Текст книги "Из жизни непродажных"
Автор книги: Ирина Волчок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Глава 7
«От тюрьмы да от сумы не зарекайся… не зарекайся», – бубнил в голове голос. Кажется, это был голос следователя Приходько. Олег (хоть в этом ему повезло) был в камере один. Он лежал на голой скамье, подтянув колени к подбородку и обхватив себя руками, чтобы хоть чуточку согреться. В помещении было страшно холодно и в то же время душно и смрадно. Олег хотел пить, есть, в горячую ванну… на свободу.
Что за бред творится в последнее время вокруг них? Фотографии эти – сделаны так, что любой дилетант распознает подделку. Похитили Тимку – и сразу вернули (слава богу!). Словно дразнит кто-то, попугивает. И почему вдруг на него убийство вешают? Но даже не допросили толком…
Заскрежетал в замке ключ, двери отворились, и охранник крикнул:
– Камнев, на выход!
Олег встал, подтягивая джинсы, – за ночь они стали велики, спадали без ремня. Хорошо хоть ботинки на липучках, а не на шнурках, а то шаркал бы сейчас…
– Лицом к стене, руки за спину! Вперед! – командовал охранник.
Вот и знакомый кабинет № 5. Охранник ввел Олега. Следователь Приходько стоял перед своим помпезным столом, держа в руках какие-то бумаги.
– Вы свободны, Олег Дмитриевич. Ваше алиби на время убийства гражданки Карцевой подтвердили в службе «Скорой помощи». Распишитесь вот здесь, и – желаю здравствовать.
Сегодня Приходько любезно улыбался Олегу, обнажая десны над желтыми зубами.
Олег молча подписал то, что требовалось, молча взял из рук Приходько какую-то справку и молча развернулся, чтобы уйти.
– А вещи? – остановил его Приходько. – Или вы на радостях по морозцу в рубашке домой помчитесь? Вот ваша дубленка. Вот мобильник, часы, кошелек с пятьюстами восьмьюдесятью тремя рублями и десятью копейками… Нам чужого не нужно!
Продолжая молчать и глядя в бегающие глаза следователя, Олег вдел ремень в джинсы, надел часы, короткую свою дубленку, развернулся и пошел к двери.
– Всего вам доброго, Олег Дмитриевич! Привет от меня передайте своей прелестнейшей супруге! – ерническим тоном проговорил ему вслед Приходько.
Но Олег так и не сказал ни слова.
На улице был снег. Первый. Крупный, пушистый. Олег задрал голову, и снежинки ласково защекотали лицо, заставили зажмуриться…
Домой можно было быстро доехать на троллейбусе – всего-то две остановки. Но Олегу захотелось пройтись под этим снегом, по благоухающим всеми запахами свободы улицам. Он достал телефон – зарядка еще была, – позвонил Лане.
– Олежка, ты?! – моментально откликнулась она. – Ты где?
– Стою возле ментовки, свободный и озадаченный. Лань моя синеглазая, как я по тебе соскучился!…
– А я-то как!… Ты сейчас что будешь делать?
– Домой пойду, отмываться. Как хорошо на воле-то… Снег какой, видишь?
– Да! Я тоже по улице иду! И сейчас тоже пойду домой – и плевать на все дела! – ликующе закричала Лана. – До встречи!
– До встречи…
Они одновременно отключились, и Олег пошел, глубоко вдыхая запах первого снега – вкусный, чистый, неповторимый. Радость была круглой, сияющей – как елочный шар. Но внутри этого шара скреблось и перекатывалось постороннее чувство – то ли досада, то ли разочарование. Вот опять: арестовали – выпустили. Попугали. Кому это все-таки нужно?
На углу прикрывала свой товар пленкой продавщица прессы. Олег бездумно окинул взглядом глянцевые журналы, пестрые газеты – и тут увидел заголовок «РЕДАКТОРА «Объектива» ЗАКРЫЛИ».
– Дайте «Параллель», пожалуйста.
Он развернул газету, стал на ходу читать. Так вот оно что! Вот зачем все делалось! Интересно, а не идет ли следом человечек с ножичком в кармане?… Да нет, им это сейчас не нужно – его убивать. А то вдруг ненароком вместо парии станет героем…
Олег скомкал газету, сунул ее в кстати попавшуюся урну. И пошел было дальше, но вдруг остановился – так резко, что в него врезался кто-то из идущих следом.
