Текст книги "Конь в пальто"

Автор книги: Ирина Лукьянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Когда дед уехал, сын сморщил морду и спросил: «Ну ты-то меня не будешь заставлять отжиматься?»

Когда я вечером привела Машку из садика, меня ждала перевернутая кошачья миска, сломанный стул и домашка по физике.

– Нет, Борис Алексеевич, – пробормотала я. – Он последний раз звонил две недели назад, а мобильный у него не отвечает…

– Плохо, – огорчился свекор. – А у нас Елена Андреевна в Москву в командировку едет, можно у вас остановиться?

Это мне знак

В «Знаке» полагалось держать марку. Главный редактор Валентин полагал, что отдел культуры должен быть концептуальным и продвинутым, а коммерческий директор Рафаил – что он должен привлекать массового читателя. Они никак не могли нащупать баланс между концептуальностью и массовостью, а когда его нащупали, моими главными героями оказались Владимир Сорокин, Кирилл Ганин, Андрей Житинкин и издательство «Ад Маргинем». Между делом я писала в соседние отделы образования и науки, которые тоже никак не могли найти компромисса: в одном из них здравому смыслу противоречил рекламодатель, в другом – ученые, взыскующие научной добросовестности. Журналисты переписывали их несъедобные реплики простым языком, ученые кричали, что они невежды, и требовали все вернуть назад. А над схваткой стояли коммерческий директор и главный редактор и предлагали ценные указания. Поскандальнее, требовал коммерческий директор. Поумнее, брюзжал главный. Побольше гадостей, требовал один. Побольше стиля, требовал другой.

Затем оба сливались в экстазе, требуя больше эротики, больше движения, больше жизни, гадства, сволочизма, чтобы все дрожали, чтобы уважали, чтобы понимали, какие мы раскованные, умные, злые…

Что вы планируете на следующий номер, спрашивал Валентин. Я… я… беседу с переводчиком испанской литературы… А что-нибудь поактуальнее? Почему физичка такая злая, думала я и говорила вслух: выставка в Доме фотографии. Новое кино. Обзор молодой английской прозы. Кому это нужно, кричал Рафаил. Эти переводчики, эти выставки, эта беллетристика, где жизнь, где движение, где скандал?

Валентин загорался идеей. Надо написать про культуру кофеен, говорил он. И собрать с них всех рекламу, подпевал Рафаил. Написать надо компетентно и взвешенно, говорил Валентин. Но не ругать, говорил Рафаил.

Я отключалась, вспоминая, как две головы великана Блендербора в сказке ругаются: изжарить! Нет, сварить! Нет, изжарить! Нет, сварить!

В общем, я думаю, нам надо ориентироваться на продвинутого читателя, – поджав губы, резюмировал Валентин. Наш читатель – выпускник РГГУ, завсегдатай ОГИ… У нас не должно быть ханжества, говорил Рафаил, наш читатель – продвинутый. Наш читатель хочет знать две вещи: как заработать деньги и как их со вкусом потратить, дополнял Валентин.

Каждый, похоже, имел в виду себя.

Напишите про свинг-вечеринки, вдруг в один голос восклицали оба. О Господи, говорила я. Ну это же не значит, что мы всех призываем участвовать в свинг-вечеринках, опять поджимал губы Валентин. Но это все прочитают, вставлял Рафаил. Написать можно по-разному, вы можете относиться к этому как угодно, для журналиста нет запретных тем, хмурился Валентин. Сходите и напишите, припечатывал Рафаил. Нет, упиралась я, апеллируя к разуму Рафаила. У нас серьезные рекламодатели, они будут недовольны. Я думаю, что это проблемы отдела рекламы, ставил меня на место Валентин. И пришлите мне примерный план на следующие полгода. И мне, кричал в мою опечаленную спину Рафаил.

На следующей неделе мне приносили статью внештатницы о свинг-вечеринках: «Светло-волосая вагнереанская валькирия в провокативной блузке от Sonia Riekel»…

– Отредактируйте, пожалуйста, – цедил главный, – и поставьте в номер.

– Здесь почти в каждом слове ошибка! – кричала я.

