Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Ирина Одоевцева

«Ни дни, ни часы, а столетья…»

 
Ни дни, ни часы, а столетья
В разлуке до тла сгорев…
И вот наконец Венеция,
Дворцы и Крылатый лев.
 
 
Стеклянные воды канала,
Голубизна голубей.
Ты плакала: – «Мне этого мало.
Убей меня лучше. Убей!..»
 
 
Казалось, что даже и смертью
Ничем уж тебе не помочь.
Не в первую, нет, а в третью
Венецианскую ночь…
 
 
– Послушай, поедем в Венецию!..
 

«Весной в лесу таинственном…»

 
Весной в лесу таинственном,
Булонском, восхитительном…
О, этот день таинственный,
Блаженный, светлый, длительный.
Трубит труба победная,
Труба автомобильная.
 
 
Весна такая бледная,
Бессильная, холодная.
А платье очень бедное,
(На медные гроши),
И сумочка не модная
Чулки не хороши
И даже шляпка пыльная.
 
 
В Лоншане скачут лошади,
Конечно – страшно нравится,
До одури, до зависти…
О, только бы прославиться,
Чтобы на круглой площади
Мне памятник стоял!
 
 
– Но разве можно выиграть?
– Попробуй. Ведь игра.
Теперь как раз пора
Побить удачу козырем.
С победой по пути
И в дом над белым озером
Хозяйкою войти.
 
 
Женою? Нет, вдовою,
С влюбленностью, с тоскою
(Пока шумит гроза),
И слабою рукою
Закрыть ему глаза…
 

«Все на земле кончается…»

 
Все на земле кончается,
Теряется, находится…
Волна с волной встречается,
Волна с волной расходится…
На мачте флаг качается,
А в трюме крысы водятся.
 
 
Растрепанная, шумная
Душа по горю треплется,
Высоко в небе теплется
Звезда зелено-думная.
 
 
Бессонница… Несносица…
Соленый бром… Истерика…
Тоски разноголосица.
Ни отдыха, ни сна.
А сердце в омут просится…
– Привет тебе, Америка,
Чужая сторона!
Но если в волны броситься,
Не доплывешь до берега
И не достанешь дна…
 

«Под лампой электрической…»

 
Под лампой электрической,
С улыбкой истерической,
В подушку толовой.
 
 
По полю, под луной,
Летит стрелой лисица…
Нет, это только снится.
Нет, это скверный сон —
И казино, и Ницца,
И лунный Пантеон.
 
 
И все ж юна гордится
Богатством и собой
И горькою судьбой.
 
 
Она такая странная,
Прелестная и пьяная,
И – вдребезги стакан…
 
 
– Вы из далеких стран?
Вам хочется любить?
Вам хочется пожить
На маленькой земле
В печали и тепле?…
 

«В аллеях бродят сумерки…»

 
В аллеях бродят сумерки
Тоскливо, будто умер кто-то.
Жасмин под ветром ежится
И сыплятся цветы.
Опять мелькает рожица
Несбыточной мечты.
 
 
Как за решеткой пленника
Горит звезда изменница,
И в радио-приемнике
Любовь зовет и пенится.
 
 
Истасканное, пошлое
Хрипит чужое прошлое,
Любви мешая петь, –
Про встречи и разлуки,
– О, перестань храпеть!
Про плечи, губи, руки,
О сладостном грехе
И прочей чепухе.
 
 
Но зябнущее сердце
Уже попалось в сеть.
О, только бы согреться,
Согреться и сгореть.
 

«Было счастье подвенечное…»

 
Было счастье подвенечное,
Было платье бесконечное,
Шлейф, как млечный путь.
Звезды, розы и приветствия
И классически – Венеция.
 
 
Все причины и все следствия,
Вся земная суть.
С океанскою безбрежностью,
С восхищеньем, с нежной ревностью,
С праздничною повседневностью
Ночи до утра…
 
 
Это все вчера,
А теперь пора
Днями жить, а не ночами,
Стать портретом в пышной раме,
От тоски и от удушья
Научиться равнодушью,
Одиночеству вдвоем.
Принимать, вести свой дом.
Быть женою экономной,
Томной, скромной, вероломной…
Вся земная суть,
Вся земная жуть.
 

