Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Ирина Одоевцева

ИРИНА ОДОЕВЦЕВА.
СОБРАНИЕ СТИХОТВОРЕНИЙ

«ДВОР ЧУДЕС»
(Петроград, Мысль, 1922)
(полностью за исключением двух стихотворений)

Сергею Алексеевичу Попову-Одоевцеву

ПАМЯТИ ГУМИЛЕВА

 
Мы прочли о смерти его,
Плакали громко другие.
Не сказала я ничего,
И глаза мои были сухие.
А ночью пришел он во сне
Из гроба и мира иного ко мне,
В черном старом своем пиджаке,
С белой книгой в тонкой руке.
И сказал мне: «Плакать не надо,
Хорошо, что не плакали вы.
В синем раю такая прохлада,
И воздух тихий такой,
И деревья шумят надо мной,
Как деревья Летнего сада».
 

1921

БАЛЛАДА О ТОЛЧЕНОМ СТЕКЛЕ

К. И. Чуковскому

 
Солдат пришел к себе домой –
Считает барыши:
«Ну, будем сыты мы с тобой –
И мы, и малыши.
 
 
Семь тысяч. Целый капитал
Мне здорово везло:
Сегодня в соль я подмешал
Толченое стекло».
 
 
Жена вскричала: «Боже мой!
Убийца ты и зверь!
Ведь это хуже, чем разбой,
Они умрут теперь».
 
 
Солдат в ответ: «Мы все умрем,
Я зла им не хочу –
Сходи-ка в церковь вечерком,
Поставь за них свечу».
 
 
Поел и в чайную пошел,
Что прежде звали «Рай»,
О коммунизме речь повел
И пил советский чай.
 
 
Прошло три дня, и стал солдат
Невесел и молчит.
Уж капиталу он не рад,
Барыш не веселит.
 
 
А в полночь сделалось черно
Солдатское жилье.
Стучало крыльями в окно,
Слетаясь, воронье.
 
 
По крыше скачут и кричат,
Проснулась детвора,
Жена вздыхала. Лишь солдат
Спал крепко до утра.
 
 
В то утро встал он позже всех,
Был сумрачен и зол.
Жена, замаливая грех,
Стучала лбом о пол.
 
 
«Ты б на денек, – сказал он ей, –
Поехала в село.
Мне надоело – сто чертей –
Проклятое стекло!»
 
 
Жена уехала, а он
К окну с цигаркой сел.
Вдруг слышит похоронный звон –
Затрясся, побледнел.
 
 
Семь кляч влачат по мостовой
Дощатых семь гробов.
В окно несется бабий вой
И говор мужиков:
 
 
«Кого хоронишь, Константин?» –
«Да Глашу, вот, – сестру.
В четверг вернулась с имянин
И померла к утру.
 
 
У Никанора помер тесть,
Клим помер и Фома,
А что такая за болесть,
Не приложу ума».
 
 
Настала ночь. Взошла луна.
Солдат ложится спать.
Как гроб, тверда и холодна
Двуспальная кровать.
 
 
И вдруг… Иль это только сон?
Вошел вороний поп.
За ним огромных семь ворон
Внесли стеклянный гроб,
 
 
Вошли и встали по углам.
Сгустилась сразу мгла.
«Брысь, нечисть! В жизни не продам
Проклятого стекла!»
 
 
Но поздно. Замер стон у губ,
Семь раз прокаркал поп,
И семь ворон подняли труп,
И положили в гроб,
 
 
И отнесли его в овраг,
И бросили туда,
В гнилую топь, в зловонный мрак –
До Страшного суда.
 

1919

«Всегда всему я здесь была чужою…»

 
Всегда всему я здесь была чужою –
Уж вечность без меня жила земля,
Народы гибли, и цвели поля,
Построили и разорили Трою.
И жизнь мою мне не за что любить,
Но мне милы ребяческие бредни –
О, если б можно было вечно жить,
Родиться первой, умереть последней:
Сродниться с этим миром навсегда
И вместе с ним исчезнуть без следа!
 

«Дрожит и стынет…»

 
Дрожит и стынет
В твоей руке моя рука.
Со мной отныне
Твоя тоска.
– О, Мери! Мери!
– Прощай, прощай, любимый мой!
Открою двери,
Уйду домой.
В вечернем свете
Левкои на твоём окне
И губы эти
Не видеть мне.
И не услышу
Над изголовьем голос твой,
Когда на крышу
Слетит покой.
– О, Мери! Мери!
– Любимый мой, прощай, прощай!
Несчастным двери
Откроет рай.
 

