Текст книги "Рассказы из сборника 'Пестрая компания'"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Лежа в койке и слушая дикие завывания мальчишки-негра за стеной, Стаис размышлял о двух "Митчеллах", сгоревших в трех тысячах миль отсюда на узкой полоске земли между джунглями и океаном, и о других погибших в иных местах самолетах. Он мечтал о том, как дома, сидя в кресле, будет смотреть на маму. Он вспоминал о красивой девушке из Вены, с которой познакомился в Иерусалиме, и о самолете "ДиСи-3", планирующего в сумерках подобно небесному ангелу на неровное, затерянное в горах Пелопонесса, пастбище...

Стаис уснул. Тело его покоилось на удобной койке с чистыми простынями в тихой казарме, а дух снова витал над Афинами. На высоком холме сверкали белизной древние руины, в небе ревели истребители, а Латроп сообщал в шлемофон: "... сто ярдов..., пятьдесят...", после чего машина вздымала в синее небо Греции. Затем он вдруг оказывался в воздухе над Плоешти на высоте каких-то пятидесяти футов. Мимо них сыпались горящие обломки десятков "Либерейторов", а Латроп говорил: "Сегодня они оставили на земле всех новичков... Воюют только ветераны..."...

После этого Стаис оказался в воде неподалеку от белоснежного песчаного пляжа Бенгази. Ремни парашюта стягивали тело с такой силой, что болели все мышцы. Рядом с ним в ленивых волнах колыхались тела его товарищей... Но вот море исчезло, и Стаис оказался в сине-зеленых лесах Миннесоты. Его отец толстый коротышка – тихо спал на ковре из еловых игл. На смену лесу снова появились Афины. Афины...

– Не знаю, что случилось с лейтенантом, – услышал Стаис, пробуждаясь от сна. Голос был ему не знаком. – Он проходит мимо нас по полю с таким видом, будто мы вовсе не существуем.

Стаис открыл глаза и увидел Новака. Сын фермера из Оклахомы, присев на край койки Уайтджека, что-то втолковывал сержанту высоким, почти девичьем голосом.

– Все ребята начали жутко волноваться, – говорил он. – Я думал, что людей лучше, чем лейтенант не бывает... Но теперь... – Новак пожал плечами. – ... теперь, если он вдруг тебя случайно замечает, то начинает рычать так, как будто он сам генерал Джордж Паттон.

– Возможно, это всё потому, – сказал Уайтджек, – что он видел как горел в Натале лейтенант Броган...Ведь он дружил с Броганом с того времени, когда им было всего десять лет. Со мной, наверное, случилось бы то же самое, если бы я вдруг увидел, как гибнет машина Джонни Моффата...

– Нет, дело не в этом, – Новак подошел к своей койке и извлек из тумбочки блокнот. – Всё началось в Майями четыре недели тому назад. Неужели вы этого не заметили?

– Заметил, – неохотно протянул Уайтджек.

– Вам следует с ним об этом поговорить, – сказал Новак, приступая к сочинению письма. – Вы с ним хорошие приятели. Ведь нам скоро предстоит драться, и нет ничего хорошего в том, что лейтенант отказывается замечать свой экипаж. Может быть, он просто все время пьян?

– Нет, лейтенант вовсе не пьян, – ответил Уайтджек.

– В таком случае, поговорите с ним, сержант.

– Может быть, я так и сделаю, – Уайтджек сел на койке, прикрыв нижнюю часть тела полотенцем. – Может быть, и поговорю... – повторил он, глядя с несчастным видом на свой плоский живот. – В армии я стал похож на жирную свинью, – сказал Уайтджек. – В тот день, когда я принимал присягу, окружность моей талии была всего двадцать восемь с половиной дюймов, Теперь же она – тридцать два и три четверти. Да, армия... Возможно, мне не стоило в неё вступать. Лица моей специальности от призыва освобождались, и кроме того я остался единственным кормильцем больной матери.

– Так почему же ты решил встать под знамена?

– А... – улыбнулся ему Уайтджек, – выходит ты проснулся? Ну и как, сержант? Самочувствие улучшилось?

– Чувствую себя отлично. Итак, почему ты решил вступить в армию?