БАЛЛАДА О ГУМИЛЕВЕ

 
На пустынной Преображенской
Снег кружился и ветер выл…
К Гумилеву я постучала,
Гумилев мне дверь отворил.
 
 
В кабинете топилась печка,
За окном становилось темней.
Он сказал: «Напишите балладу
Обо мне и жизни моей!
 
 
Это, право, прекрасная тема»,-
Но я ему ответила: «Нет.
Как о Вас напишешь балладу?
Ведь вы не герой, а поэт».
 
 
Разноглазое отсветом печки
Осветилось лицо его.
Это было в вечер туманный,
В Петербурге на Рождество…
 
 
Я о нем вспоминаю все чаще,
Все печальнее с каждым днем.
И теперь я пишу балладу
Для него и о нем.
 
 
Плыл Гумилев по Босфору
В Африку, страну чудес,
Думал о древних героях
Под широким шатром небес.
 
 
Обрываясь, падали звезды
Тонкой нитью огня.
И каждой звезде говорил он:
– «Сделай героем меня!»
 
 
Словно в аду полгода
В Африке жил Гумилев,
Сражался он с дикарями,
Охотился на львов.
 
 
Встречался не раз он со смертью,
В пустыне под «небом чужим».
Когда он домой возвратился,
Друзья потешались над ним:
 
 
– «Ах, Африка! Как экзотично!
Костры, негритянки, там-там,
Изысканные жирафы,
И друг ваш гиппопотам».
 
 
Во фраке, немного смущенный,
Вошел он в сияющий зал
И даме в парижском платье
Руку поцеловал:
 
 
«Я вам посвящу поэму,
Я вам расскажу про Нил,
Я вам подарю леопарда,
Которого сам убил».
 
 
Колыхался розовый веер,
Гумилев не нравился ей.
– «Я стихов не люблю. На что мне
Шкуры диких зверей»…
 
 
Когда войну объявили,
Гумилев ушел воевать.
Ушел и оставил в Царском
Сына, жену и мать.
 
 
Средь храбрых он был храбрейший,
И, может быть, оттого
Вражеские снаряды
И пули щадили его.
 
 
Но приятели косо смотрели
На георгиевские кресты:
– «Гумилеву их дать? Умора!»
И усмешка кривила рты.
 
 
«Солдатские – по эскадрону
Кресты такие не в счет.
Известно, он дружбу с начальством
По пьяному делу ведет.!..»
 
 
...Раз, незадолго до смерти,
Сказал он уверенно: «Да.
В любви, на войне и в картах
Я буду счастлив всегда!..
 
 
Ни на море, ни на суше
Для меня опасности нет…»
И был он очень несчастен,
Как несчастен каждый поэт.
 
 
Потом поставили к стенке
И расстреляли его.
И нет на его могиле
Ни креста, ни холма – ничего.
 
 
Но любимые им серафимы
За его прилетели душой.
И звезды в небе пели: –
«Слава тебе, герой!»
 

«ДЕСЯТЬ ЛЕТ»
(ПАРИЖ, Рифма, 1961)

Вот наша жизнь прошла,

А это не пройдет.

Георгий Иванов

СТИХИ, НАПИСАННЫЕ ВО ВРЕМЯ БОЛЕЗНИ

 
Мне казалось всегда, что писатель
Очень нужен на этой земле,
И что я для Вас, мой читатель,
Как тепло, как еда на столе.
 
 
Но какое Вам в сущности дело
До того, что я стать хотела
Другом Вашим, опорой в борьбе,
Утешеньем в горькой судьбе.
 
 
Вот пишу я черным по белому,
По щемяще до слез сожалелому,
Без утайки и без прикрас,
Откровенно, как в смертный час —
 
 
Обо всем, что я не сумела,
Как горела душа и болела,
Как томилась и как всецело —
Вами, с Вами, о Вас, для Вас.
 

 
Помурлычь, Королевна-Краля,
Уложив на макушке ушки,
Помурлычь на моей подушке,
Отгони болезнь и печали.
 
