Текст книги "Рассказы из сборника 'Пестрая компания'"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Бар в "Спортивном клубе" был открыт. Там расслаблялись парни из Южной Африки и американские летчики. Один из пилотов распевал с мягким акцентом жителя южных штатов: "О, Сюзанна, не плачь ты обо мне..."

– Скотч, – сказал Питер, впервые за весь вечер перестав чувствовать себя одиноким.

– "...прискачу я в Алабаму с банджо на лихом коне". – приятным голосом пел американский пилот. Судя по его виду, он находился на вершине счастья.

– Джин с лаймом, – сделал заказ один из южноафриканцев, которого товарищи называли Ли. Это был верзила в чине капитана. Из высоко закатанных рукавов его форменной рубашки торчали мощные, голые до плеч ручищи. – Всем джин с лаймом! – распорядился он. – А ты что пьешь, кэптен?

– Я уже заказал, – улыбнулся Питер.

– Он нам сказал, что заказал... – пропел американский пилот. – Неужели вам не понятно? Английский капитан сказал, что уже заказал. А мы ему споем: "Кэптен, закажи еще, и еще, и еще...".

Бармен, улыбаясь от уха до уха, поставил перед Питером две порции шотландского виски, а гигант Ли слил их в одну посудину. После этого все подняли стаканы.

– За Южную Африку, – сказал один из американцев.

Они выпили.

– За сержантов, – сказал любивший петь американец, и улыбнулся усатому лейтенанту из Южной Африки.

– Потише, пожалуйста, – сказал лейтенант, тревожно оглядевшись по сторонам. – Я могу оказаться в тюрьме на пять лет.

– Не правда ли, что этот джентльмен выглядит, как настоящий джентльмен? – спросил Ли у Питера, обняв усатого лейтенанта за плечи.

– Ну конечно, – сказал Питер.

– Всё, – сказал лейтенант, – я уже за решеткой.

– А между тем, он вовсе и не джентльмен. Он – сержант. Проклятый сержант в моей треклятой роте!

– Десять лет, – произнес усатый лейтенант.

– Мы находимся в самоволке, – продолжал Ли. – Мы, это сержант Монк, произведенный мною на один вечер в лейтенанты, настоящий лейтенант Фредерикс ... – он указал на невысокого рыжеволосого офицера, сидевшего чуть дальше за стойкой бара, – ...и я собственной персоной. Мы – фермеры, люди независимые. И когда начальство, будь оно проклято, сказало "Никаких отпусков!", мы сказали начальству "Прощай". Три недели в песках в шестидесяти километрах от жилья... А этому жалкому пехотному сержанту я сказал: вот тебе лейтенантские нашивки, срывай свои лычки. Мы хотим показать тебе самые знаменитые места города, чтобы ты по возвращении мог потрясти бедняг солдат враками о красивой жизни в Каире.

– Весь день и вечер мне приходилось разговаривать с людьми не меньше, чем в чине бригадира, – заметил Монк. – Боялся, что у меня не выдержат нервы.

– Все продумано, – сказал Ли. – Если появляется патруль и начинается проверка документов, я хватаю Монка за одну руку, Фредди – за другую, и я докладываю: "Мы производим арест, сэр. Этот человек выдает себя за офицера".

– Десять лет тюрьмы, – вздохнул Монк и добавил: – Давайте ещё по одной, я плачу.

Питер рассмеялся.

– За всех сержантов, где бы те ни находились, – сказал он и поднял стакан.

Они выпили.

– Справа от меня располагаются Военно-воздушные силы Соединенных Штатов Америки, – заметил Ли.

Американцы, приветствуя Питера, подняли стаканы, а тот, который до этого пел "О, Сюзанна", затянул "Чаттанугу Чу-Чу". ВВС США были представлены парой лейтенантов и одним майором в возрасте двадцати четырех лет.

– Американская воздушная армада отправляется домой. Время их командировки истекло и они летят домой через Англию. Лишь у пехоты командировки никогда не кончаются. Бедная, вонючая пехтура, будь она проклята, постоянно находится в деле...

