Текст книги "Конь в пальто"

Автор книги: Ирина Лукьянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Фея

Феминистская фея похожа на спилберговскую «Динь-Динь» в исполнении Джулии Робертс. Наверное, при моем рождении кто-то все-таки сказал волшебное заклинание, потому что я иногда пишу феминистские колонки. В одной я говорю, что иногда бывает очень лень готовить. В другой – что мужик мог бы иногда дома для разнообразия и полочку повесить. В третьей – что-нибудь такое же революционное, такой ужасный бунт против основ мужского мира. Мужики, которые это читают по долгу службы, все ждут, когда же я им припомню сиденье от унитаза. По-моему, феминистские феи не выносят неопущенных унитазных сидений. Лично мне наплевать, но иногда какая-нибудь фея нет-нет да под руку пихнет. Повисишь, бывало, с кем-нибудь на телефоне минут сорок, произнесешь в заключение сакраментальное заклинание: все – мужики – козлыыы! И так как-то хорошо на душе делается, как будто ты ждала, что сейчас начальник на тебя ногами будет топать, а он просто сказал «да ладно, с кем не бывает».

Феминистская фея регулярно совершает на меня нападки, толкая под локоть моих коллег или подруг. Подруги почти все перевелись: кто эмигрировал, кто так мигрировал морально, что уже нет сил общаться, кто живет на другом конце Москвы и постоянно меняет съемные квартиры и номера телефонов. Но те, что случайно возникают на моем пути, первым делом спрашивают, почему я до сих пор не развелась, отчего не крашусь и зачем я так выгляжу.

Как я выгляжу. Нормально я выгляжу.

Тут, я думаю, уместно уже дать портрет главной героини, а то все конь да конь.

Хмурые нещипаные брови, косая морщина возле левой. Три намечающихся горизонтальных морщины на лбу. Слишком длинная челка, забрасываемая за правое ухо; эффект непричесанных волос присутствует почти всегда; стрижки, укладки и аптекарские резинки не спасают. Глаза – как у лошади из песни про «кони шли на дно и ржали, ржали». Это не от тяжелой жизни, они у меня и в три месяца от роду были такие. Под глазами круги. Утром под правым глазом небольшой мешок: сплю на правом боку, отекает. Фигуры не видно из-за свитера, поэтому все считают, что я худенькая. А там три лишних килограмма. Уголки рта опущены. На лице выражение мировой скорби. По-моему, достаточно, уже хочется замазать это изображение белой краской или поставить фейс-контроль: с такими рожами в литературу не входить.

Совет

Меня легко воспитывать. Я к этому располагаю. У меня всегда что-то случается – и я сама виновата. Поэтому и мама, и подруги, и школьные учителя, и воспитательница в детсаду, и муж, и его родители, и даже ЖЖ-френды, хотя я и не веду ЖЖ, только так, вякну иногда, как меня достали все сантехники и электрики – все они, видя меня или слыша, испытывают непреодолимое желание дать мне Совет.

Советы начинаются со слов «тебе просто надо» или «вам просто нужно». Я стараюсь не жаловаться, никого ни о чем не спрашивать, но как же трудно принимать решения в одиночку.

И вот я советуюсь.

И вот я слышу:

– А что муж?

– А почему тебе сын розетку не починит, он же уже большой?

– Тебе просто давно уже надо было развестись.

– Вам просто нужно больше времени проводить с детьми, Катя.

– Ты бы просто выпорола его один раз как следует, и все.

– Тебе надо отдать Машу на музыку.

– Вам надо бы на пару недель лечь на обследование.

– Тебе просто надо взять няню.

– Она у тебя не стерилизованная?

– Тебе надо пойти с ним к психологу.

– Тебе надо попить общеукрепляющего.

– Вам просто надо куда-нибудь съездить вдвоем.

– Надо просто за собой следить, ты какая-то неухоженная.

– Вам все-таки стоило бы почаще заглядывать в дневник.

– Хочешь, дам телефон остеопата?

– Так а ты ее по морде тапками!

– Ты просто каждый день трать по двадцать минут на уборку, и у тебя всегда будет чисто.