 
С каждым вздохом глотаю бритву,
Ненавижу Блеза Паскаля
За его дурную молитву
Об использовании болезни.
Что болезни еще бесполезней
И бессмысленнее страданья?
 
 
«До свиданья, ночь! До свиданья!»
Как шальные, кричат петухи.
 
 
В этот час таинственно-ранний,
В час ненужных воспоминаний
Заклинаю страданье – исчезни!
И чтоб мне простились грехи,
Превращая болезнь в стихи.
 

 
– Вам надо уехать в Египет —
Вам вреден Париж весной,
Вам это совсем не по силам.
 
 
Ах, доктор, старик смешной!
За окнами дождик сыплет
С упрямою косизной.
Как скучно лежать одной…
 
 
… А ласточки в теплом Египте
В шуршанье стотысячекрылом,
С мечтою на каждом крыле
На север готовы лететь,
И Нил плодотворным илом
Разлился на целую треть.
 
 
– О, любите меня, любите,
Удержите меня на земле,
О, любите меня, любите,
Помешайте мне умереть!
 

 
Вот палач отрубил мне голову,
И она лежит на земле.
И ни золотом, и ни оловом…
Кончен спор о добре и зле.
И теперь уже, плачь не плачь,
Не пришьет головы палач.
 
 
Посмотри, какая красивая,
Косы черные, как смоль,
А была гордячка спесивая,
Презирала бедность и боль.
 
 
Только как же… Позволь, позволь.
Если это моя голова,
Как могла я остаться жива!
И откуда черные косы
И глаза лукаво-раскосые?
И какая же я гордячка?
 
 
Вьются вихри. Несется конница,
Пол вздымает морская качка,
В лоб стучится, в сознанье ломится
Балаболка – ведьма – бессонница
 
 
– Надоела! Которую ночь…
Убирайся отсюда прочь!
 
 
Убирайся. Все это бред —
Уголек, залетевший из ада,
Лепесток из райского сада,
Никакой головы здесь нет.
 
 
Никакой головы. Ничего.
Беспощадно метет метелка,
Полнолунным светом звеня,
Выметая в пространство меня.
 
 
Дверь распахнута в праздничный зал,
Сколько там позолоты и шелка,
И гостей, и цветов, и зеркал!
В зеркалах отражается елка
Оттого что всегда Рождество —
Вечный праздник на Божьем свете.
 
 
В хороводе кружатся дети.
Кто же я? Одна из детей? Снова детство.
Как скучно…
А если
Я одна из старушек гостей,
Прапрабабушка в шелковом кресле…
 
 
– Замолчи, замолчи, балаболка.
Замолчи, не трещи без умолка!
Ты же видишь прекрасно: я – елка.
Я вот эта елка зеленая,
Блеском свечек своих ослепленная.
Как волшебно…
Как больно…
Огонь.
 

 
Подушка, тетрадь, чернила,
Жасмин и солнце в окне.
Ленора, Сольвейг, Людмила,
Русалка на лунном дне.
 
 
… О том, как я жизнь любила,
Как весело было мне.
О том, что моя тоска
Тяжелее морского песка…
 

 
Я все понимаю и слышу
Не хуже, чем кто другой:
Вот падает снег на крышу,
Бубенчик поет под дугой —
 
 
И мчатся узкие санки
Вдоль царственно белой Невы.
… Потом я жила на Званке
В гнезде у вдовой совы.
 
 
О том, что было когда-то,
Мне лучше не помнить совсем —
Глазастых собак и солдата
И дочек. Их было семь.
 
 
Ах, дочки мои – цветочки
В сияющем райском саду
(…А вдруг они тоже в аду?..)
 
 
Довольно! Дошла я до точки
В беспамятстве и бреду
И дальше, нет – не пойду.
 
 
Пожалуйста, сердце, не охай
И воздуха не проси —
Пойми, что не так ведь и плохо
С тобой нам в Монморанси.
 

 
В окнах светится свет аптеки,
Цвет зеленый – надежды цвет,
Мой пушистый зеленый плед.
Закрываю, как ставни, веки.
Может быть это счастье навеки,
А совсем не жар и не бред.
 
