Текст книги "Вечер в Византии"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Бреннеры тупо уставились на него. Потом Бреннер издал тот же сдавленный смешок.

– Через год, проговорил он наконец. – В голосе его звучала ирония.

Крейг понял, о чем думал Бреннер.

– Я выдам тебе аванс. Достаточно, чтобы прожить. Я…

– Значит, Эд получит еще одну возможность переспать с вашей женой, мистер Крейг? – сказала Сьюзен. – Это входит в аванс?

– Подожди, Сью, – устало сказал Бреннер. – Наверно, ты прав, Джесс. Наверно, мы наделали кучу ошибок, готовя эту постановку, и многие – по моей вине. Согласен – пьесу надо было ставить не в бродвейском театре. Наверно, Баранис лучше понял бы мой замысел. Думаю, у нас получилось бы… – Он глубоко вздохнул. – И я думаю также, что лучше тебе уйти отсюда, Джесс. Не лезь ты больше в мою жизнь. Пошли, Сью. – Он взял жену за руку. – Я оставил в уборной портфель. Сюда мы уже не вернемся, так что давай захватим его с собой.

Взявшись за руки, Бреннеры сошли со сцены. Крейг только сейчас заметил, что на чулке Сьюзен низко спустилась петля.

Элис Пейн ждала его в полупустом баре. Он удивился, когда она позвонила ему и, сказав, что находится поблизости от его конторы, спросила, есть ли у него время выпить с ней. Прежде они никогда не встречались в отсутствие ее мужа, разве только случайно. Кроме того, он ни разу не видел, чтоб она выпивала больше рюмки спиртного за вечер. Она была не из тех женщин, которых можно встретить в баре в три часа дня.

Когда он подходил к ее столику, она допивала «мартини». Он наклонился и поцеловал ее с щеку. Элис подняла на него глаза и улыбнулась. Крейгу показалось, что она немного волнуется. Он сел рядом с ней на диванчик и подозвал официанта.

– Виски с содовой, пожалуйста. А вам, Элис?

– Пожалуйста, еще «мартини».

Крейгу вдруг пришла мысль, что Элис что-то скрывала все эти годы от него и от остальных своих друзей. В руках у нее были перчатки, ее сильные, без маникюра пальцы беспокойно теребили их.

– Надеюсь, я не отвлекла вас от какого-нибудь важного дела, – сказала она.

– Нет. Ничего важного в конторе сейчас не происходит.

Она положила руки на колени.

– Со дня моей свадьбы не было случая, чтоб я пила в дневное время.

– Жаль, что я не могу сказать этого же о себе.

Она быстро взглянула на него и спросила:

– Не слишком ли вы много пьете в последнее время, Джесс?

– Не больше обычного. А вообще – много.

– Смотрите, как бы вас кто не назвал алкоголиком. – В ее речи появилась какая-то торопливость, голос чуть задрожал.

– Почему? Вам кто-нибудь говорил, что я алкоголик?

– В сущности, нет, – ответила она. – Только вот Пенелопа… Она иногда говорит таким тоном, что…

– Жены есть жены.

Официант принес виски и «мартини». Они подняли стаканы.

– Ваше здоровье, – сказал Крейг. Элис отпила немного и поморщилась.

– Я, наверно, никогда не пойму, что люди в этом находят.

– Мужество. Успокоение, – сказал Крейг. Теперь уж он окончательно понял, что Элис вызвала его сюда неспроста. – Что случилось, Элис?

– Уф! – вздохнула она, вертя в руках стакан. – Не знаю даже, с чего начать.

Он был уверен, что и этот вздох – первый со дня ее свадьбы. Не такая она женщина. И не из тех, кто не знает, с чего начать.

– А вы начните с середины, – посоветовал он. – Потом разберемся. – Ее волнение передалось и ему.

– Вы верите, что мы ваши друзья? Мы с Робертом? – Конечно.

– Это важно, – сказала она. – Я не хочу, чтобы вы считали меня навязчивой или злой женщиной.

– Вы даже и при желании не могли бы быть навязчивой или злой. – Он уже жалел, что ее звонок застал его в конторе.