– Неквалифицированный труд, – спокойно заметил один из пилотов. – Мы же товар штучный. Механизм чувствительный и легко ранимый. Мы утомились от войны. Наш боевой дух столь же низок, как мораль египетской шлюхи. Мы бомбили слишком много целей и видели чересчур много взрывов зенитных снарядов. Нас все время обходили наградами. Теперь мы отправляемся домой учить молодых стрелять.

– Лично я лечу домой, чтобы заняться играми с женой, – мрачно заявил двадцатичетырехлетний майор.

– Пехота не испытывает такого напряжения, – заметил любитель пения. У пехотинца нет иных дел, кроме как шагать под обстрелом и быть убитым. И их нервы не находятся на пределе, как у воздушных асов. Капитан, продолжил он, обращаясь к Питеру, – у вас такой вид, будто вы тоже немного устал от войны.

– Я очень от неё устал, – ответил Питер.

– Он выглядит достаточно чувствительным и ранимым для того, чтобы быть у меня штурманом, – сказал майор. – У капитана такой вид, какой в критическую ночь имел Гамлет.

– Я воевал в танковых частях, – пояснил Питер.

– Вполне возможно, – глубокомысленно произнес майор, – что находясь в танке, от войны тоже можно устать.

– Да, такое вполне возможно, – улыбнулся Питер.

– ...завтрак в Каролине... – пропел любитель музыки.

– Когда вы вылетаете домой? – поинтересовался Питер.

– Завтра в шесть утра, – ответил майор. – Или в шесть ноль – ноль, как говорят в армии.

– Пять-шесть славных дней в Лондоне среди отважных английских союзников и наших милых английских кузин, – сказал второй пилот, – а затем "Шторк Клуб", футбольный матч Гарвард – Йель и полногрудые, американские девицы – все как одна похотливые, и обожающие ребят с орденскими ленточкам блондинки ...

– Лондон... – протянул Питер. – Если бы вы знали, как мне хочется полететь с вами.

– Ну так давай и полетим! – возопил майор. – В нашем распоряжении прекрасный, пустой бомбардировщик с названием "Либерейтор". Мы охотно тебя прихватим и тем самым ещё сильнее укрепим братские узы с нашими британскими товарищами по оружию. Не забудь лишь появиться на аэродроме в "шесть ноль-ноль", как говорят в армии.

– Вы видели сегодняшний номер "Мейл"? – спросил поющий пилот. Какой-то идиот предлагает выдать принцессу Елизавету замуж за американца.

– Блестящая идея, – восхитился майор. – Мы подыщем для неё какого-нибудь выдающегося гражданина нашей республики. Это называется послевоенное планирование на всех фронтах. Лично я на роль Принца-Эскорта предлагаю Макси Розенблюма.

Все с самым серьезным видом принялись обсуждать, предложенную майором кандидатуру.

– Ты сделал не самый худший выбор, – сказал один из пилотов.

– Вливание здоровой американской крови в жилы стареющей династии, ораторствовал майор. – Мы укрепим Империю его руками...

– Вы действительно сможете меня взять с собой? – спросил Питер.

– Будем только рады, – ответил майор.

Музыкально одаренный пилот затянул : "Одна, совсем одна" и все, кроме Питера, подхватили песню.

Питер невидящим взглядом смотрел на бокалы и бутылки на полках за стойкой бара. Через три дня он мог бы быть дома. Каких-то три дня, и он смог бы войти в комнату Энни, заранее не предупредив её о приезде. Он вошел бы тихо, с немного робкой улыбкой, а она, не подозревая, что это он, подняла бы на него спокойный взгляд. Может быть, это все же возможно? Если не считать двухнедельного пребывания в госпитале, то он не был в отпуске со времени прибытия в Африку. Надо немедленно отправиться на квартиру полковника Фостера и все ему объяснить. Полковник Фостер всегда относился к нему с большим сочувствием. Если бы полковник издал письменный приказ о его освобождении от обязанностей на двадцать одни сутки, то он, Питер, смог бы потом изыскать способ вернуться назад. Каким-нибудь образом... Он возьмет всю ответственность на себя. Питер не сомневался, что полковник Фостер добрая душа – пойдет ему навстречу.

Питер резко поднялся и, обращаясь к американскому майору, сказал:

– Не исключено, что в шесть ноль-ноль, мы встретимся.

