Текст книги "Ночи Калигулы. Восхождение к власти"

Автор книги: Ирина Звонок-Сантандер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

XXIII

Голодные крысы пугливо сновали по каменному полу камеры. Грызли солому, выбивающуюся сквозь прорехи грязного тюфяка. Хлебали топлёное сало, залитое в поцарапанный светильник вместо оливкового масла. Озабоченно принюхиваясь узкими розовыми носами, подбирались к скудному обеду узника – два куска подсохшего хлеба, немного сыра и горсть маслин.

Нерон лежал на рваном тюфяке, без сил уткнувшись лицом в ткань, впитавшую мерзкие испарения всех тех, кто умирал здесь прежде него. Наверху привычным чередом текла жизнь в Палатинском дворце. Внизу, в тёмных подземельях, о которых известно лишь немногим, обречённо томились два высокородных узника – Друз Цезарь и Нерон Цезарь, сыновья Германика, внуки императора Тиберия.

Нерон попытался встать и подойти к двери. Тяжёлая железная цепь потянулась за его ногой. Боль в правой лодыжке, скованой железом, заставила Нерона остановиться. А до желанной двери оставалось лишь несколько шагов – шагов, которые пройти невозможно!

Узник, приволакивая натёртую ногу, вернулся к тюфяку. Повалился на него и тихо завыл, как дикий зверь в клетке. Тускло чадил светильник, попискивали крысы, стекала зловонная жидкость по стенам подземелья. День или ночь, дождь или зной властвовали в Риме – Нерон не знал. Жизнь для него свелась к чёрствому хлебу, прогорклому салу и рваным лохмотьям плаща, которые уже не спасали от губительной сырости. Он призывал смерть, считая её лучшим избавлением от нынешних мучений. На иное избавление он уже не надеялся.

Пронзительно заскрипели несмазанные петли двери. Нерон вздрогнул и вскочил с тюфяка. Две дюжины преторианцев с можжевёловыми факелами в руках загораживали выход. Впереди солдат, на фоне оранжевого пламени мрачно вырисовывалась крупная, угловатая фигура палача.

Нерон оцепенел. Тонкие губы непроизвольно скривились в гримасе отчаяния. Палач медленно приближался. В левой руке он держал верёвку для удушения осуждённого. В правой – острые крючья, насаженные на длинные рукояти, чтобы подцепить за ребра бездыханное тело и поволочь его на позорное место – лестницу под названием Гемония! Почему именно так называлось место, где сбрасывались тела осуждённых – римляне давно забыли. Может быть, в незапамятные времена жил там некий Гемоний. А может, страшная лестница получила имя от слова «gemere» – «стонать». Ибо не умолкали стоны и плач тех, кто видел на Гемонии тела близких, но под страхом смерти не смел забрать их и предать достойному захоронению.

– Сенат приговорил меня к смерти? – побледневшими губами прошептал Нерон, не отрывая глаз от верёвки и крюков.

Палач молчал, выразительно глядя на узника. Ответ казался излишним. Нерон страдальчески закусил нижнюю губу. Он протянул ослабевшую ладонь и со странной ироничной усмешкой дотронулся до крючьев. Кошмарным сном казался Нерону грязный палач с орудиями казни. Неужели и вправду эти крюки разорвут его холодеющее тело? Неужели выбросят на ступени Гемонии родного правнука божественного Августа? И он, рождённый для высочайших почестей, будет пожран бродячим псом или голодной свиньёй? И мать, гонимая и преследуемая, сойдёт с ума от горя. И останется вдовою юная жена, которая, впрочем, скоро утешится…

– Я хочу сам уйти из жизни, – отчётливо выговорил Нерон. И горделиво выпрямился, как и подобает истинному римлянину.

– Цезарь согласен даровать тебе эту милость, – склонил голову палач и протянул внуку императора ножик для соскабливания чернил.

Самоубийство действительно было милостью для осуждённых на смерть. Их тела не выбрасывались на ступени Гемонии, а предавались сожжению по обычаю предков. Имущество не отнималось в пользу цезаря, родные не преследовались. А главное – их родовое имя не покрывалось позором.

Нерон решительно взял нож из мозолистых рук палача.

