Текст книги "Рассказы из сборника 'Пестрая компания'"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Дюмэтр ещё раз проклял себя за тот фокус, который он выкинул и в результате которого он оказался среди двух сотен чужих людей. В своем бывшем дивизионе он мог спокойно отозвать в сторонку сержанта Губилля, откровенно с ним потолковать и получить столь же откровенный ответ. Сержанту Губиллю было сорок пять лет, и к молодым офицерам он относился не только терпимо, но и испытывал в отношении их некоторое подобие отцовских чувств. Если бы в этой унылой равнине нашелся такой человек, то он мог бы спасти не одну жизнь...Так или иначе, но сержанта Губилля под рукой лейтенанта Дюмэтра в данный момент не было. Может быть, его сможет заменить этот бретонец... этот крестьянин... Как его там? Кажется, Буяр... Буяр старше всех. У него располагающий вид и он, похоже, человек честный...

Лейтенант глубоко вздохнул и резво зашагал к передовому орудию. Дюмэтр пока не знал, как поступит, но в том, что делать что-то надо, он не сомневался...

А под импровизированным навесом негромко, но резко говорил Буяр. Его лицо старого, доброго крестьянина совершенно преобразилось. Веселые, внушающие доверие морщинки вдруг куда-то исчезли, и физиономия теперь не выражала ничего, кроме отчаяния и решимости.

– Будет оказано лишь символическое сопротивление, – говорил он.

Сидевшие вокруг Буяра солдаты слушали, уставившись в землю, и лишь изредка бросали на него полные смущения взгляды.

– Символическое сопротивление неизбежно приведет к символическим смертям... – Буяр задумчиво и неторопливо обвел взглядом лица слушателей... – а символические покойники кормят ничуть не меньше червей, чем все другие...

Лишь Жувэ, самый юный из всех не мог сидеть спокойно. Он то и дело потирал себе шею или, начертав на песке какие-то знаки, принимался внимательно их изучать.

– После того как мы убьем красавчика-лейтенанта, наши жизни окажутся в наших руках. Мы распорядимся ими так, как сами пожелаем.

– Оценим ситуация с политической точки зрения, – сказал Лаба. – Если победят немцы, то нам – крышка...

– Может быть, – неуверенно произнес сержант Фурье: в его голосе слышалась боль, вызванная необходимостью принимать решение. – Может быть, нам немного подождать и посмотреть, как будут развиваться события?

– Подождать и посмотреть на свои похороны, – сказал Буяр.

– По меньшей мере, – вмешался Лаба, – нам следует поговорить с лейтенантом. Послушать, что он скажет.

– Я сражался на Маасе, – сказал Буяр, – и хорошо знаю, что такое беседы с лейтенантами. Если вы трусите, то я беру всю ответственность на себя... – он оглядел солдат с нескрываемым презрением крестьянина. – В этой войне убьют ещё очень много людей. И если надо, то я и самостоятельно смогу разобраться с лейтенантом...

– Прежде мы должны с ним поговорить, – упрямо повторил Лаба.

– С какой стати? – громко спросил Буяр.

– Может быть, он на нашей стороне. Может быть, он тоже не хочет драться с американцами...

Буяр сухо рассмеялся и сердито плюнул на землю.

– Вы все дети! – бросил он. – Если лейтенант после двух лет войны все ещё остаётся в армии, то американцев он, наверняка, терпеть не может. А я их люблю. В данный момент я просто без ума от американцев. И если у нас есть хоть какая-нибудь надежда остаться живыми в этом вонючем году, то надежда эта – американцы. Мне сорок пять лет, и я участвовал в двух войнах. В третей войне я желаю сам выбирать, на чьей стороне драться...

– Тем не менее, – негромко, но очень настойчиво произнес Лаба, – с лейтенантом ничего не случится, пока мы с ним не поговорим.

– Что касается меня, – вскакивая на ноги, бросил капрал Милле, – то мне надо заступать на дежурство на наблюда...

Закончить фразу ему так и не удалось. Буяр поднял винтовку и, легонько прикоснувшись кончиком штыка к груди Милле, сказал:

– Сейчас ты дежуришь здесь, капрал... – ковырнув кончиком штыка пуговицу на груди Милле, Буяр продолжил: – В повестке дня палаты депутатов вопрос, который можно решить лишь при полном кворуме.