– Здорово! – с жаром ответил майор. – Это будет тот ещё полет. Мы до предела загрузились шотландским виски.

"Одна, совсем одна у телефона..." чуть с издевкой ревели в ночи мужские голоса. Питер сел в такси и назвал водителю адрес полковника Фостера.

Питера била дрожь. Он закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья. Да, это вполне возможно. От Англии его отделяли всего три дня. Всего две недели дома, и пустыня, пушки, умирающие, графики, одиночество, жара, так же как и владеющее им безумное напряжение исчезнут. Оставшиеся дни войны он проведет спокойно, зная, что не сломается и не лишится рассудка. Да, это действительно возможно. Мужья должны возвращаться домой к женам. Взять, например, этого американского майора. Как весело и в то же время буднично он об этом говорил. Англия через три дня, после трех лет...

...Полковник Фостер почти наверняка скажет "да". Когда такси подкатило к темному зданию, в котором жил полковник, Питер в этом уже не сомневался. Расплатившись с водителем, Питер поднял глаза и взглянул на дом. В окне полковника был свет, и это было единственное освещенное окно во всем доме. Питер ощутил, как участилось его дыхание. Это был хороший знак, доброе предзнаменование. Полковник бодрствовал. Его друг, способный пятью движениями пера подарить ему Англию, не спал этой тихой ночью, в то время, когда весь город погрузился в глубокий сон. Да, это, конечно, будет нарушением правил, и полковник Фостер немного рискует, но его звание и положение позволяют ему пойти на этот риск...

* * *

Питер нажал на кнопку звонка рядом с запертой дверью. Откуда-то из глубины сонного здания из камня и кирпича до слуха Питера долетел слабый и почему-то печальный звук.

Ожидая, когда мальчишка-консьерж откроет ему дверь, Питер торопливо повторял в уме те, доводы, которые изложит полковнику Фостеру. Три года без отпуска. Нервное напряжение становится все сильнее и сильнее. Служба в боевых частях исключена по медицинским показаниям. Его родной полк расформирован. Работа становится все более отвратительной. Постоянные срывы говорят о том, что он находится в депрессивном состоянии, но доктора поверят в это тогда, когда уже будет поздно. Да, ему известно, что английская армия не может обеспечить его транспортировку, но это готовы сделать американцы на своем "Либерейторе". Обратно же он как-нибудь доберется.

Питер топтался в темноте перед закрытой дверью. До него откуда-то издалека долетал глухой звук колокола – казалось, что звук этот шел из морских глубин. Да, доводы неопровержимы, думал Питер, Фостер не сможет оказать.

Как только мальчишка консьерж открыл дверь, Питер, отодвинул его в сторону и помчался к лестнице; на то, чтобы ждать лифт у него не было терпения.

Когда Питер, задыхаясь, подбежал к дверям полковника, по его лицу текли ручьи пота. Он дважды резко нажал на кнопку звонка. Воздух со всхлипом вырывался из его легких, и Питер изо всех сил пытался успокоиться. С полковником необходимо говорить абсолютно спокойно, уверенно и внятно...

Дверь приоткрылась, и в образовавшейся щели на фоне освещенной комнаты возник мужской силуэт.

– Полковник, – все ещё тяжело дыша, сказал Питер, – очень рад, что вы не спите. Мне необходимо с вами поговорить. Я понимаю, что не должен вас беспокоить, но...

– Входите, – дверь широко распахнулась, и Питер, не задерживаясь в прихожей, быстро прошел а гостиную.

– Я... – начал он и тут же умолк. Перед ним стоял не полковник Фостер, а какой-то совершенно незнакомый Питеру усач – высокий, плотный, краснолицый, в поношенном банном халате красного цвета. У незнакомца был очень усталый взгляд. В руке он держал книгу. Питер взглянул на корешок и прочитал: "Стихи Роберта Браунинга".

Человек затянул туже пояс халата и, ожидая продолжения, ободряюще улыбнулся Питеру.

– Я...увидел свет, сэр, – пролепетал Питер, – ... и решил, что полковник Фостер ещё не спит, и взял на себя смелость... У меня важное дело к...

– Полковник Фостер здесь больше не живет, – сказал незнакомец, и Питер уловил в его по-военному резком голосе нотки усталости. – Он переехал неделю назад.