– Что же... – Уайтджек в задумчивости поскреб подбородок. – Я долго ждал. Сидел в своей горной хижине и изо всех сил старался держаться подальше от радио. Я ждал...ждал и, наконец, не выдержал. Я спустился в город к маме и сказал: "Знаешь, мама, ждать я больше не могу и поэтому записываюсь в армию".

– И когда же это случилось?

– На восьмой день, – Уайтджек снова улегся, не забыв взбить подушку. Нам восьмой день после Пирл-Харбора.

– Сержант, – сказал Новак, – сержант Стаис, вы не будете возражать, если я напишу своей девушке, что вы – грек.

– Нет, возражать я не буду, – мрачно ответил Стаис. – Но родился я, для вашего сведения, в Миннесоте.

– Я это знаю, – сказал Новак, – усердно трудясь над письмом. – Но ведь ваши родители приехали из Греции. Моей девушке будет интересно узнать, что ваши родители греки, а вы бомбили Грецию, и ваш самолет там сбили.

– Как прикажешь понимать "моя девушка"? – спросил Уайтджек. – Разве ты не говорил, что она теперь гуляет во Флэшинге, что на Лонг-Айленде с сержантом из Технической службы?

– Да, это так, – виновато согласился Новак. – Но мне нравится думать, что она – все ещё моя девушка.

– Везет же ребятам, которые остались дома, – мрачно произнес Уайтджек, – они получают нашивки и подбирают всех девиц. Лично я придерживаюсь железного правила – не писать женщине, если расстояние между нами превышает ширину наволочки.

– А мне нравится писать девушке во Флэшинг на Лонг-Айленде, негромко, но упрямо заявил Новак и, обращаясь к Стаису, спросил: – Сколько дней вы провели в горах до того, как вас нашли греческие крестьяне?

– Четырнадцать, – ответил Стаис.

– И сколько человек из экипажа были ранены? Трое. Трое из семи. Остальные были убиты.

– Слушай, Чарли, – вмешался Уайтджек, – может быть, ему вовсе неохота об этом вспоминать.

– О, прошу прощения, – Новак поднял глаза, а на его юной физиономии появилось выражение озабоченности.

– Пусть спрашивает, – сказал Стаис, – я не против.

– А вы сказали им, что вы тоже грек? – спросил Новак.

– Сказал. Как только появился крестьянин, понимавший английский.

– Всё это страшно забавно, – задумчиво произнес Новак. – Грек, бомбивший Грецию, не говорит на греческом языке... Я могу написать девушке, что у них было радио, и что они радировали в Каир...?

– Но это девушка сержанта-техника, она гуляет с ним во Флэшинге, почему-то пропел Уайтджек, и спросил: – Почему ты отказываешься смотреть в лицо фактам?

– Мне так больше нравится, – с достоинством ответил Новак.

– Думаю, что ты можешь написать ей о радио, – сказал Стаис. – Всё это было довольно давно. Спустя три дня через разрывы в облаках к нам спустился "ДиСи-3". Дождь лил непрерывно и прекратился перед вечером минут на тридцать. В этот момент и приземлился самолет. Он вздымал фонтаны высотой футов в пятнадцать...Мы радостно приветствовали его сидя, потому что у нас не осталось сил на то, чтобы стоять.

– Я должен написать об этом своей девушке, – обрадовался Новак, "...не осталось сил на то, чтобы стоять".

– Затем снова полил дождь, грязь на поле была по колено, и когда мы забрались в "ДиСи-3", он просто не смог взлететь. – Стаис говорил медленно и задумчиво, так словно беседовал с самим собой. – Мы просто увязли в той греческой грязи. Затем пилот – его звание было капитан – вылез из машины и огляделся по сторонам. Дождь не прекращался, крестьяне, окружившие самолет, сочувственно смотрели на пилота, я тот был не в силах что-либо предпринять. Впрочем, кое-что он все же мог сделать... Капитан начал клясть все на свете и ругаться, и делал он это десять минут без остановки. Он был родом из Сан-Франциско, и по части сквернословия ему не было равных. Затем все принялись ломать ветви в окружающем пастбище лесу. В заготовке зелени приняли участие даже те, у кого за час до этого не было сил стоять на ногах. Одним словом, мы замаскировали "ДиСи-3" ветками и стали ждать, когда кончится дождь. Мы сидели в лесу и молили Бога, чтобы он внушил немецким патрулям мысль не высовываться из палаток в столь неприятную погоду. За эти дни я и выучил несколько слов по-гречески.