Капрал Милле осторожно уселся на землю.

– Мне плевать, капрал, – с ухмылкой сказал Лаба, собираешься ты сражаться за правительство Виши или нет. – Я настаиваю лишь на том, что с лейтенантом предварительно надо переговорить.

Сказав это, Лаба примирительно потрепал Буяра по плечу, тот отвел тяжелый взгляд от лица капрала, и последний облегченно вздохнул.

Несколько секунд все молча смотрели в землю. Буяр первым поднял глаза и обвел вопросительным взглядом людей, с которыми судьба свела его в пустыне в этот поздний час. Мечтающего о пенсии сержанта Фурье в основном тревожили воспоминания о его массажистке, но, как это ни странно, у него все ещё сохранились туманные остатки понятия о патриотизме и чести, в силу чего сержант старательно избегал взгляда Буяра. Жувэ, которому в его неполные двадцать лет приходилось искать ответ на древний вопрос, поставленный перед ним этим кровавым и сложным веком, едва не рыдал. Лаба ухмылялся, однако, по выражению его лица можно было понять, что он не уступит. Капрал Милле заливался потом и всем своим видом старался показать, что не намерен бежать к ближайшему офицеру с докладом о готовящемся мятеже.

– Ну ладно, – утомленно произнес Буяр, – если вы так хотите... Но должен вас предупредить, что если мы скажем что-нибудь не так, то окажемся у стенки перед взводом солдат с винтовками.

Жувэ принялся отчаянно теребить носовой платок, и Буяр бросил на него вопросительный взгляд.

– У нас нет необходимости подставлять себя, выступая с предложениями, – сказал Лаба, для вящей убедительности сопровождая слова взмахом тяжелых рук привыкшего к труду человека. – Вначале мы можем лишь подступиться к предмету, а затем будем двигаться очень осторожно, как входящий в порт корабль...

– Вот это уже лучше! – громко произнес сержант, которого радовала любая отсрочка. – Превосходно! Гораздо лучше!

Буяр холодно на него взглянул, сержант мгновенно умолк и стал нервно рыться в кармане, нащупывая пачку сигарет.

– Согласись, ведь вполне возможно составить представление о человеке, не задавая ему прямых вопросов, – сказал Лабе, пытаясь окончательно убедить Буяра.

– Возможно, – без всякого энтузиазма согласился Буяр. – Очень может быть.

– Я с ним поговорю, – сказал Лаба. – Я к таким вещам привык. Мне семь лет подряд приходилось выступать на собраниях профсоюза, а что может быть опаснее...

Он оглядел присутствующих, ожидая, что кто-нибудь рассмеётся и тем самым немного снимет общее напряжение, но только маленький Жувэ, которого всегда отличала вежливость, слегка улыбнулся, когда понял, что Лаба решил немножко пошутить.

– Ну хорошо, – протянул Буяр и ласково погладил винтовку, в результате чего её ствол стал смотреть в сторону капрала Милле. – Итоги буду подводить я. А ты, – ствол, направленный на Милле, угрожающе качнулся. – Ты не вздумай открыть свою пасть. Ясно?

Капрал Милле напрягся, со страхом чувствуя, что его честь требует, чтобы он, так или иначе, выразил свой протест. Кроме того, капрал прекрасно понимал, что жизнь ничего не будет стоить, если он вступит в армию США. Взглянув на большие, спокойно лежащие на винтовке ладони Буяра, он сказал едва слышно:

– Это ваше дело. А я умываю руки.

Буяр рассмеялся.

Сержант Фурье закурил сигарету – подарок пухленькой жены-массажистки, которая сейчас, видимо, наслаждалась ужином в их скромной, открытой на три стороны и защищенной портьерами квартирке в Алжире. Как хорошо, что она не знает о том, в какое отчаянное положение попал её супруг. Сержант вздохнул, поднялся с земли, протиснулся между Буяром и капралом Милле и остановился в темноте за краем навеса, чтобы получить хотя бы крошечное, но все же утешение от своей сигареты. За его спиной под навесом из брезента царила глухая тишина. Солдаты чего-то ждали.