– Да простят меня боги… – едва слышно прошептал он и надрезал запястье. Густая рубиновая кровь брызнула из вены на грязный каменный пол. Нерон, истекая кровью, прислонился к холодной стене. Резкая боль постепенно слабела, словно тело привыкало к ней. Глаза заволакивал туман, замедляющееся биение сердца гулко отдавалось в висках. Жизнь ускользала.

Нерон медленно сполз по стене и остался лежать на полу в неестественной позе. Палач нащупал большим пальцем жилу на шее, немного помолчал. Затем резко поднялся и прикрыл лицо императорского внука грязным рваным плащом.

– Конец, – сухо заметил он и направился к выходу, унося крючья и верёвку.

Преторианцы угрюмо смотрели на того, чей отец был некогда гордостью Рима. Солдаты знали, что Сенат не приговаривал Нерона к смертной казни. Палач явился к нему по приказу императора, чтобы, угрожая крючьями и Гемонией, вынудить его добровольно уйти из жизни. Расчёт Тиберия оказался верен!

* * *

Камера Друза находилась в противоположном конце дворцового подземелья. Дневной свет проникал сквозь узкое отверстие у потолка. Поэтому Друз, в отличие от старшего брата, знал, сколько времени он находится в заключении. К своему ужасу он знал, что вот уже четвёртый день ему не приносят пищу!

– Есть хочу! – кричал Друз, отчаянно колотя ладонями в тяжёлую дверь. Бряцали мечи, отворялось смотровое окошечко и в камеру заглядывало незнакомое, плохо выбритое, равнодушное лицо. Друз обращал к нему взор, полный безумной надежды. Но окошечко поспешно захлопывалось со звуком, более страшным, чем громы Юпитера.

– Будьте вы прокляты! – надрывно стонал Друз.

Время тянулось мучительно долго. Горло казалось сухим и раскалённым, словно жаровня. И не было ни капли воды, чтобы остудить невыносимый жар. Друз прижимался к стене узилища и жадно слизывал вонючую жидкость, сочащуюся из трещин. От такого питья его выворачивало наизнанку. Но, корчась в судорогах, он снова и снова лизал стены в призрачной надежде выжить.

С писком пробежала мышь. Друз попытался словить животное, но бессильно повалился на пол. Мышь, устроившись возле самого лица узника, грызла соломенный тюфяк. О, если бы Друз мог изловить её! Он готов был съесть мышь живьём, как кот! Что угодно – лишь бы не умереть!

Он напряг остатки сил и протянул слабеющую руку. Мышь ускользнула. Рука Друза наткнулась на изгрызенную солому. Сотрясаясь в беззвучных рыданиях, он сунул в рот сухие жёсткие колосья. Поспешно жевал их и, давясь, жадно глотал.

После этого силы ненадолго вернулись к нему.

– Проклинаю Тиберия! – кричал он. – Да накажут всемогущие боги убийцу Германика, Агриппины и собственных внуков!

Услышав крики, в камеру врывались преторианцы. Они безжалостно хлестали Друза лошадиными плётками, пинали ногами. И, привычно сквернословя, уходили.

А Друз снова лизал влажные стены, жевал солому и проклинал Тиберия.

Так продолжалось восемь дней. На девятый Друз впал в беспамятство и медленно угас. Пучок недожеванной соломы вывалился из открытого рта.

XXIV

Макрон молча вручил Калигуле письмо от императора.

– Тиберий разрешает мне посетить мать, – растерянно проговорил Гай, пробежав глазами свиток. – Это ловушка? – жалобно взглянул он на Макрона. После гибели старших братьев юноша стал недоверчивым.

– Твоя мать умирает, – избегая глядеть в лицо Калигуле, пояснил Макрон. – Она отказывается от еды. Цезарь хочет, чтобы ты уговорил Агриппину оставить мысль о самоубийстве.

– Иначе и в этой смерти обвинят его… – понял Гай. Лицо его болезненно скривилось.

– Не плачь! – властно шепнул Макрон. – Помнишь, что я тебе говорил? Хочешь жить – будь осторожен!

И Калигула улыбнулся – заносчиво и надменно.

– Я поеду на Пандатерию, – тряхнул он рыжеволосой головой.

– Галера ждёт тебя, благородный Гай! – Макрон учтиво приложил ладонь к груди. Теперь он видел перед собой не испуганного подростка, а истинного внука лукавого императора.

