Текст книги "Рассказы из сборника 'Пестрая компания'"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Мальчишка-газетчик вопил под самыми окнами.

И вот я нахожусь здесь, в номере отеля в обществе нелюбимой, умирающей девушки, у которой украли её час; в компании сценариста, который подобно неприкаянному бродяге слоняется от студии к студии и с выражением профессионального попрошайки умоляет предоставить ему работу. В соседней комнате расположилась хиромантка, которую можно было бы купить на ночь тройкой комплиментов и десятью минутами вежливого флирта. Непостоянный, ревнивый, эгоистичный, с постоянно меняющимся настроением мир. Мир, который, в конечном итоге, так и не добился успеха.

– Англия... Англия... – долетал сквозь окно колеблющийся в ночном ветре мальчишечий голос.

Мне должно быть стыдно, думал Датчер. Я встретил трагический час в печальном и нелепом обличье. Настало время для свершения благородного и значительного поступка. Кто и что может дать мне возможность совершить поступок благородный и значительный?

– Мне хотелось бы поговорить со всем Европейским континентом, – громко сказал Датчер.

– Что? – пробормотал Макамер.

– Ничего, – ответил Датчер и подтянул одеяло к подбородку. – Ты знаешь, что я намерен сделать?

– Что?

– Я намерен жениться. Мы с супругой станем жить на ферме, выращивая кукурузу, пшеницу и виноград. Зимой мы будем следить за тем, как падает снег, и станем забивать свиней. Одним словом, мы найдем себе занятие на все четыре времени года. На некоторое время я хочу включиться в вечный круговорот природы.

– Валяй, включайся, – сказал Макамер. – А мне как раз снилось, что Мервин Лерой предлагает мне сногсшибательную работу. И это не плохо, это не плохо, не плохо... – конец фразы растворился в воздухе.

– В вечном круговороте все четыре времени года, – сказал Датчер так, словно обкатывал слова на языке. – Четыре времени года... – повторил он и закрыл глаза.

Бомбардировщик замер на месте, и из него выпрыгнул немецкий парень. Парень радовался прохладе раннего утра и твердой почве под ногами. От чувства облегчения, которое он испытывал, оказавшись дома, у него под мышками выступил пот. "Я сделал это. Я ещё раз сделал это", прошептал он и заспешил через летное поле на доклад к командиру.

РОДЫ, НОЧЬ И ДИСКУССИЯ

– Палатки! – говорил Люббок, мрачно вращая перед собой бокал с пивом. Его голос отдавался хриплым эхом в полутемном зале "Бара Коди" практически безлюдного в этот поздний зимний вечер. – Вы поступаете в армию и морозите себе задницу, сидя среди зимы в палатке. Я же – человек цивилизованный и привык жить в квартире с паровым отоплением.

Закончив тираду, Люббок с вызовом огляделся по сторонам. Он был высок ростом и широк в плечах. Одну щеку Люббока украшал длинный, но довольно аккуратный шрам, а его огромных размеров руки могли принадлежать только докеру. Два других посетителя бара внимательно смотрели в свои бокалы с пивом.

– Интересы национальной обороны, – произнес бармен – невысокий бледный человек в жилете и фартуке. У бармена были очень белые, поросшие волосами руки и длинный, нервический нос. – Каждый должен чем-нибудь жертвовать.

– Главная беда этой страны состоит в том, – громко заявил Люббок, что в ней развелось чересчур много вонючих патриотов.

– Не надо выступать против патриотизма, – сказал человек, сидевший ближе всего к Люббоку. – Во всяком случае, в моем присутствии.

– Как тебя зовут? – спросил Люббок, бросив на говорившего угрожающий взгляд.

– Доминик ди Калько, – четко произнес тот, давая понять, что запугать себя не позволит. – Лично я ничего плохого в патриотизме не вижу.

– Это надо же, – сказал Люббок, – он не видит ничего плохого в патриотизме. Тоже мне итальянский патриот!

– Ты им нужен, – заметил Суинни, сидевший с другой стороны от Люббока. – Ты им очень нужен – там в Греции.

Все рассмеялись, а Суинни горделиво огляделся по сторонам. Его слегка помятая и раскрасневшаяся от выпитого пива физиономия источала самодовольство.