– Не обращай внимания, и не надо плакать

– Вам надо показать ее эндокринологу.

– Жалобу на них напиши!

– Тебе надо научиться говорить «нет».

– Почему ты до сих пор его не выставила?

– Тебе надо хотя бы на месяц поехать к морю.

– Ну так возьми кредит!

– Читайте на каникулах!

– Построже спрашивать!

– Почаще заниматься!

– Повторить все времена!

– Любить, просто любить!

– Причащайте почаще, и все наладится.

– В отпуск!

– Прям по носу свернутой газетой!

– И подать на алименты!

– Немедленно увольняйся!

– Курс общей дрессировки!

– Да пошли всех в зад!

Наш диагноз не болит

Вчера позвонила Танька Коровина. Я боюсь, сказала она. Я ходила в маммологический диспансер, и они отправили меня на Каширку.

Я помню маммологический диспансер. Я сама туда прибежала в прошлом месяце, сама не своя от страха, заплатила денег, чтобы сказали побыстрее, что со мной, и когда пискнула – «Ай, больно!» – меня утешили страшновато: «Ну и хорошо, что больно. Наши диагнозы – не болят».

В коридорах сидели женщины, похожие на тени, встреченные Одиссеем в Аиде. Напряженные, подобранные от страха. Страх ползал по коридорам. Когда они вставали на крик врача «Федорова, зайдите! Евстигнеева следующая!» – торопливо подбирали сумки, выходили из кабинета, застегивая верхние пуговки, сжимая в руках рентгеновские снимки, страх плескался вокруг них, как юбки на ветру.

– Они ее уже в пятый кабинет гоняют, – плакала внизу у туалета женщина, сжимая в короткопалой руке мобильный. – Она уже серая вся, ничего не соображает. Ну мы держимся, а что делать. Плохо! А что ты думала?

Я вышла оттуда, освобожденная и счастливая, с крохотным диагнозом «диффузная мастопатия», который ничему не мешал, с рекомендацией пить травки и витаминки, я вышла под серое небо сопливой московской осени, перепрыгнула через лужу и медленно, плавно взлетела. И двинулась к Таганской площади, над троллейбусными проводами, над скачущими белыми огоньками игрового центра, над салонами продажи мобильных телефонов. С моей души с грохотом скатился камень, шлепнулся в лужу в Гончарном переулке и остался там лежать. Никем не замеченная, я пролетела в тумане до метро, приземлилась и сошла в переход.

Теперь мне в трубку сопела Коровина. Ее диагноз пока не болел. Пока что ей нужны были деньги, и она просила в долг. Я пообещала, что дам сколько смогу просто так и повесила трубку.

– Саня, – сказала я, – ты переживешь месяц без новых джинсов?

– Ну мам! – закричал он, демонстрируя выдранную с мясом пуговицу и две дыры.

– Ты тетю Таню Коровину помнишь? Помнишь, она к нам в гости приходила? С Егором?

– А, который напился? Ну что-то такое помню. А что?

– Ну ладно, переживу, – пожал он плечами через десять минут.

Танька Коровина сильная и квадратная, как модель Дейнеки. Если кто и конь, то не я, а Коровина. Она одна управляется с целой бандой подростков, держит на плаву журнального художника Егора и может внушить моему сыну уважение к матери. Такие женщины работают пионервожатыми в дальних походах, коками на рыболовецких траулерах и инспекторами детских комнат милиции. Иногда еще продавцами в алкогольных отделах. У них низкие, прокуренные голоса и обветренная красная морда. Коровина не курит, но голос у нее все равно прокуренный, если не просмоленный. Она ржет басом, и мне иногда за нее неловко. Тем не менее я ее люблю.

Коровина, казалось мне всегда, должна была стать тренером по метанию ядра или хоть плаванию, на худой конец. Но она по какому-то недоразумению художник, и у нее молодежная студия декоративно-прикладного искусства, и своих юных художников она строит так, что Суворову бы мало не показалось. Коровина приходит ко мне в гости и спокойно устраивает праздник генуборки, и я уже даже перестала протестовать, потому что все равно бесполезно. А через сорок минут, когда все сияет, садится за чистенький стол, извлекает бутылку красного сухого и говорить, что теперь можно и упиться в сосиску. Я не люблю это выражение, но молчу. Упиться она неспособна. В нее можно влить литр водки, и ей ничего не сделается; правда, она водки не пьет.