* * *

Прямо по курсу показался пустынный скалистый берег острова Пандатерии. Галера бросила якорь в бухте, с трех сторон закрытой скалами. Калигула сошёл на изъеденный сыростью и непогодой деревянный помост пристани. Два раба в тёмных туниках бросились на колени и подползли к нему – единственные встречающие.

– Как моя мать? – нетерпеливо спросил Гай.

– Ещё жива, – прошептал смуглый раб, горестно вздохнув.

– Ведите меня, – велел Калигула.

Матросы торопливо перетаскивали на берег сундуки с поклажей. Кричали чайки, волны с шумом бились о скалы. По жёлтому песку кривобоко ползали зеленые крабы. Калигула поднимался вверх по извилистой тропинке. Чтобы не упасть, цеплялся за острые камни и ветки низкорослых деревьев. Прошло почти десять лет с тех пор, как он расстался с матерью.

Дом, в котором страдала Агриппина, выглядел угрюмо и неприветливо. В запущенном саду – блеклые увядшие цветы и деревья с иссохшими неподрезанными ветвями. Навстречу Калигуле медленно шли три девочки с испуганными лицами. Две – четырнадцатилетняя Агриппина Младшая и пятнадцатилетняя Юлия Друзилла – уже почти невесты. В третьей, одиннадцатилетней, Гай скорее угадал, чем узнал младшую сестру, Юлию Ливиллу. Девочка испуганно прижимала к груди тряпичную куклу с восковым лицом.

Сестры и брат сошлись посередине заброшенной аллеи. Калигула обнимал всхлипывающих девочек, прятал в их пышных волосах собственное заплаканное лицо. Три сестры, чей облик успел стереться в его памяти, и умирающая где-то рядом мать – единственная семья, которая ещё осталась у Гая Калигулы.

Он смотрел на Юлию Друзиллу и сердце сжималось в приливе небывалой нежности. Вспоминались былые проказы, былые детские игры. Теперь Друзилла выросла, обрела девичьи формы. Нежно-розовое лицо уподоблялось лепестку цветка. Зеленые глаза сияли безмятежным спокойствием.

Калигула перевёл взгляд на Агриппину. Тонкая нервная рука девочки поигрывала хлыстиком. Короткая, до колен, туника открывала исцарапанные колючим кустарником ноги.

– Ты катаешься на лошади? – догадался Гай.

– Да, – задорно улыбнулась Агриппина Младшая. – Что же тут такого? Разве только мужчинам позволено упражняться в скачках? Я и плавать умею! Получше, чем ты, – добавила девочка с лёгким злорадством.

Калигула смутился, припомнив давний случай на галере. Агриппина засмеялась, но не злобно, а доброжелательно. Гай тоже улыбнулся. К чему припоминать глупую детскую вражду?

– Где мать? – отрывисто спросил он.

– Идём, я проведу тебя, – Друзилла грациозно коснулась предплечья Калигулы. Мелодично зазвенели серебрянные филигранные браслеты. Какой тонкой, почти прозрачной казалась рука Друзиллы – как у морской сирены.

Девушка, поднимая сандалиями пыль, направилась к дому. Брат двинулся за ней. Он думал об умирающей матери, но не мог отвести глаз от золотисто-рыжих волос сестры, шеи цвета персика и худеньких шелковистых лопаток, которые оставлял на виду низкий вырез туники. Друзилла выросла красавицей!

Дверь в покои Агриппины Старшей была открыта. Легионеры, которым Тиберий поручил охрану невестки, озабоченно сновали у её ложа. Агриппина отказывалась есть. И солдатам было велено насильно вкладывать ей пищу в рот. Но легионеры не осмеливались применять насилие к внучке Октавиана Августа.

– Отведай что-нибудь, благородная матрона! – уговаривал Агриппину седеющий центурион, держа в руках медную тарелку.

– Сын мой умирал от голода! И никто не подал ему куска хлеба! – зло сверкая глазами, отвечала она.

– Такова воля императора, – удручённо пояснил центурион. – Твои сыновья составили заговор. Но Тиберий не желает твоей смерти!

В ответ Агриппина рассмеялась – надрывно и вызывающе.

– Мама!.. – ошеломлённо прошептал Калигула, остановившись на пороге опочивальни.

Пугающий смех Агриппины прервался. Она резко обернула к сыну постаревшее измождённое лицо.

