг, пытался успокоить Блауфокс Лемке.

Тот потянулся за шляпой на вешалке.

– Дикая идея с самого начала,– обратился он к Пограну.– Блауфокс -мужчина высокий, всегда весел, умеет себя вести с женщинами, знает, что сказать; шуточки всякие откалывает, коктейли один за другим пьет... Ну а я? Вы только посмотрите на меня! – Пожал плечами и надел шляпу.

– А мне вот хотелось бы иметь такой талант, как у тебя,– утешил его Блауфокс.– Где в стране найдешь второго такого дизайнера шерстяных изделий, как Адольф Лемке? Настоящий художник!

Лемке горько усмехнулся.

– "Художник"... Этот художник возвращается домой один. Ты идешь со мной, Погран?

Погран тоже снял с полки свою шляпу.

– Подождите минутку,– остановил их Блауфокс.– Мы вот что сделаем. Пойдем сейчас к моей даме и поговорим с ней. Спросим – пойдет она с нами пообедать или нет?

– Вот это справедливо! – тут же согласился Погран.– Вот это дружеский равный подход!

Вышли все вместе, забыв закрыть на замок демонстрационный зал.

– Будь спокоен, все расходы поделим точно на троих, за счет фирмы,-предложил Лемке.– Почему бы не внести еще одну фамилию в отчетные книги нашей фирмы?

Все трое дружно поддержали эту идею и, крикнув: "Такси!" – поехали в отель "Лоури".

Погран с Лемке остались ждать в холле, а Блауфокс поднялся в номер к Энн. Компаньоны сидели там под пальмами, стараясь сохранить абсолютное спокойствие и думая, что им это удастся, но стоило какому-нибудь клерку бросить на них взгляд, они вздрагивали и краснели.

– Нет, ничего не выйдет,– высказал свои опасения Лемке.– У меня какое-то такое ощущение... честно...

Из лифта вышел Блауфокс и с величайшим достоинством приблизился к друзьям.

– Прошу вас, любезные господа, следовать за мной,– пригласил он.

Вошли в кабину лифта.

– Энн хочет посмотреть на тебя,– заявил он Лемке.

У того от неожиданности, что называется, отвисла челюсть.

– И для чего ей это? – поинтересовался он, когда выходили на восьмом этаже.

Энн с самым серьезным видом пожала всем руки.

– Прошу садиться, джентльмены.

Джентльмены сели, опустив глаза.

– Мистер Блауфокс рассказал мне о вас, джентльмены,– Энн посмотрела на Лемке.– Что вас терзают сомнения. Вам кажется, будто вы такой замухрышка, что я даже не захочу появляться с вами на людях. Вовсе я этого не нахожу,– это вы себе так представляете.

Лемке пожирал ее сияющими глазами.

– Благодарю вас, мисс Геренсон. Вы так добры ко мне.

Энн повернулась к Пограну:

– Мистер Блауфокс сказал мне, что вы человек семейный, мистер Погран.

Погран вздохнул:

– Да, он прав. У меня жена, три дочери.

– Мистер Погран живет в доме на Албемарл-роуд, в Бруклине,– пояснил Блауфокс.– Первоклассная собственность.

– По правде говоря, мисс Геренсон,– продолжал Погран,– я чувствую себя таким одиноким – хуже кота в заброшенной парковой аллее. Последние шестнадцать лет, мисс Геренсон, я работаю как проклятый, днем и ночью.

– Мозговой центр нашего бизнеса! – похвастался Блауфокс.– Нисколько не преувеличиваю. Просто не человек, а машина.

– И за эти шестнадцать лет моя жена все больше отдалялась от меня, словно ее сносило течением.– Погран, задрав голову, изучал потолок.-Посещает какие-то лекции, заседает в каких-то комитетах, читает все новинки... Если быть до конца искренним с вами – она стыдится меня, мисс Геренсон. И мои дочери – тоже. Они учатся в Нью-Йоркском университете.