– О... – протянул Питер, вдруг перестав потеть. Он сглотнул, чтобы успокоиться, и продолжил: – Вам случайно не известно, сэр, где он поселился?

– К сожалению, нет. Может быть, я смогу помочь вам, капитан? Меня зовут полковник Гейнз, – он улыбнулся, и над воротником халата сверкнули два ряда искусственных зубов. Только сейчас Питер увидел, что полковник очень не молод. – Когда вы, стоя на пороге, обратились "полковник", я решил...

– Благодарю вас, сэр. Ничего не надо, сэр... Прошу меня извинить за то, что глубокой ночью...

– Все в порядке, – полковник несколько неуверенно махнул рукой. – Я почти не сплю, а сейчас я читал.

– Что же, сэр... Благодарю вас, сэр. Спокойной ночи.

– Хм... – неуверенно произнес полковник, которому, видимо казалось, что он должен хоть чем-нибудь помочь Питеру. – Может быть, выпьете что-нибудь? У меня есть виски, да я и сам намеревался...

– Нет, сэр. Благодарю вас, сэр, но мне, пожалуй, надо идти...

Через прихожую они шли рядом в неловком молчании. Хозяин жилья открыл дверь. Огромный, краснолицый, усталый и насквозь британский Гейнз, с томиком Роберта Браунинга в руках казался Питеру живым воплощением Полковника Блимпа1. Питер подумал о том одиночестве, которое ночами должен испытывать этот усталый человек в совершенно чуждой для него стране.

– Спокойной ночи, сэр.

– Спокойной ночи...

Дверь закрылась и Питер медленно зашагал вниз по темной лестнице.

Он направился, было, к себе в гостиницу, но представив себе крепко спящего и не громко, но упорно похрапывающего Мака на соседней постели, понял, что не сможет там пробыть ни минуты.

Питер неторопливо шел мимо стоящих на каждом углу вооруженных винтовками полицейских. Он шагал в слабом свете мерцающих уличных фонарей, и далекий стук копыт в ночи казался ему каким-то усталым и немного театральным.

Он вышел на "Английский мост" и долго смотрел на темную воду, бегущую на север к Средиземному морю. Чуть ниже по реке, в тени растущих вдоль набережной деревьев, раскинув огромный треугольник парусов, медленно плыла фелюга. На противоположном берегу реки тянулся к небу, слегка поблескивая в лунном свете, изящный, островерхий и преисполненный веры минарет.

Питер чувствовал себя совершенно опустошенным. Его раненый глаз вдруг запульсировал горячей болью, а в горле возник какой-то огромный ком.

Далеко в небе послышался гул самолета. Гул становился все ближе и ближе. Он прокатился через россыпь звезд над его головой и затих вдали.

Мешавший дышать комок вдруг с всхлипом вырвался из горла и превратился в рыдания.

Питер закрыл глаза.

Когда он снова их открыл, горячая пульсация в глазу уже исчезла, и дышать стало легче. Он вновь посмотрел на минарет. Теперь Питер не сомневался в том, что это, устремленное ввысь, прекрасное сооружение на берегу древней реки, действительно полно великой веры.

Завтра, подумал он, завтра, возможно, придет письмо из дома...

НОЧЬ В АЛЖИРЕ

Была поздняя ночь, и стрекотня пишущих машинок в редакции армейской газеты уже давно смолкла. Большинство сотрудников отправились спать этажом выше, и помещение опустело. Остроумные замечания и неожиданные взрывы хохота смолкли, а удачные журналистские находки ждали наступления утра. В соседнем здании печатные машины неторопливо и безмятежно выдавали тираж завтрашнего номера.

В полутемном помещении красивые пышногрудые девицы на украшающих стены картинках выглядели слегка утомленно. Чуть дальше по улице, рядом со зданием Красного креста,загулявшие солдаты свистом пытались остановить проезжающий транспорт, а какой-то слегка перебравший воин затянул на английском языке "Марсельезу". Бравурная мелодия и воинственные, впрочем, несколько неуверенно пропетые слова плавали в ночной тишине до тех пор, пока какой-то армейский грузовик не притормозил и не забрал певца. Радиоприемник был включен, и из него негромко лилась печальная мелодия. Лондон транслировал Концерт Чайковского для фортепьяно с оркестром.

