Текст книги "Вечер в Византии"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Ирвин ШОУ
ВЕЧЕР В ВИЗАНТИИ

Посвящается Салке Виртель

Вступление

Отжившие свой век динозавры, вялые и бессильные, в спортивных рубашках от Салки и Кардена, они сидели друг против друга за столиками в просторных залах, вознесенных над изменчивым морем, и сдавали, и брали карты, как это делали в славные времена в сыром от дождя лесу на Западном побережье, когда во все времена года их слово было законом и в банках, и в правлениях компаний, и в мавританских особняках, и во французских виллах, и в английских замках, и в георгианских домах Южной Калифорнии.

Время от времени звонили телефоны, и из Осло, Дели, Парижа, Берлина, Нью-Йорка доносились энергичные, почтительные голоса; игроки брали трубки и резко отдавали распоряжения, которые в другое время имели бы смысл и, несомненно, были бы выполнены.

Изгнанные короли в ежегодном паломничестве, Лиры поневоле с небольшими числом неизменивших вассалов, они жили в помпезной – не по чину – роскоши, они бросали отрывисто: «Джину» или «Ваших тридцать», и чеки на тысячи долларов переходили из рук в руки. Иногда они вспоминали доледниковый период: «Первую работу дал ей я. Семьдесят пять в неделю. Она тогда спала с преподавателем дикции в Долине».

Или: «Он превысил смету на два с половиной миллиона, а фильм не продержался и трех дней, пришлось снимать его с экранов Чикаго. А теперь эти болваны в Нью-Йорке говорят, что он гений. Бред!»

И они говорили: «Будущее – в кассетах», а самый молодой из них – ему было пятьдесят восемь – спросил: «Какое будущее?»

И они говорили: «Пики. Удваиваю».

Внизу, в семи футах над уровнем моря, на террасе, открытой солнцу и ветру, упражнялись в беседах мужчины похудощавее и не такие сытые с виду. Знаками подзывали носившихся взад и вперед официантов и требовали черный кофе и таблетку аспирина и говорили: «Русские в этом году не приедут. Японцы тоже».

И: «Венеции – конец».

Под юркими облаками, которые то заслоняли, то открывали солнце, сновали юркие молодые люди, держа под мышками маленьких львят, а в руках фотоаппараты «Поляроид», и с улыбкой, какой улыбаются все зазывалы мира, выискивали клиентов. Но на второй день уже никто, кроме туристов, не интересовался львятами, а беседа текла, и они говорили: «Плохи дела у “Фоке”. Очень плохи».

И: «Хотя у кого они лучше?»

«Здешний приз стоит миллиона», – говорили они.

«В Европе», – говорили они.

«А чем плоха Европа?» – говорили они.

«Это же типично фестивальный фильм, – говорили они. – На широком экране он сбора не даст».

И они говорили: «Что ты пьешь?»

И: «Пойдешь вечером на прием?»

Они говорили ни английском, французском, испанском, немецком, иврите, арабском, португальском, румынском. польском, голландском, шведском языках, говорили о сексе, деньгах, успехе, неудачах, обещаниях выполненных и обещаниях нарушенных. Среди них были честные люди и жулики, сводники и сплетники, а также люди порядочные. Одни были талантливы, даже очень талантливы, другие – прохвосты и просто ничтожества. Там были красивые женщины и прелестные девушки, интересные мужчины и мужчины со свиным рылом. Непрестанно щелкали фотоаппараты, и все притворялись, будто не замечают, что их фотографируют.

Там были люди знаменитые в прошлом и уже незнаменитые теперь: люди, которые станут знамениты ни будущей неделе или в будущем году, и люди, которым суждено умереть в безвестности. Люди, идущие вверх, и люди, скользяще вниз; люди, которым успех дастся легко, и люди, несправедливо оттесненные в сторону.

Все они были участниками азартной игры без правил; кто-то делал ставки весело и беззаботно, кто-то потел от страха.

В других местах, на других сборищах ученые предсказывали, что через пятьдесят лет море, плещущееся у берега перед террасой, станет мертвым, что нынешние обитатели нашей планеты – вполне возможно, последние, кто ест омаров и сеет незаряженные семена.