1922

БАЛЛАДА ОБ ИЗВОЗЧИКЕ

Георгию Адамовичу

 
К дому по Бассейной, шестьдесят,
Подъезжает извозчик каждый день,
Чтоб везти комиссара в комиссариат –
Комиссару ходить лень.
 
 
Извозчик заснул,
Извозчик ждет,
И лошадь спит и жует,
И оба ждут, и оба спят –
Пора комиссару в комиссариат.
 
 
На подъезд выходит комиссар Зон,
К извозчику быстро подходит он,
Уже не молод, еще не стар,
На лице отвага, в глазах пожар –
Вот каков собой комиссар.
Он извозчика в бок и лошадь в бок
И сразу в пролетку скок.
 
 
Извозчик дернет возжей,
Лошадь дернет ногой,
Извозчик крикнет: «Ну!»
Лошадь поднимет ногу одну,
Поставит на земь опять,
Пролетка покатится вспять,
Извозчик щелкнет кнутом
И двинется в путь с трудом.
В пять часов извозчик едет домой,
Лошадь трусит усталой рысцой,
 
 
Сейчас он в чайной чаю попьет,
Лошадь сена пока пожует.
 
 
На дверях чайной – засов
И надпись: «Закрыто по случаю дров».
Извозчик вздохнул: «Ух, чертов стул!»
Почесал затылок и снова вздохнул.
Голодный извозчик едет домой,
Лошадь снова трусит усталой рысцой.
Наутро подъехал он в пасмурный день
К дому по Бассейной, шестьдесят,
Чтоб вести комиссара в комиссариат –
Комиссару ходить лень.
На подъезд выходит комиссар Зон,
К извозчику быстро подходит он,
Извозчика в бок и лошадь в бок
И сразу в пролетку скок.
 
 
Но извозчик не дернул возжей,
Не дернула лошадь ногой.
Извозчик не крикнул: «Ну!»
Не подняла лошадь ногу одну,
Извозчик не щелкнул кнутом,
Не двинулись в путь с трудом.
Комиссар вскричал: «Что за черт!
Лошадь мертва, извозчик мертв!
Теперь пешком мне придется бежать,
На площадь Урицкого, пять».
 
 
Небесной дорогой голубой
Идет извозчик и лошадь ведет за собой.
Подходят они к райским дверям:
«Апостол Петр, отворите нам!»
Раздался голос святого Петра:
«А много вы сделали в жизни добра?»
– «Мы возили комиссара в комиссариат
Каждый день туда и назад,
Голодали мы тысячу триста пять дней,
Сжальтесь над лошадью бедной моей!
Хорошо и спокойно у вас в раю,
Впустите меня и лошадь мою!»
Апостол Петр отпер дверь,
На лошадь взглянул: «Ишь, тощий зверь!
Ну, так и быть, полезай!»
И вошли они в Божий рай.
 

1921

«Ты заснул тревожным сном…»

 
Ты заснул тревожным сном.
Вьётся белый голубь под твоим окном,
И шумит ветвистый кипарис зелёный
В лёгкой тишине.
Мой печальный, навсегда влюблённый,
Ты с другой во сне.
Ночь, мороз и колкий снег.
По Неве замёрзшей узких санок бег;
С нею мчишься ты, с бледною и злою,
К морю, всё скорей.
Но не бойся, милый, я с тобою
В комнате твоей.
 

1922

«За старой сосной зеленела скамья…»

 
За старой сосной зеленела скамья,
Дорожки вели неизвестно куда,
И детьми мы были – ты да я
У голубого пруда.
Ты тихо сказал: «Там за камнем – дракон
С тремя головами, зелёный и злой.
К обеду съедает девочку он,
Но ты не бойся – ведь я с тобой».
Нет, там не дракон, там добрый медведь.
У него медвежата и липовый мёд,
Он умеет плясать и любит реветь,
С утра он нас в гости ждёт.
Я проснулась. Белое утро зимы,
Белый, торжественный Петроград.
И это сон, что дети мы,
И сном оказался драконий сад.
И я рада, что храброго мальчика нет,
И не нужен мне добрый медведь.
Чего мне желать? О чём мне жалеть,
Если ты меня любишь и ты – поэт?
 