В комнату вошел помощник редактора с сержантскими нашивками на рукаве и уселся рядом с радио.

– Хочешь вина? – спросил репортер, уже сидевший у приемника. На рукавах репортера вообще не было никаких нашивок. Помощник редактора взял вино, но выпить забыл. Он просто сидел с бутылкой в руках.

– В Нью-Йорке есть один бар... – сказал помощник. – "У Ральфа". На Сорок пятой улице. Отвратительная крошечная забегаловка. Но я любил там выпить. Тебе приходилось навещать Ральфа?

– Угу... – ответил репортер.

– Шотландское виски, – мечтательно произнес помощник редактора, холодное пиво.

Концерт закончился мощным трагическим аккордом, и вежливый английский голос сообщил, что оркестром руководил Тосканини, а за роялем находился маэстро Горовиц. На ночном африканском побережье эти имена звучали как-то странно. Вежливый голос пожелал всем слушателям спокойной ночи, и репортер настроился на Берлин. В Берлине играли вальсы и играли превосходно. В небольшой, засыпанной бумагой комнате заискрилась радостная музыка. Вежливый немецкий голос называл очередной вальс, после чего в дело вступали трубы и скрипки.

– Немцы... – сказал помощник редактора. – Их надо на пятьдесят лет лишить права слушать музыку. Этот пункт следует специально включить в мирный договор.

Дверь приоткрылась и в образовавшейся щели возникла физиономия правщика рукописей. Правщик имел чин капрала, он отправлялся спать и в редакционное помещение заглянул по пути.

– Хотите леденцов? – спросил правщик, переступая через порог и протягивая коробку. – Я свой дневной рацион уже использовал.

Помощник редактора взяли несколько шариков и принялись их сосать, слушая вальс.

– Хорошая музыка, – заметил капрал.

– Пятьдесят лет, – повторил помощник редактора.

– Пора в постель, – сказал правщик. Он зевнул, потянулся и добавил: Вот проснусь завтра и узнаю, что война кончилась.

Капрал вышел, а помощник редактора запил пайковые леденцы глотком вина и спросил:

– Ты когда-нибудь ел леденцы на гражданке?

– Ни разу, – ответил репортер.

– Я тоже никогда не пробовал, – сказал помощник редактора и задумчиво покрутил перед глазами бутылку. – Боже, какая здесь скукота! Как мне хочется оказаться в Италии. – В Берлине заиграли веселые венгерские танцы, и помощник мрачно уставился на приемник. Отпив немного вина, он продолжил: – Вот в этом вся загвоздка. Произошла высадка, о ней пишут другие парни. Другие парни выдают сенсационные материалы, а я протираю задницу в Африке. Редактор. Помощник редактора... Да я восемь лет назад, едва кончив колледж, писал лучше, чем сейчас. Восемь лет назад, – он задумчиво потер зарождающуюся плешь, – я мог стать редактором. Наверное, мне стоило жениться, – закончил он, допив вино.

– Скоре всего, это ничего не изменило бы, – сказал репортер, который давно был женат.

– Скорее всего, нет, – согласился помощник, пожимая плечами. – Когда я учился на втором курсе, у меня была девушка – на год старше меня. Чтобы попасть на весенний выпускной бал, надо было встречаться с ней, начиная с октября. Там был один парень с машиной, и он отвозил её на завтрак, ленч и ужин. Он каждый день посылал ей цветы, но тем не менее, я иногда ходил с ней на ленч. Она сделала мне самый замечательный подарок. Такого подарка я ещё не получал ни от кого. Тогда я был совсем мальчишкой, и теперь подарок, видимо, не должен казаться мне чем-то особенным, но он все же таким для меня остается. Она перестала встречаться с другим парнем – тем, у которого была машина, – и на выпускном балу с ней был я. Я подарил ей орхидеи, и мы даже выпили с ней в паре подпольных забегаловок. Эту ночь я буду помнить всю жизнь, – он откинулся на спинку стула, вспоминая орхидеи и выпивку во время сухого закона. – Тем же летом я познакомил её со своим другом. У парня была куча бабок и он звонил ей по междугороднему телефону три раза в неделю. Одним словом, через полгода они поженились. Я не стал бы осуждать девушку. Хочешь взглянуть на её фотографию?