– Какие именно? – поинтересовался Новак.

– Vuono, – сказал Стаис, – что значит гора. Vrohi – дождь. Theos Бог. Avrion – завтра. И Yassov , что означает прощайте.

– Yassov , – повторил Новак.

– Затем появилось солнце, от земли повалил пар и никто больше не произнес ни слова. Мы молча сидели и смотрели на то, как с травы исчезает вода, как сплошной слой воды превращается в отдельные лужицы и как постепенно начинает подсыхать земля. Когда капитан решил, что можно рискнуть, мы влезли в "ДиСи-3", греки нас слегка подтолкнули, шасси освободились от грязи, и мы взлетели. Крестьяне стояли внизу и махали нам руками так, словно это были не горы Пелопонесса, в вокзал Гранд Сентрал. Пролетев миль десять, мы оказались точно над немецким лагерем. В нас оттуда пару раз выстрелили, но не попали. Самый лучший момент в своей жизни я пережил, оказавшись в Каире в госпитале. Я целую минуту не входил в палату – лишь стоял на пороге и пялился на белоснежные простыни. Затем медленно, очень медленно направился к кровати.

– Вы не узнавали, что потом случилось с теми греками? – спросил Новак.

– Нет, – ответил Стаис. – Думаю, что они все ещё там. Ждут дня, когда мы к ним снова придем.

В казарме воцарилась тишина, которую нарушал лишь скрип пера Новака. Стаис припомнил смуглые, худые лица греков. Крестьяне стояли внизу на низкорослой серебристой траве горного пастбища вблизи Эгейского моря и махали руками вслед улетающему самолету. Они были счастливы тем, что им удалось помочь летчикам, но у того, кто смотрел на их лица, возникала мысль, что этих людей, возможно, ждет смерть.

– В каком числе боевых вылетов вы участвовали? – задал очередной вопрос Новак.

– В двадцати одном с половиной, – ответил Стаис и с улыбкой добавил: Последний я считаю лишь половиной.

– Сколько вам лет? – поинтересовался Новак, видимо, вознамерившись сообщить девушке техника-сержанта обо всем, что могло её заинтересовать.

– Девятнадцать.

– Ты выглядишь старше, – заметил Уайтджек.

– Да, – согласился Стаис.

– Значительно старше.

– Да.

– Вам довелось сбивать самолеты? – смущенно спросил Новак. Он немного покраснел и смотрел на Стаиса застенчиво, так как смотрят мальчишки, задавая несколько сомнительный вопрос об отношениях с девочками. – Лично вам, я хочу сказать.

– Мне довелось сбить два самолета, – ответил Стаис. – И притом, как ты выразился, лично.

– И что вы при этом испытывали?

– И что ты к нему пристал? – вмешался Уйатджек. – Парень от усталости глаза открыть не можешь, а ты лезешь к нему с дурацкими вопросами.

– Я чувствовал... Я чувствовал облегчение, – сказал Стаис.

Он закрыл глаза и попытался восстановить в памяти те чувства, которые испытал, увидев, как трассеры ударили в Фокке-Фульф, как тот задымился и как немецкий пилот, прежде чем его машина вошла в штопор, пытался удержать управление. Для того чтобы описать свои ощущения, ему не хватало слов.

– Сам узнаешь, – сказал он. – И очень скоро. В небе полно немчуры.

– Япошек, – поправил его Уйтджек. – Мы летим в Индию.

– В небе полно и япошек, – сказал Стаис.

В казарме снова повисла тишина, и лишь слово "япошки" ещё долго неслышно витало под раскаленной крышей казармы и среди рядов пустых коек. У Стаиса вдруг закружилась голова – это состояние ему было хорошо знакомо, и стены казармы поплыли перед его глазами. Доктор в Каире сказал, что это всего лишь последствия перенапряжения, голода, холода и иных подобных вещей. Стаис лежал с открытыми глазами и мир вращался вокруг него со всё нарастающей скоростью. Однако после того, как он закрыл глаза, круговорот этот стал просто невыносимым.