А были еще и другие места, где бросали бомбы, целились по мишени, теряли и снова брали высоты; где происходили наводнения и извержения вулканов; где воевали или готовились к войне, свергали правительства, двигались в похоронных процессиях и шагали в маршах. Но здесь, на террасе, в весенней Франции, вся жизнь человечества на две недели сводилась к перфорированным лентам, пропускаемым через кинопроекторы со скоростью девяносто футов в минуту; и надежды и отчаяние, красоту и смерть – все это возили по городу в плоских круглых блестящих жестяных коробках.

1

Самолет дергался, пробиваясь сквозь черные толщи туч. На западе сверкала молния. Таблички с надписью «Пристегните ремни» на английском и французском языках продолжали светиться. Стюардессы не разносили напитков. Тональность рева моторов изменилась. Пассажиры молчали.

Высокий мужчина, зажатый в кресле у окна, открыл было журнал и тотчас закрыл его. Дождевые капли оставляли на плексигласе прозрачные, словно пальцы призрака, следы.

Раздался приглушенный взрыв, что-то треснуло. Вдоль корпуса самолета медленно прокатилась шаровая молния и разорвалась над крылом. Самолет швырнуло в сторону. Двигатели натужно завыли.

«Как бы хорошо все устроилось, если бы мы сейчас разбились, – подумал высокий человек. – Окончательно и бесповоротно».

Но самолет выровнялся, вырвался из облаков к солнцу. Дама, сидевшая через проход, сказала: «Это уже второй раз в моей жизни. Можно подумать, что меня преследует злой рок». Табло на спинках кресел погасли. Стюардессы повезли по проходу столик с напитками. Высокий человек попросил виски с перрье. Он пил с видимым удовольствием, прислушиваясь к тихому рокоту самолета, летевшего на юг высоко над облаками, над самым сердцем Франции.

Чтобы прогнать сон, Крейг принял холодный душ. Хотя он выпил вчера, кажется, не так уж много, у него было такое ощущение, точно глаза его не поспевают за движениями головы. Как обычно в таких случаях, он дал себе слово не прикасаться больше к спиртному.

Он вытерся полотенцем, но волосы не стал сушить. Прохладная влага освежала голову. Он накинул просторный белый гостиничный купальный халат из грубой махровой ткани и, пройдя в гостиную своего «люкса», заказал по телефону завтрак. Вчера он пил без конца, даже когда раздевался, тянул виски, и побросал одежду где попало, так что теперь его смокинг, крахмальная рубашка и галстук грудой лежали на стуле. Стакан с недопитым виски запотел. Бутылка, стоявшая рядом, была не закупорена.

Он открыл почтовый ящик на двери с внутренней стороны. В нем лежали «Нис-матэн» и пакет с письмами, пересланный его секретаршей из Нью-Йорка. Письмо от бухгалтера. От адвоката. Конверт из маклерской конторы – в нем месячная биржевая сводка. Он бросил письма на стол не распечатывая. Судя по состоянию дел на бирже, ничего, кроме панических воплей, в сводке маклера сейчас не найдешь. Бухгалтер, наверно, прислал дурные вести о его, Крейга, нескончаемой битве с Управлением налогов и сборов, а письмо адвоката касается жены. Эти могут подождать. Сейчас еще утро, рано думать о маклере, бухгалтере, адвокате и жене.

Он взглянул на первую страницу «Нис-матэн». Телеграфное агентство сообщает о переброске дополнительных войск в Камбоджу. Рядом с этим сообщением – фотография улыбающейся итальянской актрисы на террасе отеля «Карлтон». Несколько лет назад она получила в Канне приз, но в этом году, судя по улыбке, никаких иллюзий не питает. Фотография президента Франции Помпиду в Оверне. Цитируют его обращение к молчаливому большинству французского народа. Президент заверяет, что Франции не грозит революция.

Крейг бросил «Нис-матэн» на пол и босиком прошелся по белой с высоким потолком комнате, устланной коврами и обставленной во вкусе бывшей русской аристократии. Выйдя на балкон, он посмотрел вниз, на Средиземное море, простирающееся за бульваром Круазетт. Три американских десантных судна, стоявшие вчера в заливе, ночью ушли. Дул ветер, серое море пенилось и бурлило – все в барашках. Уборщики уже разровняли на пляже песок, вытащили надувные матрасы и воткнули в песок зонты. Их так и не раскрыли, и они вздрагивали от ветра. На берег с шипением набегал прибой. Какая-то отважная толстуха купалась прямо напротив отеля. «В последний раз, когда я был здесь, – подумал он, – погода была не такая».