– Прекрасное учебное заведение,– вежливо отозвалась Энн.

– Когда я допоздна задерживаюсь на работе, так жена с дочерьми, видимо, чувствуют себя гораздо лучше, свободнее.

Энн качала головой, о чем-то раздумывая.

– Вы очень славные ребята,– подытожила она наконец.– Истинные джентльмены.– И улыбнулась им, обнажая белоснежные зубы.– Что скажете, если мы все вместе поедем и пообедаем, а?

Мужчины энергично закивали друг другу, а Блауфокс потрепал Энн по щечке, для чего ему пришлось встать на цыпочки.

– Это нужно отметить, отметить! – закричал он; поднял трубку и набрал номер бара.– Шампанского! Принесите бутылку хорошего шампанского по средней цене и четыре бокала в номер восемьсот четыре.– Положил трубку и повернулся к партнерам: – За счет фирмы!

Смех, веселые, громкие голоса зазвенели в строгом номере.

– Послушайте, джентльмены,– обратилась к новым знакомым Энн,– вы не возражаете, если после обеда я приглашу к нам двух девушек? Очень привлекательных.

Лемке и Погран переглянулись.

– Нет,– ответил Погран,– мы не возражаем.

Они внимательно следили за Энн, когда она набирала телефон справочной и спрашивала номер ресторана "Челси".

– Ну разве все это не приятно? – обратился Лемке к Блауфоксу.– Разве не чудесно?

ОБЕД В ДОРОГОМ РЕСТОРАНЕ

Они сидели в дорогом ресторане, бокалы для вина стояли перед ними на столе. Официант каждые пять минут подходил к их столику и, критически его озирая – скосив при этом один глаз,– подкладывал им на тарелки по кусочку масла.

– Есть только одно,– сказала женщина,– одно, чего я больше выносить не намерена. Только одно.

Сидевший напротив нее мужчина, улыбнувшись, отпил из бокала; поставил на стол, внимательно посмотрел на нее, брови поползли вверх, добавляя к улыбке что-то свое, особенное. Его дама ничем таким не выделялась – простая женщина, с продолговатым лицом, лет сорока пяти. Маленькая шляпка из белой рисовой соломки, похожая на корзиночку, забавно чуть сдвинута на затылок; модный костюм с кружевами и замечательный корсет.

– Ты всегда лишь улыбаешься,– упрекнула она.– Всякий раз, когда я тебе говорю, что не выношу только одного и не собираюсь с этим больше мириться, ты так улыбаешься.

– Да, ты права, дорогая,– и брови его вновь дружно поползли вверх.

– На сей раз, дорогой,– она осторожно отложила в сторону нож и вилку,– я говорю серьезно.

– Никто в этом не сомневается,– успокоил он ее и аккуратно разрезал на маленькие кусочки бифштекс на тарелке.

Вооружившись вилкой, она тоже стала есть, энергично двигая костлявыми руками. Костюм с длинными рукавами не скрывал худобы и сухости рук, и, когда она проглатывала кусочек, кадык ее живо двигался так, что сразу было заметно, какая у нее тонкая шея.

– Ты не проработал ни одного дня за пятнадцать лет, дорогой, и я не обмолвилась об этом ни словом, но...

Над ними нагнулся официант.

– Бутылка пуста, мистер Худ, заказать еще одну?

– Дорогая, ты хочешь еще вина?

– Да.– И она допила свой бокал.

Официант прошествовал в глубь зала, чтобы принести еще бутылку бургундского.

– Я пристально наблюдала,– призналась женщина.– Всякий раз, как Лаура Чапин появляется, ты так светлеешь. А к вечеру, когда пора уходить, хватишься – ни тебя, ни ее. Странное совпадение, не находишь?

Он спокойно ел, наслаждаясь пищей; здоровые, розовые щеки ритмично двигались, а зубы отдавали должное бифштексу, со вкусом перемалывая его.