– Да, – ответил репортер.

Помощник редактора достал фото – пожелтевшее и потрепанное по краям. На нем была изображена красивая, изящная девушка в белом платье. Девушка сидела выпрямив спину и в её личике можно было увидеть как сильный характер, так извечную женскую кокетливость.

– Не знаю, почему я её храню, – сказал помощник редактора. – Видимо, на счастье.

Он осторожно спрятал фото в бумажник и вновь откинулся на спинку стула. Помощник редактора носил очки с толстыми линзами, а угловатое, простоватое лицо порядочного человека, едва видимое в полумраке комнаты, совершенно ясно говорило, что он обречен на то, чтобы девушек у него уводили его же лучшие друзья.

– У меня была ещё одна девушка. Датчанка, – продолжал помощник редактора. – Я познакомился с ней на вечеринке в Гринвич Виллидж. Она с подругой приехала из Бостона, чтобы стать актрисой. Когда мы встретились, она работала билетершей в кинотеатре "Фильм-арт". Конец "Великих иллюзий" я видел не менее двенадцати раз, – вспомнив знаменитое творение Ренуара, помощник редактора улыбнулся. – Я приходил на пару последних частей фильма, а затем мы отправлялись на улицу Саннисайд, где она обитала вместе с подругой. Я ей нравился, но ничего особенного между нами не было, хотя я ночевал на диване в их гостиной пять раз в неделю. Как-то мы разругались; она решила, что не хочет становиться актрисой и вернулась домой в Бостон. Думаю, что мы поженились бы, если бы так часто не ссорились, – он снял очки и уперся в них взглядом. – Примерно через полгода она навестила Нью-Йорк, и все пошло по-иному. Она сразу поселилась у меня, и наступило замечательное время. По уикендам мы отправлялись на природу. Просто ехали, куда глаза глядят, и останавливались выпить то там, то здесь. Мы купались в океане и все время смеялись Однажды мы уехали в Провинстаун и прожили там некоторое время в какой-то датской семье. Мы организовали там грандиозную вечеринку. Да... Провинстаун на полуострове Кейп-Код. Думаю, что времени лучше, нежели то, в моей жизни не было... Я до сих пор все помню в подробностях. Наверное, мне следовало жениться на ней... Не знаю.

Помощник редактора наклонился и поставил бутылку на пол. На улице три французских солдата орали на ходу какую-то песню.

– Мне тридцать лет, и я пишу хуже чем когда-либо. Не знаю, что буду делать после войны. Однажды, когда я проходил службу в Инженерном корпусе, я написал ей письмо. Она была замужем, но все же ответила. Семнадцатого мая у неё родился ребенок, и она собиралась назвать его Дейвидом в честь свекра. Она просила меня помолиться за ребенка. Я ей больше не писал. Помощник редактора вновь нацепил очки, – "Фильм-арт"... – протянул он и рассмеялся. – До чего же я устал. Уже поздно. Пошли спать. Завтра нас снова ждет война.

В радиоприемнике теперь гремел американский джаз. Родные американские трубы выдавали ритмы, знакомые всем дансингам и ночным клубам, и под которые на всех весенних выпускных балах танцевали американские девушки в белых платьях.

Помощник редактора, смежив веки под толстыми линзами очков, слушал музыку. Когда мелодия закончилась, он побрел в свою комнату. Его форменная рубашка была помята и пузырем вздувалась на спине. Но прежде, чем выйти из редакции и улечься спать, он задержался и ещё раз убедился в том, что все бумаги на его рабочем столе находятся в полном порядке.

ПОЛЕТЫ ВОЗДУШНЫХ СТРЕЛКОВ

– В Бразилии, – говорил Уайтджек, – нашей головной болью было отсутствие девушек. Американских девушек, я хочу сказать.

Они лежали на удобных койках, а над их головами изящными складками свисали противомоскитные сетки. В Комнате кроме них не было ни души, и во всей полутемной казарме царили покой и тишина. Когда они вспоминали о стоящем в зените палящем африканском солнце, то им казалось, что в помещении даже прохладно.