– Вчера мы ужинали в вашем доме, – резко сказала она. – Роберт и я.

– Надеюсь, вас хорошо покормили.

– Превосходно. Как обычно. Только вот вас там не было.

– В последнее время я нечасто бываю дома.

– Я так и поняла.

– Что за компания собралась?

– Не самая лучшая.

– Как обычно, – сказал Крейг.

– Был Берти Фолсом.

– Тоже как обычно.

Она бросила на него быстрый взгляд.

– Люди разное начинают болтать, Джесс.

– Люди всегда болтают разное, – сказал он.

– Не знаю характера ваших отношений с Пенелопой, – сказала Элис, – но их всегда видят вместе.

– Я и сам не знаю характера наших отношений. Я думаю, вы можете считать, что у нас вообще нет никаких отношений. Вы это пришли мне сказать? Что видели Пенелопу и Берти вместе?

– Нет, – ответила она, – не только. Прежде всего я хочу сказать вам, что мы с Робертом больше в ваш дом не пойдем.

– Жаль. Почему?

– Это старая история. Точнее, ей уже четыре года.

– Четыре года? – Он нахмурился. – А что было четыре года назад?

– Можно мне еще «мартини»? – спросила она тоном девочки, которой захотелось еще порцию мороженого.

– Конечно. – Он помахал рукой официанту и заказал еще виски и «мартини».

– Вы были тогда в отъезде, – сказала Элис. – А мы с Робертом устраивали небольшой ужин. Ну и пригласили Пенелопу. Для стола не хватало одного мужчины, и этим мужчиной почему-то оказался Берти Фолсом. Как всегда.

– Что еще? – равнодушно спросил Крейг.

– Беда таких рослых людей, как вы, – сурово заметила Элис, – что они никогда не принимают маленьких людей всерьез.

– Это верно, – согласился Крейг. – Он действительно человек очень маленький. Итак, он сидел за столом рядом с Пенелопой.

– Потом проводил ее домой.

– Черт возьми! Он проводил ее домой.

– Вы считаете меня глупой сплетницей…

– Нет, Элис, – ласково возразил он. – Просто я…

– Тише, – прервала она его и кивнула на официанта, подходившего к ним с подносом в руках.

Они молчали до тех пор, пока тот не вернулся к себе за стойку.

– Ну хорошо, – сказала Элис. – Вот что произошло потом. На следующее утро я получила дюжину красных роз. Анонимно. Без визитной карточки.

– Это могло означать что угодно, – сказал Крейг, хотя теперь он был убежден, что это не могло означать что угодно.

– И с тех пор каждый год пятого октября я получаю дюжину красных роз. Анонимно. Разумеется, он знает, что я знаю, кто их шлет. Он хочет, чтобы я знала. Это так противно. Всякий раз, когда я прихожу в ваш дом и вижу, как он ест ваши закуски и пьет ваши вина, я чувствую себя запачканной, точно я его сообщница. Мне было стыдно своего малодушия: почему я ничего не сказала ему и не сказала вам? И вчера вечером, увидев, как он сидит во главе стола, наливает вино и вообще ведет себя по-хозяйски, как он проводил всех гостей, а сам остался, я поговорила с Робертом. И он со мной согласился: я не могу больше молчать.

– Приятно было увидеться с вами. – Он поцеловал ее в щеку и встал.

– Я не знаю, каким моральным кодексом мы сейчас руководствуемся, – сказала Элис. – Может, нам и не надо так уж серьезно относиться к адюльтеру – мы смеемся, когда узнаем, что кто-то из наших друзей завел любовную интрижку. Я и про вас кое-что слышала.

– Ну конечно, слышали, – согласился Крейг. – И разумеется, в этом много правды. Мой брак – давно уже не образец супружеского счастья.