– И напомните фотоотделу, чтобы поторопились со съемкой, – заключал он, не слушая.

На следующий день после выхода номера половина рекламодателей, считающих себя солидными, грозилась разорвать контракты. Рекламный отдел рыдал у телефонов. Рафаил ходил над ними черной тучей и обещал каждого оштрафовать на сто долларов, если хоть один контракт будет разорван. Вы должны уметь отстоять политику своего издания, вопил Валентин, и объяснить вашим идиотам, чтобы они не лезли не в свое дело.

На следующей неделе собирали четыре креативных совещания, где я уже предпочитала молчать и рисовать в ежедневнике зайчиков. Изжарить, требовал Валентин. Сварить, настаивал Рафаил. А если потушить, предлагала редактор отдела общества Тамарка. Нет, нет, только с белым сливочным соусом, убеждал выпускающий редактор Гера, он же автор ресторанных обзоров, которые делал из бескорыстной любви к кулинарному искусству. Обзоры были знамениты предложениями в пять-шесть вордовских строк каждое и упоительными оборотами: «телятина оставляет стойкое и беспричинное земляничное послевкусие».

Стодолларовый штраф был самой популярной мерой дисциплинарного воздействия в «Знаке». Приказы о штрафах торжественно вывешивались на доску в коридоре и рассылались по внутренней сети, чтобы никто не остался неосведомленным о новой карательной акции.

Меня последний раз оштрафовали в прошлом месяце. За правку в подписанной полосе. Писатель в пятый раз перечитал текст интервью и осознал, что весь второй абзац сверху надо исключить, исключить немедленно, это немыслимо, это бездарно от начала до конца, я не мог так сказать, вы передернули мою мысль, я всю ночь не спал! Можно было отовраться: мол, правка уже невозможна. Но она была возможна, вру я неубедительно, и очень уж он горевал. Я втихую упросила верстальщицу Лизу внести правку. Полосу вывели, подписали, незаметно положили на место. Не учла я только Лизиной неврастении. Когда Рафаил пришел со срочной переверсткой рекламных полос в десятом часу вечера, она не выдержала. И ходят и ходят, вопила истерзанная труженица, и правят и правят, весь день правят подписанные полосы, я это уже верстала, я не буду больше переверстывать, только с санкции главного редактора! Как правят? Кто это правит подписанные полосы? – ухватился Рафаил. И Лиза единым духом сдала четыре отдела и выпускающего редактора Геру впридачу. И сэкономила газете полтысячи условных единиц. Как раз потерянных из-за очередного разорванного контракта.

В минувшем декабре меня два раза разнесли на редколлегии за недостаточную стервозность. Слишком у вас, Екатерина, благостные материалы, выговаривал Валентин, одновременно проверяя почту в компьютере. Так не пойдет, это не журналистская работа. Он еле шевелил губами, так ему противно было со мной разговаривать. Вы напишите так, чтобы на вас в суд подали, тогда это будет журналистская работа. Он закурил и скучающе отвернулся к окну. А так это сочинение для восьмого класса.

Как раз накануне он выбросил из номера сверстанное интервью с моим любимым режиссером. Причину объяснил просто: «Не наш формат». В «Трубе» интервью тоже не взяли, сказали, ну Кать, ты чего, это для нас слишком умно. Я звонила режиссеру с извинениями: я две недели преследовала его просьбами и хотела теперь провалиться сквозь землю. Режиссер меня утешал: что вы, Катя, я отлично понимаю, в каком обществе живу.

Нам нужен новый способ подавать ньюсмейкеров, сказал Валентин. В каком формате вы готовы их подать, Екатерина? В белом французском соусе, предположила я.

Разговоры о кулинарии, оживился Валентин и сразу потух: нет, было, кто-то уже это делал. Макаревич, подсказал Рафаил. Да, сказал Валентин. Екатерина, о чем вы готовы говорить с ньюсмейкерами? О жизни и смерти, буркнула я – просто чтобы отвязались.

– То есть? – удивился Валентин.

– Ладно, неважно.

– Нет-нет, поясните, пожалуйста.