октябрь 1921

«Остроконечные чернеют в небе крыши…»

 
Остроконечные чернеют в небе крыши;
Спит город тяжким сном.
Шаги мои быстры, и сердце бьется тише.
Вот и знакомый дом.
Да. Окна пестрые, и на стене распятье,
И сад в левкоях сплошь.
Повсюду веянье незримой благодати.
Ты, милый, здесь живешь.
У запертых дверей я громко постучала
Три раза, словно встарь.
Ты вышел медленно, походкою усталой,
Неся в руке фонарь.
Ты на меня взглянул внимательней и строже
И не узнал меня.
Сказал: «Нехорошо людей во сне тревожить,
Вам разве мало дня?»
 

1919

Баллада о Роберте Пентегью

 
Возле церковной ограды дом,
Живёт в нём весёлый могильщик Том
С женой своей Нэнси и чёрным котом.
 
 
Если звонят колокола –
Новая к Богу душа отошла.
Роет могилу весёлый Том –
Мёртвому строит уютный дом.
Кончив работу, идёт он домой,
Очень довольный своей судьбой –
Могильное любит он ремесло.
Быстро проходят зимние дни,
Вот уже вечер и солнце зашло.
В сумерках зимних мелькнули огни,
Словно сверканье церковных свечей.
Том прошептал: «Господи, сохрани», –
И меж могил зашагал скорей.
Кто-то зовёт его: «Том! Эй, Том!»
В страхе он огляделся кругом –
На свежей могиле уселись в ряд
Девять котов и глаза их горят.
Том закричал: «Кто меня зовёт?»
«Я», – отвечает тигровый кот.
Шляпу могильщик снимает свою –
Никогда не мешает вежливым быть:
«Чем, сэр, могу я вам служить?»
«Скажите Роберту Пентегью,
Что Молли Грей умерла!
Не бойтесь – вам мы не желаем зла!»
И с громким мяуканьем девять котов
Исчезли между могильных крестов.
Нэнси пряжу прядет и мужа ждет,
Сонно в углу мурлычет кот.
Том, вбегая, кричит жене:
«Нэнси, Нэнси, что делать мне?
Роберту Пентегью я должен сказать,
Что Молли Грей кончила жизнь свою.
Но кто такой Роберт Пентегью
И где мне его отыскать?»
Тут выскочил чёрный кот из угла
И закричал: «Молли Грей умерла?
Прощайте! Пусть Бог вам счастье пошлёт!»
И прыгнул – в камин горящий – кот.
 
 
Динь-дон! Динь-динь-дон!
Похоронный утром разнёсся звон.
Девять юношей в чёрных плащах
Белый гроб несут на плечах.
«Кого хоронят?» – Том спросил
У Сэма, уборщика могил.
«Никто не слыхал здесь прежде о ней,
Зовётся она Молли Грей,
И юношей этих не знаю совсем», –
Ответил Тому уборщик Сэм
И плюнул с досады. А Том молчал.
О котах он ни слова ни сказал.
 
 
Я слышала в детстве много раз
Фантастический этот рассказ,
И пленил он навеки душу мою –
Ведь я тоже Роберт Пентегью –
Прожила я так много кошачьих дней.
 
 
Когда же умрёт моя Молли Грей?
 

1920

«Облаками, как пушистой шалью…»

 
Облаками, как пушистой шалью,
Зябкая укуталась луна.
Эта осень началась печалью,
И печалью кончится она.
Осень – это время расставанья,
Но никто не скажет мне – прости!
Говорят чужие: – До свиданья! –
И ещё: – Счастливого пути!
 
 
Только как счастливый путь найти?
 

1923

«Январская луна. Огромный снежный сад…»

 
Январская луна. Огромный снежный сад.
Неслышно мчатся сани.
И слово каждое, и каждый новый взгляд
Тревожней и желанней.
Как облака плывут! Как тихо под луной!
Как грустно, дорогая!
Вот этот снег, и ночь, и ветер над Невой
Я вспомню умирая.
 

1922

«Он сказал: – Прощайте, дорогая!..»

 
Он сказал: – Прощайте, дорогая!
Я, должно быть, больше не приду.
По аллее я пошла, не зная,
В Летнем я саду или аду.
 