– Но то, что делает она, ни с чем не сравнимо; – сказала она прерывающимся голосом. – Вы замечательный человек. Настоящий друг. А этого ужасного коротышку я терпеть не могу. Сказать по правде, мне и Пенелопа перестала нравиться. При всем ее очаровательном гостеприимстве есть в ней что-то фальшивое и грубое. Уж если говорить о каком-то моральном кодексе, то для меня, например, он состоит в том, чтобы прийти на помощь другу, если он незаслуженно страдает. Вы недовольны, Джесс, что я все это вам рассказала?

– Еще не знаю, – в раздумье сказал он. – Во всяком случае, теперь я позабочусь о том, чтобы розами вам больше не докучали.

На следующий день он известил жену письмом, что возбуждает дело о разводе.

Другой бар. На этот раз – в Париже. В отеле «Крийон», совсем рядом с посольством. Он усвоил привычку встречаться с Констанс в этом баре – после окончания ее рабочего дня. Здесь было его постоянное пристанище. Все остальное время от бродил по городу, осматривал картинные галереи, толкался на рынках и среди молодежи Латинского квартала, заходил в магазины попрактиковаться в языке, сидел в кафе, читая газеты, иногда обедал с кем-нибудь из тех, кто работал с ним над фильмом, снимавшимся во Франции, и проявлял достаточно такта, чтобы не спрашивать, чем он занимается теперь.

Он любил этот бар, где собирались у стойки оживленные, шумные группы английских и американских журналистов, любил наблюдать непрерывный поток сменяющих друг друга вежливых, элегантно одетых пожилых американцев, которые еще до войны останавливались в этом отеле. Нравились ему и восхищенные взгляды, которые бросали на Констанс другие посетители, когда она, войдя в бар, шла к нему торопливым шагом.

Он встал ей навстречу и поцеловал в щеку. Несмотря на то что она просиживала целые дни в прокуренной конторе, от нее всегда веяло свежестью, словно она только что гуляла в лесу.

Она заказала себе шампанского, «чтобы удалить изо рта привкус молодости», как она поясняла.

– Всегда удивляюсь, – заметила она, потягивая шампанское, – когда вхожу и вижу, что ты здесь.

– Я же сказал, что приду.

– Да. И все равно удивляюсь. Каждое утро, расставаясь с тобой, я думаю: ну вот, уж сегодня-то он наверняка встретит какую-нибудь неотразимую красавицу или вдруг вспомнит, что вечером ему непременно надо быть в Лондоне, Загребе или Афинах, где выступает знаменитый актер или актриса.

– Ни в Лондоне, ни в Загребе, ни в Афинах нет никого, с кем я хотел бы встретиться, и единственная неотразимая красавица – это ты. Других я нынче не встречал.

– Какой ты милый. – Констанс сияла. Она по-детски любила комплименты. – Ну, рассказывай, чем ты сегодня занимался.

– Три раза я занимался любовью с женой перуанского оловянного магната…

– Вот как. – Она засмеялась. Ей нравилось, когда ее дразнили. Но не слишком.

– Постригся. Обедал в итальянском ресторанчике на улице Гренель, читал «Монд», зашел в три галереи и чуть было не купил три картины, выпил стакан пива в кафе «Флора», потом вернулся в гостиницу и… – Он замолчал, видя, что она не слушает. Констанс не сводила глаз с молодой американской четы, проходившей в глубь зала мимо их столика. Мужчина был высок ростом и с таким приятным и открытым лицом, что казалось, будто он никогда ни в чем не сомневался, не знал никаких огорчений и не представлял себе, что могут существовать люди, которые желали бы ему зла. Девушка, бледная высокая красавица с черными как смоль волосами, с темными, широко поставленными глазами, выдававшими ирландское или испанское происхождение, передвигалась с неторопливой грациозностью, ее темная соболья шуба ниспадала мягкими складками. Она улыбнулась каким-то словам мужа, взяла его под руку, и они пошли между стойкой и столиками, расположенными вдоль окон. Казалось, они никого в зале не замечали. Но не из-за неумения вести себя. Они просто были так заняты собой, что даже небрежный, мимолетный взгляд, когда можешь увидеть, а может быть, и узнать чье-то лицо, был бы для них расточительством, потерей драгоценного мига общения друг с другом.