– Каждую неделю она меняет наряды, чтобы продемонстрировать понагляднее свои прелести. А показать в самом деле есть что.

Мужчина засмеялся.

– Да, ты права.– Разговаривая с ней, он постоянно улыбался, потому что точно знал: его улыбки действуют на нервы этой худосочной женщине – и был очень этому рад.– Действительно, дама солидная.

– Больше мы туда не пойдем играть в бридж! – заявила она.– В этом доме меня давно заедает скука. Вот мне и пришла в голову неплохая идея – не перестать ли нам вообще ходить туда.

– Как скажешь, дорогая,– вновь улыбнулся он.– Моя главная забота состоит в том, чтобы сделать тебя счастливой, все об этом знают.

– К чему такие высокие слова? Не делай из себя посмешища.

– Вино, сэр.

Оба с интересом следили, как официант разливает вино по бокалам.

– Еще один бифштекс для миссис Худ? – снова предупредительно навис над ними официант.

– Да, прошу вас.

Опять они завороженно взирали, как он выкладывает на тарелки толстые, необычайно аппетитные бифштексы, осторожно поливает соусом, сноровисто добавляет гарнир – картофель с горошком,– зажав в одной руке ложку с вилкой.

Потом она смотрела, как ее сотрапезник разрезает мясо на своей тарелке.

– И ты ешь! – не выдержала она.– Спокойно ешь?..

Он кивнул, улыбнувшись. На полном, красном уже лице небольшой рот постоянно растягивался в улыбке, которой все только способствовало: и маленькие, как у мальчика, белесые брови, и ясные голубые глаза, и наморщенный нос.

– У тебя никогда не бывает несварения. Ты жрешь, как лошадь, дорогой, и никогда после не маешься желудком и даже не поправляешься. Ты по-прежнему такой плотненький, такой... поджарый. А ведь тебе уже сорок три.– Она невольно улыбнулась в ответ на вечную его улыбку.– Был бы поосмотрительнее, жил бы уже на крекерах и сельтерской, а не сжирал и не выпивал столько.

Он согласно кивал – его явно забавляли слова жены.

– Так ведь я очень берег себя смолоду. Кто я был? Честный, бедный парень. Вот и вел честную, нищенскую жизнь.– Он фыркнул.– Так и шло, пока не осознал, что дальше нельзя, дорогая. Прозрение наступило в пятнадцатилетнем возрасте.

Подошел официант, долил вина в бокалы.

– Нравится ли вам вино, мистер Худ? – осведомился он.

– Превосходное вино. Очень удачная бутылка.

Официант, кивнув, с торжественным видом удалился.

– Что ты будешь делать, дорогой,– заговорила она, наклонившись к столу и глядя на мужа в упор (он лишь снова убедился, какие у нее редкие ресницы и невыразительный, сухой взгляд),– если я вдруг заявлю тебе: "Больше не получишь от меня ничего, иди и сам зарабатывай!"? Ну, что ты тогда поглощать станешь?

– Буду ходить в те же рестораны, дорогая,– спокойно ответил он.

– Работать, конечно, не будешь, дорогой, зачем себя утруждать.

Он широко улыбался жене.

– Конечно нет. Вокруг полно людей, готовых заплатить за мой обед,– у меня много друзей.

– Но ты ведь уже не так хорош.– Сжимая пальцами салфетку, она вытирала рот.– Вовсе не так уж хорош.

– Да, ты права, дорогая.– Он выпил полбокала.

– Жил за счет женщин всю свою жизнь, дорогой. Целых семнадцать лет тебя поддерживала твоя тетка Маргарэт. Ты носил костюмы от "Брукс бразерс", ел в дорогих ресторанах и никогда палец о палец не ударил, чтобы самому помочь себе. Абсолютно ничего не делал! Разве что по вторникам вечерами наносил ей визиты да помнил, когда у нее день рождения, чтобы вовремя поздравить.

– В апреле. Девятого апреля день рождения моей дорогой тетушки Маргарэт.