Есть женщины в русских селеньях, говорю я себе, глядя, как Коровина со своими молодцами расписывает какие-то шкафы на заказ, лихо разгребает мои антресоли или плетет на Машкиной голове французскую косичку, что никому другому на белом свете не под силу. Коровина – колосс. Кариатида. Девушка с веслом. Коровина все понимает и все делает правильно. Откуда она знает, как правильно – для меня до сих пор загадка. Я вот никогда не знаю.

И вот теперь Коровина мямлит в трубку, и на душе ее лежит мокрый камень из Гончарного переулка. Химиотерапия. Лысина. Рвота. Слабость. Операция. Облучение. Плохие прогнозы. Мастоэктомия. Силиконовый протез. Дикость какая-то.

– Екатерина?

– Да?

– Нам ваш телефон дала Тамара Полякова, сказала обратиться к вам. Нам к понедельнику нужна статья о феномене яппи. Вы же знаете, что такое яппи? Так вот, статья о русских яппи, есть ли такое явление, чем характеризуется. У вас есть соображения по этому поводу? Вот и отлично. Десять тысяч знаков, не больше. Можно сделать смешно, но не издеваться. Доллар строчка. Точно к понедельнику сделаете?

Итоги

Меж тем наступил декабрь. Более того, он уже близится к завершению. Свои главные подвиги за это время я, пожалуй, перечислю.

Утром перед встречей с важной персоной моя коронка, разумеется, выпала, но я ее успела поймать и незаметно вставить обратно. Статья о яппи была написана, деньги получены, отданы Коровиной. Старые джинсы заштопаны.

Я записалась к стоматологу, но так и не пошла: Машка сильно грипповала.

Я купила проводку газовую цельнометаллическую гибкую сильфонного типа, по концам соединение типа «папа – мама». И две прокладки. Как мне и было велено Мосгазом.

Я обнаружила, сколько времени и денег мой сын просидел в Интернете, а самое главное – где. И знание это меня шокировало. И если бы не Машкин грипп и необходимость посылать материалы, сидя дома, Интернет был бы немедленно отключен. Ограничилась отлучением барбоса от компьютера на два месяца. Установила пароль. Барбос обнаружил, что если пароль не вводить, а нажать кнопку «отмена», в компьютер можно превосходнейшим образом заходить и всем пользоваться.

Я сходила на родительское собрание, едва не поседела по его результатам и последние недели посвятила изучению программы за седьмой класс средней школы. Теперь я довольно прилично решаю уравнения с иксами и игреками, разбираюсь в политике Ивана Грозного, знаю все, что положено приличному человеку, об однодомных и двудомных растениях, и с возрастающей тоской думаю о том, что в следующем году начнутся химия и тригонометрия.

Я сдала в ремонт промокающие ботинки и теперь бегаю в других. Они, во-первых, на каблуках, а во-вторых, на них молния разъехалась. Если есть в мире люди, созданные для хождения на каблуках, то это не я. Так что я все равно бегаю, но сильно хромаю.

Я посетила одну корпоративную вечеринку (звали на три, но сидеть с детьми должна была моя мама, а она живет в Медведкове и работает, как мать коня). Больше всех веселился отдел распространения, который быстрее всех накачался и с восторгом перекрикивал отдел рекламы в конкурсе «Кто назовет больше женских имен на букву А».

Я получила четыре подарка от коллег и партнеров: три кружки с их логотипами и визитницу. Одну кружку Машка немедленно расхлопала, потому что попыталась сесть на кухонный стол, а он перевернулся вместе с Машкой, чайником, сахарницей, хлебницей и кружкой с логотипом. Кружку не жалко, логотип тем более, а сахар был на этот день последний.

Я расплакалась на редколлегии в «Трубе», когда меня спросили, почему мои полосы были сданы с нарушением графика. Такого со мной не было никогда.