Лейтенант Дюмэтр, спотыкаясь на неровностях темной почвы, медленно брел в направлении артиллерийских позиций, в который раз прокручивая в голове вступительную фразу: "Солдаты, я хочу быть с вами предельно откровенным. Я намерен вывесить на этом орудии белый флаг и передать батарею...". Впрочем, возможно, что он скажет так: "Не исключено, что завтра утром здесь появятся американская армия. Без моей команды огня не открывать...". Лейтенант уже успел поклясться себе, что такой команды не будет. В пользу последнего способа можно было привести много убедительных доводов. Во-первых, он, в отличие от первого сохранял свободу маневра и в силу этого представлялся менее опасным. Во-вторых, он не связывал себя никакими обязательствами до самого конца, до того момента, когда уже будет поздно ему помешать. Конечно, оставался и третий путь. Можно встать перед строем солдат и излить свое сердце, сказав звонкими словами о позоре родной страны, призвать их забыть о себе, забыть об остававшихся во Франции родных и помнить только о чести и неизбежной победе... Он уже видел себя немного побледневшим от волнения и исполненным красноречия. Залитый бледным светом луны он стоит перед своими людьми, и голос его то гремит, вздымаясь до небес, то падает до шепота.... Солдаты слушают его, замерев в строю, а по их небритым щекам катятся слезы... Лейтенант потряс головой, отгоняя наваждение, и криво усмехнулся, припомнив свою манеру говорить – медленную, сбивчивую и неопределенную. Такими словами он не смог бы увлечь солдат даже в ближайшее кафе, а сейчас речь идет не о посещении кафе, а том, чтобы люди бездумно согласились на судьбоносный и, возможно, смертельно опасный поступок...

О, Господи, думал он, я не гожусь для этого. Абсолютно не гожусь...

Свернув за угол парусинового навеса, он увидел орудие, упрямо уставившее ствол в звездное небо.

Сержант Фурье курил, стоя перед навесом, а остальные солдаты непривычно тихо сидели под парусиной. Заметив лейтенанта, сержант виновато поёжился, как можно незаметнее выбросил недокуренную сигарету, встал по стойке смирно и отдал начальству честь, одновременно пытаясь придавить ногой ярко тлеющий окурок. Вид коротенького, с уютным, округлым брюшком человечка, пытающегося наподобие героя водевиля притвориться, что не курил, почему-то вывел лейтенанта из себя. Лейтенанта больше всего возмутило, что в то время, как он весь день весь день мучительно думал о крови, братоубийственной войне и политике, этот человек...

– Что с вами, сержант? – коротко откозыряв, спросил он. Услыхав резкий, высокий голос, люди под навесом, словно по команде, повернули головы и холодно посмотрели на офицера.

– Вам прекрасно известно, что курение на открытом воздухе недопустимо, – закончил лейтенант.

– Извините, месье, – с глупейшим видом произнес Фурье, – но я не курил.

– Вы курили, – сказал, рыдая в глубине души, лейтенант. Он прекрасно понимал, насколько нелепо выглядят сейчас как его дурацкое обвинение, так и жалкие попытки сержанта оправдаться.

– Я не курил, месье, – упрямо твердил Фурье, стоя навытяжку. Сержант был почти счастлив тому, что, ввязавшись в этот примитивный и идиотский спор, он хотя бы на десять минут может забыть о проблеме, которая волновала его весь вечер...

– Я же вам приказывал! Приказывал! – выкрикнул визгливо лейтенант, страдая как от бабского тембра своего голоса, так и от того, что его военная выучка не позволяла ему в этот роковой час отступить от требований устава. Бегство капитана, неизбежное появление американской армии и необходимость принимать решения настолько вывели его из себя, что вместо того, чтобы замолчать, он продолжал кричать, иногда переходя на визг: – Нас могут обстрелять в любой момент, а огонь сигареты в темной пустыне – тот же маяк. Он виден с расстояния трех километров! Вы с таким же успехом могли нарисовать план артиллерийских позиций и опубликовать его в утренних газетах!