В последний раз была осень, сезон уже кончился. На побережье стояло индейское лето, а индейцев-то здесь никогда и не бывало. Золотистая дымка, неяркие осенние цветы. Канн он помнил другим – тогда вдоль берега среди зелени садов стояли розовые и янтарно-желтые особняки, а теперь взморье обезображивали крикливые многоквартирные дома с оранжевыми и ярко-синими навесами, прикрывающими балконы. Города одержимы страстью к самоуничтожению.

В дверь постучали.

– Entrez, [1]1
  Войдите (франц.)


[Закрыть]– сказал он, не поворачивая головы и не отрывая глаз от моря. Нет нужды говорить официанту, где поставить столик. Крейг прожил здесь уже три дня, и официант знает его привычки.

Но когда он вернулся в комнату, там оказался не официант, а девушка. Невысокого роста – пять футов и три, может быть, четыре дюйма, по привычке прикинул он. На ней была серая трикотажная спортивная рубашка, слишком длинная и непомерно широкая. Рукава, рассчитанные, очевидно, на руки баскетболиста, она вздернула, обнажив тонкие, бронзовые от загара запястья. Рубашка, доходившая ей почти до колен, висела поверх измятых, выцветших джинсов. Она была в сандалиях. Длинные каштановые волосы, неровно высветленные солнцем и морем, спутанной гривой падали ей на плечи. У нее было узкое, с острым подбородком, лицо; огромные солнечные очки, за которыми не видно глаз, придавали ему таинственное, совиное выражение. На плече у девушки висела итальянская кожаная сумка с медными пряжками, слишком элегантная для нее. Увидев его, она ссутулилась. У него возникло подозрение, что если он взглянет на ее голые ноги, то обнаружит, что она давно их не мыла – во всяком случае, с мылом.

«Американка, не иначе», – подумал он. В нем говорил сейчас шовинизм наизнанку.

Он запахнул полы халата. Пояса не было: халат не предназначался для приема гостей. При малейшем движении полы разлетались.

– Я думал, это официант, – сказал он.

– Я боялась упустить вас, – сказала девушка. Выговор у нее был американский, только непонятно, из какой части страны.

Его раздражало, что в комнате такой беспорядок. Раздражало и то, что эта девица ворвалась к нему, когда он ждал официанта.

– Вообще-то полагается сначала звонить по телефону, а потом уж подниматься, – пробурчал он.

– Я боялась, что вы не захотите меня принять, поэтому и не позвонила.

«О господи, – подумал он. – Из тех самых».

– А может, вы все же попробуете, мисс? Спуститесь вниз, назовите портье свою фамилию, он мне позвонит и…

– Но ведь я уже здесь. – Она была явно не из числа робких, застенчивых девиц, что благоговеют перед великими мира сего. – Я сама представлюсь вам. Моя фамилия Маккиннон. Гейл Маккиннон.

– Я должен вас знать? – В Канне ведь все возможно.

– Нет, – сказала она.

– Вы всегда вот так вторгаетесь к людям, когда они не одеты и ждут завтрака? – Ему было неловко: халат все время распахивается в самом неподходящем месте, с волос капает, на груди видны седеющие волосы, в комнате не прибрано.

– Я пришла по делу, – сказала девушка. Она не сделала к нему ни шагу, но и не отступила. Просто стояла, шевеля большими пальцами босых ног в сандалиях.

– У меня тоже есть дела, мисс, – сказал он, чувствуя, как с мокрых волос на лоб потекла струйка воды. – Я хотел бы позавтракать, просмотреть газету и в тишине и одиночестве подготовиться к тяготам дня.

– Не будьте занудой, мистер Крейг. Ничего дурного я против вас не замышляю. Вы действительно одни? – Она многозначительно посмотрела на неплотно прикрытую дверь спальни.

– Милая мисс… – «Тон у меня как у девяностолетнего старика», – подумал он с досадой.

– Я три дня за вами слежу, – сказала она. – Никого с вами не было. То есть никого из женщин. – Пока она говорила, ее темные очки шарили по комнате. Он заметил, что взгляд ее скользнул по рукописи, лежавшей на письменном столе.

– Кто вы? – спросил он. – Сыщица?

Девушка улыбнулась. Во всяком случае, зубы ее сверкнули. Что при этом выражали глаза – определить было невозможно.

– Не бойтесь. Я в своем роде журналистка.