Затопила нижнюю соседку безо всякого злого умысла. Купила силиконовый герметик и пистолет к нему и тщательно промазала все щели, чтобы к ним больше не лило.

Сшила Машке на утренник костюм радуги. Семь платков нужных цветов, нитки бисера и нитки блесток, типа струйки дождя. Машка была самая красивая.

Папа Сережа в ноябре был в Турции, где теракты, потом в Грузии, где революция, в декабре собирался в Ирак арестовывать Саддама, но поехал в Иран, где землетрясение.

Я уволилась из газеты «Знак», потому что они не отпускали меня на утренник в детский сад к ребенку. Потому что всему на свете есть свои пределы. Главный назначил третье совещание на неделе на десять утра, когда ни одна редакция, кроме самых странных и ежедневных, еще не начинает работу. Но мы еженедельник.

– Можно, мы вечером мои вопросы в частном порядке обсудим? – спросила я. – Я бы хотела к ребенку на утренник попасть.

– Я полагаю, у каждого сотрудника должны быть свои приоритеты, – с железной мягкостью заметил главный.

– Безусловно, – согласилась я. Вот тут уж у меня с приоритетами проблем не возникало.

Когда через пять минут главный зашел напомнить, что от присутствия на редколлегии освобождает только безвременная смерть, я пришивала пуговицу к дубленке. При выходе из дома я заметила, что она отрывается. Я прихватила иголку и нитку и занялась рукоделием на рабочем месте.

– У вас что, все полосы подписаны?

– Все, – кивнула я и откусила нитку. – У меня и на первый номер все сдано. И на второй половина уже в номере стоит. Скажите, кому передать дела.

Я вышла из редакции, дождалась лифта, проехала четыре этажа. Прошла через турникет. Сказала охраннику «до свидания». Вышла за дверь. Спустилась по скользким ступенькам. И не удержалась, взмыла в воздух, сделала два круга вокруг здания (ух ты, сколько снега на крыше!) – присмотрелась: не заметили? – не заметили… Приземлилась и пошла себе спокойненько к троллейбусной остановке.

Сладкая жизнь

На следующий день выяснилось, что я все сделала правильно, потому что все нормальные газеты и журналы уже ушли в неофициальный загул, который неофициально же мог тянуться до восьмого января. Следующий день был пятница, в «Трубе» и еще двух местах уже нерабочий, а в «Знаке» еще рабочий. Но в «Знаке» я еще вчера сказала, что увольняюсь, безо всяких широких жестов, я там трудовую книжку не держу, зарплату получаю в конверте и никаких договоров не подписывала. Отдадут зарплату за декабрь – большое им человеческое спасибо, не отдадут – значит, умоюсь лапкой и сделаю вид, что так и надо.

Короче, на завтра я решила вызвать газовщика, сантехника и электрика в надежде, что к празднику у меня больше не будет вонять газом, перестанет течь сливной бачок, а в большой комнате появится верхний свет.

Мы проснулись около полудня. Я решила, что дети позавтракают без меня, и села на телефон: звонила в диспетчерскую, Мосгаз и платным специалистам из бесплатной газеты: в диспетчерской было мертво занято, пусть уж, думаю, хоть придут на коммерческой основе мой бачок починять. На коммерческой основе починять никто не стремился: все спрашивали: а у вас сбоку штучка или сверху? А система какая? Ну как это «почем я знаю, какая система?» А я за выезд восемьсот рублей беру, вас устроит? А если у меня таких деталей нет, я вам ничего починить не смогу, вас устроит?

Дети лениво слонялись по квартире неумытые, нечесаные, пытались смотреть MTV, а я их заметала веником на кухню, чтоб сами себе сделали чаю, пока я прячу постиранное белье с глаз долой, убираю постель с дивана и мусор с пола.

– Она хочет бутерброд с вареньицем, – с ненавистью закричал с кухни Сашка.

– А он мне не дает! – завопила Машка.

Я в это время как раз дозвонилась и на деловитое «диспетчерская!» грянула в сторону кухни: «Заткнитесь все!». В трубке и на кухне стало очень-очень тихо.