– Не может быть… – пробормотал он вслух. – Не может быть. У меня мания величия…
* * *
…Какими стали ее глаза, когда он ей приставил к груди пистолет! Сначала в них было привычное глумление, потом удивление, а потом – ужас. Все эти выражения промелькнули мгновенно, но в его воображении они растягивались, и растягивались, и растягивались: глумление– у-д-и-в-л-е-н-и-е-ууу-жжж-ааааа-сссссс…
Теперь он начнет с чистого листа. Через полгода получит после тетушки (глумлениеудивлениеужас) наследство (а там и квартирка, и машинка, и золото-бриллианты), продаст все, и мамин (царствие ей небесное, бедненькой) домик продаст – и уедет в такое место, где никто его не знает. В Штаты… Нет, ну их! В Грецию – к теплому морю…
Господи-господи, как же он ее боялся, тетку свою! И мать ее в последнее время боялась. Почему? Да потому, что знала тетушка, кто отцу помог на тот свет перекочевать…
Вспомнив отца с пылесосным проводом в руке, которым он все время избивал и его, и мать, он крепче зажмурился, натянул одеяло на голову и начал подробно вспоминать ее глаза, когда он приставил ей пистолет к груди…
«О, моя королева, – думал он. – Я сегодня сделал первый шаг к тебе!»
* * *
Борис Викторович занимался своим любимым делом: подбирал стихотворения для очередной публикации в рубрике «Слово». Эта полоса и еще одна, «Преданья старины», на которой публиковались очерки по краеведению и истории, были в полной власти пожилого зама.
Когда-то он окончил пединститут и несколько лет был учителем в сельской школе, преподавал русский язык, литературу и историю. Уже в то время публиковался и в городских газетах, и в центральных. Он очень долго работал в областной «Правде», из них лет пятнадцать – в должности ответственного секретаря, и уже было собрался уходить на пенсию, но возник Олег и предложил ему стать его заместителем.
– Мне подсказали, что вы – прирожденный редактор, тонко чувствуете слово, а я хочу, чтобы в новой газете материалы выходили не только объективные, но и грамотные, хорошо написанные.
Олег не прогадал, уполномочив Бориса Викторовича править материалы своих журналистов. По натуре его заместитель был человек мягкий, деликатный. Но только не с текстами! Никто из пишущих сотрудников «Объектива» косноязычием не страдал. И правку дяди Бори, как между собой звали они зама, порой не сразу замечали. Но, побывав в его руках, статьи волшебным образом приобретали особый аромат.
– И как я сама не догадалась из этого предложения сделать два!… А здесь всего два слова поменять местами! Ну дядя Боря, ну ювелир! – восхищалась Лана.
Олег подбирал людей для своей газеты очень тщательно, и далеко не все его нынешние коллеги были журналистами по образованию. Саша Матросов, например, окончил юрфак – потому и занимался в газете журналистскими расследованиями. Таня, как и Борис Викторович, имела диплом учителя. А Костик и вовсе был врачом. Но журналистами рождаются. Специфика образования позволяла каждому сотруднику газеты выбрать свою тему. И потому, вопреки высказыванию Козьмы Пруткова о том, что нельзя объять необъятное, «Объектив» сумел разместить на своих двадцати четырех полосах все – от политики до юмора.
Сегодня, конечно, настроение в редакции было подавленное. Борис Викторович с утра собрал всех, как мог настроил на работу и сам сейчас старается делать все как! всегда… Охо-хо-хо, что же будет? Что будет?…
За дверью кабинета послышался топот, дверь с шумом распахнулась, отлетев к стене и, ударившись, поехала назад. Чья-то рука нетерпеливо толкнула ее, и на пороге возникла встрепанная и красная Татьяна.
– Борис Викторыч, да что же это такое! – чуть не плача, закричала она. – С троими, фу ты, с тремя… или с троими?
– С тремя, – разрешил ее сомнения Борис Викторович. – А в чем дело-то?
– Ну вот, на сегодня договаривалась… И все – все! – отказались от встречи! У одного совещание, другая в срочную командировку уезжает, третий… Третий сказал, что не хочет иметь дело с нашей газетой!