– Ничего нового в этом сезоне у Джесса Крейга не предвидится, мисс. Так что мое почтение. – Он шагнул к двери, но девушка не двигалась.

Раздался стук. Вошел официант, неся на подносе апельсиновый сок, кофе, рогалики и тосты. В другой руке у него был складной столик.

– Bonjour, m'sieur et dame, [2]2
  Добрый день, мосье и мадам (франц.)


[Закрыть]– сказал он, бросив косой взгляд на девушку. Крейг подумал: «Умеют они, французы, одним взглядом раздеть женщину и при этом даже не изменить выражения лица». Понимая, какое впечатление мог произвести на официанта костюм девушки, он с трудом подавил в себе желание отчитать его за этот косой взгляд. Сказать бы ему без лишних церемоний: «Черт побери, неужели ты думаешь, что я не смог бы подыскать себе что-нибудь получше?»

– Я думал, только один завтрак, – сказал официант на плохом английском языке.

– Да, только один, – подтвердил Крейг.

– А вы бы раздобрились, мистер Крейг, и велели ему принести вторую чашку! – попросила девушка.

Крейг вздохнул.

– Вторую чашку, пожалуйста. – Всю жизнь он подчинялся правилам этикета, которым учила его мать.

Официант накрыл столик и поставил возле него два стула.

– Момент, – сказал он и пошел за второй чашкой.

– Садитесь, пожалуйста, мисс Маккиннон, – предложил Крейг, надеясь, что девушка поймет иронию, скрытую в его подчеркнутой корректности. Одной рукой он отодвинул для нее стул, а другой придерживал халат.

Все это явно забавляло ее. По крайней мере насколько он мог судить по выражению ее лица от носа и ниже. Она опустилась на стул, а сумку поставила на пол рядом с собой.

– А теперь, если позволите, я пойду надену что-нибудь более подходящее.

Он взял со стола рукопись, сунул ее в ящик (смокинг и рубашку он решил не убирать) и, пройдя в спальню, плотно закрыл за собой дверь. Вытер голову, зачесал волосы назад, провел рукой по подбородку. Побриться?. Нет, сойдет и так. Надел белую тенниску, синие бумажные брюки и сунул ноги в мокасины. Мельком взглянул на себя в зеркало. Плохо дело: белки глаз тусклые, цвета слоновой кости.

Когда он вернулся в гостиную, девушка разливала кофе.

Он молча выпил апельсиновый сок. Девушка вела себя так, словно и не собиралась уходить. «Со сколькими женщинами садился я завтракать в надежде, что они будут молчать», – подумал он.

– Рогалик? – предложил Крейг.

– Нет, спасибо. Я уже ела сегодня.

Он занялся тостом, радуясь, что все зубы у него целы.

– Как мило, не правда ли? – сказала девушка. – Гейл Маккиннон и мистер Джесс Крейг в минуту затишья в бешеном каннском водовороте.

– Итак… – начал он.

– Вы хотите сказать, что теперь я могу задавать вам вопросы?

– Нет. Я хочу сказать, что сам намерен задавать вам вопросы. Какого рода журналистикой вы занимаетесь?

– Я радиожурналистка. Между делом, – пояснила девушка, поднеся чашку ко рту. – Делаю пятиминутные репортажи для одного агентства, которое продает их частным радиостанциям в Америке. Пользуясь магнитофоном.

– О чем репортажи?

– Об интересных людях. По крайней мере о тех, кого мое агентство считает интересными. – Она говорила быстро, монотонно, словно ей надоели вопросы. – О кинозвездах, режиссерах, художниках, политических деятелях, уголовниках, атлетах, гонщиках, дипломатах, дезертирах, о тех, кто считает, что надо узаконить гомосексуализм и марихуану, о сыщиках, президентах колледжей… Продолжать?

– Нет. – Крейг наблюдал, как она с видом хозяйки дома подливает ему кофе. – Вы сказали: между делом. А что же у вас за дело?

– Потрошу души для больших журналов. Отчего вы сморщились?

– Потрошите души? – повторил он.

– Вы правы. Ужасный жаргон. С языка сорвались. Больше не буду.

– Значит, утро у вас не пропало даром, – заметил Крейг.

– Интервью вроде тех, что в «Плейбое» печатают. Или как у этой Фалаччи, в которую стреляли солдаты в Мексике.

– Я читал кое-что. Это она разнесла Феллини. И Хичкока тоже.