– И еще твоя кузина... Она и ее знаменитый муженек.

Он с удовольствием ел – всегда любил хорошую пищу, и все, что умел, так это вкусно поесть.

– До чего вольготно тебе было в твоей семье при жизни твоей кузины,-продолжала женщина.– Да и делал ты кое-что, а не только ее день рождения помнил, дорогой.

– Не стоит дурно отзываться о мертвых,– посоветовал он с улыбкой на губах.– Когда ты умрешь, тебе вряд ли будет приятно сознавать, что твои знакомые сидят в ресторане, где полно посетителей, и перемывают тебе косточки.

– Когда я умру,– возразила она,– мои знакомые, сидя в ресторане, скажут: "Боже, какой же дурой она была!" – и будут отчасти правы, но не совсем – ведь они всей истории до конца не знают.

Он игриво похлопал ее по руке.

– К месту ли вульгарность, дорогая, в таком дорогом ресторане?

– Повезло тебе, должна сказать, что в этом мире полно женщин с приличными доходами.

– Хм... ты уверена?

– Едва ты поступаешь на работу, как тут же находишь предлог, чтобы поскорее от нее отделаться. Ты из тех, кому всегда удается ловко избежать ответственности. Тебе уже сорок три, и ты сожрал гораздо больше любого мужчины в Нью-Йорке, дорогой. А сколько работал? Кот наплакал – меньше любого здорового мужчины во всей стране.

– Просто я вел удачливую жизнь.– И он с улыбкой поднял бутылку, чтобы налить себе еще бокал вина.

Подошел официант, убрал грязную посуду; затем принес десерт, разлил по чашечкам кофе и удалился.

– Ты сутенер, дорогой мой,– бросила ему жена жестокое обвинение прямо в лицо, не спуская с него осуждающих глаз.

Он спокойно помешивал ложечкой кофе.

– Ты сутенер, которому нравится изысканная пища, тонкие французские вина, и ты всем этим наслаждаешься вот уже двадцать пять лет.– Тоже размешивая кофе, она говорила тихо, не повышая голоса, чтобы не выделяться среди посетителей, не заглушать обычного благовоспитанного гула за столиками.– Шесть лет назад ты влюбился в Эдит Бликер, и это была твоя первая и последняя любовь в жизни; но ты позволил ей уйти от тебя, потому что тебе пришлось бы работать, чтобы содержать семью, а со мной ты ни о какой работе и не думаешь. Для чего, скажите на милость?

– Да, это моя привилегия,– и он снова расплылся в улыбке.

– Я утратила последние жалкие крохи уважения к тебе! – голос ее прозвучал резко.– Шесть лет живу с тобой, дорогой, и все эти шесть лет ты вызываешь у меня лишь отвращение.

– Ты мне уже об этом говорила,– ответил муж.– Обычная беседа за обедом в семье Худов.

– Где ты был сегодня днем? – Впервые она осмелилась повысить голос.-С кем ты был? Говори, но только правду!

Он опять улыбнулся,– запас улыбок, судя по всему, у него был неисчерпаемым.

– Как "где"? В музее "Метрополитен", в компании шести матросов.

Выпив кофе, она достала из сумочки пуховку, зеркальце, напудрила себе нос и вернулась к прежнему, ровному тону беседы за обеденным столом.

– Ах, если бы ты хоть время от времени испытывал угрызения совести, стыд за свои поступки. Нет, ничуть не бывало! Ты нагло брал деньги у своей тетки Маргарэт, у своей кузины, и бог ведает, у кого еще, у скольких несчастных женщин, и вот теперь доишь меня – и при этом никогда, ни на минуту не испытываешь раскаяния. Другой на твоем месте в ответ на все те оскорбления, которыми я постоянно осыпаю тебя, возмутился бы, вскочил, надавал мне оплеух... Но только не ты, дорогой, такое не в твоем духе. Ты просто сидишь напротив, поглощаешь вкусные дорогие обеды, не оставляя после себя ни крошки, ни кусочка. У тебя, мой дорогой, абсолютно никакой гордости, ни капли. Ты мужчина только в одном.