В этот момент он заметил, как Лаба взглянул на Буяра, холодно пожал плечами и неторопливо отвернулся. В этом взгляде лейтенант уловил какую-то непонятную опасность, и у него на миг перехватило дыхание, но он был не в силах прекратить глупую речь писклявым голосом и на повышенных тонах. Его язык, наконец, вырвался на свободу после тяжелого дня мучительных раздумий и решений. Теперь он, лейтенант Дюмэтр, по крайней мере, оказался на родной ему почве. Солдаты не выполняют приказ. Ставят под угрозу "свою позицию или пост" и, проявляя неподчинение, лгут... Его усталый, не привыкший к долгим размышлениям ум был страшно рад тому, что получил краткую передышку и мог действовать в рамках установленной формы – формы, культивируемой как в Сен-Сире, так и в бесчисленных гарнизонах и вдалбливаемый в мозги офицеров бесконечными лекциями. – ...Охрана этой ночью будет удвоена, смена караула каждые два часа, так что стоять придется всем, – голос по-прежнему был высоким, но в нем звучали отработанные за три тысячи лет командные, не терпящие возражения тона. – К трем утра доставить к орудию дополнительный полусуточный запас снарядов!

Лейтенант увидел, как помрачнели лица солдат. Увидел он в них ещё что-то, но в угаре командования не мог понять, что именно. Отдавая приказы, он ненавидел себя за то, что делает, Дюмэтр прекрасно понимал, что более достойный офицер, чем он, постарался бы не заметить сигареты или, по крайней мере, ограничился шуткой... Он ненавидел тупо переминающегося с ноги на ногу сержанта Фурье, но в то же время он, как бы нелепо это не выглядело, был ему благодарен – благодарен за то, что проступок сержанта позволил ему в последнюю минуту ещё раз отложить оглашение своего решения.

Лейтенант резко повернулся и зашагал прочь. Позже, твердил он себе, возможно в полночь, я вернусь и окончательно решу вопрос, как нам быть с американцами. Он поднял плечи, с отвращением прислушиваясь к все ещё звучащему в ушах вздору о сигарете, доставки снарядов и ночном дежурстве... Но исправить что-либо было уже невозможно, и лейтенант, не оглядываясь шагал в темноту. В полночь...думал он. До полуночи ещё есть время...

А, тем временем, Буяр внимательно смотрел на своих товарищей. Их лица были мрачны, но ни на одном из них – кроме физиономии капрала Милле протеста он не увидел.

Буяр взял винтовку и вышел из-под навеса.

"В полночь...", думал Дюмэтр. "До полуночи ещё есть время...".

В это момент его и настигла пуля.

Солдаты поспешно закопали лейтенанта, ничем не отметив могилу, и уселись на землю перед своим орудием ждать прихода американцев.

МЕДАЛЬ ИЗ ИЕРУСАЛИМА

– Меня постоянно мучает один вопрос: – сказал Шнейдер, опершись на стойку бара. – Мой джаз, это джаз подлинный или это всего-навсего европейский джаз?

Шнейдер беседовал с лейтенантом Митчеллом Ганнисоном. Говорил он негромко, высоким голосом и, в основном, короткими отрывистыми фразами. Беседа происходила в баре ресторана "Патио", стоявшим на полпути между Тель-Авивом и Яффой. В свое время в этом здании размещалось германское консульство. Говорил Шнейдер немного печально и чуть-чуть лукаво, время от времени легонько прикасаясь к рукаву собеседника.

– Я, конечно, понимаю, – продолжал он, – что для Палестины я хорош, но как в Америке оценят такого как я пианиста?

Что же, – произнес Митчелл веско, – думаю, что это – настоящий джаз.

Лейтенант был очень молод и в силу своей молодости говорил медленно, старательно взвешивая каждое слово.

– Вы не представляете, как ваши слова меня вдохновляют, – со вздохом сказал Шнейдер. – Я, конечно слушаю пластинки, но это все старьё, и, слушая их, невозможно воссоздать картину того, что сейчас происходит в Америке. А ведь мы знаем, что подлинного джаза в других местах не существует. Идет война – лишь Богу известно, сколько она ещё продлиться, – и музыканты утратили контакты друг с другом. А без контактов с коллегами вам ничего не остается, как умереть. Просто лечь и умереть.