Я объяснила обалдевшему диспетчеру про свет и бачок. Диспетчер нагло посоветовала лампочку новую вкрутить. Я вкрррутила, зарычала я, но она не горит и гарью пахнет! Электрика мне не обещали, но сантехник, заверили, будет.

На кухне Машка продолжала вой о варенье. В сортире опять натекло из бачка, и я боялась, что нижняя соседка Алиса, только что сделавшая евроремонт, меня съест безо всякого варенья. Сортир я герметиком не обрабатывала.

– Будет тебе варенье, – стонала я, вывозя воду тряпкой из-под унитаза. – Только замолчи на пять минут, а то я за себя не ручаюсь.

– Я не буду больше с ней разговаривать! – хлопнул дверью сын и удалился в комнату.

На кухне рыдала Машка. Судя по колбасным шкуркам, крошкам и грязной чашке, сын уже отзавтракал. Машка чаю не пила, к бутерброду не прикоснулась от обиды, и теперь уже варенье надо было искать всерьез. Где-то стояла мамина клубника, мама мне ее налила в пластиковую бутылку… Смутно помня, что варенье может забродить, я на всякий случай поставила бутылку в раковину: вдруг полезет вон. Повернула присохшую крышку.

Бдыщщщщ! Крышку сорвало с резьбы. В потолок ударила серо-розовая пенистая струя с острым запахом браги. Я смотрела вверх, не понимая еще масштабов катастрофы, пока на лицо мне не стали падать клубничные хлопья. Потолок был уделан забродившей массой. Варенье ползло по занавеске, стекая на цветы на подоконнике. Кухонный шкаф, стиральная машина и плита, и весь хлам на стиральной машине, и ложки-вилки в сушилке, и пылесос, и холодильник, и Машкина нечесаная голова, и плафон кухонной лампочки, и моя голова тоже… – все покрылось пенной мерзостью.

– Саша! – воззвала я.

Машка сидела на табуретке с ногами, стирая с носа варенье, смотрела, как с плафона на пол шмякаются вонючие капли.

– Саша!

На восьмом вопле он явился. Утомленно:

– Ну что еще? – приподняв одно ухо наушника.

– Ведро и тряпку. Быстро. И швабру. И старую простыню. Все, что можно порвать на тряпки. И помогать иди сюда, непонятно, что ли?

Отмытую Машку я закутала в одеяло, сунула сок с бутербродом, вручила пульт и усадила смотреть телевизор – чтоб не лезла под руку. А мы с Сашей начали сверху. Я мыла потолок, потом стены… Саша таскал воду и менял тряпки, проверяя, что смотрит Машка (СТС, конечно) и не полон ли еще сортир воды…

Тут явился сантехник и временно перекрыл воду.

– Мам, – робко заметил Сашка, – у нас сегодня новогодний вечер в пять часов.

Я посмотрела на сына. Тощий, с печальными черными глазами, с вареньем в голове и на футболке, с большими худыми босыми ногами…

– О, закрой свои бледные ноги… – пробормотала я. – В душ иди, потом ищи приличные брюки.

– Воды нет, – безысходно уронил сын.

Из сортира доносилось копошение сантехника. Мы сидели вдвоем на кухне, была пятница, 26 декабря 2003 года, пятнадцать тридцать. Мы устали до смерти и прилипли к табуреткам, у нас еще оставалось неотмытым все, что ниже уровня стола. В комнате у орущего телевизора спала Машка.

– Готово, хозяйка, – пробурчал слесарь, включил воду, взял полтинник и ушел. Бачок довольно зажурчал. Сын исчез в ванной. Я из последних сил взялась за тряпку.

И зазвонил телефон.

– Катька, можешь сегодня к вечеру написать дико смешной прогноз на следующий политический год? Страницы на полторы? В смысле, строчек на шестьдесят?

– Могу, – сказала я, стирая варенье с левой брови.