– А может, они сами себя разнесли?

– Это что – предостережение?

– Если хотите.

Было в этой девушке что-то настораживающее. Ему стало казаться, что она ждет от него не просто интервью, а чего-то большего.

– Этот город, – сказал он, – наводнен сейчас ордами жаждущих рекламы людей, которым до смерти хочется дать интервью. И как раз о них ваши читатели, кто бы они ни были, мечтают что-нибудь узнать. Я же молчу уже не первый год. Почему вы пришли именно ко мне?

– Я объясню вам это как-нибудь в другой раз, мистер Крейг, – сказала она. – Когда мы лучше узнаем друг друга.

– Пять лет назад, – заметил он, – я давно бы уж вышвырнул вас из номера.

– Поэтому-то я и не пыталась бы интервьюировать вас пять лет тому назад.

Она улыбнулась и опять стала похожа на сову.

– Знаете что? Покажите-ка мне несколько ваших журнальных статей. Я посмотрю их и решу, стоит ли иметь с вами дело.

– Статей я вам дать не могу, – сказала девушка.

– Почему?

– Ни одного интервью я еще не опубликовала. Она весело фыркнула, словно была этим очень довольна. – Ваше будет первым в моей жизни.

– Ради бога, мисс, не задерживайте меня больше. – Он встал.

Она продолжала сидеть.

– Я буду задавать вам очаровательные вопросы, а вы дадите на них такие очаровательные ответы, что редакторы передерутся из-за моей статьи.

– Интервью окончено, мисс Маккиннон. Надеюсь, вам понравится на Лазурном берегу.

Она по-прежнему не двигалась.

– Это же будет вам только на пользу, мистер Крейг. Я могу вам помочь.

– Почему вы думаете, что я нуждаюсь в помощи?

– Вы ни разу за все эти годы не были на Каннском фестивале, – сказала девушка, – но выпускали одну картину за другой. А теперь, когда ваше имя с шестьдесят пятого года не появлялось на экране, вы приехали, поселились в шикарном «люксе», вас каждый вечер видят в Главном зале, на террасе, на званых вечерах. Значит, в этом году вам что-то понадобилось. И что бы это ни было, большая, заметная статья о вас могла бы явиться именно тем, что вам нужно, чтобы добиться цели.

– Откуда вы знаете, что я впервые приехал на фестиваль?

– Я многое о вас знаю, мистер Крейг. Я основательно готовилась.

– Напрасно вы тратите время, мисс. Боюсь, что мне придется попросить вас выйти. У меня сегодня очень занятой день.

– Чем же вы будете так заняты? – Она с вызовом взяла рогалик и надкусила его.

– Буду валяться на пляже и слушать шум волн, что катятся к нам из Африки. Вот вам один из тех очаровательных ответов, какие вы от меня ожидали.

Девушка вздохнула, так вздыхает мать, выполняющая прихоть капризного ребенка.

– Ну, хорошо. Хоть это и не в моих правилах, но я дам вам кое-что почитать. – Она открыла сумку и вынула пачку желтой бумаги с машинописным текстом. – Вот, – сказала она, протягивая ему листки. Он стоял, заложив руки за спину.

– Да перестаньте ребячиться, мистер Крейг, – резко сказала она. – Почитайте. Это о вас.

– Терпеть не могу читать что-нибудь о себе.

– Не лгите, мистер Крейг, – сказала она все так же резко.

– У вас оригинальный способ завоевывать симпатии тех, кого вы собираетесь интервьюировать, мисс. – Однако он взял листы, подошел к окну, к свету, – иначе ему пришлось бы надеть очки.

– Если я буду делать интервью для «Плейбоя», – сказала девушка, – то текст, который у вас в руках, пойдет как вступление, а потом уже вопросы и ответы.

«Но девицы из “Плейбоя” хотя бы причесываются перед визитом», – подумал он.

– Не возражаете, если я налью себе еще кофе? – спросила она.

– Пожалуйста.

Послышалось тихое звяканье фарфора. Крейг начал читать.