– Вам не надо беспокоиться, – сказал Митчелл, – в Америке вы произведете фурор.

– Если когда-нибудь туда попаду, – печально улыбнулся Шнейдер, сопроводив улыбку едва заметным пожатием плеч. – Но в любом случае приходите сюда завтра. Я работаю над новой аранжировкой для ударника. Румба. В венском стиле. Звучит нелепо, однако уверен, что вам понравится.

– Прошу прощения, но завтра меня здесь не будет.

– В таком случае буду ждать вас следующим вечером.

– Не смогу, – сказал Митчелл. – Завтра я убываю.

Возникла пауза. Шнейдер смотрел на стойку, постукивая ногтями по опустевшему пивному бокалу. Легкий, мелодичный звон разносился по всему облицованному мореным дубом помещению бара.

– Еще немножко войны? – спросил Шнейдер.

– Совсем немного, – с мрачным видом кивнул Митчелл.

– Не сомневаюсь, вам предстоит полет, – сказал Шнейдер. – Я вовсе не пытаюсь выведать военную информацию, но на вашей груди изображены крылья.

– Я – штурман, – улыбнулся Митчелл.

– Думаю, что это очень интересная профессия. Что может быть более захватывающим, чем определение расстояния между звездами. – Шнейдер допил пиво и закончил: – Что же, в таком случае, "Шолом Алейхем" ... Что означает пожелание удачи. Или, если быть более точным: "Мир вам".

– Благодарю вас, – сказал Митчелл.

– Иврит, – пояснил Шнейдер. – Мне стыдно говорить на иврите с теми, кто им владеет. Они утверждают, что у меня ужасный акцент. Но вы ведь не возражаете, не так ли?

– Нисколько, – ответил Митчелл и, обратившись к бармену, сказал: Господин Абрамс, пожалуйста ещё одно пиво для господина Шнейдера.

– Нет, нет, – замахал руками Шнейдер. – Артист не должен пить перед выходом на сцену. После... вот это другое дело... Ах, вот оно что... произнес он, отвесив почтительный поклон, и без паузы продолжил: Fraulein, я вами просто очарован.

Митчелл обернулся. В бар вошла Руфь. Девушка, видимо, очень спешила и поэтому чуть-чуть запыхалась. Однако, несмотря на это, она улыбалась и выглядела просто прекрасно в своем простом хлопчатобумажном платье. Лицо у девушки загорело так, что казалось темно-коричневым, а её глаза светились радостью от встречи с лейтенантом.

– Я так боялась, – сказала она, подходя к Митчеллу и беря его за руку, – что ты рассердишься. Рассердишься и уйдешь.

– Я вовсе не собирался уходить, – возразил Митчелл. – Во всяком случае до тех пор, пока меня не выкинули бы отсюда и не захлопнули за мной дверь.

– Счастлива это слышать, – рассмеялась Руфь, сжимая ладонь офицера. Очень счастлива.

– Полагаю, что в моем дальнейшем присутствии здесь нет необходимости, – с поклоном сказал Шнейдер. – Тысяча благодарностей за пиво, лейтенант. Мне пора за рояль, чтобы господин Абрамс не начал задумываться, стою ли я тех денег, которые он на меня тратит. Прошу вас, прослушайте внимательно мою интерпретацию "Звездной пыли", если это вас не очень сильно утомит.

– Мы будем слушать очень внимательно, – заверил его Митчелл.

Шнейдер вышел во внутренний дворик, и скоро до помещения бара донеслись звуки гамм и обрывки мелодий. Музыкант готовился к вечернему выступлению.

– Итак, чем же мы занимались ведь день? – спросила Руфь, и в её вопросе прозвучали нотки, которые при желании можно было трактовать, как заявку на право собственности. В то же время в нем чувствовалась и легкая ирония.

– Итак, – начал Митчелл, – мы ...

– Ты – самый красивый лейтенант во всей американской армии, – вдруг заявила Руфь.