– Я – американский гражданин! – завопил Ди Калько. – Может быть это дойдет до вас, ребята, после того, как вы перестанете ржать.

– Знаете на что мне хотелось бы посмотреть? – со смехом продолжал Суинни, сопровождая слова взмахом руки. – Я был бы жуть как рад взглянуть на попытки итальянской армии вторгнуться на "Красный мыс".

– Я не люблю Муссолини! – выкрикнул Ди Калько. – Но не смейте разевать пасть по поводу итальянской армии!

– Три ирландца... – не унимался Суинни. – Три ирландца разгонят итальяшек за полчаса. Макаронники хороши лишь тогда, когда воюют друг против друга.

– Эй ты, как там тебя, может быть прогуляемся немного? – негромко спросил Ди Калько.

– Полегче, ребята! – вмешался бармен, умиротворяющее подняв руки. – Не забывайте, что мы в Америке.

– Запомни, – сказал Ди Калько, – я вызвал тебя на дуэль. Не знаю, правда, как тебя зовут.

– Меня зовут Суинни! – завопил Суинни. – И пара моих двоюродных братьев служит в Королевских военно-воздушных силах!

– Круто! – заявил Люббок. – Парня кличут Суинни, а два его кузена служат в английской авиации. Только представь, – продолжал Люббок, обращаясь к бармену, – какие ирландские парни служат под английскими знаменами!

– Что с тобой? – спросил бармен. – Неужели ты готов спорить со всеми посетителями этого салуна?

– Да, клан Суинни, видимо, то ещё семейство, – продолжал Люббок, похлопывая одного из членов клана Суинни по спине.

– Они сражаются за тебя и меня, – холодно произнес Суинни. – Защищают наш образ жизни.

– Согласен, – сказал Ди Калько.

– Точно, – подтвердил Бармен.

– А как тебя зовут? – обратился к бармену Люббок.

– Коди, – ответил тот. – Уильям Коди.

– Ты что, решил надо мной поиздеваться? – спросил Люббок и ожег бармена сердитым взглядом.

– Богом клянусь, – подтвердил свои слова бармен.

– В Вайоминге есть памятник. Буффало Биллу1. Он что, твой родственник?

– Чистое совпадение, – ответил бармен.

– Нацеди-ка мне пива, Буффало Билл, – сказал Люббок. – Внимательно проследив за тем, как бармен наливает пиво и ставит бокал на стойку, Люббок с восхищением продолжил: – Это надо же. Из тех самых рук. От человека, которому в Вайоминге поставили памятник. Не удивительно, что ты такой большой патриот. Если бы в мою честь воздвигли монумент в Вайоминге, я тоже стал бы патриотом.

– Но это же простое совпадение! – запротестовал бармен.

Люббок, ополовинив бокал, выпрямил спину и заговорил неторопливо и рассудительно:

– Мне приятно думать о том, что пара ребят по фамилии Суинни защищают там в Англии мой образ жизни. Мне это страшно нравится. Я начинаю чувствовать себя в полной безопасности. – Неожиданно шлепнув что есть силы ладонью по стойке, он завопил: – Палатки! Нам придется сидеть в разгар зимы в палатках!

– А что ты хочешь? – спросил Ди Калько. – Неужели ты хочешь, чтобы Гитлер пришел сюда и навел здесь свой порядок?

– Я ненавижу его! Ненавижу ублюдка! Я сам – голландец, но немцев ненавижу.

– Налей голландцу ещё пива, – сказал Суинни. – За мой счет.

– Я ненавижу немцев, – продолжа Люббок, – я ненавижу англичан, французов и американцев.

– Кто же вам тогда по душе? – поинтересовался бармен.

– Итальянцы. Их невозможно заставить сражаться. Они люди цивилизованные. Если какой-нибудь человек выходит против них с ружьем, они убегают как антилопы. И это меня просто восхищает.

– Я не потерплю оскорблений в адрес итальянской армии, – угрожающе похлопывая ладонью по стойке бара, сказал Ди Калько.

– Весь мир следует как можно плотнее заселить итальянцами, – не обращая внимания на Ди Калько, продолжал Люббок. – Такова моя программа, ребята. Моя фамилия – Люббок, и за мной целая куча предков-голландцев. Однако я их всех ненавижу. А если англичане защищают мой образ жизни, то им немедленно надо прекратить это занятие. Мой образ жизни сильно протух.