«Для широкой публики, – прочитал он, – слово “продюсер” означает обычно нечто малоинтересное. В ее представлении типичный кинопродюсер – это чаще всего полный джентльмен еврейской национальности с сигарой в зубах, странным лексиконом и неприятным пристрастием к молоденьким актрисам. Некоторые – таких незначительное меньшинство – под влиянием романтически-идеализированного образа покойного Ирвинга Талберга из незаконченного романа Ф. Скотта Фицджеральда “Последний магнат” представляют его себе как необыкновенно одаренную, загадочную личность, этаким великодушным Свенгали – полумагом-полуполитиком, удивительно напоминающим самого Ф. Скотта Фицджеральда в наиболее привлекательные моменты его жизни.

Бытующий образ театрального продюсера несколько менее красочен. Его реже представляют себе евреем иди вульгарным человеком, но он не вызывает и всеобщего восхищения. Если он добивается успеха, то ему завидуют как счастливчику, который, случайно взяв в руки пьесу, валявшуюся у него на письменном столе, сначала рыщет в поисках чужих денег для финансирования постановки, потом легко и свободно движется к славе и богатству, пользуясь талантом актеров и художников, чью работу он чаще всего портит, пытаясь приспособиться к интересам бродвейского рынка.

Как ни странно, в родственной сфере искусства, в балете, те, кто заслуживает почета, им и пользуются. Дягилев, который, насколько известно, сам не танцевал, не был хореографом и не писал декораций, всюду признается великим новатором современного балета. Но хотя Голдвина (еврей, худой как щепка, сигар не курит), Завнука (не еврей, курит сигареты, стройный), Селзника (еврей, крупный, курит сигареты) и Понти (итальянец, полный, сигар не курит) нельзя, наверно, отнести к разряду тех, кого журналы вроде “Комментари” и “Партизан ревью” называют зачинателями в искусстве, которому они служат, тем не менее в выпущенных ими фильмах четко выражена их индивидуальность, они воздействуют на образ мыслей и сознание зрителей всего мира и, безусловно, доказывают, что, посвящая себя данному роду деятельности, эти люди имели на вооружении нечто большее, чем удачу, деньги или покровительство влиятельных родственников».

– Что ж, – подумал он без особого восторга, – с грамматикой у нее все в порядке. Училась же она где-нибудь. Он еще не справился с раздражением, вызванным бесцеремонностью, с какой Гейл Маккиннон выбила его из утренней колеи, и тем более – с ее спокойной уверенностью в том, что он все равно подчинится. Крейга так и подмывало положить эти желтые листочки и попросить ее выйти, но его тщеславие было задето, к тому же ему любопытно было узнать, какое место в списке этих героев занимает имя Джесса Крейга. Ему хотелось обернуться и приглядеться к ней повнимательней, но он сдержался и стал читать дальше: «…Сказанное выше находит еще большее подтверждение в американском театре. В двадцатые годы Лоуренс Лэнгнер и Терри Хелбёрн, основавшие “Гилд-тиэтр”, открыли новые горизонты драмы и в сороковые годы, продолжая выступать в роли продюсеров, а не режиссеров или драматургов, создали “Оклахому” – спектакль, преобразивший музыкальную комедию, эту наиболее американскую из театральных форм. Клэрмен, Страсберг и Кроуфорд, возглавлявшие “Групп-тиэтр”, по праву считались режиссерами-постановщиками, однако главная их заслуга состояла в выборе острых проблемных пьес и системе обучения актеров искусству ансамблевой игры».

«А ведь она правду сказала, – подумал Крейг. – Она действительно хорошо подготовилась. Когда все это было, она еще и на свет не родилась». Он поднял голову.

– Можно задать вам вопрос?

– Конечно.

– Сколько вам лет?

– Двадцать два, – сказала она. – Разве это имеет значение?

– Это всегда имеет значение. – Он с невольным уважением стал читать дальше: «Нетрудно вспомнить и более свежие имена, но нет нужды искать новые подтверждения. Почти всегда находились люди, как бы они не назывались, бравшие на себя роль собирателей талантов и устраивавшие фестивали, на которых Эсхил соперничал с Софоклом. Бэрбедж, например, возглавлял театр “Глобус”, когда Шекспир принес ему почитать своего “Гамлета”, и не упустил его. В этом длинном почетном списке стоит и имя Джесса Крейга».

«Ну, брат, держись, – подумал он. – Сейчас начнется».

«Джесс Крейг, – читал он, – впервые привлек к себе внимание в 1946 году – ему было тогда 24 года, – представив на суд зрителей “Пехотинца”, одно из немногих драматических произведений о второй мировой войне, выдержавших испытание временем. В период с 1946 по 1965 год Крейг был продюсером еще десяти пьес и двенадцати фильмов, значительная часть которых имела и кассовый успех, и успех у критики. После 1965 года ни на сцене, ни на экране не появилось ни одной его новой работы».