 
Разбиваются чайки о снасти,
Разбиваются лодки о льды,
Разбиваются души о счастье.
Расцветают крестами сады,
Далеко до зеленой звезды…
Как мне душно.
Дайте воды…
 

 
Над зеленой высокой осокой скамья,
Как в усадьбе, как в детстве с колоннами дом.
Возвращается ветер на круги своя,
В суету суеты, осторожно, с трудом.
 
 
Возвращается ветер кругами назад
На пустыню библейских акрид и цикад,
На гору Арарат, где шумит виноград
Иудейски картаво. На Тигр и Евфрат.
 
 
Возвращается ветер, пространством звеня,
На крещенский парад, на родной Петроград,
Возвращается вихрем, кругами огня…
 
 
– Ветер, ветер, куда ты уносишь меня?
 

 
Началось. И теперь опять
Дважды два не четыре, а пять.
 
 
По ковру прокатился страх
И с размаха о стенку – трах.
Так, что искры посыпались вдруг
Из моих протянутых рук.
 
 
Все вокруг двоится, троится,
В зеркалах отражаются лица,
И не знаю я сколько их,
Этих собственных лиц моих.
 
 
На сосну уселась лисица,
Под сосной ворона стоит.
Со щитом. На щите. Нет, щит
На вратах Цареграда прибит.
 
 
Как в лесу сиротливо и сиро,
До чего можжевельник сердит!
 
 
Бог послал мне кусочек сыра,
Нет, совсем не мне, а вороне,
Злой вороне в железной короне,
Значит ей, а не мне повезло.
 
 
Но лишившись царского трона,
Трижды каркнула злая ворона
Пролетающей тройке назло.
Кучер гикнул. Взметнулись кони.
Берегись! Сторонись, посторонний!
Сном и снегом глаза занесло.
 
 
Соловьиная трель телефона
Вдруг защелкала звонко:
 
 
– Алло… —
 
 
Сразу все в порядок пришло.
Из прозрачно-зеркального лона
Нереальность скользнула на дно,
Там где рифмы коралловый риф,
Там где ритмов отлив и прилив,
Там где ей и лежать суждено.
 
 
Легкий месяц сияет в эфире,
Уводя облаками на юг.
Лампа светит уютней и шире,
Образуя спасательный круг.
 
 
И теперь, как повсюду в мире,
В эмигрантской полуквартире
Дважды два не пять, а четыре.
 
 
Значит кончено. Спать пора.
Спите, спите – без снов – до утра.
 

«Дождь шумит по грифельной крыше…»

 
Дождь шумит по грифельной крыше,
Еле слышно скребутся мыши
Там внизу этажом пониже —
Очень много мышей в Париже…
 
 
Снова полночь. Снова бессонница,
Снова смотрит в мое окно
(За которым дождь и темно)
Ледяная поту сторонница.
 
 
Как мне грустно… Как весело мне!
Я левкоем цвету на окне,
Я стекаю дождем по стеклу,
Колыхаюсь тенью в углу,
Легким дымом моей папиросы
Отвечаю на ваши вопросы —
Те, что вы задаете во сне.
О вчерашнем и завтрашнем дне.
 

1950

«В этом мире, слезами воспетом…»

 
В этом мире, слезами воспетом,
С каждым зверем и каждым предметом
Ощущаю я братство-сестричество,
Неразрывное с миром родство.
Но не знаю сама отчего,
Хоть и странно сознаться мне в этом,
Мне роднее всего электричество.
 
 
Я одна по аллее иду
В черном, пышном приморском саду.
Искрометно, как смех истерический,
Рассыпается свет электрический,
Лиловея, как роза на льду.
Нет, пожалуй еще лиловей,
Как над розой поет соловей
Исступленно, в небесном аду.
 

«Средь меланхолических ветвей…»

 
Средь меланхолических ветвей
Серебристо плещущей ольхи
Вдохновенно, в совершенстве диком
Трелями исходит соловей
Над шафранною китайской розой.
Восхищаясь собственною позой,
Тень играет дискобольным бликом,
И роса на бархатные мхи
Капает жемчужинами слез.
 