– ...вначале отправились на море, – продолжил Митчелл, который был настолько смущен (и в то же время польщен) словами девушки, что сделал вид, будто их вовсе не слышал. – Провели некоторое время на пляже. Затем совершили несколько боевых вылетов. Цель – ближайший бар. Принимали джин с соком грейпфрута.

– Ты согласен с тем, что у нас в Палестине отличные грейпфруты? спросила исполненная патриотизма Руфь.

– Просто потрясающие, – ответил Митчелл. – В Америке нет ничего подобного.

– А ты, однако, ужасный врун, – сказала Руфь и легонько поцеловала его в щеку.

– С нами на пляже был пилот из Восьмой воздушной армии Великобритании, который рассказывал, как ему доставалось в небе над Вильгельмсхафеном, а мы, в свою очередь, сочиняли байки о том, как летали бомбить Плоешти. Затем настало время бриться и отправляться на свидание с тобой.

– А что ты думал во время бритья? Наверное, печалился о том, что расстался с такими интересными людьми ради меня?

– Да, это разбило мое сердце.

– У тебя такое славное, худощавое лицо, – Руфь провела ладонью по его подбородку. – Ты такой же красивый, как английский лейтенант, а английские лейтенанты, как известно, самые красивые лейтенанты в мире.

– Наиболее красивых мы направили на Тихий океан, – сказал Митчелл. На Гуадалканал1. Мы стремимся сохранить их на радость американским женщинам.

Руфь подала сигнал господину Адамсу, чтобы тот дал ей что-нибудь выпить, и продолжила:

– Сегодня я была в Иерусалиме. Сказала боссу, что заболела. Как жаль, что нам так и не пришлось побывать вместе в Иерусалиме.

– Как-нибудь в другой раз, – сказал Митчелл. – Когда я вернусь, мы сразу же отправимся в Иерусалим.

– Только не надо врать, – очень серьезно произнесла Руфь. – Умоляю, давай без лжи. Ты никогда не вернешься и никогда больше меня не увидишь. Никакого вранья, пожалуйста...

Митчелл вдруг ощутил себя совсем мальчишкой. Он знал, что должен что-то сказать, но не мог найти нужных слов и, уставившись в свой стакан, ощущал себя неуклюжим, одиноким и обиженным жизнью тупицей. Все эти чувства, видимо, проявились на его физиономии, потому что Руфь вдруг рассмеялась, коснулась кончиками пальцев его губ и сказала:

– У тебя для американца слишком трагичное лицо. Кстати, из какой части Америки ты к нам прибыл?

– Из Вермонта.

– Неужели в Вермонте у всех такие же лица, как у тебя?

– Абсолютно у всех.

– Я обязательно туда приеду, – сказала Руфь, опустошила свой бокал и закончила: – Когда-нибудь позже.

– Я оставлю тебе свой адрес.

– Ну конечно, – вежливо согласилась Руфь. – Запишешь его для меня когда-нибудь.

Они вышли в патио и расположились за столиком, стоявшим под пальмой на мозаичном полу. Под синими огнями ламп затемнения мундиры мужчин и светлые платья женщин были едва заметны. Над Средиземным морем плыла луна, и танцующие пары отбрасывали колеблющие тени на площадку, единственным владельцем которой в давно прошедшие времена был немецкий консул. Митчелл заказал шампанское, поскольку это был их последний вечер. Сирийское шампанское оказалось вовсе неплохим, а бутылка в серебряном ведерке со льдом придавала этому вечеру торжественный и праздничный дух. Слегка прихрамывающий официант Эрик церемонно принял из рук Руфи её продовольственную карточку, а Шнейдер, сидевший рядом с ударником на противоположной стороне патио, заиграл "Саммертайм", так как считал, что Митчелл больше всего любит именно эту мелодию. Большой барабан изнутри светился оранжевым светом, и Шнейдер страшно гордился этой выдумкой. Он импровизировал с большим мастерством. В этой песне, негромко звучащей под пальцами Шнейдера, наряду с ритмами Каролины, Вены и Балкан можно было уловить и старинные еврейские напевы. В каменных гулких стенах патио на самом краю Синайской пустыни напевы эти казались вполне уместными.

– Я тебя к нему ревную!

– К кому?

– К Шнейдеру.

– Но почему?