Отступать мне было некуда. Я прокляла свой длинный язык, закрыла ежедневник, переполненный зайчиками, и стала импровизировать:

– О мировоззрении. О целях, которые они перед собой ставят. О том, чем живут… на что надеются… что заставляет их каждый день делать то, что они делают… что думают о смерти и бессмертии…

Главный поскучнел.

– Я думаю, может быть, о стиле? – задумчиво протянул он.

Я нарисовала еще одного зайчика.

Через неделю я приехала забрать оттуда свою чашку и зарядник для телефона, договориться с Тамаркой, что она будет мне писать для «Трубы» под псевдонимом. Перекинуть на пять дискет все свои файлы, вычистить в компьютере закладки, history и cookies, переадресовать почту и выбросить накопившиеся бумаги. У меня они почему-то все время накапливаются.

– Хочешь завтра сходить пожрать? ВИП-клуб с фуршетом и шоу живых тюленей, – уныло предложила Тамарка, прикуривая новую сигарету от окурка. – Презентуют новый программный продукт.

– Добра-то, – гордо отказалась я. – У самой вон чо есть, иди сходи.

И вручила ей простыню факса с приглашением на октябренок-парти в честь выхода книги садистских частушек на политические темы. Форма одежды школьная парадная, говорилась в приглашении, аккредитация обязательна. Желательна звездочка или пионерский галстук.

– Так ведь горошницей, поди, будут кормить, – сморщилась Тамарка.

– И кипяченым молоком.

– С пенками, – Тамарка подавилась дымом.

Из коридора разнесся страшный рев Рафаила, распекавшего рекламную службу.

Выходной у меня!

Надоело рассказывать про коммерческих директоров. Все. Я оттуда уволилась. И вообще у меня выходной. По субботам Сашке не надо в школу, а Машке в садик. По субботам мы можем позволить себе спать до одиннадцати. Потом дети приползают ко мне, и мы лениво смотрим из-под одеяла какой-нибудь «Квартирный вопрос» или передачу из зверской жизни, и пьем чай с бутербродами. Только тогда, когда Машка начинает с визгом драть Сашку за уши, а тот возмущенно спихивает ее ногами с дивана, и на сбитой простыне обнаруживается туча крошек от печенья и восемь конфетных фантиков, – только тогда я начинаю всех строить. «Мама, что ты кричишь на своих крошек?» – басит Сашка. «Крошкам в кровати не место!» – ору я в ответ. Телевизор выключить, всем одеться, умыться, застелить постели, Саша ведет гулять собаку, которая давно визжит у двери, Маша идет кормить кошку, а я беру пылесос – и кто не спрятался, я не виновата.

Вариант субботнего утра – пока дети спят, мать совершает пробежку с собакой и, вернувшись, падает спать, чтобы через два часа обнаружить двоих измазанных шоколадом детей, пляшущих на ее трупе.

Обед, прогулка. Сашка ленится: можно я дома посижу. Я знаю, он будет перечитывать «Властелина колец», гонять в компьютере престарелого капитана Комика и жрать конфеты.

После Нового года у нас оказалось шесть конфетных новогодних подарков, шесть бомб, подложенных под благополучие семьи. Сашка с гастритом и Машка с диатезом третью неделю передвигаются по дому крадучись: осторожно открывая дверцы шкафов, шелестя бумажками и облизывая коричневые губы, и пол засыпан опадающей хвоей и фантиками, и в трещинах паркета прячутся невыводимые конфетти из хлопушки. Я прятала конфеты, запирала их под замок, совала на антресоли… Дохлый номер.

Мы с Машкой лепим снежного зайца и снежного кота, снежную Машку и снежную маму. Машка приносит две ветки и втыкает зайцу между ушей, получаются оленьи рога. Я пересаживаю рога на снежную Машку. Она – на снежную маму. Потом мы уходим под детскую горку – в домик, печь снежные пироги, а когда возвращаемся обратно, наша снежная компания уже растоптана подростковыми тяжелыми ботинками.

– Гады, – мстительно хмурится Машка, – если я их увижу, я их снежками застреляю! Я их рогами забодаю! Я им снега за шиворот набью!

Машка лихорадочно лепит Страшное Страшилище, густо украшая его рогами всех видов и мастей: берегитесь, варвары, вот что с вами будет.