 
Розы, розы… Слишком много роз,
Слишком много красоты-печали.
Было слово (было ли?) вначале,
Слово без словесной шелухи.
 
 
Светляками, крыльями стрекоз
Над кустами розовых азалий
За вопросом кружится вопрос
Ядовитее, чем купорос:
Можно ли еще писать стихи.
Можно ли еще писать стихи
Всерьез?..
 

«На заре вернувшись с бала…»

 
На заре вернувшись с бала
Я усталая легла.
В звездной пене, в лунных стружках,
Застилая зеркала,
Легкий сон на одеяло
Наплывает из угла.
 
 
От усталости в подушках
Догорая вся дотла —
До чего же я устала,
До чего я весела!
 
 
Если б жизнь начать с начала
Я такой бы не была:
Никому бы я не стала
Делать ни добра, ни зла.
 
 
А была бы я лягушкой,
Квакающей у пруда
(Стынет темная вода,
Высоко блестит звезда).
 
 
Или в крапинку кукушкой,
Что усевшись на суку
День-деньской твердит ку-ку
В средних числах сентября,
Не пророча, а для смеху,
Рыжим листьям на потеху.
 
 
Но средь звезд и снов скользя
Ясно вижу – стать нельзя
Ни лягушкой, ни кукушкой.
Что ж? Согласна я – изволь —
Взять себе другую роль:
Стать простушкою-пастушкой,
На которой хоть и зря
В сказке женится король.
 

«Дни считать напрасный труд…»

 
Дни считать напрасный труд.
Дни бегут,
Часы летят,
Превращаются в года.
 
 
В тихий сад на сонный пруд
Принесли топить котят.
Глубока в пруду вода,
Хоть котята не хотят,
Как уж не утонешь тут?
 
 
И кошачая беда,
Намяукавшись в эфире,
В милосердном этом мире
Исчезает без следа.
 
 
Разве что блеснет звезда
Светляком, скользотой льда,
Острым лезвием секиры
Над безмолвием пруда.
 
 
Мне ж до Страшного Суда
(Если будет Страшный Суд)
Погрешить еще дадут.
 

«Сорок градусов в тени…»

 
Сорок градусов в тени.
Душно каждому цветочку,
Дурно каждому листочку,
Только комары одни
Да трескучие цикады
Этакой жарище рады.
 
 
Оборвать? Поставить точку,
Потушить навек огни?
 
 
Нет, поставлю многоточье…
Будут и другие дни
И прохладней и короче,
Будут и другие ночи.
Ну, и прочее и прочее —
Все переживу воочию.
 
 
Мне дышать не надоело,
Хоть «печален наш удел».
Жизнь приятнейшее дело
Изо всех приятных дел.
 
 
Я во сне и наяву
С наслаждением живу.
 

«Гладью вышитый платок…»

 
Гладью вышитый платок,
Мной подаренный не мне,
Мной забытый на окне,
Мной потерянный во сне.
 
 
Хореический прыжок
В нереальность повседневности,
Слез соленый кипяток
Между строф и между строк.
От влюбленности? Из ревности?
 
 
В небе звезды и гроза,
Небо как его глаза.
 
 
Беззаконие закона,
Произвола благодать.
Не понять, не разгадать —
Осудить иль оправдать?
 
 
Слишком тяжела корона
Для курчавой головы.
Окна настежь. Крик совы.
 
 
Призрачно сияют свечи,
Отражаясь в зеркалах,
Как на Волге, как в Венеции,
И с трапеции-балкона
Без приветствия-поклона
В спальню тихо входит страх.
Дездемона, Дездемона,
Прелести живой цветок,
Где твой вышитый платок?
 
 
Отблеск лунного опала.
Обручальное кольцо
Падает на покрывало.
Как прозрачно, как устало,
До чего невинным стало
В мертвой прелести лицо.
 
 
Все, что сердцу было мило,
Все, что здесь оно любило,
Все, о чем оно просило,
Все, чем мучилось оно,
Так недавно – так давно,
Камнем кануло на дно.
 