– Парни, – взмолился бармен, – потолкуйте о чем-нибудь другом.

– А если по правде, – сказал Суинни, – то я против войны ничего не имею. Сейчас я делаю одиннадцать долларов в неделю, и любое изменение может только улучшить мое положение.

– Это война – война отеля "Пис-пис".

– Что ты хочешь этим сказать? – подозрительно спросил Ди Калько, ожидая нового оскорбления в адрес итальянской армии.

– Отель "Пис-пис" на углу Пятой авеню и Шестидесятой улицы. Они там устраивают танцы за чаепитием. Чайные танцы в пользу Империи.

– Чего же в этом плохого? – сказал бармен.

– А ты видел типов, которые ходят в отель "Пис-пис"? – спросил Люббок. Он перегнулся через стойку и, ткнув в бармена корявым указательным пальцем, закончил: – Маленькие жирные кролики и крольчихи в норковых манто.

– Лучшие люди! – воинственно бросил бармен.

– Да, – невесело согласился Люббок. – Если они начинают выступать за какое-нибудь дело, то это значит, что дело явно неправое.

– Я человек крайне осторожный, – негромко произнес Ди Калько, – и хочу быть понятым правильно, но для непредвзятого слуха твои слова напоминают речи коммунистов.

– Я ненавижу коммунистов, – Люббок осушил бокал и со смехом добавил: Они постоянно заняты тем, что семь дней в неделю режут друг другу глотки. Буффало Билл, нацеди-ка мне еще.

– Я бы не хотел, чтобы вы называли меня Буффало Биллом, – бармен наполнил бокал и продолжил: – Начав поступать подобным образом, вы кончите тем, что станете портить жизнь всем окружающим. – Он смахнул шапку пены с бокала и поставил его перед Люббоком.

– Памятник в Вайоминге... – восхищенно протянул Люббок, покачивая головой. – Сегодня они танцуют в пользу Британской Империи, а завтра нас за эту Империю застрелят.

– Второе не обязательно вытекает из первого, – рассудительно произнес Суинни.

– Познакомьтесь с мистером Суинни из знаменитого семейства Летающих Суинни, – сказал Люббок, нежно похлопывая оппонента по запястью. – Он обожает читать "Нью-Йорк Таймс". Обещаю возложить лилию на его могилу на Балканах.

– Да, в этом может возникнуть необходимость, – вмешался Ди Калько. – Я хочу сказать, что в Европе может возникнуть необходимость в дополнительной живой силе, что, свою очередь, означает необходимость гибели нашего дорогого Суинни.

– Давай не будем переходить на личности, – сердито бросил Суинни.

– Прежде чем все закончится, мистер Суинни, – сказал Люббок, доверительно обнимая собеседника за плечи, – эта война успеет стать весьма личным делом. Для вас, сэр, и для меня. Она не станет личным делом лишь для кроликов из отеля "Пис-пис".

– Почему вы никак не оставите отель "Плаза" в покое? – спросил бармен.

– Выпадет снег, а мы будем сидеть в палатках! – взревел Люббок. – Эй, итальянский патриот, – продолжил он, – обращаясь к Ди Калько, – я хочу тебя кое о чем спросить.

– Не забывай, – ледяным тоном сказал Ди Калько, – что я, прежде всего, гражданин Соединенных Штатов.

– Ну и как же ты, Джордж Вашингтон, будешь чувствовать себя, сидя за пулеметом, в тот момент, когда макаронники пойдут в атаку?

– Я исполню свой долг, – упрямо произнес Ди Калько. – И не смей называть их макаронниками.

– Как понимать твои слова "макаронники пойдут в атаку"?! – загремел Суинни. – Ведь всем известно, что итальяшки в атаку не ходят. Они всегда отсиживаются в тылу.

– Ты не забыл, – сказал Ди Калько, – что мое предложение выйти на улицу и во всем разобраться ещё действительно?

– Парни, парни, – взмолился бармен. – Поговорите лучше на другую тему... Очень вас прошу.