– Три месяца в джунглях, на рисе и обезъянине. – Уайтджек зажег длинную пятицентовую сигару, глубоко затянулся и, глядя на железную крышу казармы, продолжил: – Вернувшись в Рио, мы чувствовали, что вполне заслужили американских девушек. Поэтому лейтенант, Джонни и я вооружились телефонным справочником посольства Соединенных Штатов Америки и принялись обзванивать по алфавиту, выбирая подходящие имена и профессии. В первую очередь мы звонили секретаршам, машинисткам, переводчицам и архивисткам...

Уайтджек ухмыльнулся, глядя в потолок. У него было большое, загорелое, чуть грубоватое лицо, которое сразу становилось красивым, когда на нем вспыхивала улыбка. Он говорил с южным акцентом – но это был совсем не тот говорок, который заставляет жителей северных штатов скрипеть зубами.

– Это была идея лейтенанта, и когда мы дошли до буквы "Кью", он уже был готов от неё отказаться. Однако на букве "Эс" мы наткнулись буквально на золотую жилу. – Уайтджек медленно выпустил длиннющую струйку сигарного дыма, и произнес – Да... – и, смежив веки, задумчиво продолжил: – Два месяца и одиннадцать дней сплошного меда и патоки. Три нежных и любящих американских девицы с отдельной квартирой. Ежедневно, с воскресенья до воскресенья, пиво со льда, бифштекс такого размера, что им можно оседлать мула, и полное безделье. Всю вторую половину дня мы валялись на пляже и отправлялись поплавать, когда возникало желание. И на все это нам хватало наших суточных.

– Ну, а как девушки? – поинтересовался Стаис. – Красивые?

– Что же, сержант, – Уайтджек помолчал немного, пожевал губами и честно сказал: – Если по правде, сержант, девицы лейтенанта и Джонни красотой и умом едва ли превосходили бурундуков. Моя же... – Он снова выдержал паузу. Моя же в обычных условиях вряд ли смогла бы найти себе мужчину даже в целой пехотной дивизии. Она была низкорослой, коренастой, а прелестных выпуклостей на ней было не больше, чем на орудийном стволе. И для полноты картины она носила очки. Но с самого начала она вела себя очень достойно. Поймав её первый взгляд, я сразу понял, что Джонни и лейтенант её совершенно не интересуют. Она смотрела на меня, и её глаза за толстыми стеклами очков показались мне нежным, скромным и в то же время умоляющими. – Уайтджек стряхнул пепел с сигары в стоящую на его груди крошечную консервную банку. – Временами мужчина оказывается ничтожеством, если думает только о своих интересах и отвергает подобную мольбу. Вот что я скажу тебе, сержант... Я провел в Рио два месяца и одиннадцать дней и за все это время даже не взглянул на другую женщину. На всех этих шоколадных красавиц, которые бродят по пляжу и трясут перед вами своими на три четверти выпирающими из купального костюма телесами... Я на них не смотрел. Эта очкастая коротышка оказалась таким любящим и порядочным существом, о котором каждый мужчина может только мечтать. Имея такую подругу, лишь люди, смотрящие на секс по-свински, могут обращать внимание на других женщин. Уайтджек загасил сигару, снял с груди банку, перевернулся на живот, аккуратно прикрыл голые ягодицы полотенцем и закончил: – А теперь, пожалуй, я немного вздремну...

Уже через несколько секунд Уайтджек негромко похрапывал, его обветренное лицо совсем по-детски покоилось на сгибе локтя. На воздухе в тени казармы туземный мальчишка гладил пару выгоревших на солнце брюк, мыча себе под нос какую-то диковатую мелодию. С расположенного в двухстах ярдах от казармы летного поля то и дело доносился рев моторов взмывающих в послеполуденное небо или совершающих посадку самолетов.

Стаис устало закрыл глаза. С того момента, как он оказался в Аккре, он только спал или просто валялся на койке, пребывая в мечтах. Иногда он с интересом слушал рассказы Уайтджека.

– Привет, – сказал Уайтджек два дня тому назад, когда Стаис первый раз вошел в казарму. – Куда направляешься?

– Домой, – ответил Стаис с застенчивой улыбкой. Он всегда очень смущался, когда говорил об этом. – Лечу домой. А ты куда?