– Потому что он на тебя так смотрит. Шнейдер без ума от тебя. Не приглашал ли он тебя на чай с его матушкой?

– Приглашал, – ответил Митчелл, пытаясь подавить улыбку.

– Я выцарапаю ему глаза, – заявила Руфь – Я ревную ко всем, кто бросает на тебя такие взгляды. Ко всем девицам. Как из Вермонта, так и из Красного креста.

– Тебе нечего беспокоиться, – сказал Митчелл. – Никто на меня так не смотрит, включая Шнейдера и даже тебя.

– Знаешь, что мне в тебе больше всего нравится? – сказала Руфь. – Ты ничего не понимаешь. А я так привыкла к мужчинам, которые оценивают брошенный на них взгляд женщины в шагах, отделяющих их от постели. После войны я обязательно навещу Америку...

– А куда ты на самом деле поедешь? – спросил Митчелл. – Назад в Берлин?

– Нет, – ответила Руфь, задумчиво глядя в тарелку. – Нет, назад в Берлин я не поеду. В Берлин я не вернусь никогда. Немцы очень ясно выразили свои чувства ко мне, и такой пустячок как война их не изменит. Ягненок не возвращается на бойню. В любом случае, там у меня никого не осталось... Был один молодой человек... – она протянула руку, взяла бутылку, рассеянно налила вина Митчеллу и себе и продолжила: – Не знаю, что с ним случилось. Возможно Сталинград, а возможно и Эль-Аламейн1...кто знает?

В патио вошли четыре человека и неторопливо двинулись между столиками в неярком свете синих ламп. Трое из них были арабами – все в европейских костюмах, – а четвертый оказался американцем в военном мундире, украшенном знаками различия гражданского технического советника. Компания остановилась у стола, за которым сидели Митчелл и Руфь. Арабы церемонно поклонились девушке, а американец бросил:

– А я думал, что вы больны.

– Познакомься с мистером Карвером, – произнесла Руфь, обращаясь к Митчеллу. – Мистер Карвер – мой босс.

– Привет, лейтенант, – сказал Карвер – крупный, тучный человек с пухлым, усталым, но умным лицом. Повернувшись вновь к своей подчиненной, он повторил громким, приятным, хотя и немного пьяным голосом: – А я думал, что вы больны.

– Я и была больна, – весело ответила Руфь, – Но произошло чудесное исцеление.

– Американская армия вправе рассчитывать на то, что служащие в ней гражданские лица будут неукоснительно выполнять свой долг.

– Завтра, – ответила Руфь. – А сейчас я прошу вас и ваших друзей удалиться. У нас с лейтенантом весьма интимная беседа.

– Лейтенант... – это заговорил один из трех арабов – невысокий, смуглый человек с округлым лицом и похожими на влажные черные оливки глазами с поволокой. – Меня зовут Али Хазен. Позвольте мне представиться самому, поскольку все здесь присутствующие, кажется, забыли правила хорошего тона.

– Митчелл Ганнисон, – произнес Митчелл, встал со стула и протянул руку.

– Прошу меня извинить, – сказал Карвер. – Боюсь, что выпил лишнего. Это – Саид Таиф, – он указал на самого высокого из арабов – человека средних лет с суровым, приятным лицом, которое слегка портили тонкие плотно сжатые губы.

Митчелл обменялся рукопожатием и с Саидом Таифом.

– Он не любит американцев, – громко произнес Кравер. – Мистер Таиф ведущий журналист местного арабского мира, он пишет в тридцать четыре американские газеты, но американцев терпеть не может.

– О чем это вы? – вежливо поинтересовался мистер Таиф, чуть склонив голову набок.

– К тому же он глух, – сказал Карвер, – что бесспорно является большим плюсом для любого журналиста.

Никто не стал представлять третьего араба, который стоял одиноко чуть сбоку, и с горячим восторгом взирал на Таифа. Так обычно смотрит на хозяина, сидящий у ног боксер.

– Почему бы вам ни занять столик и ни приступить к ужину? – спросила Руфь

– Лейтенант, – сказал Карвер, не обращая на неё внимания, – послушайте совет ветерана Ближнего Востока. Не связывайтесь с обитателями Палестины.