– Нет, вы только подумайте! – восхитился Люббок. – Одна война за другой. Одна война за другой! Сукиных сынов, вроде вас, загоняют зимой в палатки, а эти сукины сыны до самого конца не в состоянии ничего понять.

Суинни отступил на шаг и отстраненным тоном заправского полемиста начал:

– Я позволю себе пропустить мимо ушей некоторые слова твоего лексикона, поскольку меня интересует проблема по существу. Я хотел бы услышать, какое решение ты предлагаешь. Спрашиваю потому, что у тебя, видимо, имеется четкое представление о том, что следует делать.

– А я вовсе не желаю пропускать мимо ушей его грязные слова! возмущенно бросил Ди Калько

– Пусть скажет, – произнес Суинни, сопровождая это разрешение величественным жестом руки. – Выслушаем точку зрения всех присутствующих. Пусть голландец говорит.

– Значит так... – начал Люббок.

– Только без оскорблений, – остановил его бармен. – Время позднее, бар, так или иначе, пора закрывать, поэтому прошу не оскорблять моих гостей.

Люббок прополоскал рот пивом и сделал медленный глоток.

– Ты когда-нибудь чистишь краны? – спросил он у бармена. – Для пива, чтобы ты знал, самое главное – чистота кранов и патрубков.

– Это надо же! – возмутился Ди Калько. – У него, похоже, по всем вопросам есть свои соображения.

– Они делят мир, – невозмутимо продолжал Люббок. – У меня же на банковском счете восемьдесят пять центов. Для меня не важно, чем кончится дележ, мне повезет, если я к тому времени сумею сохранить свои восемьдесят пять центов.

– Так нельзя подходить к проблеме, – сказал Суинни. – Нельзя смотреть на мир с позиций восьмидесяти пяти центов.

– Разве я получу Грецию? – спросил Люббок, угрожающе ткнув огромным указательным пальцем в сторону Суинни. – Разве Ди Калько получит Китай?

– Да кому он нужен этот твой Китай?! – ликующе воскликнул Ди Калько.

– Мы же получим только... – мрачно продолжал Люббок, – Я, ты, Суинни и Буффало Билл...

– Я же вас просил! – сказал бармен.

– ...мы получим новые неприятности. Рабочий люд всегда получает только неприятности. – Люббок вздохнул и печально посмотрел в потолок; а остальные, тем временем, допили свое пиво. – Все военные стратеги согласны в том, – эту фразу он произносил с особой гордостью, – согласны в том, что для атаки на позицию, защищаемую одним человеком, требуется, по меньшей мере, четыре солдата.

– К чему это ты? – спросил Суинни.

– Боевые действия будут происходить в Европе, Азии и Африке, нравоучительным тоном, нараспев произнес Люббок, – и ни коим образом напрямую не затронут бара мистера Уильяма Коди.

– Ничем не могу помочь, – саркастически бросил бармен.

– Я изучил ситуацию, – сказал Люббок, – и пришел к выводу, что американцы потеряют в четыре раза больше людей, чем другие. Это само собой разумеется. Здесь они нас атаковать не станут. Разве не так? Наступать будем мы. Четверо на одного! – он яростно стукнул кулаком по столу и с непоколебимой уверенностью закончил: – И вот мы, четыре тупоголовых чурбана пойдем умирать, чтобы выковырнуть из окопа единственного голландца. Так говорит военная стратегия!

– Не так громко, – несколько нервно сказал бармен. – Жильцы этажом выше меня недолюбливают.

– Но хуже всего... – гаркнул Люббок, ожегши присутствующих яростным взглядом, – ... но хуже всего то, что, оглядываясь по сторонам, я вижу, что в мире полным полно безнадежно тупых выродков вроде Суинни, Ди Калько и Уильяма Коди!

– Следи за своим языком, – прорычал Ди Калько. – Следи за речью!

– Гитлера надо побить! – заорал Суинни. – И это факт непреложный!

– Гитлера надо побить! – крикнул Люббок и, вдруг перейдя на хриплый шепот, продолжил: – Вы можете спросить, а почему, собственно, возникла необходимость его побить? Отвечу. Во-первых, потому что невежественные и несчастные тупицы вроде вас вознесли его в небо и там оставили. Во-вторых потому, что, слегка опомнившись, они отправились в него стрелять. И, в-третьих, в силу того, что некоторые идиоты разводят дискуссии, потягивая пиво в барах.