– Только не домой, – ухмыльнулся Уайтджек. – Мне совсем в другую сторону.

Стаис очень любил слушать Уайтджека. Уайтджек говорил об Америке, о Голубых горах, где он когда-то служил в лесном ведомстве, рассказывал о том, как хорошо стряпает мама и о своих огромных псах, которые отлично брали и ещё лучше держали след. От сержанта он узнал, что охотиться на оленей с борта среднего бомбардировщика не стоит. Это слишком опасно, так как в долинах неожиданно возникают сильные нисходящие потоки. Уайтджек рассказал о приятных, спокойных, ни к чему не обязывающих пикниках с другом по имени Джонни Моффат и девушками с лесопильни в соседнем городке.

...Стаис не был в Америке вот уже девятнадцать месяцев, и повествования Уайтджека приближали его к дому, придавая тому живую реальность.

– В моем городе жил один человек по имени Томас Вулф, – сказал тем утром без всякой видимой связи Уайтджек. – Он был здоровенным парнем и однажды укатил в Нью-Йорк, чтобы стать писателем. Может быть, ты о нем слышал?

– Да, – ответил Стаис. – Я читал две его книги.

– Ну и я тоже читал его знаменитую книгу, – сказал Уайтджек. – А жители нашего города вопили, что его следует линчевать. Но прочитав книгу, я увидел, что он описал наш город точно и по справедливости. Когда его привезли к нам мертвым, я спустился с гор и пошел на его похороны. К нам приехало множество важных шишек из многих мест, начиная от Нью-Йорка и кончая Чапел-Хилл. День был страшно жарким, парня я никогда не видел, но, прочитав книгу, я считал обязательным для себя побывать на его похоронах. И на кладбище явился весь город. Все вели себя тихо и достойно, хотя всего за пять лет до этого что есть мочи требовали его линчевать. Это было очень впечатляющее зрелище, и я очень рад тому, что проводил его в последний путь.

А в другой раз, балансируя между сном и бодрствованием, он слушал, как низкий голос, слегка растягивая слова, говорил:

– ...мама берет куропатку, освобождает её от костей, затем чистит большую, сладкую картофелину, кладет на неё ломтики бекона и помещает в куропатку. Куропатка запекается три часа, и при этом мама регулярно поливает её растопленным маслом... Тебе надо будет её, как-нибудь попробовать...

– Да, – согласился Стаис, – обязательно.

В списке пассажиров Стаис стоял далеко не первым. Поток устремившихся в Америку полковников оккупировал все места в летящих на запад "Си-54", и Стаису приходилось ждать. Но это было даже хорошо. Ему нравилось лежать, вытянувшись в удобной койке, и предаваться приятному ничегонеделанию. После Греции это был вполне заслуженный отпуск и, кроме того, он хотел явиться домой и предстать перед мамой лишь после того, как перестанет выглядеть старым, усталым человеком. В пустых казармах было тихо, и несмотря на транзитную неразбериху, жратва была хорошей, а в армейской лавчонке можно было прикупить не только кока-колу, но даже и шоколадный коктейль. Остальные члены экипажа, с которыми летал Уайтджек, были молоды и целыми днями торчали на пляже. По вечерам они ходили в кино или всю ночь резались в покер с такими же как они юнцами из других казарм, в то время как Уайтджек – отличный рассказчик – без всякой навязчивости развлекал Стаиса, когда тот обретался в пограничном пространстве между снами и явью. Уайтджек был специалистом в области аэрофотосъемки и в то же время являлся воздушным стрелком в эскадрилье, занятой разведкой и картографированием. Вместе со своей эскадрильей Уайтджек побывал на Аляске и в Бразилии, возвращаясь в США в промежутках между экспедициями. Сейчас сержант направлялся в Индию, и ему очень хотелось выговориться. Он летал на "Митчелле" и предполагалось, что вся эскадрилья вылетит из Натала одновременно. Однако в то время, когда его машина, ожидая построения, кружила над аэродромом, два "Митчелла" потерпели на взлете аварию и сгорели у него на глазах. Остатки эскадрильи задержали в Натале, и самолет Уайтджека летел через океан в Аккру в одиночестве.