 
Тихо. Пусто. Заперты ворота.
Но зачем теперь идти домой?
По аллее чёрной белый кто-то
Бродит, спотыкаясь, как слепой.
 
 
Вот подходит ближе. Стала рядом
Статуя, сверкая при луне,
На меня взглянула белым взглядом,
Голосом глухим сказала мне:
 
 
– Хочешь, поменяемся с тобою?
Мраморное сердце не болит.
Мраморной ты станешь, я – живою.
Стань сюда. Возьми мой лук и щит.
 
 
– Хорошо, – покорно я сказала, –
Вот моё пальто и башмачки.
Статуя меня поцеловала,
Я взглянула в белые зрачки.
 
 
Губы шевелиться перестали,
И в груди не слышу тёплый стук.
Я стою на белом пьедестале,
Щит в руках, и за плечами лук.
 
 
Кто же я? Диана иль Паллада?
Белая в сиянии луны,
Я теперь – и этому я рада –
Видеть буду мраморные сны.
 
 
Утро… С молоком проходят бабы,
От осенних листьев ветер бур.
Звон трамваев. Дождь косой и слабый.
И такой обычный Петербург.
 
 
Господи! И вдруг мне стало ясно –
Я его не в силах разлюбить.
Мраморною стала я напрасно –
Мрамор будет дольше сердца жить.
 
 
А она уходит, напевая,
В рыжем, клетчатом пальто моём.
Я стою холодная, нагая
Под осенним ветром и дождём.
 

1922

«С   луны   так   сладостно   и   верно   веет…»

 
С   луны   так   сладостно   и   верно   веет
Торжественным предчувствием любви.
Но верить радости печаль не смеет.
Печальных, Господи, благослови!
 
 
Качая крылья, пролетает птица,
Благоуханно дышит резеда,
Любовь и радость могут только сниться.
Не видела тебя я никогда.
 
 
И все напрасно здесь, на этом свете.
Когда-нибудь найдешь ты мой портрет,
– Кто это? – спросишь ты. Тебе ответят,
Что я была и что меня уж нет.
 
 
Задумаешься ты и тихо скажешь:
– Вот эту женщину я б мог любить…
Я знаю – это будет, знаю даже,
Что ты потом уж не захочешь жить.
 

САЛАМАНДРА

 
С неба луна светила,
Я тихо в постель легла,
Подушку перекрестила
И все четыре угла.
Тепло и спокойно было в спальне,
Давно стоял за дверьми сон,
Но, когда надо мной наклонился он,
Легкий и беспечальный,
Саламандрой красной из моей груди
Выскользнула моя душа.
Я вскочила, от страха чуть дыша,
Вскрикнула «Погоди!»
И за ней побежала.
Гулкий длинный коридор,
По лестнице темной во двор,
Мимо черного канала.
На улицах было пусто совсем.
Маленький город казался нем.
Кой-где поблескивали фонари,
Где-то часы пробили три.
Саламандра бежала скорее, скорее,
Город уже миновали мы,
Садом бежали по узкой аллее
Туда, где зеленые холмы.
Сердце глухо и громко стучало,
Я так боялась ее потерять.
За Саламандрой я бежала —
Она мне дороже, чем друг, чем мать.
Холм высокий и серые кущи,
Отсюда вся окрестность видна —
Озеро и луг цветущий,
В зеленом небе медовая луна,
На лугу тритоны, лягушки и змеи,
Веселые крики услышала я,
И крики стали еще звончее,
Когда к ним подошла она,
Саламандра, огня краснее,
Саламандра, душа моя.
Занялась веселой игрою
Толпа картавых лягушат
И прыгала под луною,
Саламандру мою тормоша.
Какая милая у меня душа!
Она носится, словно летая.
Вот свернулась кольцом и ловит хвост,
 
 
Вот во весь выпрямляется рост.
Милая, смешная,
Как я люблю ее, Боже мой!
 
 
Внезапно луг огласился криком.
Души помчались гурьбой
В ужасе диком.
Медленно выйдя на луг, крокодил
Зубастую пасть разинул,
Маленькую лягушку проглотил,
Расправил зубчатую спину
И оглянулся кругом.
 