Дома Сашка лежит поперек моего дивана, густо засыпанный фантиками, и читает журнальчик. Обедать, говорит, не хочу. Нет, нет, к жареной картошке это не относится. И вот мы лениво обедаем у видика с включенным «Королем Львом», а перед нами на табуретке поднос с тарелками, молоком и клюквенным киселем.

– Саша, – говорю я, – ты джинсами раздавил конфету. У тебя весь зад в шоколаде.

– Угу, – говорит Саша.

– Сними штаны, залей пятновыводителем, – рекомендую я.

– Угу, – отвечает Саша.

– Маму надо слушаться, – ввязывается Машка и лезет снимать с него штаны.

Бац! Машка получает удар ногой, взвивается в воздух и приземляется на свободный край подноса. С подноса катапультируются тарелка с недоеденной картошкой и две чашки. По полу разливается кисельно-молочная лужа. Хорошо хоть чашки у нас небьющиеся.

– Молочная река, кисельные берега, – восхищается Машка.

На шум является вечно несытая Джесси и стремительно слизывает с пола картошку, кисель и молоко. Пол за ней даже мыть не надо, при таких детях очень удобно.

– Снимай штаны.

– Угу.

– Да что ты там такое читаешь?

А вот что: «Нужно ли целовать девушку на первом свидании? Не испугается ли она?»

«Как только я завожу речь о поцелуе, она сразу переводит разговор на другую тему».

«Ребенок – не повод для брака». «Дальше события начали развиваться так непредсказуемо, что полностью оправдали астрологический прогноз». «Йоу, пиплы! Я Dark Angel. Обожаю «Арию», Кипелова, сериал «Бригада» и футбол». Дальше были безбашенные перцы, Елка-извращенка, Скорпион по гороскопу и съемка клипа с большим красивым гробом.

– Отдай, – заорал Сашка, пытаясь отнять у меня ловко выдернутый из-под его носа журнальчик.

И молодецки напрыгнул на меня всем телом. И я дрогнула. И пошатнулась. И поскользнулась на остатках киселя. И упала на Джесси. И Джесси завизжала. И я загремела в недолизанный кисель с молоком. И зад у меня стал кисельный и очень ушибленный. И встала я, потирая зад, и выслушала извинения своего дурацкого сына, и собрала наши с ним джинсы, и понесла их выводить с них пятна. А Машка все это время недовольно орала, чтобы все отошли и не мешали ей смотреть.

Кажется мне, пора принимать меры. Мне все надоело, мне тридцать три года и ничего для истории. Я пишу короткие заметки в четыре места и прыгаю, как на болоте, с кочки на кочку: то здесь дадут сто баксов, то здесь. То ничего не дадут. Я меняю коронку и хожу с разодранной ноющей челюстью, а отдала я за нее сто пятьдесят долларов, которые мне нужны совсем для другого. Четверть еще только началась, а мой сын за неделю получил десять двоек, Машка меня не слушается, Гриша не платит мне денег, а вчера снял у меня отличный материал и всунул историю про сглаз и порчу, потому что это привлечет читателя. Надо принимать меры, я себя не в мухоморах нашла.

Труба зовет

Но прежде чем я возьмусь принимать меры – набравши воздуху, уф, уф, уф – газета «Труба».

Свое странное название «Труба» получила от Трубной площади, в районе которой жил главный редактор Гриша Вешняков. Гриша гордится своим коренным москвичеством и мыслит себя современным Гиляровским. И газету всегда хотел делать соответственную: корреспонденты «Трубы» пасутся на свалках и вокзалах, на азербайджанских рынках и очистных сооружениях, во вьетнамских общежитиях и похоронных конторах. Общий колорит газеты получается довольно коричневый, не в смысле фашизма, – а я своими статьями о старой Москве добавляю этому коричневому цвету благородного флера. В «Трубе» я писала не только о Шехтеле или Аполлинарии Васнецове – это у меня взяла бы и «Классика жанра». Здесь я писала о повседневной городской механике, о малозаметных персонажах каждого дня: как строят мосты, как работают ТЭЦ, кто водит речные трамвайчики, как живется проводницам поездов дальнего следования, что думают клиенты одежных магазинов о продавщицах и наоборот, где учатся дети афганских беженцев, как реставрируют боярские палаты и где в мегаполисе живут какие бабочки.