– Не надо меня обвинять, – обиделся Суинни. – Я его никуда не сажал.

– Многочисленные Суинни заполонили наш мир! – завопил Люббок. – И теперь меня из-за этого должны застрелить!

Неожиданно для всех он схватил одной рукой Суинни за воротник и слегка приподнял. Суинни тут же стал хватать воздух широко открытым ртом. Люббок протянул вторую руку и захватил ворот Ди Калько. Притянув обеих к себе и с ненавистью глядя в их лица, он прошипел:

– Если бы вы знали, как мне хочется размозжить ваши глупые головы!

– Эй, послушай... – прохрипел Ди Калько.

– Полегче, парни! – крикнул бармен, протягивая руку к припрятанной за стойкой укороченной бейсбольной бите.

– Если меня убьют, виноваты в этом бы будете вы! – вопил Люббок, нещадно тряся своих оппонентов. – Но лучше я убью вас. Мне хочется прикончить всех тупых идиотов, разгуливающих по нашим улицам...

Ди Калько протянул руку за спину и схватил бутылку. Суинни обеими руками вцепился в огромную, держащую его за горло лапищу. Бармен поднял над головой опиленную биту...

В этот миг открылась дверь и на пороге салуна возникла девушка.

– Продолжайте, продолжайте, – сказала она, не выражая при этом ни испуга, ни удивления. – Я не хочу вам мешать.

– Парни... – произнес бармен, откладывая биту в сторону.

Люббок встряхнул Суинни и Ди Калько в последний раз, и протянул руку к своему пиву.

– Типов вроде тебя... – пробормотал, не зная как выразить свое возмущение Суинни, – ...типов вроде тебя надо держать в психушке.

Ди Калько поправил узел галстука и, несмотря на всю свою ярость, попытался послать улыбку все ещё стоящей в дверях девушке. На голове девицы не было шляпки, и её длинные, светлые и не очень чистые волосы свободно падали на плечи. Щеки у неё ввалились, а костлявые, покрасневшие, неухоженные руки далеко вылезали из коротких рукавов старенького серого пальто. Казалось, что девица пребывает в последней стадии истощения. У неё был такой усталый вид, что создавалось впечатление, будто она трудилась без отдыха много ночей подряд.

– Вас не затруднит закрыть дверь, мисс? – сказал бармен. – Становится чертовски холодно.

Девушка закрыла дверь и, не сходя с места, обвела мужчин усталым взглядом.

– Мне нужна помощь, – сказала она.

– Послушайте, мисс... – начал бармен.

– Заткнитесь! – продолжила она ровным голосом, в котором слышалось крайнее утомление. – Я явилась не за подачками. Моя сестра сегодня родила и сейчас лежит в маленькой вонючей больнице. У неё весь день продолжается кровотечение, и ей уже сделали два вливания. Крови у них не осталось, и врачи говорят, что она, возможно, умирает. Я уже полчаса слоняюсь рядом с салуном, наблюдая за вашими, парни, беседами и копя силы, чтобы войти. Ей нужна кровь. Может быть у вас, ребята, найдется немного лишней крови, в которой вы не нуждаетесь? – с едва заметной улыбкой закончила она.

Мужчины уткнулись в свои стаканы, изо всех сил избегая смотреть друг на друга.

– Мы остались без средств, – всё тем же ровным, лишенным всяких эмоций тоном, продолжала девушка. – Ребенок получился семимесячный, а муж у неё матрос. Сейчас он плывет в Португалию, и во всем этом проклятущем, замерзающем городе нет ни единой души, к которой можно было бы обратиться за помощью. – Сделав один шаг в направлении стойки бара, она продолжила: Ей всего девятнадцать. И она должна была выйти за матроса...

Люббок повернулся к ней лицом:

– Ну ладно, – сказал он, – я иду с вами.

– Я тоже, – подхватил Ди Калько.

Суинни открыл рот, потом закрыл его, а затем снова открыл.

– Ненавижу больницы, – наконец сказал он. – Но все же, пожалуй, пойду с вами.

Люббок снова обратился лицом к стойке и поднял тяжелый взгляд на бармена.