Борис Викторович смотрел на Татьяну приоткрыв рот. Неужели всего одна статья в неуважаемой «Параллели» способна разрушить репутацию и Олега, и его издания? Он закашлялся и начал шарить по карманам, не видя, что пачка сигарет и зажигалка лежат на столе, прямо перед ним. Татьяна плюхнулась на стул у его стола и, схватив ату пачку, вытащила из нее две сигареты, прикурила их, протянула одну заму. Некоторое время оба молча дымили, глядя друг на друга вопросительно.
– Видишь ли, какое дело, – начал наконец Борис Викторович, и эта фраза сказала Татьяне о том, как он волнуется. – Мы, Танечка, не должны впадать в панику. Ну, не хотят с нами иметь дело – и не надо! Мы не сделали ничего плохого, наша совесть чиста. И Олег… Дмитриевич, вот увидишь, тоже ни в чем не виноват! Они пожалеют… еще как пожалеют, что так легко поверили во всю эту параллелевскую бредятину!… – Он помолчал, посмотрел на портрет своего любимого Пастернака, словно советуясь с ним о чем-то, продолжил уже спокойно-убеждающе: – Народ просто растерялся, не знает, как себя вести… Подождем. Вытаскивай, Танюша, запасы, дописывай, дорабатывай… Ничего, все наладится… Кто там еще есть в редакции?
– Костик свою полоску делает. А у Маринки тоже что-то сорвалось, но она уже занялась другим материалом. Саша весь в сериале. Сергей ушел куда-то, Лана тоже на встречу с кем-то ушла…
– Ну вот, видишь… Все работают, никто не кричит: Братцы, разбой!» Было бы на чем написать, а что написать – найдем! Иди, Танюша, хватит мои сигареты стрелять!
А через два часа позвонила Лана и сказала, что в редакцию сегодня больше не придет, потому что Олега освободили!
Саша не сомневался, что его редактора отпустят очень скоро. И в том, что успокаиваться рано, тоже не сомневался. Задержание вкупе со статьей в «Параллели» было акцией, что тут непонятного?
Он закончил статью о рестораторе, отдал ее Борису Викторовичу и пошел домой.
Жил он вдвоем с матерью в ее, как она шутя называла, «родовом особняке», кстати, недалеко от новых домов. Мама его была «голубых кровей», сильно разбавленных еще до 1917 года разночинской кровью, а после революции – и пролетарской. Маленький и старый каменный дом располагался в «тихом центре» за высокой каменной же оградой с железными резными воротами. Саша очень любил этот домик, в котором только десять лет назад появились газ и водопровод. Любил тенистую улицу с булыжной мостовой и корявым донельзя тротуаром, сквозь трещины которого пробивалась по весне упрямая травка-купавка. Даже лязг трамвая любил. Привык засыпать под него с младенчества – вместо колыбельной.
Он подошел к воротам и удивился: почему молчит Вулкан? Пес всегда чуял хозяина издалека и начинал радостно взлаивать и повизгивать, когда тот был еще в сотне метров от калитки. Саша вошел во двор, подошел к будке: Вулкана нет, цепь перекушена каким-то мощным слесарным инструментом…
– Сашенька, это ты? – взволнованно окликнула его с крыльца мать.
Саша, бросив огрызок цепи, торопливо поднялся с корточек и торопливо пошел к дому, тревожно приговаривая:
– Мамуль, не стой раздетая на холоде! Опять каш
лять будешь.
Шестидесятивосьмилетняя Екатерина Кирилловна, доктор исторических наук, директор краеведческого музея, успевала еще и лекции в университете читать, и писать исторические очерки в «Объектив». «Голубая кровь» чувствовалась в ее царственной осанке, в строгой элегантности, В том, что никто и никогда, даже Саша, не видел ее непричесанной, в халате. («Мой мама самых честных правил», – смеялся Саша.) Она была всегда невозмутима и иронична. Но сейчас ее худенькая фигурка как-то сжалась, в глазах затаился страх.
– Сашенька, чтобы вот так увести нашего Вулкана – это надо быть…
– Ма, дай лучше поесть чего-нибудь, – намеренно грубовато, чтобы отвлечь ее от мыслей о собаке, сказал Саша.
Екатерина Кирилловна моментально выпрямилась, укоризненно глянула на сына, но на кухню пошла и оттуда сказала виноватым голосом:
– Извини, но у нас только кефир и бутерброды.