– Гай! – выкрикнула матрона, протягивая дрожащие исхудалые руки. – Я уж не надеялась увидеть тебя! Боги милостивы, и послали мне утешение напоследок.

– Не умирай, – тоскливо попросил Калигула, прижимаясь к материнской груди.

– Жизнь для меня осталась далеко позади, – печально усмехнулась Агриппина. – Разве под силу стареющей женщине видеть, как гибнут её дети? Цезарь отнял у меня возможность защитить сыновей. Остаётся только умереть… Но я умру, бросая вызов Тиберию!

– А как же мы? Останемся одни?!

– Живите подальше от Тиберия! – властно велела Агриппина, обхватив лицо сына слабыми ладонями. – На вилле вашей бабки, Антонии. Позаботься о сёстрах!

Матрона смолкла, страдальчески закусив губу. Поцеловала Калигулу в лоб увядшими губами.

– Теперь уходи, – в покрасневших глазах женщины затаилась боль. – Иначе мне недостанет мужества…

«Как я ненавижу Тиберия!» – думал Калигула, покидая опочивальню умирающей матери. Та же мысль билась в угасающем мозгу Агриппины.

XXV

Три дня спустя Агриппина Старшая скончалась, так и не притронувшись к еде. И сразу же быстроходный парусник отплыл к острову Капри с вестью о смерти.

Ответ Тиберия прибыл к вечеру. Пандатерия находилась на расстоянии немногих стадий от печально известной императорской виллы. Цезарь позволил предать тело Агриппины должному захоронению. (А ведь мог и запретить!) Но урна с её прахом должна остаться на Пандатерии. Агриппина не будет похоронена в семейной усыпальнице Юлиев, рядом с Германиком.

День выдался солнечный, безмятежный. Такие дни не редкость в начале осени. Лёгкий ветер доносил с моря терпкий запах гнилых водорослей. Калигула, вместе с тремя рослыми легионерами, нёс на плече чёрные носилки с телом матери. Три сестры в тёмных покрывалах потерянно брели следом, жалко всхлипывая.

Шли в конце печальной процессии рабы и рабыни Агриппины. В последнем завещании матрона многим даровала волю, и они, отныне отпущенники, одели фригийские колпаки. Не было наёмных плакальщиц, не было пышности, соответствующей высокому положению умершей. Зато все, оплакивавшие Агриппину Старшую, искренне скорбили о ней.

На широком квадратном дворе возвышался погребальный костёр из кипарисовых дров и можжевельника. Содаты установили траурные носилки поверх костра и отошли. Четверо детей Агриппины остались у её тела.

Лицо умершей было укрыто восковой маской. Аромат ладана и кедрового масла заглушал запах тления. Девочки принесли с собой букеты поздних осенних роз и теперь усыпали цветами тело матери. Калигула осторожно вложил покойнице в рот золотую монету – чтобы, прийдя к мутным водам подземной реки Стикс, она заплатила перевозчику.

Центурион подал Гаю зажженый факел. Калигула долго смотрел на мать, потом обречённо отвернулся и поднёс факел к костру. Вспыхнули ветки кипариса; зашипела горючая сосновая смола, которой предварительно окропили дрова. Повалил густой чёрный дым, от которого потускнело ярко-синее италийское небо. Заголосили рабыни, рвя на себе распущенные волосы. Громко заплакала Юлия Ливилла – младшая дочь, совсем ещё девочка. Калигула, не шевелясь, смотрел, как жаркое пламя пожирает дорогую сердцу покойницу.

Костёр догорел. Рабы залили водой тлеющие угли. Присутствующие разошлись, оставив семью усопшей для исполнения последнего обряда.

Три девочки и юноша молча бродили по пепелищу, выискивая среди углей материнские кости. Бережно омывали их вином и молоком, насухо вытирали и складывали в бронзовую урну. На полудетских лицах читалась тоска и растерянность.

* * *

– Агриппина умерла, – говорил Тиберий, небрежно развалясь на ложе, установленном на террасе виллы в Капри.

– Умерла достойнейшая и благороднейшая матрона Рима, – тяжело вздохнув, отозвался собеседник императора – старый сенатор Кокцей Нерва, друг Тиберия со времён юности.

Император подозрительно покосился на него:

– Издохла гадюка, брызгавшая на меня ядом! – пробормотал он. – Где ты увидел в ней благородство?