– Уже все равно поздно, – сказал бармен, нервно вытирая стойку полотенцем. – Я тоже могу пойти с вами, так, на всякий случай... Вдруг моя группа крови окажется... Да. Точно. – Он энергично кивнул и принялся стягивать с себя фартук.

Люббок протянул руку за стойку, снял с полки бутылку виски и стакан. Не говоря ни слова, он плеснул немного напитка в стакан и протянул девушке. Та, без улыбки, взяла виски и осушила его одним глотком.

Они молча сидели в унылой клинической аудитории для студентов-медиков, ожидая появления интерна. Интерн должен был сообщить, чья кровь годится для переливания. На них падал мертвенно-бледный свет старых больничных ламп, а воздух, которым они дышали, был насквозь пропитан невесёлыми больничными запахами. Люббок сидел, зажав кисти рук между колен и бросая время от времени взгляды на Суинни, Ди Калько и Коди, которые нервно ерзали на своих скамейках. Лишь девушка, дымя сигаретой, медленно расхаживала по комнате. Сигаретный дымок вился над её жидковатыми, светлыми волосами.

Открылась дверь, в комнату вошел интерн и, прикоснувшись к рукаву Люббока, сказал:

– Вы подходите.

Люббок глубоко вздохнул, встал со скамьи, бросил триумфальный взгляд на Суинни, Ди Калько и Коди, улыбнулся девушке и последовал за интерном.

Когда все кончилось, когда кровь медленно перелилась из его вен в вены бледной, неподвижной девушки на соседнем столе, Люббок поднялся, наклонился над ней и прошептал:

– Не волнуйтесь, все будет в полном порядке.

Она ответила ему слабой улыбкой.

Люббок влез в пиджак и прошел в аудиторию. Его спутники всё ещё оставались там. Они встретили его, стоя под синеватым светом больничных ламп.

Люббок послал им широченную улыбку.

– Ну как, надеюсь все в порядке? – торжественно спросил Ди Калько.

– Всё – в лучшем виде, – весело ответил Люббок. – Моя кровь поет в её жилах не хуже, чем виски.

Ди Калько взглянул на Суинни, Суинни, обменялся взглядом с Коди. Во всех этих взглядах можно было прочитать некоторую неуверенность и колебание.

– Эй, голландец, – громко сказал Суинни, – мы хотим поставить тебе выпивку. Что на это скажешь?

Они напряженно ждали ответа. Так обычно ждут нападения противника.

Люббок обвел всех троих внимательным взглядом, и Коди поднял воротник пальто.

– В чем вопрос? – сказал Люббок, обнимая девушку за плечи. – Это для меня большая честь.

Из дверей больницы они вышли все вместе.

ПРОПОВЕДЬ НА ПЫЛЬНЫХ ДОРОГАХ

Нельсон Уивер уселся за свой ослепительно чистый рабочий стол и написал: "Трудовые затраты... Завод в Бриджпорте... $1.435.639,77". Написав это, Уивер положил остро заточенный твердый карандаш в потрясающе ровный ряд девяти других и столь же остро заточенных твердых карандашей. Строй карандашей находился рядом с заключенным в серебряную рамку портретом его покойной жены.

Он посмотрел на обтянутые кожей часы, стоявшие на противоположном от него краю письменного стола. 10:35. До появления Роберта оставалось по меньшей мере десять минут.

Нельсон Уивер снова взял один из карандашей и, склонившись к удлиненному, сплошь покрытому машинописным текстом листу бумаги, дописал: "Амортизация... $ 3.100.456,25". Все документы для уплаты налогов компанией "Маршалл энд Ко., Котлы и турбины." были почти готовы. Он не вставал из-за письменного тридцать пять дней, работая неторопливо и тщательно, лишь изредка проставляя цифру в нужную графу. Так работал Сезанн, нанося всего несколько мазков в день на свои акварели. И вот настал час, когда вся финансовая картина такой сложной организации как "Маршалл энд Ко." оказалась перед ним на пяти листах бумаги. На этих пяти листах четким бухгалтерским почерком была спрессована история всех трансакций, выплат и доходов, всех кредитов – предоставленных и полученных, так же как всех прибылей и потерь. Составление финансового отчета было делом неимоверно сложным, поскольку компания вела операции с огромным числом банков во всех концах земли, начиная от штата Дэлавер, где она была зарегистрирована, и кончая Шанхаем, куда отправляла различного рода электрическое оборудование для блага Чан Кайши.