 
Хорошо ли, Дездемона,
Между звезд и молний спать
Хрупкогорлой и влюбленной,
С ним навеки разделенной?
Даже в сновиденьях врозь?
 
 
И тебе ли иль Офелии
В грозно-громовом веселии
Звездометной карусели
Выпало кометой стать?
 
 
Если б сердце не болело,
Не металось вкривь и вкось,
О себе и об Отелло
Позабыть бы удалось.
Как она про иву пела
И рукою влажной, белой…
 
 
Обе плакали и пели —
Дездемона и Офелия —
Перед тем как умереть
От любовного похмелия.
 
 
Нет, довольно. Хватит. Брось!
Ничего мне здесь не мило,
Ни о чем я не просила,
Ничего я не любила,
Кроме лунных ожерелий
Да цыганского безделья
И подснежников апреля.
 
 
Обо мне не надо петь,
Не за что меня жалеть.
 

«За верность. За безумье тост…»

Роману Гулю

 
– За верность. За безумье тост.
За мщенье… Пенных кубков звон.
Какой сквозной тревожный сон:
Узорчатые рукава,
«Дочь пекаря, сова…
Слова, слова, слова…»
 
 
Белеет мост. Блестит погост,
О вихри вздохов, волны слез!
Известно все заранее:
Средь звезд
И роз
Апофеоз
Непонимания.
 
 
Высокий королевский дом
В туманной Дании.
И королева с королем
И принц на первом плане.
Прожечь вином,
Залить огнем,
Пронзить рапиры острием —
Ни хмеля, ни похмелья.
Цветы на память, на потом,
Цветы на новоселье.
Как тихо спит на дне речном,
В русалочьей постели,
Как сладко спит бессмертным сном
Офелия.
 

«Это молоточек память…»

 
Это молоточек память,
Искромечущее пламя,
Звездноплещущее знамя
В суматохе голубой,
Волн ликующий прибой,
Струн гитарный перебой,
Разговор сама с собой,
 
 
То, что скользкой льдинкой тает,
То, о чем сосед не знает,
То, чем пенится корыто,
То, о чем стучат копыта
По торцовой мостовой
В Петрограде, над Невой,
То, что пляшет шито-крыто
Пляскою святого Витта
В подсознании, на дне,
Что потеряно во сне,
То, что белой ниткой сшито,
То, что шито красным шелком,
То, что рыщет серым волком,
Крысою по книжным полкам,
То, о чем не скажешь толком,
То, чего не объяснить,
То, на чем порвется нить
Жизни.
И стихов.
 

«Не во мне, а там вовне…»

 
Не во мне, а там вовне,
В сердце ночи, в глубине,
Как на плоском дне колодца
Светлодумная луна.
Колкий луч спиралью вьется,
Скользкою эмалью льется,
Образуя на стене
Искрометного уродца.
 
 
В сердце ночи, у окна,
Где стихи и тишина,
Безысходно, точно встарь,
Мутностеклый, длинный-длинный
Блоковский горит фонарь.
И в его бессмертном свете,
В зеркалах и на паркете
Рябь отчаянья видна.
 
 
– Друг мой, незнакомый друг,
На одной со мной планете…
Очень мне «и ску и гру»,
Не с кем мне вести игру,
Без ухаба, без ушиба,
Без цыганского загиба.
Некому: пожатье рук,
Некому: – За все спасибо.
 
 
– Здравствуй, здравствуй! – поутру.
Вечером: – Спокойной ночи.
Спи закрывши г лазы-очи,
Спи до завтрашнего дня…
Иль точнее и короче —
Нет в лазури одиноче,
Белопарусней меня!
 

НОЧЬ В ВАГОНЕ

 
У окна качается пальто,
Как повешенный.
Не о том. Совсем не то.
Вместо имени – местоимение.
Он. Оно. Растерянность, смятение
С болью-солью смешаны.
 
 
Дребезжанье, лязг и треск.
За окном рога оленьи,
Между рог оленьих крест
Светится торжественно-неярко,
Как ляпис-лазурная лампадка.
 
 
До чего вагонно гадко,
До чего вагонно жарко.
Не забыть – в Вероне пересадка.
 