– Он вовсе и не связывается с обитателями Палестины, – возмутилась Руфь. – Он связывается со мной.

– Бойся жителей Палестины! – слегка пошатнувшись выпалил Карвер. Человечество в Палестине обрекло себя на гибель. Тысячи лет обитатели этих мест вырубали леса, сжигали города и истребляли друг друга. Это не место для американцев.

– Вы слишком много пьете, мистер Карвер, – заметила Руфь.

– Тем не менее, – тряся головой, продолжал Карвер, – это место для распятия Христа было выбрано не случайно. Вы можете пятьсот лет рыскать по атласу мира, но лучшего места для распятия Христа вам не сыскать. Сам я квакер из города Филадельфия, штат Пенсильвания, и здесь моему взору открывается лишь кровь и истекающее кровью человечество. Когда войне придет конец, я вернусь в Филадельфию и буду ждать того счастливого момента, когда, открыв утреннюю газету, прочитаю, что прошлой ночью все обитатели Палестины истребили друг друга. Все укокошили всех. До последнего! – Он приблизился нетвердой походкой к стулу Руфи, низко наклонился и, внимательно глядя ей в глаза, произнес: – Красивая девочка. Красивый и несчастный ребенок. – Карвер выпрямился и посмотрев на лейтенанта торжественно провозгласил: – Ганнисон, должен предупредить вас как офицера и джентльмена: ни один волос не должен упасть с головы этой девочки!

– Когда я рядом с ней, – очень серьезно ответил Митчелл, – ни одному её волоску ничего не грозит.

– Если вы не можете не пить, – резко сказала Руфь, – то почему бы вам это не делать в компании американцев? Почему вы ходите с такими бандитами и убийцами, как эти? – Она махнула рукой в сторону арабов.

Журналист улыбнулся, в неярком и неровном синем свете его красивое лицо казалось ледяным.

– Непредвзятость, – прогудел в ответ Карвер, – знаменитая американская беспристрастность. Мы никому не друзья, но в то же время и никому не враги. Мы всего лишь строим аэродромы и нефтепроводы. Непредвзятость, или равноудаленность, если так вам больше нравится. Завтра, например, мне предстоит деловой обед с Председателем Еврейского агентства.

– Таиф, – обращаясь к журналисту, громко сказала Руфь, – я прочитала ваше последнее творение.

– Ах, вот оно что, – произнес Таиф бесцветным, лишенным всяких эмоций голосом. – Ну и как, понравилась ли вам моя статья?

– На вас ляжет ответственность за смерть многих тысяч евреев, заявила Руфь.

– Благодарю вас, – с улыбкой ответил араб, – именно на это я и надеюсь. – Повернувшись к Митчеллу, он продолжил: – Как вы понимаете, лейтенант, наша маленькая очаровательная Руфь в данном вопросе объективной быть не может. Поэтому возникает необходимость представить и арабскую точку зрения. – Таиф стал говорить гораздо серьезнее, делая паузы и смысловые ораторские ударения. Этим он сразу стал чем-то напоминать евангельского проповедника. – Мир просто потрясен достижениями, которых в Палестине сумели добиться евреи. Прекрасные, чистые города с водопроводом. Промышленность. Там, где раньше была пустыня, произрастают оливы и благоухают розы. И так далее, и тому подобное.

– Старик, – сказал Карвер и потянул журналиста за рукав, – пойдем лучше к столу, а лекцию лейтенанту ты прочитаешь как-нибудь в другой раз.

– Нет, если позволишь. – Таиф весьма вежливо освободил свой рукав и продолжил: – Я не упускаю ни одной возможности побеседовать с нашими американскими друзьями. Понимаете, мой добрый лейтенант, вам вполне могут быть по душе фабрики и водопровод. Я готов согласиться, что с определенной точки зрения фабрики и водопровод – весьма полезные вещи. Но эти вещи не имеют никакого отношения к арабам. Возможно, что арабы предпочитают пустыню в её первозданном виде. У арабов своя культура...

– Когда я слышу слово "культура", моя рука тянется к пистолету, сказал Карвер и добавил: – Вы не помните, кто из великих американцев произнес эту фразу?1