Нельсон снова посмотрел на кожаные часы. 10:40. Поезд отходит в 11:15. Роберту следует поторопиться.

Нельсон перевел взгляд на только что начертанные им цифры. $ 3.100.456,25. Взглянул и, наверное, уже в тысячный раз восхитился изящным наклоном цифры 2, которую он выучился так писать ещё на заре своей бухгалтерской карьеры. Цифра 2 каким-то непостижимым образом представлялась ему символом профессии, знаком его таланта, воплощением сложного и труднодоступного мира цифр, в котором он, Нельсон Уивер, перемещался с таким изяществом, легко преобразуя пот и ярость труда, пламя и дым, мгновенное обогащение и финансовую катастрофу в стройные и несокрушимые ряды холодных чисел.

10:43. Где же Роберт? Нельсон поднялся из-за стола, подошел к окну и взглянул на улицу с высоты пятидесятого этажа, сложенного из гранита и стекла, здания. Осознав, что с высоты пятьсот футов он пытается разглядеть сына в вечно торопящейся толпе людей на Сорок девятой улице, Нельсон негромко рассмеялся.

Нельсон Уивер вернулся к столу, сел в кресло и взял тот лист, с которым работал. Налоговые формы, думал он, являют собой формализованное и весьма сложно игровое поле, на котором священнодействуют игроки-виртуозы, ловко жонглируя абстракциями. Точно так же в своих рассуждениях о Боге жонглировал ими Спиноза. Столь же великим жонглером был и тот безымянный гений, который сумел доказать, что Джон Пирпонт Морган в 1932 году вообще не имел облагаемых налогом доходов. Как-то в 1936 году, повинуясь капризу, которого он себе не мог объяснить, Нельсон заполнил две налоговых декларации. Одну из них "Маршалл энд Ко", как и положено, представил правительству. А вторую, в которой цифры, по затратам труда и пота отражали реальность, а сумма амортизации была не только формальной бухгалтерской игрой в цифирь, снижающей облагаемую налогом базу, Нельсон целую неделю носил в кармане. Разница между первой и второй декларацией составила тогда $ 700.962,12. Повеселившись от души неделю, Нельсон благоразумно сжег вторую декларацию.

В этом году фирма "Маршалл энд Ко.", благодаря военным заказам, существенно расширила производство. С другой стороны, ставки налогов на сверхприбыль резко рванули вверх. Сочетание этих двух факторов, по прикидке Нельсона, должно привести к тому, что разница между реальным и формальным отчетом могла бы составить не менее миллиона долларов. "Маршал энд Ко." платит ему 40.000 в год. Сделка для фирмы довольно выгодная, подумал он.

10:47. Роберта все ещё нет. Нельсон отложил бумагу, поскольку цифры заплясали перед его глазами. Подобное стало случаться с ним все чаще и чаще. Что же, удивляться здесь нечему. Его талия каждый год увеличивается на дюйм, просыпаться он стал в пять утра и уже давно перестал испытывать шок, услышав, как его называют джентльменом средних лет. Ему уже за пятьдесят, и малоподвижный, нездоровый образ жизни за письменным столом дает о себе знать...

Распахнулась дверь, и в кабинет вошел Роберт. На нем ловко сидел новый, с иголочки, лейтенантский мундир, а в руках он держал подаренный Нельсоном чемодан из сыромятной кожи.

– В дорогу, Папа, – сказал он. – Армия США ждет меня, приподнявшись от нетерпения на цыпочки.

Они обменялись улыбками. Нельсон извлек из стенного шкафа свою прекрасную фетровую шляпу и, взглянув в зеркало, аккуратно её надел.

– Я уже начал опасаться, что ты не успеешь, – сказал Нельсон, легонько поглаживая кончиками пальцев поля шляпы.

Роберт стоял у окна, глядя на залитый утренними лучами летнего солнца Нью-Йорк. Плоская лента Гудзона вдали, на фоне скалистого берега Нью-Джерси казалась голубым скоростным шоссе, а толпящиеся внизу разновысокие здания в утреннем освещении были похожи на конфеты.