Муж широко улыбнулся, наклонился над столом, дотянулся до ее руки, спокойно, нежно поцеловал ее. Выудил из сжатой ладошки двадцатидолларовую купюру, выпустил ее руку и положил деньги поверх счета, лежавшего на серебряном подносике официанта, не глядя на выведенные там цифры.

– Но одного я не намерена больше выносить – твоей измены. Теперь я окончательно решилась. Я прогоню тебя на улицу, на холод.

– Не знаю, о чем ты толкуешь.– Мужа ее строгие слова, по-видимому, забавляли еще больше, и он этого не скрывал.

– Я просто не могу больше этого выносить! – в отчаянии произнесла она, зная наперед, что все будет по-старому: все она будет прекрасно выносить и не сможет ничего с собой поделать. Знала, что и ему это отлично известно.– Так вот, это мое последнее предупреждение.

– Само собой,– подхватил он, забрал три доллара из сдачи с двадцатидолларовой бумажки, сунул себе в карман. Официант вежливо ему поклонился.

Они встали и пошли к выходу.

– И что ты собираешься сейчас делать? – спросил муж.

– Идти домой.

– Так рано?

– Да, так рано,– мрачно подтвердила она, крепко сжимая его руку.

Он церемонно поклонился, открывая перед ней двери ресторана.

– В своем завещании,– сурово пообещала она,– я не оставлю тебе ни цента! У тебя не будет ни пенни в кармане! Когда я умру, ты мне будешь больше не нужен. А теперь пошли домой, да побыстрее!

И, взяв друг друга под руку, супруги быстро зашагали к дому.

СЕТОВАНИЯ МАДАМ РЕШЕВСКИ

Телефон звонил и звонил в комнате, обитой шелком, где царил сон и через шторы кое-где пробивались лучи утреннего солнца, оставляя яркие зайчики. Элен, вздохнув, перевернулась на другой бок, нехотя, с закрытыми глазами потянулась к телефону и сняла трубку; не преодолев до конца дремы, приложила к уху.

Там, на другом конце провода, раздались горькие, глубокие рыдания.

– Привет, мам.– Она не разнимала век.

– Элен,– послышался голос мадам Решевски,– как поживаешь?

– Все хорошо, мам.– Элен с удовольствием потянулась под одеялом.– А сколько времени?

– Девять.

Элен, скривившись, еще крепче зажмурилась.

– Мама, дорогая,– мягко произнесла она,– почему ты звонишь так рано?

– В твоем возрасте,– рыдала мадам Решевски,– я вставала в шесть утра и работала как проклятая, не покладая рук. Женщина, которой всего тридцать восемь, не должна тратить всю жизнь на сон.

– Почему ты постоянно говоришь, что мне тридцать восемь? – обиделась Элен.– Мне, чтоб тебе было известно, тридцать шесть. Неужели так трудно запомнить? Тридцать шесть.

– Элен, дорогая моя,– холодно, со слезами в голосе откликнулась мадам Решевски,– я это запомню.

Наконец открыв глаза, Элен медленно перевела взгляд на потолок, расчерченный солнечными линиями.

– Почему ты плачешь, мам?

В трубке помолчали, потом рыдания возобновились – искренние, отчаянные, правда, теперь уже тоном выше.

– Что с тобой, мама, скажи наконец?

– Мне просто необходимо побывать на могиле папочки! Так что приезжай немедленно – отвезешь меня на кладбище.

– Мамочка,– вздохнула Элен,– мне сегодня предстоит побывать в трех местах...

– Надо же! И это говорит моя собственная дочь! – прошептала мадам Решевски.– Моя дочь отказывается проводить родную мать к могиле отца! Уму непостижимо!

– Хорошо, я готова, но только завтра,– стала уговаривать ее Элен.-Разве нельзя сделать это завтра?