Кризис жанра

В Новый год на улице все так бабахало, что Джесси пряталась под столом, а Мавра в кладовке. Мы ходили с детьми смотреть салют, а увидели даже небольшой пожар. Во всех концах Москвы ликовали пироманы. Мы сожгли две пачки бенгальских огней и вернулись домой. Дети еще какое-то время по инерции упирались: спать не будем… потом заснули. Я сидела у мигающей елки. Начались поздравительные звонки. Звонил Егор Коровин, опять набравшись, и Таня оттаскивала его от телефона («ты как там сама-то?» – «завтра позвоню, скажу»). Звонил пьянющий ответсек «Трубы». Звонил Вася, бывший бильд из «Классики жанра». Звонила Тамарка Полякова из «Знака» («да, спасибо, звонили, написала, да, уже даже денег дали, представляешь?»). Все поздравляли. Эх, какая я бяка, думала я. Вот люди обо мне помнят, а я даже никому не звоню, не поздравляю. К этому времени из всех мест работы у меня осталась одна хлипкая «Труба».

«Классику жанра» издатель называл не журналом, а проектом. Верный признак, что издание долго не протянет. Мебельный магнат Калитин затеял его, должно быть, для отмывки денег. Все было как у больших: у кольцевой линии метро – офис с хорошими компьютерами и неограниченным доступом в Интернет, худенькая лупоглазая служба маркетинга, которая с утра до вечера писала бумажки и подвергалась критике коммерческого директора. Красивая секретарша. Полный штат сотрудников, включая трех журналистов и главного редактора, плюс художник и верстальщица. Большая бабца в роли рекламного отдела. Она только фыркала, демонстрируя прайс-листы с заоблачными ценами на рекламу, и спокойно заявляла, что теплое это местечко скоро накроется, так что ее программа-максимум – срубить бабла, пока дают.

Калитин приезжал на бесшумной черной машине, входил к нам молча. В черном костюме, торжественно-немногословный, туго накрахмаленный, похожий на гробовщика. Он окружал себя красивыми вещами – у него все было вечное, прочное, с золотыми обрезами и перьями, с мягкой коричневой кожей, тиснением, монограммами. Иногда мне казалось, что где-то в мраморном дворце среди дубовых панелей он держит наложницу с коричневой кожей и золотыми перьями. Поговаривали, что он вел переговоры о золотом обрезе для журнала и очень неохотно расстался с этой идеей. «Классика жанра», говорил он, должна быть строгой и солидной, писать о незыблемых твердынях, о стиле, который на века. Под незыблемыми твердынями понимались Шанель, «Джонни Уокер», «Картье», роллс-ройсы, Лев Толстой, швейцарские складные ножи, Агата Кристи и кожаные диваны его фирмы. Злая фея тянула меня за язык предложить в качестве темы обзор модных тенденций в похоронном деле, но задача моя была иная.

Я сидела на отделе истории вещей и писала о людях и брендах российского прошлого: модельер Ламанова, фотографы Булла и Наппельбаум, аптекарь Пель… Ландрин, Рукавишниковы, Синебрюхов… больше я не успела. Плюс история бисера, унитазов, фонарей, кофемолок, домашних тапочек, трамваев, кошельков, школьной формы, роликов и вообще того, на что взгляд упадет. Ну и по мелочи: то отредактируй, это подрежь, там переведи, тут перепиши… Я потому и держалась за эту работу, что очень уж любила тему. Библиотечное сидение, старые вещи, музейные запасники, архивы… Работа была тихая, размеренная, относительно уютная и хорошо оплачиваемая, что настораживало. Я тоже знала, что придет настоящий день, но надеялась, что это будет нескоро. Мать-одиночка при двух детях в таком месте и должна работать, а не метаться между версткой в одном еженедельнике и планеркой в другом.