– О, Боже... – пробормотал Роберт. – Какое великолепное место для работы! Папа, тебе следует писать здесь Девятую симфонию.

– Девятую симфонию я здесь не пишу, – улыбнулся Нельсон. Ему хотелось донести чемодан сына до лифта, и он уже, было, сделал движение в его сторону, но Роберт, словно почувствовав намерение отца, быстро переложил чемодан в другую руку.

Войдя в кабину лифта, они увидели там красивую, темноволосую женщину, в прекрасном, иссиня-черном платье. Платье смотрелось на даме именно так, как должно смотреться дорогое черное платье на имеющей престижную работу женщине, и что в реальной жизни случается крайне редко. Волосы её были небрежно отброшены назад, она держалась несколько вызывающе и производила впечатление женщины весьма решительной. Нельсон заметил, что дама с холодным одобрением смотрит на его, уверенного в своей привлекательности, сына, на новую темно-зеленую куртку лейтенанта с гордым золотым шевроном на каждом плече. Роберт слегка улыбнулся, почувствовав на себе её взгляд. Это была беспомощная, чуть застенчивая улыбка, но Нельсон понимал, что сын в глубине души доволен тем, что вызвал одобрение женщины.

– Иногда... – сказал Роберт, когда они шли по Пятой авеню, потеряв женщину в черном где-то в толпе. – ...иногда, папа, полиции можно позволить арестовывать мужчин за те мысли, которые непроизвольно у них возникают.

Отец и сын обменялись понимающими улыбками. Роберт глубоко вздохнул и, прежде чем сесть в такси, огляделся по сторонам. Улыбка все ещё играла на его губах.

– Вокзал "Гранд Сентрал", пожалуйста, – сказал он водителю.

Пока машина пробиралась по улицам, они сидели молча. Нельсон не отрывал взгляда от блестящего чемодана из сыромятной кожи. Такие чемоданы, думал он, можно часто увидеть летом в пятницу на многих железнодорожных платформах, где люди в ярких одеждах весело толпятся, ожидая прихода поезда, чтобы отправиться в Новую Англию, на Кейп Код или в Адирондакские горы... Для полноты картины, размышлял он, рядом с чемоданом следует лежать теннисной ракетке в цветном клеенчатом чехле, а тонкий девичий голосок, перекрывая все шумы, должен со смехом вещать: "...оливковое масло и уксус в равных долях, плюс несколько капель глицерина. Намазывайся этой смесью каждый час, дорогая. На пляже в Проливе я встретила спасателя, который проводил на солнце по двенадцать часов каждый день. Он употреблял только эту смесь, и его кожа по цвету напоминала залежалый кусок хорошо пропеченного ростбифа...".

Но вместо девичьего голоса он услышал слова Роберта.

– Пять средних танков...

– Ты о чем? – сконфуженно глядя на сына, спросил Нельсон. – Прости, я не совсем...

– Когда я прибуду на место, под моей командой окажется пять средних танков. Весом двенадцать тонн и с экипажем пять человек. В машины вложено примерно триста тысяч баксов, и я буду приказывать им: вперед, стоп, идите туда, идите сюда, будьте так добры, уничтожьте собачью конуру слева от нас, не затруднит ли вас выпустить шесть снарядов по корсетной мастерской, расположенной дальше по улице в шести кварталах отсюда... . – Широко улыбнувшись, он продолжил: – И это буду делать я – человек, который ни разу в жизни не управлял даже игрушечными поездами. Представляешь, как верит в меня Правительство Соединенных Штатов Америки?! Боюсь, что при первой встрече с этими пятью средними танками, меня охватить такой мандраж, которого не испытывал ни один актер перед выходом на сцену.

– У тебя все получится, как надо, – спокойно сказал Нельсон.

Роберт внимательно без улыбки посмотрел на отца и сказал серьезно:

– Мне почему-то тоже так кажется.

Такси остановилась у вокзала "Гранд Сентрал", и они вышли из машины.

– У нас есть ещё пятнадцать минут, – сказал Роберт, бросив взгляд на часы. – Может, быстренько пропустим по одной, чтобы смазать колеса?