– Нет, только сегодня! – долетел до нее из Манхэттена высокий, с трагическими нотками голос, такой же, как когда-то в старину, когда она выходила большими шагами на сцену.– Сегодня, проснувшись, я услыхала чей-то голос: "Ступай к могиле Абрахама, ступай немедленно! Отправляйся к могиле своего мужа!"

– Мамочка,– тихо возразила Элен.– Папа умер пятнадцать лет назад. Какая разница, когда к нему прийти – днем раньше, днем позже?

– Ладно, успокойся! – Мадам Решевски великолепно выразила в голосе обиду.– Извини, что побеспокоила по такому пустячному поводу. Можешь идти куда хочешь – на свидания, в салон красоты, на вечеринку с коктейлем... Обойдусь. Сама съезжу на его могилу, на метро.

Элен снова закрыла глаза.

– Ладно, приеду за тобой через час.

– Вот это другое дело! – решительно молвила мадам Решевски.– И очень прошу тебя, не надевай эту отвратительную красную шляпку.

– Ладно, не надену.– Положив трубку, Элен снова легла...

– Ничего себе, машина,– проговорила мадам Решевски, когда выезжали из Бруклина.– На такой ездить только на кладбище!

Она сидела, как школьница, и по внешнему виду ей никак нельзя было дать семьдесят: элегантное котиковое манто, губы тщательно накрашены, стройные ноги в шелковых чулках. Она с презрением разглядывала салон, сиденья из красной кожи и никелированные части "роудстера" Элен.

– Спортивная модель. Этот великий человек лежит в могиле, а родственники навещают его в таком канареечном автомобиле с открывающимся верхом...

– Другого автомобиля, мамочка, у меня нет.– Элен, в дорогих перчатках, осторожно крутила баранку руля – на нее приятно было смотреть.-Мне вообще повезло, что его не отобрали.

– Разве я тебе не говорила, что этот человек не для тебя? Не говорила? – Мадам Решевски холодно смотрела на дочь серыми, глубоко посаженными, блестящими глазами, искусно подведенными.– Сколько лет я тебя предупреждала? Я всегда была настроена против него. Разве не так?

– Да, мамочка.

– А теперь ты довольна уже тем, что он платит тебе алименты только за полгода, а не за весь год,– горько усмехнулась мадам Решевски.– Никто меня не слушает, никто, даже родные дети! Ну а теперь вам же приходится страдать.

– Да, мамочка, ты права.

– Ну а театр?! – взмахнула руками мадам Решевски.– Почему ты не занята этот театральный сезон?

Элен пожала плечами.

– Пока не появилось для меня хорошей роли.

– "Хорошей роли"! Боже мой! – горько засмеялась мадам Решевски.– В мое время мы играли по семь пьес за сезон независимо от того, устраивала нас предложенная роль или нет.

– Мамочка, дорогая,– покачала головой Элен,– сегодня ведь все иначе. Во-первых, это тебе не еврейский театр, и на дворе не тысяча девятисотый год.

– Это был один из лучших театров,– возвысила голос мадам Решевски.-Но и времена тогда были получше.

– Да, мамочка, я согласна.

– Нужно работать! – Мадам Решевски воздела руки, чтобы подчеркнуть эмфазу1.– Мы-то работали! Актеры играли, драматург сочинял, публика аплодировала! Ну а теперь что – одно кино! Тьфу!

– Да, мамочка.

– При всем при том ты еще и ленива.– Мадам Решевски поглядела на себя в зеркальце сумочки, чтобы убедиться – резкая мимика не сказалась на ее привлекательности.– Ты просто сидишь ничего не делая, только ждешь, когда тебе пришлют алименты, но, увы, ты их так и не дожидаешься! К тому же...– и бросила на Элен критический взгляд,– ты только посмотри на себя! Как ты одеваешься?! – И для пущей убедительности сделала кислую гримасу.– Но все равно, впечатление ты производишь – этого отрицать нельзя. Все мои дочери отличаются этим.– Мадам Решевски покачала головой.– Но, конечно, всем вам не сравниться со мной, когда я была чуть помоложе.– Она откинулась на спинку сиденья; наступила тишина.– Нет, со мной вам не сравниться! -прошептала она.– Ни за что!