Редакция «Трубы» находится в старинном особнячке со скрипучими полами и плохо открывающимися окнами. В ней много крохотных кабинетов с высоченными потолками, потолки по углам ржавые от протечек, столы засыпаны пеплом и старыми полосами. Полосы исчирканы помарками. Здесь до сих пор рисуют планы полос по клеточкам и считают строчки по модулям, полмодуля – девять строчек, с заголовком – пять. И точно знают, что полполосы с картинкой на два модуля и рекламой – это 74 строки по 63 знака и ни буковкой больше, и умеют ровно уложиться в этот объем. По пятницам, когда кончается верстка, в редакции пьют коньяк, поют под гитару и на чем свет стоит ругают своего начальника. В «Трубе» работает парочка кандидатов наук, которые трудятся где-то в институтах, а сюда пишут одна про паранормальные явления, а другой про лекарственные добавки. В жизни они славные люди, а читать их совершенно невозможно. Но одно привлекает читателя, а другое – рекламодателя. Здесь есть пара веселых старушек – историк, бывшая преподавательница вуза, и биолог, научная сотрудница из закрытого в перестройку НИИ. Одна смолит как паровоз и моментально выдает любые справки энциклопедического характера, другая работает огнетушителем, заливая ворванью все бушующие волны. Есть еще пара выпускниц журфака, не вполне уверенных в правилах расстановки знаков препинания, есть свой тихий сумасшедший с круглой лысой головой, одна мать-одиночка (не считая меня) и несколько лихих репортеров, слегка похожих на Серегу. Они-то и обеспечивают коньяк и гитару по пятницам. Они работают еще в десяти местах, и иногда приносят небесно-прекрасные съемки Забайкалья, греческих островов, цейлонских джунглей, австралийских деревьев, цветущих сиреневым облаком, – это чтобы коллеги полюбовались. И московских ливней, троллейбусных парков, монастырей, диких собак в метро, гаишников, выпускников, китайцев – для Гриши. Гриша морщится, перебирает кадры, говорит, все не то, острее надо, характернее… Нет первополосного кадра, орет он, срываясь на фальцет, вы умеете только цену на свои карточки набивать, а карточки у вас хреновые! И давит жилистой рукой беломорину в пепельнице.

Гриша сажает яблони на Марсе и кукурузу в Заполярье, распахивает целинные и залежные земли – и уверен, что вот уже скоро мы будем купаться в золоте, шампанском и птичьем молоке. Последняя его идея – омолодить «Трубу», а то ее одни пенсионеры читают. И в трогательной газете, подробно и компетентно освещающей проблемы артрита и пикировки помидоров, вдруг появляется молодежная вкладка, посвященная панкам, растаманам, граффитистам, сноубордистам, диджеям и так далее. Старушки-веселушки зовут ее «В мире внуков». Читатели озадаченно спрашивают, зачем это. Но главный не хочет останавливаться: теперь, когда нас читает молодежь, мы должны завоевать рынок работающих профессионалов! А то что же это нас не читают состоятельные мужчины в возрасте до 50 лет? Из кабинета валятся клубы беломорного дыма. Начинается набор журналистов и рекламных менеджеров в деловой отдел, автомобильный отдел, спортивный отдел, создаются обзоры DVD-плейеров и снаряжения для дайвинга, хотя всем понятно, что читают нас небогатые образованные бабушки, чья бурная активность не распространяется на футбол, иномарки и сноуборд. Для новеньких освобождают комнату, разгоняя старых сотрудников, дают зарплаты по тысяче баксов на нос, хотя старенькие не получали свои шестьсот уже три месяца, ставят компьютеры, которых в редакции не хватает… В столовке они дружно обсуждают грандиозные планы, не понимая, почему остальные хмыкают, пожимают плечами и понимающе переглядываются. А потом происходит их изгнание с позором. И скандалы, поскольку Гриша тоже считает делом чести не платить уходящим последние две-три зарплаты.