– Еще один вопрос, – не унимался Новак. – Вы... Вы, ребята, очень боялись?

– Там есть чему испугаться, – ответил Стаис.

– Ты и об этом сообщишь девице из Флэшинга, что на Лонг-Айленде? язвительно поинтересовался Уайтджек.

– Нет, – тихо ответил Новак. – Это я хотел узнать для себя.

– Если ты хочешь вздремнуть, – сказал Уйтджек, – то я могу заткнуть этому фермеру пасть.

– Не надо, – ответил Стаис, – мне нравится говорить.

– Если ты потеряешь бдительность, то он начнет нудить о девице из Флэшинга.

– Но это же совершенно нормально, что я вспоминаю о ней, – довольно воинственно заявил Новак. – Она – самая лучшая из всех тех, которых я в своей жизни встречал. Я бы женился на ней, если бы мог.

– Мой девиз: "Никогда не женись на девице, которая ложится с тобой в постель после первой встречи", – подмигивая Стаису, сказал Уайтджек. Может оказаться, что она – не девственница. Совсем другое дело, если это произойдет после второго свидания...

– Я провел во Флэшинге, что на Лонг-Айленде, пять недель, обучаясь на курсах аэрофотосъемки, – сказал Новак. – Мы тогда обитали в общежитии ИМКА1...

– На этом моменте повествования я вас оставляю, – Уайтджек поднялся с койки и принялся натягивать штаны. – В ИМКА нам было очень хорошо. Там на каждые две комнаты были туалет и ванна, – очень серьезно продолжал Новак, обращаясь к Стаису, – но должен признаться, что во Флэшинге я чувствовал себя очень одиноким.

– Вернусь к девятой серии, – застегивая на рубашке пуговицы, сказал Уайтджек.

– Не могли бы вы поговорить с лейтенантом? – сказал Новак. – Я в и самом деле, проходя мимо него, чувствую себя очень плохо. Он смотрит сквозь меня, как сквозь оконное стекло.

– Может быть, и поговорю, – ответил Уайтджек. – А ты оставь сержанта в покое. Не забывай, что он был на войне, устал, и ему нужен отдых.

– С ним тоже что-то случилось, – заметил Новак, глядя вслед Уайтджеку. – Валяется десять дней подряд на койке. Спит или читает. Раньше он так себя не вел. Сержант был самым веселым парнем во всех военно-воздушных силах США. Но после того, как увидел те два горящих самолета... Чудно это всё... Ты летаешь с парнями по всему миру... Аляска, Бразилия, Америка... Следишь за тем, как они, тренируясь в стрельбе из пулемета над Гольфстримом, охотятся на акул. Четырнадцать парней жили с тобой бок о бок больше года... – Новак покачал головой и продолжил: – На одном из тех самолетов летал приятель Уайтджека. Его звали Фрэнк Слоан. Перед самым вылетом из Майами они крепко повздорили. Фрэнк вдруг взял и женился на девчонке, с которой целый год крутил любовь Уайтджек. В то время, когда приземлялся в Майами. Уайтджек сказал Слоану, что у того, наверное, поехала крыша, потому что с этой дамой спала половина ребят из эскадрильи. И чтобы преподать приятелю урок, он взял и переспал с ней уже после того, как она стала женой Фрэнка. Кроме того, он... – Новак вздохнул. – Одним словом, в армии происходит много странного, особенно после того, как ребята много времени прослужат бок о бок и хорошо друг друга узнают. И вот "Митчелл" терпит аварию... Наверное, Уайтджек страшно пережил, видя как горит его друг Фрэнки. Новак положил на койку блокнот, и, завертывая колпачок автоматической ручки, продолжил. – Скажу вам правду, мне не хватает уверенности в себе. Поэтому мне так хочется поговорить. Особенно с вами... Вы через это прошли. Вы такой молодой, но уже прошли через это. Но если я вам докучаю, то помолчу.

– Нисколько, – сказал Стаис, пытаясь установить, вращается ли окружающий его мир сильнее или начинает замедлять вращение. – Совсем не докучаешь.

– А что до этой девушки из Флэшинга на Лонг-Айленде... – медленно произнес Новак. – Сержанту легко надо мной потешаться. Женщины сами вешаются ему на шею и гуртом за ним бегают. Ему не дано понять, что чувствует парень вроде меня. Некрасивый. Безденежный. Не офицер. Без чувства юмора. И жутко застенчивый.