Констанс смотрела им вслед до тех пор, пока они не скрылись в ресторане.

– Прости меня, – сказала она, повернувшись к Крейгу. – Кажется, я тебя не слушала. С этими людьми я была когда-то знакома.

– Прекрасная пара.

– О да.

– Сколько лет этой девушке?

– Двадцать четыре. По ее вине умер один мой знакомый.

– Что, что? – удивился Крейг. В баре отеля «Крийон» ее реплика прозвучала довольно неожиданно.

– Не пугайся, – сказала Констанс. – Люди все время оказываются виновниками смерти других людей.

– Но эта-то мало похожа на рядового убийцу.

Констанс засмеялась.

– Да никакая она не убийца. Тот мой знакомый был влюблен в нее. Однажды он прочитал в газете, что она вышла замуж, и через три дня скончался.

– Что за старомодная история, – сказал Крейг.

– Он и сам был старомоден. Восемьдесят два года.

– Как оказался восьмидесятидвухлетний старик твоим знакомым? – спросил Крейг. – Я, конечно, знаю, что тебе нравятся мужчины в возрасте, но не в таком же все-таки.

– Этого старика звали Кеннет Джарвис.

– Железные дороги.

– Железные дороги, – кивнула она. – В том числе. Среди многого другого. У меня был поклонник, работавший с внуком Джарвиса. Не смотри так сердито, милый. Это было до того, как мы с тобой встретились, задолго до того. Старик любил окружать себя молодежью. У него в Нормандии был огромный дом. Одно время он владел конюшнями скаковых лошадей. На субботу и воскресенье к нему съезжались гости, по двадцать-тридцать человек. Обычные развлечения: теннис, плавание, парусные лодки, выпивка, флирт и тому подобное. Всегда было весело. Только не со стариком. Когда я познакомилась с ним, он был уже дряхлый. Ел неряшливо, забывал застегнуть брюки, за столом дремал и даже храпел, по нескольку раз рассказывал одну и ту же историю.

– Это была плата за развлечения, – сказал Крейг.

– Те, кто знал его раньше, казалось, не обращали внимания на его немощь. Когда-то он был обаятельным, щедрым, воспитанным человеком. Большой любитель книг, картин, хорошеньких женщин. Его жена умерла, когда они оба были еще молоды, и с тех пор он уже не женился. Человек, с которым я туда ездила, говорил, что надо же чем-то платить за удовольствия, которыми этот человек всю жизнь одаривал людей. В конце концов, не такая уж это дорогая цена – смотреть, как у него течет слюна на галстук, или слушать по нескольку раз одну и ту же историю. Особенно если учесть, что в этом доме тебя, как всегда, и накормят, и напоят, и предоставят всевозможные удовольствия. А посмеивались над ним втихомолку только дураки.

– Избави меня боже дожить до восьмидесятилетия, – сказал Крейг.

– А ты дослушай до конца. Однажды к нему приехала бывшая любовница. И с ней дочь. Вот эта самая девушка, которую ты только что видел с мужем.

– Избави меня боже дожить до семидесятилетия.

– И он в нее влюбился, – сказала Констанс. – Это была настоящая, старомодная любовь. Каждый день письма, цветы, приглашения матери и дочери на яхту и прочее.

– Зачем это нужно было матери? И дочери? Из-за денег?

– Нет. Они были достаточно хорошо обеспечены. По-моему, их интересовало общение с людьми, которых в другом кругу не встретишь. Мать никаких вольностей девушке не позволяла. Ее единственный козырь. Когда я с ней познакомилась, ей было девятнадцать лет, а держалась она как пятнадцатилетняя. Когда ей кого-нибудь представляли, то казалось, что она вот-вот сделает книксен. Джарвис помог ей повзрослеть. Да и лестно к тому же выступать хозяйкой на больших званых ужинах, быть в центре внимания, уйти из-под власти матери. Быть предметом обожания человека, который в свое время всех знал, обо всех рассказывал анекдоты, распоряжался жизнями тысяч людей и крутил романы со всеми знаменитыми красавицами. Ей нравился этот старик – возможно, она по-своему его даже любила, власть над ним доставляла ей удовольствие. И вот он как-то вдруг переменился, помолодел, ожил. Ничего не забывал, при ходьбе держался прямо, не шаркал ногами, голос его окреп и перестал хрипеть, он стал безупречно одеваться, мог всю ночь напролет бодрствовать, а утром был подтянут и полон энергии.