– Нормально! – откликнулся Саша, открывая пришедшее сообщение: «Проверь почту».
Саша включил компьютер, вошел в почту – и не сразу понял, что видит. А когда понял, его сердце, подпрыгнув, стало в горле комом. На экране два черных пса атаковали третьего. Тот яростно, но, видимо, из последних сил оборонялся. Это был Вулкан. Черные псы в дружном броске сбили его с ног, в следующий момент экран заслонило что-то темное, а потом камера уперлась в лежащего на земле Вулкана, из шеи его, пульсируя, хлестала черная кровь. Изображение увеличивалось – до тех пор, пока экран не заполнила голова пса с оскаленными в предсмертной судороге зубами. Внизу побежала строка: «Кто теперь будет охранять твою маму?»
– Сашенька, все готово! – крикнула из кухни Екатерина Кирилловна. Саша быстро закрыл изображение. Какая сейчас еда? Какие бутерброды с кефиром?!
А ведь придется есть, чтобы мама не начала расспрашивать, отчего у него вдруг пропал аппетит…
Эх, Вулкан, Вулкаша… Как же ты подпустил к себе эту сволочь?
Глава 8
Олег, подстегиваемый мыслью, которая остановила его среди улицы, купил еще один экземпляр «Параллели» и быстрым шагом пошел домой. Там он, торопливо сбросив куртку и ботинки, прошел на кухню, сел на диван и начал кропотливо изучать пресловутую статью. Его задержали в понедельник вечером, а утром вторника уже была эта публикация. Значит… Значит, ее готовили заранее. И значит, тот, кто задумал акт попрания чести Олега и его газеты, планировал и… убийство той женщины?! Или в «проект» вмешалась случайность, которая была на руку «проектировщику»?
А фотографии? Чтобы их сфабриковать, надо было наснимать их с Ланой, а это было полгода назад. Значит, кому-то они сильно мешали уже тогда?
Олег пошел в «кабинет-гостиную», вытащил из книжного шкафа подшивку «Объектива» за первые месяцы этого года и понес ее на кухню, чтобы полистать их, сидя на диване – месте, где ему всегда думалось лучше всего.
Это был не какой-нибудь «уголок», обтянутый синтетической кожей или бархатом. Это был не предмет меблировки, а нечто, обретшее имя собственное: Диван. Ветеран, перешедший по наследству уже третьему поколению Камневых. Из его съемных подушек и валиков строил d раннем возрасте «халабуды» Олег, потом маленький Платоша, а теперь эти многострадальные детали то и дело уволакивал для тех же целей Тимка. Диван был самым любимым местом в доме для «посидеть с мамой», «поваляться», «соснуть минут шестьсот». И обдумать что-то иажное.
Разложив газеты на столе, Олег закурил. В это время открылась входная дверь, и в кухню, прямо в куртке и сапожках, вбежала Лана. Олег даже встать не успел, как она бросилась к нему, оказалась у него на коленях, и они уже целовались, как будто не виделись сто лет.
Потом они некоторое время просто сидели, бездумно наслаждаясь близостью друг друга. Наконец Лана сняла одну руку с его шеи, потянула к себе подшивку.
– Что это ты изучал? Не евши, не пивши, не мывшись – с головой ушел в какое-то чтиво? Это же наша газета! Что ты в ней ищешь?
– Пытаюсь разобраться, когда это началось и кто может за этим стоять. И кажется, начал что-то понимать… но тут ты пришла. – Олег снова хотел ее поцеловать, но она вдруг отстранилась и несколько мгновений внимательно смотрела ему в глаза. Потом молча встала, и, по пути сняв с себя куртку и сапожки, пошла в ванную.
– Ты куда?
– Ванну тебе приготовлю. Ты тюрьмой пахнешь, – услышал он сквозь шум льющейся воды и пошел следом за женой.
Она сосредоточенно готовила все для купания: доставала свежее полотенце и халат, трогала рукой воду и в сторону мужа не смотрела. Олег постоял-постоял – и развернул ее лицом к себе.
– Что тебя так расстроило?
– Ванна готова, давай ныряй.
Лана отвернулась, но Олег взял ее за подбородок и заставил посмотреть ему в глаза.
– Говори, о чем думаешь.