Отдел для меня придумал главный редактор Дмитрий Ефимович, бесконечно печальный очкарик с гайморитным призвуком в сочном баритоне. Собственника Калитина с коммерческим директором Олегом Андреичем он спокойно считал дураками и ничего на свете не хотел, кроме одного: чтобы его никто не трогал. До нас он работал в отделе культуры политического еженедельника, откуда ушел, потому что надоели дураки. Слово «дураки» он произносил протяжно, безнадежно, как слоненок из «38 попугаев». Он прочитывал корреспонденции бойкой девушки Насти и кареглазого юноши Пети, водя унылым носом по еще теплым, только что из принтера, листам, и тянул свое «дураки», и вздыхал, и протягивал мне остывшие тела убитых его тоскливым презрением статей, и говорил, морщась: переписывай. И я переписывала. Настю вскоре уволили: ее стиль казался магнату слишком легковесным. Коллектив вздохнул спокойно, не имея больше необходимости слушать ее остервенелый треск. Вслед за ней уволили Петю, совершившего политическую ошибку: он попросил повышения зарплаты как раз после выхода номера, откуда слетели два его больших материала. «Где здесь ваша работа?» – брезгливо кривился Олег Андреич. Брезгливость не сходила с его лица, когда он разговаривал с сотрудниками журнала. Коммерческий директор был одержим идеей оптимизации творческого процесса и минимизации расходов. Экономить предпочитал на зарплатах: провинившихся работников выгонял, не заплатив за последний месяц.

Следующим он уволил бильд-редактора, молчуна Васю. Профессиональный фотограф Вася устал от режима работы в ежедневной газете и хотел отсидеться на тихой службе, готовя свою выставку. «Стар я для четырех съемок в день», приговаривал он. Помню, как он за свои деньги (командировочных не дали, сказали, жирно будет) ездил в Питер снимать старую аптеку к моему материалу о Пеле и привез несколько пленок отменно прекрасных банок-склянок, ярлычков и пиявочек.

Олег Андреич требовал сокращать расходы на фоторяд. Вася бубнил, что это снизит качество. «Привлекайте фотографов, работайте с художниками», – велел коммерческий директор. Бюджет бильда урезали на полторы тысячи долларов, качество фоторяда снизилось, собственник выразил недовольство, Васю уволили.

Фотографы и художники работать к нам не шли, им не нравилось, что начальство бранит качество любой съемки, чтобы сбить цену. Не шли и авторы: платили нерегулярно. Деньги мы получали в бухгалтерии мебельной фабрики нашего магната где-то возле МКАД. Тетки в процессе бесконечного чаепития и сидящие в чатах девушки нас очень не жаловали: «навязались на нашу голову». Занимались нами неохотно, так что конверты мы получали с большим опозданием: издатель, мол, в отъезде, некому подписать документы на выплату. Авторы, ожидающие гонорара по нескольку месяцев, отпадали один за другим. Затем уволили верстальщицу Любу, потому что директор два раза не заставал ее на рабочем месте, требуя срочно переверстать давно готовые полосы. Люба весь день ждала работы, работы не было, ибо не было бильда, и уходила в половине седьмого. Через пятнадцать минут возникал Олег Андреич с вопросом «кто позволил, когда верстка идет». Тут я стала потихоньку догадываться о принципах оптимизации.

Затем уволили наборщицу, и набирать выносы, вносить правки в полосы и подписывать фотографии стала я – как самая владеющая слепым десятипальцевым методом. Затем оказалось, что художник не успевает верстать полосы в одиночестве, и я стала осваивать верстку, потому что работа стояла. Несколько полос мы сверстали на пару с новым бильдом, потом его тоже уволили. Затем уволился художник: работать за троих ему уже не хотелось – а тем более объясняться в отсутствие бильда с фотоагентствами, которым бухгалтерия мебельной фабрики задерживала выплаты точно так же, как и нам. За художником уволилась корректор, которой не платили три месяца: забывали в какой-то приказ включить. Вычитывать полосы за корректора села я как самая грамотная.

Потом уволили ответсека и секретаршу, так что делать план номера, составлять гонорарные ведомости на авторов и отвечать на бесконечные звонки опять-таки стала я. К этому времени все тексты в номере писали мы вдвоем с Ефимычем и фотографировать старались тоже сами – цифровиком главного. Верстал новенький мальчик, гордый тем, что ему, недоучке, доверили такую важную работу. Лупоглазый отдел маркетинга и бабца из распространения были уволены как не справившиеся с работой, и мы с главным задрожали, предвидя, как нас сейчас обременят их денежной отчетностью, и приготовились бастовать.