Всякая новая экономическая или идейная инициатива кончается одним: падает подписка, уходит рекламодатель, увеличивается возврат, распространители вопят, что никто не хочет покупать наше дерьмовое издание, и отказываются от сотрудничества. Впрочем, где бы я ни работала, никогда не слышала от распространителей ничего другого. Гриша орет на коллектив, из ноздрей и ушей у него валит дым.

Больше всего «Труба» похожа на огромную семью с сумасшедшим дедом во главе. Дедушкин маразм не обсуждается вслух, на дедушку никто не обижается, но выходки его всех задрали. Однако никто не уходит, разве что Гриша в припадке безумия очень уж сильно обидит. А не уходят потому, что работается легко, читатель любит, редакция очень домашняя и как-то в ней чрезвычайно уютно. Особенно по сравнению с напыженным «Знаком», где, сидишь за компьютером в своей выгородке, как каторжник на галере, не поднимая головы, и строчишь. Ни человеческим словом с кем-то перекинуться, ни за обедом поболтать: даже в столовую ходят поодиночке. Так, бывало, весь день проведешь на работе, рта не раскрыв, и возвращаешься домой.

Гриша – воспитанник советской печати, бывший спецкор центральных изданий, который ухитрился на волне перестройки что-то где-то акционировать или приватизировать. Гриша учит начинающих по старинке: ты журналист, ты должен быть везде, самым первым! У тебя должна быть толстая книжка нужных телефонов! У тебя везде должны быть люди, которые тебе первому все расскажут! Что это ты написал? Для кого ты это написал? Ты напиши так, чтоб тебе самому было интересно! Чтоб Катьке вон было интересно! Кать, тебе интересно? Нет, Гриш, не очень. Ну и дерьмовая тогда у тебя заметка, пошел, переписал, из графика уже выбились.

«Труба» – осколок социализма. Денег не платят, а все работают. Сломается компьютер – привозят свой из дома. Отключат Интернет за неуплату – внесут свои деньги. Иногда думаю: а что ж я не брошу впахивать на Гришу, который мне с ноября ничего не платил? И вопрос встает уже нешуточный: из «Знака» я ушла, «Труба» не платит, накопления мои подходят к концу, что делать-то? Вчера я пришла к Грише и сказала, краснея, бледнея и заикаясь: Гриш, дай хоть за ноябрь зарплату, мне уже нечем детей кормить. Гриша полез в карман, достал четыреста баксов и сказал: больше пока не могу. На следующей неделе будет приход, тогда еще дам.

Я знаю: он надеется, что придут деньги от рекламы биодобавок. Шиш. Я вчера слышала, как на рекламного менеджера этот клиент вопил из трубки, что по нашей рекламе нет никакого отзвона. Впрочем, опять же, кто когда от клиентов слышал что-нибудь другое.

Уйду, уйду я из «Трубы». Только уйти-то пока некуда.

А когда я уйду, мне будет не хватать этого окна с видом на старые дворы и белую церковь, этих людей и этой придурковатой газеты. Время было хорошее, но оно кончилось. Труба «Трубе», это ясно.

Так будет легче

Елена Андреевна приехала рано-рано утром. Я поднялась, сонная, пошла варить ей кофе.

– Катя, а что, Сережа давно не появляется?

– Давно. Дома месяца два уже не был. Звонил на прошлой неделе, сказал, командировка. Обещал зайти. Не зашел. Я не знаю, где он.

– Как же вы так живете?

– А что я могу сделать?

Молчание. Свекровь пьет кофе, ест бутерброд с сыром.

– Катя, а вы не надумали диссертацию писать?

– Да я бы рада, да мне некогда.

– Я вот сейчас как раз буду встречаться с московскими коллегами. Если хотите у нас, так мы всегда пожалуйста, это совсем просто, я говорила. И здесь я могу договориться, если хотите.

– Елена Андреевна, ну я ведь не работаю в науке. Мне степень ничего не даст. Я потрачу год на диссертацию, а то и два, а мне это время нужно просто чтобы семью прокормить… у меня нет возможности элементарно в библиотеке посидеть… мне надо Машку к школе готовить и с Сашкой уроки делать…

– А няню вы никак не можете взять?