– Да ты раздевайся! Ты уже принюхался к себе и не представляешь, как… благоухаешь! – Она начала стягивать с него свитер и майку. – Давай-давай, откисай… – И быстро вышла за дверь.
Пять минут назад его запах не мешал ей самозабвенно целоваться с ним…
– Брезгуете мужем, леди? – обиженно крикнул он вслед. – Ладно-ладно, вот сейчас как откисну, как отмоюсь, да как отбреюсь, да как отдушусь – а потом как отвернусь да как отстранюсь – будете тогда знать, как в трудную минуту… – бормотал он, блаженно погружаясь в душистую пену.
Чистый, благоуханный, закутанный в банный халат, Олег вошел в кухню, где его приветствовали запахи жареного мяса и разогретого борща. Лана сидела на диване перед накрытым столом. Подшивка газет аккуратненько лежала на валике.
– Олежка, как мы будем реагировать на то, что написала «Параллель»?
– А никак! – весело глянул он на жену. – Приду завтра, как всегда, на планерку в мэрию – и пусть они реагируют. – Он плюхнулся на диван, потирая руки. – Ух, какой я голодный! Лань, давай по рюмочке коньячку, за освобождение?
– Французский коньяк и украинский борщ – это мезальянс! – засмеялась она, но достала пузатую бутылку и рюмки.
Сначала они ели, потом пили кофе, потом ходили встречать сыновей, и все это время оба старательно избегали прерванного на кухне разговора.
Только вечером, когда мальчишки ушли к себе наверх, а Олег наслаждался сигаретой, лежа на любимом Диване, Лана, домыв посуду, подсела к нему.
– Тебе не понравится то, что я собираюсь сказать, Олежка… Но я все равно скажу. И я не только скажу – я буду с тобой спорить и ссориться, пока ты не согласишься со мной.
Олег заинтересованно приподнялся, опираясь на локоть. Такой… учительский тон, такая выверенность фраз… Готовилась.
– Ну так вот: я знаю твой характер – ты всегда идешь до конца в поисках истины. А я тебе скажу: не надо мне никакой истины, никакой победы над негодяями, если это дается такой ценой! Мы сейчас не рядом с догадкой ходим – а по самому что ни на есть краешку пропасти!… Нет, Олег, если ты намерен кого-то искать, я…
Но тут ее горячую речь прервало тиликанье домофона. Олег глянул на часы:
– Скоро одиннадцать. Кто бы это? – Он поднялся с Дивана и пошел в прихожую. Взглянул на экранчик домофона и успокаивающе крикнул Лане: – Это Саша!
– Извините, что поздно и без звонка, – вместо приветствия сказал Саша, когда Олег открыл дверь квартиры.
– Ты чего такой бледный? Заходи, давай! Сейчас чайку…
– Мне почему-то кажется, что чай ему сейчас не поможет. Ему надо поесть… а сначала – выпить чего-нибудь покрепче, – вглядевшись в лицо Матросова, сказала Лана.
– Вот от коньяка точно не откажусь! – Саша улыбнулся тенью своей обычной улыбки. Он сел к столу и полез в один из множества явных и скрытых карманов своего неизменного джинсового жилета. – Вот что мне сегодня… преподнесли. Я бы раньше пришел, но пока мама спать не легла, не мог это распечатать.
Он одним глотком выпил налитый Олегом коньяк и болезненно зажмурился.
Лана охнула при виде изображения мертвой собаки и надписи.
Саша открыл глаза. В них была боль и растерянность.
– Они мне целый фильм прислали, как мой Вулкан…
как он с двумя бойцовыми псами сражается и…
Бойцовые собаки… В голове Олега мелькнуло воспоминание.
– Постойте! Мы же летом писали о том, что какие-то собаки козу загрызли. Вроде в загородном доме у Царькова питомник…
– Да, Олег Дмитриевич, так оно и есть.
– Что ж, это либо оплошность, либо вызов.
– Какая оплошность? Какой вызов? – закричала Лана. – Олег, ты что, не понимаешь? Эти собаки могут нагрызть и съесть любого! И косточек не останется! О господи, спасибо тебе, что этого еще не случилось… Олег! Тошка и Тимка дети, ты представляешь, что…
– Лана! Замолчи сейчас же, успокойся! Все я понимаю.