– Никогда Агриппина не запятнала себя позором! – нахмурился Нерва. – Она стояла выше пороков, которым предаются недостойные мужчины и женщины.

– А честолюбие разве не порок? – возмутился Тиберий. – Агриппина забывала о том, что место женщины – за прялкой! Таскалась за Германиком по военным лагерям. Рожала детей не дома, как положено благородной матроне, а в диких германских лесах! Рядила сына в солдатские одежды и требовала называть его Гаем Цезарем Калигулой!

– Верная любящая жена, хорошая мать… – хладнокровно отозвался Нерва.

– Она даже отдавала приказы центурионам от имени Германика! – император почти кричал. – Разве такое поведение пристало женщине?!

– Агриппина была необыкновенной римлянкой! – печально улыбнулся старый сенатор. – Женские слабости и капризы – не для неё!

– К тому же, Агриппина впала в распутство, – мстительно добавил Тиберий. – Она имела позорную связь с неким Азинием Галлом.

– Ложь! – горячо возразил Нерва. – Не клевещи на покойницу, цезарь! Это недостойно мужчины и императора!

Тиберий замолчал, не находя ответа. В груди закипала злость против старого друга. «Как он осмелился перечить мне? Вот сейчас велю бросить Нерву в темницу! Это заставит его одуматься и запросить пощады!» Но император даже не успел додумать до конца эту мысль, не то что – привести в исполнение.

– Если достойнейшие мужи и матроны Рима предпочитают смерть, то я тоже не хочу жить! – торжественно произнёс сенатор.

– Не говори глупостей, Нерва, – искоса глянул Тиберий.

– Это не глупости, цезарь. Я действительно решил умереть. Потому и пришёл к тебе попрощаться. В память о нашей былой дружбе.

Тиберий пристально всмотрелся в лицо Кокцея Нервы – смуглое, морщинистое, похожее на измятый пергамент орехового цвета. «Как он постарел, – тоскливо думал император. – Неужели я тоже выгляжу вот так – как разлагающийся труп? Но я ещё не устал от жизни! Я не перережу себе вены и не выпью чашу с цикутой! Пусть не надеются мои враги. Я всех переживу!»

– Я ещё не решил, как умру, – отрешённо глядя на нимф и сатиров, резвящихся на стене, продолжал Нерва. – Может, истеку кровью в тёплой ванне. Может, уморю себя голодом, подобно Агриппине. Но знай, цезарь! Прежде, чем наступят ноябрьские календы, тебе доложат о моей смерти. Прощай!

Нерва тяжело поднялся с табурета, украшенного резьбой из слоновой кости. И, не оборачиваясь, двинулся к выходу. Тиберий молча глядел вслед удаляющему другу, словно старался навсегда запомнить его сгорбленные плечи и полную шею, до красноты натёртую шерстяной тогой.

Император подошёл к краю террасы, вцепился ладонями в гладкие мраморные перила и затосковал. Лёгкий ветер кружил в воздухе жёлтые листья клёна. Шумели вечнозелёные кипарисы. Заросли дикого винограда отливали багрянцем. Тиберий, поёживаясь от прохлады, долго созерцал прелесть увядания.

Вернувшись в опочивальню, он устало повалился на ложе. Спинтрии обступили императора. Юноша в прозрачном хитоне играл на флейте, прислонившись спиною к колонне серо-голубого мрамора. Две девочки лет пятнадцати, обнажённые до пояса, плясали танец, некогда привезённый в Рим царицей Клеопатрой. Юный грек, чьи узкие бедра были прикрыты лишь набедренной повязкой из шкуры жирафа, держал на вытянутых руках пятнистого питона. Мальчик плавно изгибал тело в такт музыке. Змей обвивал кольцами его гибкое тело. В другой раз Тиберия безусловно позабавило бы скольжение гладкого питона по смазанному оливковым маслом телу. Но сейчас он думал только о старом друге, решившем покинуть его.

– Пошли прочь! – крикнул Тиберий спинтриям. Подростки поспешно удалились, толкаясь и наступая друг другу на ноги. Затаённая ненависть мелькнула в их глазах. Тиберий проводил их тяжёлым, угрюмым взглядом. В такие мгновения он сам себе был противен.

XXVI

Антония, мать Германика, давно покинула Рим. Доживала последние годы на вилле в Кампанье.