 
На одной руке перчатка, А другая где?
Потеряна.
 
 
Все вперед бессмысленно-расчислено,
По квадратикам размерено.
Прямо под откос —
К беде.
Не уснуть бы, не проспать, Ведь в Вероне…
 
 
Треск колес
И вот опять
Крест мелькает на лесной опушке.
 
 
Надоедливый вопрос:
Есть ли у кукушки ушки,
Больно ль ей на каменной подушке
В перегаре папирос?
А вороне?
 
 
Надо помнить, что в Вероне
Пересадка. Затекли колени.
Лязг и звон.
Прыжок олений
Под ритмический уклон
В железнодорожный сон.
 
 
Если бы суметь спасти
И другого и себя,
Если бы суметь уйти,
Не волнуясь, не любя,
Без предчувствий, без воспоминаний,
Как идут на первое свиданье
В празднично расцветший сад.
 
 
Лунный луч завила повилика,
В лунатичности серебряного блика
Воскресает призрачно и дико
Прошлое на новый лад.
– Не оглядывайся, Эвридика,
 
 
На тобой пройденный ад.
Не оглядывайся. Не огляд…
Провались поглубже, Эвридика,
В белый беспредметный сон,
В звон, скользящий под уклон.
 
 
Ты проснешься впотьмах,
Ты проснешься в слезах,
Ты проснешься в тоске
С красной розой в руке,
На железнодорожном диване —
Ни надежд, ни воспоминаний,
Ни прощально-приветных огней.
 
 
Лай собак, бегущих за оленем,
Все заливчатее, все нежней,
Все волшебней в воздухе весеннем
Все прозрачнее, все розовей,
Словно трелями исходит соловей
Или фавн играет на свирели,
Нет, на флейте.
 
 
И летят часы, летят недели
Молньеносно, как с горы летели
Сани
В русский лунно-голубой сугроб…
 
 
… Это там. А это тут
На заумно-умном плане,
На воздушном океане.
 
 
Херувимы, лейте, лейте,
Исполняйте светлый труд,
Лейте ужас с райских облаков
В розами завитый гроб.
Лейте, проливайте мимо,
Лейте, лейте, херувимы,
Как на розы Хирошимы
Райский ужас между слов.
 

«Ты говорил: – На вечную разлуку…»

 
Ты говорил: – На вечную разлуку. —
Мою бесчувственную руку
В последний, предпоследний раз…
Слеза из засиявших глаз,
Как синтетический алмаз.
Твоя слеза,
Моя слеза.
Какие у тебя глаза?
Такие же, как были?
Ты все такой же милый?
Не знаю.
Если ты теперь
Тихонько постучишься в дверь —
Узнаю? Не узнаю?
В преображении потерь
Ты стал горбатый, лысый,
Ты стал хвостатой крысой,
Ты стал крапивой иль грибом.
А прядка над высоким лбом?
А складка на высоком лбу?
Но ты давным-давно в гробу
На солнечном погосте —
И ты не ходишь в гости.
 

«О жизни, что прошла давно…»

 
О жизни, что прошла давно,
Бесследно канула на дно,
Не надо громко
Говорить,
Не надо ломко
Время лить,
И продолжать соломкой пить
Случайность, что зовут судьбой,
Ту, что связала нас с тобой.
Моя судьба,
Твоя судьба,
В пустыне неба голубой.
О Господи, я так тиха,
Я так слаба,
Что до греха
Недалеко.
Я так изменчиво-нежна
(Нежней, чем нежная весна,
Изменчивее, чем волна).
О Господи, я так честна,
Что, веря в грех,
Грешу легко.
Я, может быть, грешнее всех.
 
 
Но осуждающую фразу
По ветру рассыпает смех:
 
 
– Неправда. Нет,
За столько лет
Не согрешила я ни разу.
Все вздор и бред.
Был лучезарным мой позор
И осиянным,
Победно-пламенный костер,
Шелками вышитый узор
Над океаном.
 
 
В конце концов
На разговор
Двух мертвецов
Поставим точку.
 
 
А нашу дочку,
Дочку нашу,
Цветок-Наташу,
Подарим мы
Снегам зимы.