Они долго сидели молча. Наконец Олег сказал:
– Ладно. Оставим их в покое.
Ох, и гадко стало у всех троих на душе…
* * *
Имена врагов были названы.
Желание врагов решено было исполнить.
Значит, все трое – трусы?
Олег трус, потому что велел Матросову молчать. Отменил бросок на амбразуру.
Саша трус, потому что почувствовал облегчение, получив распоряжение от главного редактора закрыть тему. (Кто теперь будет охранять твою маму?)
Лана трусиха, потому что… потому что у нее два сына.
Что тут непонятного? Все мы люди, все мы человеки…
Во дворе Саша присел у будки Вулкана, рассматривая огрызок цепи. Вулкана растерзали собаки. Олег прав: хоть и косвенно, и слабенько, но это доказывает, что его украли по приказу Царькова. Да, Вулкаша, жизнь свою ты отдал не сразу, в борьбе, это хоть как-то утешает. А я не могу так, как ты. Потому что кто тогда защитит мою маму? Я не могу, не могу подвергать ее опасности…
И жить с этим я не могу. Что же делать-то?
Саша, не чувствуя холода, все сидел на корточках, опершись локтем на крышу будки, из которой пахло псиной. Он вдруг вспомнил, как семь лет назад, тоже зимой, Вулкан появился в их доме.
Саша тогда еще был студентом. Однажды ночью он возвращался со свидания. Шел по аллее парка, остановился, чтобы закурить, и услышал слабый жалобный звук. Саша замер, прислушиваясь. Звук повторился, он шел из-под тяжелых от заледеневшего снега веток кустарника. Саша присел на корточки и стал шарить в холодной темноте. Вдруг рука его наткнулась на что-то мягкое. Он потащил это что-то, и оно запищало громче, отчаяннее… Щенок! Почти замерзший… Саша сунул его за пазуху и побежал домой.
Остаток ночи он провел, отогревая щенка и отпаивая его теплым молоком. Заснул, пристроив сыто сопящего, вполне ожившего щенка на своей подушке, прикрыв до носа одеялом. В таком положении их и увидела утром мама, тихонько вытащила псеныша, вымыла, снова напоила молоком. Когда Саша проснулся, щенок уже крутился на кухне у ног Елизаветы Кирилловны, и его звали Вулкан…
А теперь эти твари безжалостно погубили его пса. Чтобы он, Александр Матросов, испугался?!
Олег и Лана лежали в кровати, каждый на своей половинке, притворяясь друг перед другом, что спят. Это было очень трудным и абсолютно новым для них занятием. Хотелось ворочаться с боку на бок, вздыхать, Олегу вдобавок еще и курить хотелось. Но самым неприятным было то, чего им обоим не хотелось. А не хотелось им делиться друг с другом одолевавшими их мыслями. И это с ними тоже произошло впервые за пятнадцать лет.
Перед глазами Ланы словно крутили кинопленку, на которой был заснят тот страшный день, когда Олега увезли с пулей в легком. Они шли из редакции обычным путем вместе, когда это случилось: Олег вдруг словно поперхнулся словом, споткнулся, и изо рта у него хлынула кровь… А только что они смеялись, вспоминая, как забавно ползает их полугодовалый Тошка. Он мог тогда умереть… И она гордилась бы, что ее муж не изменил профессиональному долгу, что он – герой. Неужели это могло быть так? Неужели она была такой идейной идиоткой?! Ведь когда он выжил и снова начал заниматься делом Стечкина, она отнеслась к этому как к само собой разумеющемуся. И изо всех сил старалась быть такой же принципиальной, последовательной, смелой, как он.
Но в ту бесконечную минуту, когда она в дверях лифта вглядывалась, смаргивая пелену с глаз, в синее пятно у двери квартиры, когда у нее от страха одеревенело тело, а в голове было только эти слова: «Господи, спаси и сохрани», – в ту минуту глупая романтичная девочка Лана стала взрослой женщиной, матерью, для которой нет ничего дороже, чем ее сыновья. Никто, кроме них, так не дорог. Никто. Даже Олег.
Олега же с двух сторон грызли и раздирали на куски упрямство и разочарование: он не умел сдаваться, он никогда не отступал ни перед какими угрозами – и вдруг он сам сказал: «Оставим их в покое». Вот если бы он один занимался этим делом… Вот если бы не ответственность за других… В том числе – и за жену с детьми. В первую очередь за них.