Сорок стадий отделяли небольшой городок Геркуланум от Неаполя. Старые дубы и каштаны, помнящие ещё легендарного Энея, возносили к небесам искривлённые ветви. Медлительная процессия двигалась по дороге, огибающей внушительную гору с двумя вершинами. Меньшая из вершин именовалась Сомма. Бульшая – Везувий.

Темно-серый пепельный дым пугающе нависал над Везувием. Подземные толчки время от времени сотрясали землю, удивляя путешественников. А крестьяне, привычно призывая на помощь богов, трудились в виноградниках, усеявших горные склоны.

– Брат, ты слышишь? – Юлия Друзилла, лёжа в носилках, озабоченно приподняла голову. – Словно пламя горит в подземной кухне.

Калигула, ударив худощавыми голенями вороного коня, подъехал поближе к сестре.

– Может, это вход в царство Плутона? – заметил он, указывая плёткой на серое облако дыма.

– Мне страшно, – Друзилла испуганно сжалась посреди шёлковых подушек и пёстрых парчовых покрывал.

– Не бойся, сестра, – Калигула обнял девушку, чувствуя, как вздрагивает хрупкое тело. – Нам ли, потомкам Венеры, опасаться гнева богов?

Наконец вдали показались белые мраморные стены. Две греческие вазы, величиною с человеческий рост, украшали аллею, ведущую к вилле. Четверо сирот, любопытно озираясь, вступили в своё новое жилище.

Антония, в окружении трех рабынь, сидела на каменной скамье в атриуме. Увидев внуков, она отложила в сторону пряжу и поднялась. Тяжёлый узел седых волос оттягивал назад голову старухи, придавая Антонии, ровной и несгибаемой, ещё более горделивый вид.

Юноша и три девочки подошли к старухе. Антония внимательно оглядела внуков поблекшими от немилосердного времени глазами.

– Троих детей родила я мужу. Клавдий – дурак, каких свет не видывал. Ливилла, мой позор – отравительница и потаскуха. Только Германик оказался достоин славных предков. Молю богов, чтобы дети Германика пошли по стопам отца, – проговорила старуха, пытливо вглядываясь в лицо Калигулы. Ледяным холодом повеяло от бледно-голубых глаз строгой бабки.

Не говоря ни слова, Антония скользнула взглядом по худощавым фигуркам Ливиллы и Друзиллы. И удивлённо замерла, заметив причёску Агриппины – на египетский лад.

– Почему у тебя столько косичек? – нахмурилась Антония, указывая веретеном на голову внучки.

– Хочу быть похожей на царицу Клеопатру, – улыбнулась Агриппина с кокетством, которое выглядело жалким рядом с пугающей строгостью старухи.

Антония брезгливо передёрнулась, словно наступила на скользкую жабу. Подняла сухую старческую руку, украшенную перстнями, и сильно ударила внучку по щеке.

– Неужели не можешь уложить волосы в простой греческий узел? – язвительно спросила она опешившую девочку.

Агриппина испуганно молчала, прижав смуглую ладонь к покрасневшей щеке. Антония жестом подозвала рабыню и указала ей на внучку. Вышколенная рабыня мгновенно поняла безмолвный приказ госпожи и поспешно бросилась распутывать косички Агриппины.

Старая Антония резко развернулась и, держа веретено в правой руке, направилась к недавно покинутой скамье. Несмотря на годы, старуха держала спину преувеличенно ровно. Она была дочерью того самого Марка Антония, который покинул Рим и жену с младенцем ради подведённых сурьмою глаз царицы Клеопатры.

Рабы торопливо таскали вещи прибывших в кубикулы, указанные Антонией. Девочкам нестерпимо хотелось отдохнуть и освежиться после длительного переезда. Калигуле тоже. Но бабка не отпускала их.

– Умеете прясть и ткать? – нахмурившись, вопросила она.

Девочки отрицательно качнули головой.

– Что ж это мать не научила вас? – с лёгким сарказмом заметила Антония. – Не спорю, Агриппина была хорошей женой моему сыну. Но мужские интересы у неё преобладали над женскими. Лезла в политику, на войну… Ничего! Отныне я займусь вашим воспитанием, пока не поздно! Скоро вы выйдете замуж. А для мужа нет одежды милее той, что верная жена соткала собственными руками!