 
Странное, смутное было потом,
Что-то холодное по мне пробежало.
Я испугалась, я закричала:
По мне карабкался тритон,
Ища от врага защиты.
Прыгнул в рот мой открытый
Черный и мокрый тритон…
 
 
Я проснулась. Солнце светило.
Возле постели стояла сестра.
«Который час?» – я спросила.
«Одиннадцать, вставать пора.
Вставай скорей, дорогая!»
Я сказала: «Сегодня я злая,
Не лезь. Надоела мне».
Как болезнь, мучила тело
Тяжелая мутная лень.
Я поздно встала и надела
Серое платье на каждый день.
Отец с газетой сидел в столовой,
Я не подошла его поцеловать:
Он был какой-то чужой и новый,
Я спросила его, где мать,
«Мама с Ниной в церкви давно:
Сегодня – Троица», – он ответил.
Я сказала, глядя в окно:
«Надоели мне праздники эти.
Я никуда не пойду,
Я буду читать в саду».
 
 
Весело было в саду и тихо,
Вокруг жасмина летала пчела,
В гнезде на яйцах сидела грачиха,
А я была беспокойна и зла.
В сад пришел любимый мною,
Тот, кого я ждала,
И сказал мне: «Голубою
Вы сегодня снилися мне.
И вот я вижу вас такою,
Какою я видел вас во сне.
Ваши глаза, как озера,
Как лилии – руки.
Скоро Вы мне дадите ответ?»
Я вскричала: «Да вы эстет,
Как я раньше не замечала?
Эстет – это слишком мало!
И потом прибавила: «Нет».
Он сказал: «Вы сердце разбили».
«Сердце на то, чтоб его разбить, —
Ответила я. – И вы говорили,
Что высшее счастье несчастным быть».
Он побледнел: «Прошу вас, не надо
Смеяться надо мной!»
И зашагал по дорожкам сада,
А я вернулась домой.
 
 
У мамы за чаем в гостиной
Две старые дамы сидели в гостях
И вели разговор бесконечно длинный
О городских новостях.
 
 
Мама скучала с воскресной улыбкой,
Нина чай разливала за круглым столом
И казалась особенно тонкой и гибкой
В белом платье кружевном.
У нее забавный испуганный вид,
Словно зяблик она и сейчас улетит,
Синие глаза и нежный рот,
Она вечно твердит: «Я не смею!» —
И ей только семнадцатый год.
 
 
Я позвала ее с порога зала,
Она прибежала ко мне сейчас,
Я обняла ее и поцеловала —
Никто не видел нас —
Розовый рот, и тонкую шею,
И веки испуганных глаз.
Она прошептала: «Как я рада,
Ты не сердишься больше, но идти мне надо».
Я коснулась маленькой груди,
Она испугалась: «Оставь, уйди!»
Краснели пятна на белой шее,
Рука моя стала смелее,
Она убежала, вскрикнув слегка.
Острая влюбленная тоска
Сердце мое ущемила.
 
 
Вечером я не крестила,
Ни подушки своей, ни углов,
Мне не надо веселых снов,
Не страшна мне темная сила.
Спящим городом шла я во сне,
Шаги мои быстры и гулки.
Куда я иду? Как страшны мне
Узкие, темные переулки.
Растет и ширится испуг.
Садом я иду, спеша,
Ах, я вышла на луг,
Где меня покинула душа.
Да, это здесь. Вот и холм зеленый,
Пролетел испуганный грач,
Вдруг воздух, теплый и сонный,
Жалобный прорезал плач,
А тогда я ее увидала,
Саламандру, душу мою,
И тогда я на миг узнала
Радость блаженных в раю.
Она на холме сидела,
Мордочку подняв к луне,
Как огонь сверкало ее тело,
И она плакала по мне.
 
 
Я проснулась еще печальней.
Ночь… Далеко до утра.
За стеной соседней спальней
Сонно и ровно дышит сестра.
Я бесшумно встала с постели,
Я пробралась к сестре босиком.
О любимом – о нем, о нем
Двери жалобно заскрипели.
Лампадка горела в углу…
Но душа моя там, на лугу…
 

ПОЭТ

 
Белым полем шла я ночью,
И странник шел со мной.
Он тихо сказал, качая
Белоснежной головой:
– На земле и на небе радость —
Сегодня Рождество!
Ты грустна оттого, что не знаешь, —
Сейчас ты увидишь его.
 