Ну разумеется, кое-кто посмеивался. Восьмидесятидвухлетний старик, ослепленный любовью к девятнадцатилетней девушке, словно это его первая любовь и он пригласил ее на первый в ее жизни бал… Но я не так часто видела его, и меня это тронуло. Казалось, произошло чудо и время для него пошло вспять. Он снова стал молодым. Не совсем, конечно, не двадцати– или тридцатилетним, но лет пятьдесят – шестьдесят ему можно было дать.

– Ты же сказала, что он умер, – сказал Крейг.

– Да. Она познакомилась с молодым человеком, которого ты только что видел, к перестала встречаться с Джарвисом, Об их свадьбе он узнал из газеты. Прочтя эту новость, он уронил газету на пол, лег на кровать лицом к стене и через три дня скончался.

– Красивая, трогательная история, – сказал Крейг.

– По-моему, да. На похоронах один его друг сказал: «Но ведь это прекрасно – в наш век, в наше время быть способным в восемьдесят два года умереть от любви».

– В наш век, в наше время…

– Мог ли этот старик желать чего-нибудь лучшего? – спросила Констанс. – Месяцев восемь восхитительной, легкомысленной, веселой жизни – и такой благородный уход. Ни кислородной палатки, ни возни врачей, ни трубок и искусственных почек, ни переливания крови. Только любовь. Никто, конечно, девушку не обвинял. Только мужу ее завидовали. И старику. Обоим. У тебя как-то странно засветились глаза.

– Я думаю.

– О чем? – Если бы кто-нибудь принес мне пьесу или киносценарий, основанный на истории этого старика, я бы, наверно, взялся за него. Только никто не несет.

Констанс допила свое шампанское.

– А почему бы тебе самому не написать? – спросила она.

Это был первый случай, когда она попыталась подсказать ему, что делать, и первый случай, когда он понял: она знает, что ему уже нельзя дальше жить так, как он жил.

– Надо подумать, – ответил он и заказал еще шампанского.

Утром он прошелся по набережной Сан-Себастьяна. Дождь перестал. Дул сильный ветер, воздух был чист, вдали, в заливе, маячила высокая скала, об нее бились волны, она была похожа на осажденную крепость. Здесь, у ворот земли, океан сталкивался с сушей.

Вспоминая места, знакомые ему по предыдущим поездкам, Крейг побрел в сторону большой арены для боя быков. Огромная, пустая – сезон еще не начался, – она походила на заброшенный храм какого-то забытого кровожадного божества. Ворота были отперты. Где-то стучали молотки, их удары гулко отдавались в темных углах под трибунами.

Он поднялся по проходу, облокотился на Бреннера. Песок на арене был не золотистого, как в других местах, а пепельного цвета. Цвета смерти. Он вспомнил слова матадора: «Только это развлечение у меня и осталось. Моя единственная площадка для игры». Сегодня вечером на несколько сот миль южнее этот человек, приятель Крейга, слишком старый для быков, со шпагой в руке, со следами крови на ярком костюме, с застывшей восторженной улыбкой на красивом молодом – и старом – изрубцованном лице, выйдет навстречу рогам. Придется послать ему телеграмму: «Желаю много ушей. Abrazo». [18]18
  Обнимаю (исп.)


[Закрыть]Телеграммы по случаю премьеры. У каждой культуры свои клише.

Послать бы еще телеграммы Джеку Лотону, страдающему в Бостоне от язвы желудка, Эдварду Бреннеру, стоящему в обнимку с женой на темной сцене в Нью-Йорке, Кеннету Джарвису, покупающему девятнадцатилетней девушке цветы, – каждый на своей арене, у каждого свои быки, свое единственное поле для игры.