Антония сунула в руки испуганным внучкам три веретёна, услужливо поданные рабынями.

– Учитесь! – строго велела она. – Я сейчас вернусь.

Прежде, чем войти в дом, она заметила Калигулу, неловко переминающегося с ноги на ногу среди тонких колонн перистиля.

– А ты почему стоишь здесь? – нахмурилась бабка. – Иди на конюшню! Выбери лошадь по вкусу и упражняйся в езде верхом. Я выпишу из Неаполя лучшего отставного гладиатора, чтобы научил тебя боевому искусству. Ты должен стать настоящим мужчиной, как твой отец и дед! Изнеженным соплякам место только на вилле Тиберия!

Калигула поспешно ускользнул. Грозная бабка пугала его, с малолетства привыкшего жить по собственному усмотрению.

– Неужели ты собираешься провести всю жизнь, суча пряжу? – Агриппина с досадой отбросила в сторону веретено и вопросительно глянула на Друзиллу.

– Что же в этом плохого? – спокойно передёрнула плечами Друзилла. Её забавляло, как козья шерсть обращается тонкой нитью.

– Какая ты покорная! – по-кошачьи прищурив серо-зеленые дымчатые глаза, прошептала Агриппина. – Постоянно готова делать то, что тебе велят! Или у тебя нет собственных желаний, и потому ты исполняешь чужие?

– А ты всегда и всем противоречишь! – Друзилла обиженно посмотрела на сестру. – Не понимаю, зачем?! Ведь рано или поздно будешь вынуждена выйти замуж за того, кого тебе укажет император. Как и я.

– Ты – может быть! Но не я! – рассердилась Агриппина. – Я выйду замуж по собственному выбору! За богатого патриция, который купит мне драгоценности и шёлковые ткани в лучших лавочках Марсового поля! И не буду до крови натирать руки за ткацким станком! – девочка задыхалась от злости, глядя на спокойно улыбающуюся сестру. – Я стану хозяйкой роскошного особняка, а ты – рабыней того, кто против воли уложит тебя в постель!

– Ну что же! Значит, такова судьба! – насмешливо зевнула Юлия Друзилла. – И все же, ты не посмела возразить бабке, когда она велела распустить тебе косички!

Агриппина Младшая пристыженно смолкла.

– Когда выйду замуж – буду причёсываться, как мне угодно! – наконец заявила она надменно, но уже поспокойнее.

– Возможно, – небрежно улыбнулась Друзилла. – Но пока мы живём у бабки – должны подчиняться ей. А потому бери веретено!

Агриппина, зло сверкнув кошачьими глазами, схватила веретено. Обида исказила нежные черты её полудетского лица.

* * *

Антония, привычно выпрямившись, сидела на ложе. Рядом стоял небольшой ларец. Желтоватые пергаментные свитки в беспорядке рассыпались по темно-синему покрывалу. Старуха рассеянно перебирала их, вчитывалась в неровные строки. Затем переводила отстранённый холодный взгляд на стены, разрисованные красно-зелёными фресками.

«Эти письма – позор моей дочери! – напряжённо размышляла она. – Но они могут послужить спасением для внуков. Маленький Тиберий Гемелл, сын Ливиллы, тоже мой внук. Но он – любимец императора, ему не грозит опасность. А сирот Германика не защитит никто. Кроме меня!»

Антония решительно покинула опочивальню, прихватив с собою несколько отобранных свитков. Не оборачиваясь, прошла через атриум. Легионеры, сопровождавшие детей покойной Агриппины на виллу бабки, уже готовились к отъезду. Антония быстрым шагом подошла к грузному центуриону.

– Как твоё имя? – повелительным тоном спросила она.

– Децим Кастр, благородная Антония, – ответил тот, почтительно поклонившись старой матроне.

– Могу ли я доверять тебе? – она оглядела потёртый кожаный панцирь солдата. И, не дожидаясь ответа, продолжила: – Передай эти письма лично цезарю Тиберию.

Она протянула центуриону старые жёлтые свитки, перетянутые голубой лентой. Децим Кастр бережно сунул их за пазуху.

– Позволено ли мне знать, что содержат эти бумаги? – из осторожности спросил он.

– Позор моей дочери! – резко проговорила Антония. Тонкие, почти бескровные губы напряжённо сжались, выплюнув эти слова.