Наконец, оптимизация завершилась. Коммерческий директор собрал нас и объявил, что проект закрывается как не оправдавший себя. А деньги за последние два месяца, спросили мы. Когда собственник приедет из деловой поездки, ответил он. Мы унесли домой чашки, вывезли бумаги, стерли свои файлы из памяти компьютеров. Наш офис опечатали. Зарплату выдали только белую, по две тысячи рублей на рыло.

– Дураки, – протянул главный, когда мы вышли из здания, и пожал плечами. – Хороший был журнал.

Профессиональный дедушка

– Катюша, а ты не знаешь, где Сережа?

Только мой свекор может позвонить в воскресенье в полдевятого утра. Толстый веселый Борис Алексеич, хлопотливый хлопотун, профессиональный дедушка, когда до него удается довезти детей.

Он на ногах с половины седьмого и ждать до одиннадцати не собирается. Он уже встал и подкрепился, и прочитал газету, и прослушал радио, и навел порядок в инструментах, и покрасил потолок в ванной комнате.

Борис Алексеич делает дома нескончаемый ремонт. Мы с детьми иногда приезжаем к ним в Калугу, и последние четыре года он делает ремонт. Весело, с прибаутками, постепенно – меняет двери, меняет окна, меняет розетки, переклеивает обои. Он уже завершил кухню и спальню, но в большой комнате за дверью громоздятся доски, а под диваном стоят ведерки шпаклевки, а в кладовке упаковки цемента, и Елена Андреевна иронически морщится, но ничего не говорит.

Елена Андреевна элегантная дама, днем она преподает историю России в местном вузе, а вечерами пишет на заказ рефераты, курсовые и дипломы, вооружившись пачкой крепких сигарет и чашкой смоляного кофе, и Борис Алексеич ходит фыркая и говорит «Лена, ты много куришь!»

Она зарабатывает на жизнь, а он делает ремонт. Он военный пенсионер, он не работает, поэтому он готовит, убирает, приводит в порядок дачу, читает газеты, рассуждает о политике и солит огурцы.

Каждую осень он привозит нам калужским экспрессом поздние осенние яблоки в ящиках. Слои яблок переложены газетами, и когда снимешь крышку и сунешь туда нос, накатывает волна запаха. Так бы стояла и нюхала. И нюхала бы. И стояла бы.

Борис Алексеевич катается шариком по дому, и ему все любопытно:

– Шурик, а это у тебя что за тетрадка здесь лежит?

– Дед, не трогай, а?

– Да я не трогаю, я просто посмотрел, голограмма на ней, что ли? Или как это называется, когда изображение переливается? Маша, а ты носки сама умеешь надевать? А почему ты тогда без носков?

– А я босиком по полу хожу, мама разрешает.

– А пол-то грязный… Ты бы помыла, маме бы помогла.

– А я не умею.

– А я тебя научу. Вот мы с тобой поделимся, тебе та половина, а мне эта. А ну, кто быстрее?

– А я не умею.

– А я научу. Пойдем ведро наливать. А ты, Шурик…

– Я Саша!

– Саша-простокваша. А ты в магазин сходи, а то мама голодная придет…

Я была на работе, но живо это слышу.

Я помню, как шла с работы в половине девятого вечера, когда свекор впервые у нас гостил, и думала, что сейчас мне надо будет живо приготовить еду, и купать Машку, и развлекать свекра разговорами…

Розовая, вымытая Машка сидела в постели в махровом халате. Выгулянная собака спала под балконом. Меня ждала кастрюля с картофельным пюре, котлеты и малосольные огурцы горячей засолки («Это мы с дедом солили», – гордо заметила Машка).

Саша злобно переписывал доклад по биологии, потому что деду не понравилось первое его исполнение.

– Катюша, – сказал Борис Алексеич, подсаживаясь ко мне поближе, когда я наелась и упала на диван. – Вот ты в журналистских кругах вращаешься, ты мне объясни, Евгений Киселев – он что за человек? Я что-то совсем его не понимаю.

Утром дед поднял Сашу на зарядку. Сын огрызался, делал вид, что сейчас умрет, отжимался с видом «на, только отстань», и мне было стыдно и неловко.