Зазвонил телефон.

– Извините, – сказал он и взял трубку. – Крейг слушает.

– Я тебя разбудила?

– Нет.

– Он с беспокойством взглянул на девушку. Та сгорбилась на стуле, нелепая в своей мешковатой рубашке.

– Как ты провел эту ужасную ночь? Снилась я тебе в соблазнительных позах?

– Что-то не помню.

– Свинья. Развлекаешься там?

– Да.

– Свинья вдвойне, – сказала Констанс.

– Ты один?

– Нет.

– Ага.

– Не то, что ты думаешь.

– Но разговаривать со мной ты все же не можешь

– Не обо всем. Как Париж?

– Духота. И французы по обыкновению несносны.

– Откуда ты звонишь?

– Из конторы.

Он представил себе ее контору – маленькую, тесную комнатушку на улице Марбёф, где всегда толкутся молодые люди и девушки, похожие скорее на гребцов, пересекающих Атлантический океан в лодках, чем на студентов-туристов, прибывших сюда на грузовых и пассажирских пароходах или на самолетах. Ее обязанностью было устраивать для них поездки по стране. Казалось бы, каждый посетитель моложе тридцати лет мог рассчитывать здесь на доброжелательную встречу, в каком бы виде он ни появился, но стоило Констанс почуять пусть еле уловимый запах марихуаны, как она театрально вставала из-за стола и грозно показывала на дверь.

– Ты не боишься, что тебя подслушивают? – спросил он.

Временами на Констанс нападала подозрительность: ей чудилось, что к ее телефону подключаются то французские налоговые агенты, то американская служба по борьбе с наркотиками, то бывшие любовники – высокопоставленные дипломаты.

– Я же не говорю ничего такого, чего французы сами не знают. Они гордятся своей несносностью.

– Как твои дети?

– Нормально. Удачное сочетание – у одной характер ангельский, другой – совершенный чертенок.

Констанс была замужем дважды: один раз – за итальянцем, другой – за англичанином. Мальчик родился от итальянца; к одиннадцати годам его уже четыре раза выгоняли из школы.

– Джанни вчера опять отправили домой, – равнодушно сообщила Констанс. – Хотел устроить побоище на уроке рисования.

– Ты уж скажешь, Констанс. – Крейг знал, что она склонна к преувеличениям.

– Ну, может, не побоище. Кажется, он хотел выбросить из окна какую-то девочку в очках. Чего, говорит, она на меня все смотрит. В общем, ничего особенного. Через два дня вернется в школу. А Филиппу, кажется, собираются премировать по окончании семестра «Критикой чистого разума». Они проверили ее «IQ» [3]3
  Intelligence quotient (сокращенно IQ) – коэффициент умственного развития.


[Закрыть]и говорят, что она, наверно, станет президентом корпорации, выпускающей ЭВМ.

– Передай, что я привезу ей матросскую тельняшку.

– Прихвати заодно и парня, на которого она могла бы эту тельняшку надеть, – сказала Констанс. Она была убеждена, что ее дети, как и она сама, помешаны на сексе. Филиппе было девять лет. Крейгу казалось, что в этом возрасте его собственные дочери не сильно отличались от нее. Если не считать того, что она продолжает сидеть, когда входят взрослые, и употребляет иногда заимствованные из лексикона матери выражения, которых он предпочел бы не слышать.

– Как дела в Канне?

– Нормально.

Гейл Маккиннон предупредительно встала и вышла на балкон, но он был уверен, что она слышит все и оттуда.

– Да, вот что, – сказала Констанс. – Вчера вечером я замолвила за тебя словечко одному твоему старому знакомому.

– Спасибо. Это кому же?

– Я ужинала с Давидом Тейчменом. Он мне звонит всякий раз, когда заезжает в Париж.

– Как и тысячи других людей, которые звонят тебе всякий раз, когда заезжают в Париж.

– Не хочешь же ты, чтобы женщина ужинала одна, правда?

– Ни в коем случае.

– К тому же ему, наверно, лет сто уже. Едет в Канн. Говорит, что собирается основать новую компанию. Я сказала ему, что у тебя, возможно, что-нибудь для него найдется. Он будет тебе звонить. Не возражаешь? В худшем случае он безвреден.