Но как можно «оставить в покое» тех нелюдей, для которых даже убийство – лишь акция устрашения? Просто предупреждение – так, на всякий случай: а вдруг подействует?
Олег не выдержал – осторожненько встал и на цыпочках вышел из спальни, плотно закрыв за собой дверь. Так же тщательно закрывшись на кухне, он отворил форточку и с жадностью закурил. Выкурив одну за другой две сигареты и все же не накурившись, решил сделать небольшой перерыв. Прилег на Диван – и вдруг очутился в лесу. Надвигалась гроза, было темно, по верхушкам сосен пробегали мощные валы ветра. Откуда-то из-за деревьев послышался голос отца, он звал маму. Олег пошел на этот голос и увидел, что отец с корзинкой в руке то мечется тревожно по поляне, крича мамино имя, то замирает, прислушиваясь, не откликнется ли она. Отец мельком глянул на подбежавшего сына, сказал: «Мама потерялась! Не могу ее найти!» – потом вдруг сел на траву и, низко опустив голову, с тоской прошептал: «Уж сколько лет ее ищу. Убежала, обиделась, что…»
И тут Олег снова очутился в кухне на Диване. Он сел, помотал головой, приходя в себя. Увиденная картина была такой яркой! Он помнил и запах предгрозового леса, и внезапный после жары холодок, и отца, одетого так, как всегда, когда они ходили по грибы: в клетчатую «ковбойку», старый летный комбинезон и белую тряпичную кепочку…
Как он сказал? «Уж сколько лет ее ищу»? «Обиделась»?
Мамино горе вряд ли можно определить таким маленьким будничным словом – обида. Она все что-то шептала, глядя на портрет с траурной ленточкой… Все разговаривала с отцом, гладя то его фуражку, то старенький свитер. Иногда и упрекала: «Что ты наделал? Почему о нас не подумал?» Да, тогда, перед тем как самолет закрутило в смертельном падении, у отца было время нажать на кнопку катапульты. А он хотел понять, почему же эту модель после стольких доработок все срывает и срывает в штопор. И все докладывал «земле» о своих действиях и реакциях машины. Пока не стало поздно.
Значит, там они с мамой не встретились…
* * *
Когда Олег потихоньку вышел из спальни, Лана облегченно вздохнула, повертелась с боку на бок и встала с постели. Подошла к окну, слегка отодвинула тяжелую штору. Все за окном было укрыто снегом, и крупные снежинки продолжали свой танец в свете фонарей.
Лана опустила штору за спиной. Никогда в жизни ей не хотелось полного уединения, а уж Олег ей вообще не мешал. Сейчас же хотелось быть совсем одной – и думать, думать… Странно: Ее профессиональная обязанность: собирать факты, анализировать их, сортировать и комбинировать – разве это не означает «уметь думать»? Почему же ей кажется, что она делает это сейчас впервые в жизни?
Счастье – эмоциональная категория… Тсс! Не спугни птичку! Голубую, певчую – летает себе, сверкает, поет… Заворожила, загипнотизировала. Ее одну? Ее и Олега? Ее, Олега и детей?
Дети. Ее мальчишки. Зачаты в блаженстве. Родились легко. Росли без проблем: рук-ног не ломали, старшим не дерзили, друг в друге души не чают.
Муж. Ее любит, детей обожает, не пьяница, не дебошир.
Дом. Дом есть, и в доме есть – им хватает.
Она. Жена верная. Мать заботливая. Хозяйка… нормальная хозяйка. В доме чисто, еду всегда готовит вовремя.
И работа у них любимая.
Все есть для счастья. Все – счастье.
Зачем думать о том, что хорошо?
Почему же она сегодня – впервые! – обо всем этом думает? И почему так хочется уединиться?
Лана прислушалась: тишина. Олег не идет. Или ему тоже захотелось уединения? Хорошо это или плохо?
С одной стороны – желание взаимное, значит – хорошо.
С другой стороны – взаимное желание каждого побыть друг без друга. Наверное, плохо? Или нормально?
Скорее всего, нормально, – постаралась успокоить се-бя Лана. Ненормально, что до сих пор у нее такого желания не возникало. А у Олега?