– А няня – это четыреста в месяц, если не пятьсот. А у меня на все про все восемьсот в лучшем случае…

– Вот так мне жаль это слышать, вы ведь могли бы защититься… А может, детей к нам – хотя бы на год? У нас рядом с домом школа хорошая. И нам хорошо, и вам бы легче…

– Ой… нет, не могу. Нет, я не могу. Они должны быть со мной. Хоть как, хоть плохо, и школа так себе, но чтобы я их каждый день видела. Я так не могу, чтобы они без мамы росли.

– Катя, но ведь вам трудно? Ведь так будет легче. И Калуга недалеко, и вы сможете приезжать. Или хотя бы одну Машу я могу взять…

– Нет, нет, я не могу так.

– Ну смотрите сами.

Приползает Джесси: гав, гав! Кормить, гулять. Поднимать детей. Свекровь уезжает в институт. Сашка поднимается в школу. Ничего не ест. Уходит. Мы с Машкой идем в сад.

– Мама, а можно я с бабушкой в Калугу уеду? – спрашивает дочь по дороге.

– Нельзя.

– Ну почему?

– Потому что мы семья, мы должны быть все вместе.

– Я не хочу вместе с Сашкой. Я к деду хочу. Хочу жить в Калуге.

– А со мной не хочешь?

– И с тобой хочу. А давай мы все уедем в Калугу?

– Тоже не получится.

– Не получится – не получится, ничего у тебя не получится, – надувается Машка. – А где мои туфли?

Ой, я забыла. Бегом по сугробам, домой за туфлями, с туфлями в сад, в магазин за кошачьей едой, за картошкой в овощной отдел, за гонораром в другое издание, в «Трубу» проверить почту и переложить в номер статью от внештатника, с деньгами к Таньке Коровиной, за фотографиями к теме номера по соседству с Танькой, за Машкой в садик, мышка за кошку, кошка за Жучку, Жучка за внучку, репка, где же ты, репка, куда ты спряталась от меня?

Good girls get reward

Чудеса случаются. И хорошие девочки иногда в полном соответствии со старинными английскими книжками получают награду. Сразу после рождественских каникул мне позвонил главный редактор «Дела», сказал, что давно читал меня в «Знаке», но еще больше в «Трубе», которую выписывает его мать, и всякий раз удивлялся, что я там делаю. И что у них подвис большой отдел, потому что сотрудник ушел в пресс-службу в каких-то верхах. Отдел после его ухода развалился, поэтому все надо делать заново, я получаю полный карт-бланш. И я немедленно согласилась, потому что мать-одиночка с двумя детьми должна работать в ежемесячном издании, а не в еженедельном, и даже не спросила про зарплату. И еще потому, что в это издание позвали лично меня – а не устроил по знакомству Серега, как во все прежние.

Я устроила отходняк в «Трубе», забрала оттуда чашку и зарядник, унесла записную книжку, списала себе нужные файлы, стерла все свое в компьютере. Зря уходишь, сказал Гриша, плюя внутрь окурка, – я тут как раз такую реформу начинаю… Окурок зашипел и погас.

На обложке «Дела» пишется: «Дело №2», «Дело №3», и так до «№12». Целевая аудитория – малый-средний бизнес и все сочувствующие. Я отвечаю в этом «Деле» за науку, образование и «разное». Психологический раздел мне пишет кандидат наук из «Трубы», уставший давать советы свекровям и невесткам, книжки – Тамарка из «Знака». Все остальное делаю я сама. Зарплата оказалась хорошая. Главный редактор тоже. Но он появляется редко, осуществляет общее руководство, а частностями занимается его заместитель Толя. У Толи глаза-буравчики, сросшиеся брови и нос с горбинкой. Когда он говорит, кончик носа немножко шевелится. Но это не смешно. Он похож на Урфина Джюса. Я его боюсь. Я боюсь его до дрожи, до обморока, я каждый день еду на работу, как на вступительный экзамен или в роддом, у меня все замирает в желудке. Я беспрестанно делаю поразительно глупые ошибки, за которые отстроила бы на подоконнике любого своего подчиненного на прежних местах работы. Когда Толя вызывает меня с вопросом «Это еще что такое у вас в подписанной полосе?» – я готова грянуться в обморок. Малое предпринимательство – это не мое дело. Я понемногу разбираюсь в бедах малого предпринимателя, я вникаю, сочувствую, стараюсь изо всех сил, и у меня почти все получается – но мне это скучно до безумия. И безумие подступает.