– Если бы ты сказала это при нем, он умер бы от оскорбления.

Дэвид Тейчмен более двадцати лет терроризировал Голливуд.

– Да я и при нем не молчала. – Она вздохнула в трубку. – Скверное утро было у меня сегодня. Проснулась, протянула руку и сказала: «Черт бы его побрал».

– Почему? – Потому что тебя не было рядом. Скучаешь по мне?

– Да.

– Ты говоришь таким тоном, словно сидишь в полицейском участке.

– Что-то в этом роде.

– Не клади трубку. Мне скучно. Вчера ты ел на ужин рыбу в белом вине?

– Нет.

– Ты по мне скучаешь?

– На это я уже ответил.

– Любая женщина скажет, что это очень сухой ответ.

– Я не хотел, чтобы это было воспринято именно так.

– Ты жалеешь, что я не с тобой?

– Да.

– Назови меня по имени.

– Сейчас я предпочел бы этого не делать.

– Как только положу трубку, меня начнут мучить подозрения.

– Пусть они тебя не мучают.

– Напрасно я трачу деньги на этот разговор. Со страхом жду следующего утра.

– Почему?

– Потому что, когда я проснусь и протяну руку, тебя опять не будет рядом.

– Не будь такой жадной.

– Да, я жадная женщина. Ну, ладно. Не знаю, кто там с тобой сейчас в номере, но ты мне позвони, когда освободишься.

– Идет.

– Назови меня по имени.

– Несносная.

В трубке раздался смех, потом щелчок. Телефон умолк, Крейг положил трубку. Девушка вернулась с балкона.

– Надеюсь, мое присутствие не скомкало ваш разговор?

– Нисколько.

– Вы заметно повеселели после этого звонка, – сказала девушка.

– Да? Я этого не чувствую.

– Вы всегда так отвечаете по телефону?

– То есть?

– «Крейг слушает».

Он задумался.

– Кажется, да. А что?

– Это звучит так… казенно. Вашим друзьям это нравится?

– Возможно, и нет, – сказал он, – только они ничего мне не говорили.

– Терпеть не могу официального тона, – сказала она. – Если бы мне пришлось работать в какой-нибудь конторе, я бы… – Она передернула плечами и села в кресло у столика. – Как вам понравилось то, что вы успели прочесть?

– С самого начала своей работы в кино я взял за правило не делать выводов о работе, которая еще не закончена, – сказал он.

– Вы хотите читать дальше?

– Да.

– Я буду тиха, как звездная ночь. – Она села, откинулась на спинку стула и положила ногу на ногу. Ступни у нее оказались чистыми. Он вспомнил, сколько раз ему приходилось говорить своим дочерям, чтобы они сидели прямо, но они все равно не сидели прямо. Такое поколение. Он взял желтые листки, которые отложил, перед тем как подойти к телефону, и возобновил чтение: «Это интервью Крейг дал Г. М. в своем “люксе” (сто долларов в сутки) в отеле “Карлтон” – розоватом, помпезном здании, где разместились знаменитости, приехавшие на Каннский кинофестиваль. Крейг – высокий, стройный, сухопарый, медлительный в движениях. Густые седеющие волосы небрежно зачесаны назад, на лбу – глубокие морщины. Глаза светло-серые, холодные, глубоко посаженные. Ему сорок восемь лет, и выглядит он не моложе. Бесстрастный взгляд, обычно полуопущенные веки. Похож на часового, смотрящего вниз на поле битвы сквозь отверстие в крепостной стене. Голос хрипловатый, речь замедленная, следы его родного нью-йоркского выговора еще не окончательно стерлись. В обращении старомоден, сдержан, вежлив. Манера одеваться в сравнении с крикливо разодетой публикой этого городка – сдержанная. Его можно принять за гарвардского профессора литературы, проводящего летний отпуск в штате Мэн. Красивым его не назовешь – для этого у него слишком плоское и жесткое лицо, слишком тонкие и строгие губы. Среди знаменитостей, собравшихся в Канне, есть люди, которые когда-то работали либо у него, либо с ним; его тепло встречают всюду, где он появляется, и у него, по-видимому, много знакомых, но не друзей. В первые два вечера из трех, проведенных на фестивале, он ужинал в одиночестве. В каждом случае он выпивал три “мартини” до еды и целую бутылку вина во время еды без каких-либо видимых признаков опьянения».