Элен бодро шла рядом с матерью по кладбищу, тесно заполненному могилами с мраморными памятниками, и под ногами у них хрустел песок ухоженных дорожек. Мадам Решевски держала в руке дюжину желтых хризантем; когда приблизились к могиле, на лице ее появилось выражение радостного ожидания.

К ним подошел бородатый человек в аккуратном черном облачении, с румяной физиономией, и взял мадам Решевски за руку.

– Может быть... не угодно ли вам заказать молитву за усопшего, дорогая леди?

– Поди прочь! – нетерпеливо отдернула руку мадам Решевски.– Абрахаму Решевски не нужны профессионалы проповедники.

Старик вежливо поклонился, затем мягко, без нажима, произнес:

– Я помолюсь за Абрахама Решевски безвозмездно.

Мадам Решевски остановилась, посмотрела на старика; ее холодные серые глаза улыбнулись.

– Дай этому человеку доллар, Элен,– сказала она, снисходительно прикоснувшись к руке старика.

Порывшись в сумочке, Элен вытащила доллар. Старик с самым серьезным видом поклонился.

Элен поторапливала мать.

– Вот видишь,– удовлетворенно отметила мадам Решевски,– он уже пятнадцать лет как в могиле, а до сих пор пользуется уважением во всем мире. Готова поспорить – этот старик никому не предлагал помолиться за кого-нибудь бесплатно, по крайней мере, лет эдак двадцать пять.– Она повернулась к Элен.– А ты не хотела приезжать.– И вновь пошла дальше крупными шагами, продолжая цедить сквозь зубы: – Во всем мире...

– Мама, прошу тебя, не так быстро! – запротестовала Элен.– Не забывай о своем сердце...

– Нечего беспокоиться о моем сердце.– Она остановилась, взяв дочь за руку.– Все, мы уже близко. Останешься здесь. Я пойду к могиле одна.

Она не глядела на Элен. Ее глаза приклеились к серому гранитному памятнику в тридцати ярдах от них. На нем была написана фамилия ее мужа и чуть ниже – свободное пространство для нее, когда она к нему присоединится. Она заговорила очень мягко:

– Отвернись, Элен, прошу тебя, дорогая! Мне хочется побыть здесь наедине. Я позову тебя, когда смогу.– И она медленно направилась к могиле, держа в руке хризантемы, словно большой букет невесты.

Элен опустилась на мраморную скамеечку возле могилы человека по имени Аксельрод и отвернулась в сторону.

Мадам Решевски подошла к могиле мужа: спокойное, сосредоточенное лицо, поджатые губы, высоко приподнятый подбородок, изящная шея над воротником котикового манто; грациозно наклонилась, положила хризантемы – компактный желтый пучок – на холодную землю рядом с гранитом; молча стояла, глядя на неживую, пожухлую, по-зимнему коричневую траву на могиле.

Глядя на увядшую траву, медленно стащила перчатку с одной руки, затем с другой и рассеянно засунула в карман. Белые-белые руки с ярко-красным маникюром...

– Абрахам! – закричала она, и ее высокий голос резко зазвенел -такой пронзительный, отражающий ее самые глубокие, искренние чувства.-Абрахам! – Горделивый, звучный голос многократным эхом прокатился по холмистому кладбищу...– Абрахам! Послушай меня!

Глубоко вздохнув, не обращая внимания на памятник, она говорила прямо себе под ноги:

– Ты должен мне помочь, Абрахам! Беда, беда!.. Я стала стара, бедна, а ты покинул меня вот уже пятнадцать лет назад.

И вдруг, понизив голос, стала говорить тихо-тихо, немного торопливо, как всегда женщины жалуются мужу: