Текст книги "Конь в пальто"
Автор книги: Ирина Лукьянова
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
Поделила класс пополам, на мальчиков и девочек. Книги тоже пополам, по жребию, кому что достанется. На среднем ряду устроили Свалку Истории. Мальчики и девочки по очереди приносили на Свалку Истории книгу, объясняя, почему она заслуживает там быть. Соперники должны были книгу отмазать, как выразился Саня. Объяснить, почему она этого не заслуживает. Если отмазать не могли – я засчитывала поражение.
Класс закатывал глаза, блеял, ржал, подсказывал, требовал «Гринева на Свалку» и «Бульбу со Свалки», я была совершенно счастлива, наставила пятерок, прилетела домой, бешено гордая собой, дождалась ребенка.
– Как, – спрашиваю, – тебе литература?
– Ничо, – отвечает скучно.
– А вашим как?
– Не знаю.
– Не понравилось?
– Не знаю. Не спрашивал.
Мог бы и похвалить, я считаю.
К вечеру кое-как поняла. Мальчики проиграли. Мой зайчик решил, что я подсуживала девочкам. Специально. Чтобы никто не подумал, что я подсуживаю ему.
Нет, что-то подозрительно легко и весело все получалось, должно было что-то сорваться. И сорвалось: девятый «б» в День музеев в полном составе сбежал с заранее заказанной экскурсии в особняк посольства Франции и отправился в парк пить пиво, где был замечен милицией. Все драпанули, а трое попали в отделение и были запротоколированы.
Ладно, могло быть хуже.
Тайна
Выходные. Мы сидим дома и слушаем дождь. Под землей просыпаются белые ростки, вытаскивают головы из тесных оболочек, выпускают пушистые корешки. Выныривают из-под земли, разгибаются и зеленеют. Лопаются почки, надуваются бутоны, по наклонной дорожке струится ручейная рябь с бензиновой радугой. Катятся пузыри, фаэтоны, повозки, везут дождевиков и ручейников. Ползут запахи, падают сбитые водой сережки. Взрывается зелеными ежами трава, расползается, закрывает землю. На асфальте извиваются бледные дождевые черви.
Мокрая ворона торопливо бежит через двор. Красный зонт семенит по тротуару. Синяя машина, блестя чистыми боками, забивается в ракушку.
Вода шуршит в ветвях, виснет слезными каплями, сползает вниз. Извергается из водостоков, рушится в канализацию, тихо наполняет бескрайнюю лужу за домом.
Дети досыпают, догуливают праздники, доедают конфеты. До лета остается последнее усилие, последние дни, последние уроки, последние детсадовские прогулки. Каштаны выпускают бутоны, сирень собирается цвести, тишина, тайна, шепот.
Воспитательный момент
– Как ты мог завалить контрольную по русскому?
– Не знаю.
– Но мы же вчера с тобой готовились!
– …
– Где ты ошибся?
– Не знаю.
– Саш, ну это долго еще будет продолжаться? Ты сам вчера занимался, когда я тебе сказала перечитать орфограммы?
– …
– Почему?
– Не знаю.
– Почему я должна тебя толкать? Почему, когда я перестаю тебя толкать, ты перестаешь двигаться? Ты действительно думаешь, что учиться – это моя ответственность?
– Не знаю.
– Посмотри: твоя пятерка по истории – это моя пятерка по истории. Это я тебе искала материалы и рассказывала про русских царей. Твой труд состоял в том, что ты дослушал меня до конца. Свою единственную пятерку по физике ты получил тогда, когда я тебе полвечера с песнями и плясками объясняла, как работает двигатель внутреннего сгорания. Скажи мне, что ты сделал сам?
– …
– Даже твоя тройка по алгебре – это моя тройка по алгебре, это мои деньги, вложенные в твоего репетитора. Почему я должна трудиться, чтобы ты мог спокойно бездельничать?
– …
– Твой репетитор стоит восемьдесят долларов в месяц. Это как раз столько, сколько я получаю по ставке. Даже чуть-чуть побольше. Все, что я зарабатываю в школе, я отдаю твоему репетитору.
– Тебя никто не заставляет в школе работать. Тебе за нефтянку больше платили.
– Так ты попробуй сам про нефтянку написать! Или в школе поработать ради разнообразия. Хочешь, я тебя вожатым в четвертый «в» возьму? Будем вместе у них выпускной из начальной школы готовить?
– …
– Меня, конечно, никто не заставляет в школе работать. Но тебя в ней держат потому, что я в ней работаю.
– Мне эта школа не нужна.
– Давай я уйду из школы. Перестану платить репетитору. Перестану делать с тобой уроки. Носить тебе книги. Учить с тобой стихи. Перестану тебя контролировать. Мне хуже от этого будет?
– Не знаю.
– Мне лучше от этого будет! У меня появится масса свободного времени! Я в кино схожу, я с Машкой поиграю, у меня до нее сроду руки не доходят, у меня каждый вечер физика-химия на повестке дня. Я в кино, может, схожу.
– Можешь и так сходить.
– Могу. А ты что будешь делать? В чате висеть? СМС-ки девочкам писать? Кино смотреть? Гулять пойдешь? Что, что ты будешь делать?
– Не знаю.
– Давай, хоть с завтрашнего дня – я не буду тебя трогать, не буду помогать, не буду проверять уроки, не стану ходить на твои собрания, это все будет исключительно твоя ответственность. Потянешь?
– Не знаю.
– А я знаю! Мы в прошлой четверти поставили такой эксперимент! И ты клялся, что все будешь делать сам. И что? И четыре четвертных двойки! А сейчас я устранюсь – и опять будут четыре двойки, по тем же предметам.
– Ну и что.
– А это четыре годовых двойки. А это знаешь что?
– Не знаю.
– А это второй год, моя радость!
– Ну и что.
– Ну и оставайся на второй год! А я не буду бегать к завучу и директору, упрашивать и унижаться: переведите моего Сашеньку, я буду с ним заниматься! Это мне нужно, чтобы ты учился?
– Не знаю.
– Скажи, вот тебя выпрут из школы, ты что собираешься делать? У меня на шее всю жизнь сидеть?
– Работать буду.
– Кем ты будешь работать? Кем можно работать с незаконченным восьмым классом, гастритом и близорукостью? Ты грузчиком, может, собираешься стать? Или дворником?
– Программистом.
– Так ты мне скажи, программист, почему у меня после тебя в компе полно вирусов, а по информатике у тебя тройбан? Ты действительно думаешь, что в программисты берут тринадцатилетних хлюпиков с двойкой по алгебре и семью классами образования?
– Не знаю.
– КАК МНЕ ЭТО ВСЕ НАДОЕЛО!!!
Я бездарная мать. Я бездарная мать. Я бездарная мать. Ушинский и Сухомлинский, Макаренко и Корчак, почему вы не говорите со мной? Почему вы оставили меня?
Я не умею воспитывать детей. Я ращу бездельника и захребетника. Мой сын растет паразитом. Моя жизнь не имеет смысла. Я работаю, работаю, работаю, и все непонятно зачем. А со своей основной задачей я не справляюсь. Если я не перестану столько работать, моя дочь вырастет такой же, как он. Мне проще написать огромную статью о кризисе мотивации в системе образования, чем добиться от своего сына, чтобы он сделал уроки. Я теоретик фигов. Жизнь прожита напрасно. Я плохой специалист и никакая мать.
– Мам, а чего ты Сашку ругала? Он плохой?
– Он лентяй.
– А я не лентяй? Я пол покрасила красиво.
– Где?
– Пойдем покажу.
– Маш, ну кто красит паркет фломастерами?
– Ну ведь красиво?
– Очень.
Это очень красиво. Двадцать четыре разноцветных паркетины в два ряда. Я бездарная мать. Пока я воспитывала сына, дочь красила паркет фломастерами. Лечь и умереть. Немедленно. У меня болит голова, тянет затылок, будто там пережали что-то железной скрепкой. Я умею предсказывать грозы и снегопады; это собирается гроза.
– Мам, иди у меня орфограммы проверь…
Контрольная
До вечера мы готовились с Сашкой к пересдаче контрольной по русскому. Он ушел спать, а я напилась персену. Ночью началась гроза. Все грохочет и трясется, от грохота срывает сигнализацию у машины во дворе. Сашка стонет во сне, Машка кашляет, опять простуженная.
Машка забирается ко мне под одеяло, брыкается острыми коленками, бьет локтями, кашляет в ухо, сопит, всхлипывает, отбирает одеяло. Я пишу изложение о свойствах персена и вывожу на контрольную двадцать простуженных девочек. Девочки прячутся в лужах после дождя, красивые, пестрые, в разноцветных тряпочках. Коричневая в оранжевых лоскутках сидит на яблоне, сиреневая притаилась под колокольчиком, малиновая пляшет в одуванчиках. Две светло-синих описывают свойства корня валерианы, раскрывая скобки и расставляя пропущенные запятые. Черная бьет локтями, потому что в воздухе слишком много влаги, в носу слишком много воды, и от этого он так гремит.