– В Индии тебе придется туго, – не сдержав улыбки, сказал Стаис.

– Знаю, – ответил Новак. – Я дал себе слово не заводить девушку вплоть до самого перемирия. А как обстояли дела с женщинами на Ближнем Востоке? вежливо поинтересовался он.

– Лично у меня в Иерусалиме была замечательная девушка из Вены. Но в остальном – полный ноль. Чтобы преуспеть в этом деле на Ближнем Востоке, надо быть либо офицером, либо поистине выдающейся личностью.

– Да, я уже слышал нечто подобное, – мрачно сказал Новак. – Впрочем, и в Оклахоме у меня было схожее положение. Знаете, что было самое хорошее в этой девушке из Флэшинга на Лонг-Айленде...? Она увидела меня, когда я вошел в ювелирный магазин, где она работала. На мне была рабочая одежда, и я сопровождал классного парня, который в тот вечер назначил ей свидание. Но она так улыбнулась мне, что я сразу понял – если мне хватит духу, я тоже смогу с ней встретиться. Но духу у меня, естественно, не хватило. Но позже в тот же вечер, когда я сидел в своей комнате в ИМКА, зазвонил телефон. Это была та самая девушка из магазина. Она сказала, что тот парень на свидание не пришел, и спросила, не хочу ли я с ней встретиться. – При воспоминании о славном, и даже отчасти героическом моменте своей биографии, Новак слегка улыбнулся. – В течение минуты я сбросил рабочий костюм, побрился, принял душ, и ещё через пару минут мы встретились. Мы отправились на Кони-Айленд1. Я и сам первый раз в жизни увидел Кони-Айленд. До конца учебы мне оставалось три с половиной недели, и я встречался с этой девушкой каждый вечер. Во всей моей жизни не было ничего подобного. У меня никогда не было знакомой девушки, которая хотела бы встречаться со мной все семь вечеров в неделю. Вечером, за сутки, когда я должен был вернуться в эскадрилью, она сказала, что её отпустят с работы, и что она хотела бы проводить меня, если я ей это позволю. В полдень я зашел в ювелирный магазин, её босс пожал мне руку, а у неё в руках была какая-то коробка в пакете. Мы сели в вагон подземки и отправились в Нью-Йорк Сити. Там мы зашли в кафетерий и замечательно перекусили. После этого она меня проводила и отдала мне коробку. Это были шоколадные конфеты Шрафта . На КПП она плакала и просила меня писать ей, чтобы не...

Новак замолчал, Стаис представил сцену у дверей проходной. Он видел торопящихся по своим делам прохожих, коробку шоколадных конфет Шрафта и рыдающую девушку так же ясно, как и залитого лучами вечернего африканского солнца Новака.

– Вот я продолжаю ей писать, – сказал Новак. – Она мне, сообщила, что сейчас у неё завелся сержант Технической службы, но я все едино ей пишу. Я не видел её полтора года, и как прикажете поступать девушке в таком положении? Вы её осуждаете?

– Нет, – ответил Стаис, – я её не осуждаю.

– Надеюсь, я вас не утомил? – спросил Новак.

– Нисколько, – улыбнулся Стаис, и вдруг до него дошло, что головокружение прекратилось, и что теперь можно закрыть глаза. Погружаясь в мир странного полусна, в котором он пребывал все последнее время, Стаис услышал слова Новака:

– А теперь я должен написать письмо маме.

За стеной казармы тянул свою песню мальчишка негр и слышался рев моторов. Машины совершали посадку, прилетев из-за океана, и взлетали, чтобы продолжить путь на север через Сахару.

К нему снова пришли сны. Завернувшиеся в лохмотья арабы гнали верблюдов по краю взлетного поля, на фоне ожидающих бомбовой загрузки "Либерейторов". Два "Митчелла" все ещё продолжали пылать на бразильском побережье. В них горел Фрэнк Слоан, а над этим погребальным костром все ещё кружил Уайтджек, который сказал своему другу, что спал и продолжает спать с его женой. Затем Стаис увидел островерхие холмы рядом с Иерусалимом и словно припудренную серебром, шелестящую под ветром пустыни листву оливковых рощ на их склонах. На смену оливковым рощам пришли Голубые горы. В их ущельях, стреляя из всех пулеметов по бегущим оленям и подрагивая в восходящих потоках воздуха, с ревом неслись "Митчеллы". Еще миг и он уже летел из Италии на базу в Александрию. Машина шла на предельной высоте, под ним было Средиземное море: подобной голубизны он в Америке не видел, а ребята что есть мочи орали в шлемофоны похабные песни. Похабщина вдруг смолкла, и Стаис увидел Новака, неторопливо шагающего летним вечером мимо аттракционов Кони-Айленда. Рядом с Новаком, держа его за руку, шла девушка из Флэшинга на Лонг-Айленде...

Разбудил Стаиса Уайтджек. Просыпался он тяжело. За окнами было темно, свет электрических ламп слепил глаза, а Уайтджек, склонившись над ним, несильно тряс его за плечо.

– Бужу только потому, что хочу тебя обрадовать, – говорил Уайтджек. Ты летишь уже этим вечером. Твое имя в списке на доске объявлений.

– Спасибо, – сказал Стаис, испытывая благодарность не только за известие, но и за то, что его вызволили из мира бессвязных, а порою и мрачных сновидений.

– Я взял на себя смелость поставить твои инициалы рядом с именем, продолжал Уайтджек. – Тебе не придется лишний раз таскаться на поле.

– Благодарю за заботу, – сказал Стаис.

– Кроме того, на ужин сегодня – жареная курица.

Стаис поразмыслил насчет курицы. Он был голоден, но не настолько, чтобы тратить силы на то, чтобы подниматься с кровати, одеваться и шагать сто ярдов до армейской столовой.

– Спасибо, но я, пожалуй, полежу, – ответил он, взвесив все за и против. – А от ваших ребят есть какие-нибудь вести?

– Да, – ответил Уайтджек. – Эскадрилья только что приземлилась.

– Это хорошо.

– Вся, кроме одной машины, – продолжал негромко и без всяких видимых эмоций Уайтджек, присаживаясь на край койки Стаиса. – Машины Джонни Моффата.

За многие месяцы, проведенные на аэродромах, Стаис понял, что при очередном известии о гибели самолета сказать просто нечего. Ему было всего девятнадцать, но он это все же сумел понять. Вот и на сей раз он промолчал.

– Они потерялись в облаках вскоре после взлета, и так не воссоединились. Но есть, надежда, – сказал Уайтджек, – что они приземлятся в любую минуту. И надежда эта, – добавил он глядя на часы, – сохранится ещё один час и сорок минут...

Сказать по-прежнему было нечего, и Стаис продолжал лежать молча.

– Одно время мне казалось, – продолжал Уайтджек, – что Джонни Моффатт женится на моей сестре. В некотором смысле даже хорошо, что он этого не сделал. Довольно сложно, будучи родственниками, совместно участвовать в вечерниках с девицами, которые Военно-воздушные силы США обожают устраивать на месте очередной дислокации. – Уайтджек замолчал, и бросив взгляд на живот, демонстративно ослабил ремень и потом затянул его резким рывком. Эта жареная курица была что надо! Ты по-прежнему уверен, что не хочешь её пожевать?

– Не хочу портить аппетит в предвкушении маминой стряпни, – сказал Стаис.

– Моя сестрица от Джнни без ума, – проговорил Уйтджек, – и у меня есть предчувствие, что как только он вернется с войны и осядет дома, она его заарканит. Перед моим уходом она явилась ко мне и спросила, не уступлю ли я ей десять акров на севере моих земель и три акра лесных угодий для строительства их будущего дома. Я сказал, что с моей стороны возражений не имеется. – Он помолчал, вспоминая о десяти акрах горных лугов на пологих склонах Северной Каролины и трех акрах дубов и сосен, из которых можно выстроить добротный деревенский дом. – Никому в мире я не позволил бы поселиться на своих землях. Никому, за исключением Джонни Моффата. Я знаю его двадцать лет. Я дрался с ним шесть раз, и все шесть раз здорово его измолотил. Нам пришлось провести вдвоем в глухом лесу два месяца, и я могу сказать... – он поднялся, подошел к своей койке, но, видимо передумав, тут же вернулся к Стаису. – Всё это строго между нами, сержант. Надеюсь ты понимаешь?

– Конечно, – ответил Стаис.

– Сестренка заявила, что спустит с меня шкуру, если я проговорюсь Джонни о том, что ему уготовано по возвращении. Женщины иногда бывают весьма уверены в себе, – усмехнулся он. – Но тем не менее, я ничего не сказал Джонни. Не проболтался даже тогда, когда, надравшись до бесчувствия, голышом распевал "Кейзи Джонс" в центре Тампы в три часа ночи. – Уайтджек подошел к своей койке, извлек из вещевого мешка сигару и тщательно её раскурил. – Просто удивительно, – сказал он, – насколько быстро привыкаешь в армии к пятицентовым сигарам.

– Я пробовал курить, – произнес Стаис, – но решил отложить это дело до тех пор, пока не стану чуть старше.

Уайтджек понимающе кивнул, затянулся сигарой, медленно выпустил струйку дыма и спросил, тяжело пустившись на койку.

– Думаешь, они тебя снова пошлют на войну?

– Ни капли не удивлюсь, если они это сделают, – глядя в потолок ответил Стаис. – Вообще-то со мной ничего такого не случилось. Я просто устал.

– Да, кстати, – сказал Уайтджек, – ведь ты слышал наш разговор о лейтенанте, не так ли?

– Да, – ответил Стаис.

– Я прошел на взлетное поле и перекинулся с ним парой слов. С тех пор, как мы сюда прибыли, он проторчал весь день и половину ночи у башни контроля и пялился в небо, ожидая прилета нашей эскадрильи. Он и сейчас там сидит. Мы с ним старинные друзья и спросил его прямо в лоб. "Фредди, сказал я, – ребята в последнее время только о тебе и толкуют". "В чем дело", – спросил он. "Ребята не перестают задавать вопрос, почему это ты вдруг изменился к худшему. Ты проходишь мимо них с таким видом, будто и не узнаешь вовсе. Неужели после года совместной службы ты решил стать настоящим солдафоном и поставить их на свое место?" – сказал я. Он посмотрел на меня, потом огляделся по сторонам, а затем молчал чуть ли ни целую минуту. "Прости меня, Арнольд, – наконец ответил он, – Это до меня просто не доходило". После этого он поделился со мной тем, что его мучило. – Уайтджек почти машинально посмотрел на часы, а затем, снова подняв голову, продолжил: – Оказывается, он начал волноваться с того самого момента, когда мы получили приказ лететь через океан. Его очень беспокоили наш хвостовой стрелок и штурман.

– Что именно его волновало? – спросил Стаис, мгновенно представив себе бесконечный список забот, способных обеспокоить командира экипажа.

– Он думает, что они никудышные бойцы, – медленно подбирая слова, ответил Уайтджек. – Они – отличные парни, лучших товарищей и пожелать нельзя, однако лейтенант долго присматривался к ним на земле, в воздухе, за пулеметом и пришел к убеждению, что в бою они не потянут. Командир всё время думает о том, как лучше привести "Митчелл" на базу целым, а нас по возможности живыми, и он очень опасается, что такой штурман и такой хвостовой стрелок на борту самолета таят в себе опасность. Он не знает, как поступить: требовать ли после прилета в Индию замену двух членов экипажа, или нет. И его гложет мысль о том, как он скажет стрелку и штурману, что им придется остаться на земле. Именно поэтому он сидит рядом с Башней контроля и не замечает, когда мы проходим мимо него... – Уайтджек вздохнул. – Ему двадцать два года, и он – лейтенант. Это большой напряг для любого человека в его возрасте. Если ты увидишь Новака, ты, надеюсь, ему ничего не скажешь?

– Нет, – ответил Стаис.

– Думаю, что в армии подобные вещи случаются постоянно.

– Постоянно, – согласился Стаис.

Уайтджек взглянул на часы. На взлетном поле то усиливался, то затихал рев моторов – звук, который постоянно сопровождал их обоих вот уже несколько месяцев.

– А вообще-то, – сказал Уайтджек, – им следовало направить меня в пехоту. Я могу попасть в кролика с расстояния в три сотни футов, а они сажают меня в самолет и суют в руки фотоаппарат... Что же, сержант, думаю, что тебе пора двигаться.

Стаис медленно поднялся с койки. Он зашнуровал ботинки, сунул в мешок бритвенный прибор и забросил мешок за спину.

– Ты уже готов?

– Да.

– Этот вещмешок и есть твой единственный багаж?

– Да, – ответил Стаис. – Я числился "пропавшим без вести, предположительно погибшим", и они отправили всё мое барахло вначале в каптёрку, а затем личные веще переслали домой маме.

Стаис оглядел казарму. В ярком свете электрических ламп она выглядела точно так, как выглядят все казармы во всем мире. Для всех прошедших через них людей они стали почти такими же знакомыми и близкими, как родной дом.

Они вышли в теплую, заполненную гулом моторов ночь. Прожекторный луч нервно плясал в небе, делая не мгновение невидимыми необыкновенно яркие южные звезды. Сержанты шагали медленно, стараясь не угодить в канавы, вырытые для стока ливневых вод Западной Африки.

Когда они проходили мимо контрольной башни, Стаис увидел юного лейтенанта. Лейтенант сидел на колченогом плетеном стуле и неотрывно смотрел в небо на противоположной стороне взлетного поля.

– Еще не приземлились? – спросил Уайтджек.

– Нет, – не глядя на него, ответил лейтенант.

Стаис, войдя в здание, проследовал в помещение, где хранились резиновый плот, пеленгаторы и ткань, выкрашенная с одной стороны в синий, а с другой – в зеленый цвет. Толстый капитан Технической службы уныло излагал порядок действий в случае аварии. В комнату набилось человек тридцать – все пассажиры самолета, на котором предстояло лететь Стаису. Среди них были пара китайцев, которых, как знал Стаис, обязательно в полете укачает, пяток возбужденных дам из Красного Креста, три сержанта ВВС, сплошь увешанных медалями за боевые заслуги, и изо всех сил пытавшихся скрыть восторг от предстоящего возвращения домой, и два полковника из Корпуса инженеров, которые выглядели чересчур старыми для того, чтобы участвовать в войне. Стаис вполуха слушал, объяснения капитана: как надуть плот, какие шнуры следует дергать, какие рычаги двигать и в каком месте на плоту спрятана непромокаемая Библия...

Уайтджек ждал Стаиса за дверью. Когда сержант вышел из здания, Уайтджек дал ему листок бумаги.

– Это мой домашний адрес, – сказал он. – Приезжай ко мне в северную Каролину после войны. Но обязательно в октябре, чтобы я мог вытащить тебя на охоту.

– Спасибо, – мрачно поблагодарил его Стаис, краем глаза он видел, что лейтенант по-прежнему сидит на шатком плетеном стуле и неотрывно смотрит в небо.

Уайтджек шагал рядом со Стаисом по испещренному масляными пятнами бетону взлетной полосы в направлении большого самолета. Вместе с ними шли китайцы, шумливые женщины из Красного Креста, молчаливые сержанты и престарелые полковники. Уайтджек и Стаис остановились у трапа, ведущего к входному люку самолета, и мимо них цепочкой потянулись пассажиры.

Они молча стояли у трапа. Их объединяли всего лишь два дня разговоров на случайные темы. Но это были не просто разговоры. За этими, казалось бы необязательными беседами, остались Бразилия и Афины, пять сотен вылетов, Иерусалим и Майами. И, конечно, девушки из Вены, Американского посольства и Флэшинга, что на Лонг-Айленде. За их спинами были греческие крестьяне с гор Пелопонесса, похороны Томаса Вулфа, друзья, пылающие словно факелы, собаки, облаивающие забравшихся на дерево енотов в Голубых горах и несчастный юный лейтенант, с отчаянием вглядывающийся в темное африканское небо. Их сблизили Средиземное море, госпитальная койка в Каире и блуждающий в небе над южной Атлантикой Джонни Моффатт, которого после войны ждали десять акров лугов, три акра леса и сестра сержанта Уайтджека. Однако их ожидало различное будущее. Сержанта Стаиса ждал дом и мать, которая уже успела отрыдать над вещами убитого сына, а Уайтджеку предстояло увидеть холодные горы Индии и Китая, а так же небо с множеством японских истребителей...