На противоположной стороне арены появился сторож, одетый в какое-то подобие формы. Он угрожающе замахал руками, поднял над головой кулак и стал кричать что-то тоном приказания, словно боялся, как бы Крейг, этот полоумный пожилой espontaneo, [19]19
  Чудак (йен.)


[Закрыть]не перепрыгнул через загородку, не нарушил призрачного порядка и не вздумал вызывать на арену быка, которого здесь нет и не будет еще два месяца.

Крейг приветливо помахал ему рукой – перед тобой, мол, любитель fiesta brava, [20]20
  Шумных празднеств (исп.)


[Закрыть]который уважает правила игры и совершает паломничество по святым местам, – повернулся и вышел из-под трибун на солнце.

Пока он шел в гостиницу, в голове у него созрело решение.

Возвращаясь во Францию, он вел машину медленно, осторожно и не стал останавливаться на том месте, где накануне вечером едва не разбился. Прибыв в Сен-Жан-де-Люз, тихий в этот межсезонный период, он снял номер в небольшой гостинице, вышел на улицу и купил пачку бумаги. «Теперь я вооружен, – подумал он, неся бумагу в гостиницу. – Возвращаюсь на свое поле для игры. Через другие ворота».

Он прожил в Сен-Жан-де-Люзе два месяца, работая медленно и трудно, пытаясь воссоздать историю Кеннета Джарвиса, который умер в восемьдесят два года через три дня после того, как прочитал в газете, что девятнадцатилетняя девушка, которую он любил, вышла замуж за другого. Сначала он хотел сочинить пьесу, но постепенно эта история обрела иную форму, так что ему пришлось начать все заново. Он решил написать киносценарий. В театре ему с самых первых дней пришлось работать с писателями, предлагать изменения, перерабатывать целые сцены, добавлять новые сюжетные линии, но одно дело – работать над чужим сочинением и совсем другое – сидеть над листом чистой бумаги, в который только ты способен вдохнуть жизнь.

Два раза приезжала к нему на субботу и воскресенье Констанс, все же остальное время он провел один, просиживая долгие часы в гостинице за письменным столом, гуляя по пляжу и по набережной, обедая в ресторане, где он никогда не искал компании.

Он рассказал Констанс о своей работе. Та не высказала ни одобрения, ни неодобрения. Он не показывал ей написанного. Даже после двух месяцев труда показать было, в сущности, еще нечего – разрозненные сцены, голые мысли, наброски последовательного ряда кадров, заметки по отдельным ролям.

К концу второго месяца он понял, что рассказать историю о старике и молоденькой девушке – это еще не все. Не все, потому что в этой истории не остается места для него, Джесса Крейга. Не Джесса Крейга во плоти, не обстоятельств, которые заставили его сидеть изо дня в день за столом в тихом гостиничном номере, а его убеждений, его характера, его надежд, его суждений о времени, в которое он жил. Без этого все, что бы он в конце концов ни создал, окажется незавершенным, бесполезным.

Тогда он придумал несколько новых действующих лиц, новых любовных пар, которых поселил на лето в большом доме на северном побережье Лонг-Айленда, где и должно было развернуться действие фильма. Он не хотел, чтобы местом действия была Нормандия, потому что плохо знал ее. А Лонг-Айленд знал хорошо. В число персонажей он включил также девятнадцатилетнего внука, одержимого первой любовью к неразборчивой девице на три-четыре года старше его. Обогащенный опытом более поздних лет, он добавил в сценарий сорокалетних мужа и жену, для которых супружеская верность – устаревшее понятие.

Опираясь на знания, накопленные в процессе чтения и обработки чужих пьес и сценариев, используя собственные наблюдения над друзьями, врагами, знакомыми, он старался показать своих героев в естественной драматической взаимосвязи так, чтобы к концу фильма они, без видимого авторского участия, своими словами и поступками раскрыли перед зрителем его, Джесса Крейга, представление о том, что значит для американцев второй половины двадцатого века – молодого мужчины и молодой женщины, мужчины и женщины средних лет и старика, стоящего на пороге смерти, – что значит для них любовь со всеми интригами, компромиссами и унижениями, на которые человека толкают деньги, моральные принципы, власть, положение, принадлежность к определенному классу, красота и отсутствие красоты, честь и бесчестие, иллюзии и разочарования.