 
И поэт прошел предо мною,
Сердцу стало вдруг горячо.
И тогда сказал мне странник:
– Через правое взгляни плечо.
 
 
Я взглянула – он был печальный,
Добрый был он, как в стихах своих,
И в небе запели звезды,
И снежный ветер затих.
 
 
И опять сказал мне странник:
– Через левое плечо взгляни.
Я взглянула. Поднялся ветер,
И в небе погасли огни.
 
 
А он стал злой и веселый,
К нему подползла змея,
Под тонкой рукой блеснула
Пятнистая чешуя.
 
 
Год прошел и принес с собою
Много добра и много зла,
И в дом пять, по Преображенской,
Я походкой робкой вошла:
 
 
Низкая комната. Мягкая мебель,
Книги повсюду и теплая тишь –
Вот сейчас выползет черепаха,
Пролетит летучая мышь.
Но все спокойно и просто,
Только совсем особенный свет:
 
 
У окна папиросу курит
Не злой и не добрый поэт.
 

1920

ТРИ СОВЕТА

 
Что будет, Господи, теперь?
А сердце бьется глухо-глухо,
Егоровна стучится в дверь,
И отворяет ей старуха,
Кивнула вещей головой
И говорит: – Иди за мной!
Взъерошенная кошка
Вскочила на окошко.
 
 
Они уселись у огня.
– Печалит что тебя, сударка?
– Муж бросил для другой меня,
Сапожник он, а я кухарка.
С тех пор прошло уж десять лет,
А для меня всё счастья нет.
Грызет меня досада:
Вернуть его мне надо.
 
 
– Ну, что же? Маленький разлад.
Позволь-ка рублик для начала. –
В стеклянный шар вперяя взгляд,
Старуха быстро зашептала:
 
 
– Я вижу треугольник, круг,
Вот ты, а вот и твой супруг.
Лишь не теряй терпенья,
Вернется муж в Крещенье.
И хорошо всё будет вновь,
Удачлива твоя планета:
Узнаешь радость и любовь,
Коль три исполнишь ты совета.
 
 
Егоровна пришла домой,
Кряхтит за печкой домовой,
В углу горит лампадка,
На сердце сладко-сладко.
 
 
И вовсе ей не жаль рубля,
Рубля для мужа мало,
Вот пикового короля
Она средь карт сыскала.
Протяжно тикают часы,
Топорщит таракан усы
И прячется за гири,
И бьют часы четыре.
 
 
На карту дунула она
И к маятнику прицепила,
Чтоб муж, помаявшись без сна
Вернулся бы к жене постылой.
Раскачивается король.
– Ах, скоро муж узнает боль,
И скуку, и тревогу.
Найдет к жене дорогу.
 
 
Но в этот день сгорел пирог,
К жаркому не было салата,
Клялась кухарка: – Видит Бог,
Я, барыня, не виновата. –
Сердита барыня с утра:
– Вам отказать давно пора!
Кухарка шепчет, плача:
– От карты неудача.
 
 
Молящимися полон храм
Архистратига Михаила.
С тоской взглянув по сторонам,
Егоровна свечу купила.
Рождается небесный царь,
Поют Рождественский тропарь
Угрюмые монахи…
 
 
Идет кухарка в страхе
В притвор, где нарисован ад,
И ставит вверх ногами свечку
Тому, кто черен и рогат
И грешников сажает в печку.
Ему кладет земной поклон,
Но к ней бегут со всех сторон:
– Ах, ведьма, вон скорее!
Не то дадим по шее.
 
 
А время всё идет-идет,
Не зная промедленья.
Отпраздновали Новый год,
Настал канун Крещенья;
Давно уж съедена кутья,
Легла господская семья.
В людской темно и жарко.
Во двор спешит кухарка.
 
 
Чернеет ночь, белеет снег,
Крещенская крепчает стужа.
Ночной проходит человек,
Вот, наконец, и домик мужа.
И потихоньку, словно вор,
Прошла Егоровна во двор…
К стене бревно приперто:
Уж это дело черта.
 
 
Егоровна, как будто зверь,
По нем ползет всё выше, выше.
Внизу скрипит входная дверь.
Егоровна дрожит на крыше.
Но нет, повсюду тишина.
И крикнула в трубу она:
– Зачем жену оставил?
Вернись к супруге, Павел!
 