Плакать в метро и на редколлегиях я начала еще осенью. Зимой добавились приступы страха. Я начала просыпаться по ночам и включать свет, и вздрагивать от шума в подъезде. Я так боялась за Сашку, что он начал вертеть пальцем у виска, когда я умоляла его позвонить мне из школы и сказать, что он благополучно дошел, и звонить после школы, что он дома и все в порядке. Я бессознательно ждала страшного – и не знала, чего именно я жду. Днем я вдруг вскакивала в ужасе, что в садике что-то случилось с Машкой, искала в книжках телефон садика, не находила, успокаивала себя тем, что это расстроенные нервы, ничего не могло случиться. Вечером оказывалось, что с Машкой все в порядке.

Думать о Бекешине я запретила себе еще раньше, чтобы окончательно не рехнуться. Иногда эти мысли пролезали контрабандой, и от них тряслись руки и болел живот.

Я подпрыгивала от страха, когда в офисе кто-нибудь ронял телефон или двигал стул.

И особенно эскалатор. Эскалатор, вывозящий вверх со станции на работу. Стоило мне только встать на него, как я съеживалась от ужаса, ожидая, что сейчас на меня посыплются все возможные несчастья. В первую очередь Толик, едва я только приду, объявит, что меня штрафуют на половину оклада. Потому что я что-то напутала, но не знаю, что. Я должна была что-то сделать, но не сделала. Мне следовало позаниматься с Сашкой дополнительно, а я писала статью, и поэтому у него двойка. Надо было Джесси отвести к ветеринару, потому что у нее глаз гноится, а я не отвела, потому что ходила в школу. Теперь Джесси ослепнет, а Сашку выгонят из школы, а Машка вчера кашляла, если она заболеет, мне надо сидеть с ней дома, а я только вышла на новую работу, меня прогонят отсюда, если я буду сидеть на больничном. Я должна была внести какие-то правки и не внесла. Или отослать что-то рекламодателю и не отослала. Меня кто-то за что-то накажет, но я не знаю, кто и за что.

Я сжималась и втягивала голову в плечи, ожидая, что меня будут бить. Так и ходила, втянув голову.

Наконец, я собралась с силами и пошла к доктору лечить голову. Хотя это следовало сделать еще осенью. Доктор констатировал повышенную тревожность и общую задолбанность, заверил меня, что это не сумасшествие, и прописал антидепрессанты и анксиолитики подешевле, покуда мне не выдадут зарплаты.

Весь январь прошел в антидепрессивном тумане: меня качало. Зато я перестала постоянно плакать и бояться – и смогла хоть как-то работать. К началу февраля я уже перешла на препараты полегче, потолстела на четыре килограмма, получила первую зарплату в «Деле», сходила с детьми в театр, а с Тамаркой – в «Шоколадницу».

– Вчера пошла снег с гаража счищать, – жаловалась Тамарка. – Залезла на гараж, снег толстенный, слежавшийся. С крыши все вниз покидала, мужики внизу идут, ого, кричат, давай-давай, молодец девчонка! Спустилась вниз – надо все от дверей отгребать, что с крыши нападало. Часа два лопатой махала. Прихожу домой – мама родная, вообще шевелиться не могу. Лежу и думаю: надо подняться и пойти в сортир. Не могу. Нет, думаю, надо подняться, а то пузырь разорвется. Только поднялась, ползу – звонок. Бывший мой звонит. Тамарка, говорит, мне кажется, я скоро умру. А с чего ему умирать, бугай такой, в жизни ничего не болело. У тебя что, говорю, болит что-то? Иди ты, говорит, дура, ничего у меня не болит. Я, говорит, умру скоро, а ты меня даже не пожалеешь. Давай, говорит, утешай меня.