Он часто бывал в командировках. И ничего – переживал разлуки без ущерба для своей психики.
А она? И она – без ущерба. Работалось ей в его отсутствие не хуже, чем в присутствии. Дома были заботы-хлопоты.
Фу! До чего она додумается, в конце концов? Что воля, что неволя – все равно?
Неволя? Никогда, ни в чем Олег ее не неволил. Да что ЙТО с ней?!
Неужели она боится, что Олег и Саша все равно будут?… Но Олег же ясно сказал, чтобы Саша бросил эту тему.
…Ну да, сказать-то он сказал. Но она давно и очень хорошо знает Олега.
Утро все-таки настало и собрало всю семью за столом в просторной кухне. Мужчины уже принялись за традиционную овсяную кашу, но ели хмуро, неохотно. Лана, готовя оладьи к чаю, поглядывала на семейство озабоченно. Ладно – Тимка, у него с овсянкой сложились непростые отношения. В младенчестве ел ее за обе щеки, а когда подрос и попробовал более вкусные вещи – шоколад, мороженое, – начал капризничать. Да еще Платон невзначай против каши сыграл. Как-то ставит перед ним мисочку и говорит голосом дворецкого Берримора из «Собаки Баскервилей»:
– Овсянка, сэр!
И вдруг Тимка ни с того ни с сего начинает рыдать.
– Ты что? – обескураженно спрашивает Платон.
– Я не сыр! – кричит трехлетний тогда Тимка, а слезы так и катятся крупным горохом. – Я не сыр! Сыр воняет! А я нет!
Еле-еле ему тогда объяснили, что такое «сэр» и почему Платоша ему так сказал. Но он все равно долго еще обижался и так же долго не ел овсянку.
Потом Лана нашла хитрый ход – шантажировала младшего сына тем, что он не ценит ее труд. Это действовало.
Сегодня Тимка водил ложкой по каше, подперев голову другой рукой.
– Тимошка! – окликнула его Лана. – Ау! Очнись,
ты где витаешь?
Тимка вздрогнул, поднял на мать серьезные глаза и прошептал, словно доверяя тайну:
– Мамочка, каша сегодня совсем несъедобная…
Платон фыркнул, Олег, не поднимая глаз, быстрее заработал ложкой.
Лана зачерпнула кашу, попробовала: варево было соленым-пресоленым…
– Стойте! – растерянно крикнула Лана. – Сейчас же не есть!
Ее мужчины переглянулись и хором захохотали.
Лана тоже засмеялась, главным образом от облегчения, она-то думала, что Олег ест так мрачно из-за всех этих событий.
– Тоже мне рыцари! – сквозь смех закричала она. – Ох… спасибо хоть младенцу… с его истиной! Это я вместо сахара столовую ложку соли всыпала!
Олег любовался хохочущей женой – и понимал посторонних мужчин, и старых, и средних, и таких, как этот практикант Сергей – желторотых. В его жене было то самое «нечто», которое лучше самой красивой красоты. Лишняя изюминка в булочке… Нет, это не про нее! В ней была… чистота. Попробуй сыщи ее нынче в женщине! Все с какими-нибудь комплексами неполноценности… Потому и тонны краски на лицах, и фитнес-клубы, и вечная погоня за «своим стилем». Бедняги боятся быть собой. А Ланка не боится почему-то…
А он боится. Больше всего на свете боится одного – потерять Лану.
Вчера, когда она прямо заявила, что готова бороться не на его стороне, а с ним самим, если он продолжит «наступать на те же грабли», его единая сущность резко разделилась на две. Одна, которая была Олег-журналист, опешила и возмутилась: «Предательница!» Другая, которая была Олег-отец, возмущенно согласилась: «Как ты можешь думать обо мне так плохо?!»
После рассказа Матросова он ощутил гневное бессилие. Ответственность! Еще одна его мука… Хорошо было лезть на рожон, когда он был один. А сейчас он смотрел, как его жена, смеясь, сгребает пересоленную кашу с тарелок в мусорное ведро, ставит перед ними чистые мисочки, достает из шкафчика коробку с хлопьями, а из холодильника – молоко, сыр, еще что-то… Как переглядываются и подмигивают друг другу его сыновья, такие похожие и между собой, и на Ланку, и на него, Олега… Нет, этого он никому не отдаст!