 
Ползет, споткнулась о карниз,
Не удержалась и с размаха
На камни полетела вниз,
Крича от боли и от страха.
 
 
Она сломала три ребра.
Ах, не дожить ей до утра
И не увидеть мужа!
Всё злей и злее стужа.
 
 
Чу… Скрипнул снег. Еще. Шаги:
Шаги всё ближе и слышнее.
Кричит кухарка: – Помоги!
Сюда, скорей. Я коченею. —
Над ней склонился кто-то вдруг,
Она глядит: пред ней супруг.
– Ой! – и душа из тела
Навеки улетела.
 

«Окрепли паруса. Отрадно кораблю…»

 
Окрепли паруса. Отрадно кораблю
Плыть к золотому краю.
Но для чего мне плыть, когда я так люблю,
Люблю и умираю?
 
 
– Нет, чувства этого любовью не зови,
Ещё лукавить рано.
Ещё живёт рассказ о смерти и любви
Изольды и Тристана.
 

1922

«Под окном охрипшая ворона…»

 
Под окном охрипшая ворона
Глухо каркнула. Взошла луна.
Город спит. Ни шороха, ни звона.
И не сплю теперь лишь я одна.
 
 
И теперь тебе, я знаю, снится,
Что ты в комнате своей сидишь,
Смотрят со стены родные лица,
И тебя оберегает тишь.
 
 
Вот вхожу к тебе я рыжей кошкой,
Мягкою, пушистою, большой.
Вспрыгнула бесшумно на окошко,
Зорко наблюдая за тобой.
 
 
Как иголки, ранят злые взгляды
Немигающих зеленых глаз,
И ты знаешь, нет тебе пощады:
Все окончится теперь, сейчас.
 
 
Не уйти тебе от кошки рыжей –
С рыжей женщиной ты был жесток.
Вот я подползаю ближе, ближе,
Вот сейчас я сделаю прыжок!
 

БАЛЛАДА О ТОМ, ПОЧЕМУ ИСПОРТИЛИСЬ В ПЕТРОГРАДЕ ВОДОПРОВОДЫ

 
В контору Домкомбеда
Является едок.
«Зашел я вас проведать.
Нельзя ли ордерок.»
 
 
– «Вот, гражданин хороший,
Вы распишитесь тут,
А ордер на калоши
Сейчас вам принесут».
 
 
Он подписал с начала,
Потом не стал читать,
Но в памяти застряла
Огромная печать.
 
 
Идет гулять, погожий
Похваливая день;
Как вдруг кричит прохожий:
«Вы потеряли тень».
 
 
Едок в оцепененьи:
«Ах! Буду я в аду:
Коль человек без тени,
То с чертом он в ладу».
 
 
Сошлась народу сила.
Глядят на едока,
И ордер уронила
Дрожащая рука!
 
 
Бежит он, что есть мочи,
Торопится домой.
С тех пор и дни, и ночи
Он бродит сам не свой.
 
 
И дом родимый тошен,
И с близкими разлад,
А новые галоши
Насмешливо блестят.
 
 
Едок таит заботу,
И молчалив, и тих,
Как вдруг в одну субботу
Его уносит тиф.
 
 
Вдова лежит, рыдая,
Не в силах слез унять.
– «Сходи в Комбед, родная, –
Советует ей мать.-
 
 
Возьми там разрешенье
На гроб и три свечи,
На вынос, погребенье –
О всем похлопочи».
 
 
Контора очень близко,
Но заперт Домкомбед,
И на дверях записка:
«Приема в праздник нет.»
 
 
Но председатель Громан
Живет в квартире два,
И, может быть, он дома!
К нему идет вдова.
 
 
Как видно, председатель
Был дома очень прост:
Сидит в цветном халате,
Расчесывает хвост.
 
 
«Спасите! Злая сила!
Рассыпься. Сатана!»
И с воплем закрестила
Нечистого она.
 
 
Он стал белее снега;
Разинув дико рот,
Взревел и вдруг с разбега
Вскочил с водопровод.
 
 
Из крана пламя пышет,
От грома дрогнул дом
Весь от земли до крыши,
И смолкло все кругом.
 
 
Но с той поры на годы
Нам не избыть беды:
Хоть есть водопроводы,
Но нет и нет воды.