Два месяца спустя в городке стало многолюднее, и он решил, что пора уезжать. Дорога на север, в Париж, была дальняя. Сидя за рулем, он раздумывал о работе, проделанной за эти два месяца, и пришел к выводу: счастье, если он закончит сценарий хотя бы через год. Если вообще когда-нибудь закончит.

Сценарий отнял у него полных двенадцать месяцев. Крейг писал его по частям то в Париже, то в Нью-Йорке, на Лонг-Айленде. Всякий раз, когда он достигал точки, с которой никак не мог сдвинуться, он складывал вещи и, словно его преследовали, мчался куда глаза глядят. Но за все это время он ни разу не заснул за рулем.

Даже закончив рукопись, он никому ее не показывал.

Ему, решавшему судьбу произведений сотен других авторов, невыносимо было даже думать о том, что кто-то посторонний прочтет его писания. А посторонним он считал любого читателя. Посылая рукопись машинистке, он не поставил на титульном листе имени автора. Только надпись: «Собственность Джесса Крейга». Джесса Крейга; когда-то считавшегося вундеркиндом Бродвея и Голливуда и тонким ценителем театра и кино. Джесса Крейга, который не знает, достойны ли плоды его годичного труда чьего-нибудь двухчасового внимания; и который боится услышать «да» или «нет».

Когда он, собираясь лететь в Канн, укладывал в чемодан шесть экземпляров сценария под названием «Три горизонта», имя автора на титульном листе все еще не значилось.

Зазвонил телефон. Он ошалело тряхнул головой, точно его вдруг пробудили от тяжелого сна. Опять ему пришлось вспоминать, где он находится и где стоит телефон. «Я в своем номере в отеле “Карлтон”, а телефон на столике, по ту сторону кресла». Телефон опять зазвонил. Он взглянул на часы: тридцать пять минут второго. Он помедлил, думая, надо ли брать трубку. Ему не хотелось больше слушать бессвязное бормотание из Америки. Но он все же решил взять.

– Крейг слушает.

– Привет, Джесс. – Это был Мэрфи. – Надеюсь, я не разбудил тебя.

– Нет, не разбудил.

– Только что прочел твой сценарий.

– Ну как?

– Этот парень Харт умеет писать. Только слишком уж он насмотрелся старых французских фильмов. Кому, черт возьми, нужен восьмидесятидвухлетний старик? Ничего из этого не получится, Джесс. Брось. Не советую никому и показывать. Поверь, что это тебе только повредит. Откажись от прав на рукопись и забудь про нее. Лучше я устрою тебе тот греческий фильм. А там, глядишь, подвернется что-нибудь и получше.

– Спасибо, что прочел, Мэрф, – сказал Крейг. – Завтра я тебе позвоню.

Он положил трубку и долго смотрел на телефон, потом вернулся к письменному столу, за которым только что сидел. Посмотрел на вопросник, присланный Гейл Маккиннон, и еще раз прочел первый вопрос: «Почему вы в Канне?» Он усмехнулся, взял со стола листки и, разорвав их на мелкие кусочки, бросил в корзину. Снял с себя свитер, надел пиджак и вышел. Взял такси и поехал в казино, где бар не закрывался всю ночь. Купил себе фишек, подсел к столу, за которым играли в chemin de fer [21]21
  Азартная карточная игра.


[Закрыть]и заказал двойную порцию виски. Он пил и играл до шести утра и выиграл тридцать тысяч франков, то есть почти шесть тысяч долларов. Большая часть денег перешла к нему от тех двух англичан, которых он видел вечером в ресторане, где был Пикассо. Йену Уодли не повезло – он не прогуливался по бульвару Круазетт, когда Крейг, окутанный предрассветной мглой, возвращался, почти не шатаясь, в свой отель. В тот час Уодли получил бы пять тысяч долларов, нужные ему для поездки в Мадрид.