Маша! Маша! Вставай, пойдем сморкаться и в нос набрызгаем. Четыре часа утра.
Мы строим прозрачный дворец из пузырьков воздуха и травяного леса, из прочных слов и ярких лоскутков, из серебристого тростника и пуха, отмечая причастные обороты оранжевыми флажками.
Гремит гром, гремит нос, пластмасса, жестянка, лает собака. В подъезд кто-то вошел, и собака, защищая нас, гавкает во всю силу легких. Гремит пластмасса, Мавра скребет в туалете лапой, заскребает постыдные дела, иди уже отсюда, хватит. Вымыла, побрызгала антивонью, иди-иди…Мао! Мао! Мавра нашла просыпанный китикэт, с хрустом хряпает. Мам! Мам! Что ты подскочил? Мам, я опаздываю, ты куда дела мои джинсы? Спи, еще пять утра.
Громоздятся связки придаточных, переплетенные корнями пустырника, связанные стеблями валерианы, раскачивается на них и поет Мавра, выворачиваясь кверху пузом. Разноцветные девочки карабкаются по травяным канатам, согласно хлюпают носы с восходящей интонацией в конце предложения. Гремит восклицание, мусорная машина приехала вывозить контейнеры, бьет по ушам, чихает в нос, сучит коленками по печени, скрипит дверью в подъезде, бдительно лает.
В семь встает сын, ему к восьми на пересдачу, в восемь заводится газонокосилка под окном, в девять подключается дрель у соседей. В девять двадцать Джесси приносит поводок и умильно урчит. Рассыпаются постройки, прячутся в норы запятые, повиливая хвостиками, с балкона счастливо тянет стриженой травой. Машина под окном требует злобным «бииии», чтобы ее пустили проехать.
Кудрявая, что ж ты не рада веселому пенью гудка?
Воспитательный момент номер два
– Хотелось бы спросить у Екатерины Андреевны, почему она позволяет себе устраивать из урока балаган.
– Когда это я устраивала из урока балаган?
– Не прикидывайтесь, что вы не поняли. Это ведь вы заменяли Татьяну Васильевну в восьмом классе? Со свалкой истории и так далее?
Это заседание педсовета, на котором только что обсуждали мой план внеклассной работы. Я предложила учителям совместно осуществить свои могучие замыслы, не предполагая даже, какие тучи собираю над своей головой, предлагая в качестве серьезного плана внеклассной работы капризные мысли, результаты мозгового штурма, работу ассоциаций, – вываливая избыточную кучу идей, как на планерке в журнале, надеясь, что кто-то найдет в них жемчужное зерно, подхватит и разовьет.
Валентина Ивановна, историк, встала, тяжело опираясь на стул и отставляя больную ногу, замотанную эластичным бинтом.
– То, что мы сейчас услышали от Екатерины Андреевны, – правильно я называю ваше имя-отчество? – то, что мы сейчас услышали от Екатерины Андреевны – это, скорее, программа не для педколлектива, а для труппы паяцев, специально приглашенных для развлечения детей.
– Почему вы так считаете? – спросила директор.
– Екатерина Андреевна достаточно ярко проявила свои способности к организационно-педагогической работе, проводя урок литературы в восьмом классе. Класс был настолько возбужден – настолько возбужден, – что даже у меня на уроке не мог успокоиться. Выкрикивали «Бульбу на свалку!»…
– Давайте я объясню.
– Не надо, я знаю суть. Мне объяснили. Суть, насколько я помню, заключалась в том, что школьники отправляли на свалку истории классические произведения, а другие должны были, пользуясь вашим лексиконом, их «отмазать».
– Простите, я…
– Не перебивайте, пожалуйста, Екатерина Андреевна. Вы действительно полагаете, что школьник может на уроке пользоваться такими словами, как «отмазать», «отстой» и так далее? Учеников не надо развлекать. Школа – это не цирк. В школе ученики должны работать.
– Вы считаете, что этот урок был развлечением?
– А вы считаете, что это был урок? В чем, простите, была цель этого урока? Какие, с позволения спросить, знания, умения и навыки они вынесли с этого «урока»? – она выделила голосом кавычки.
Проклятие! Почему же я настолько не умею спорить, когда со мной так говорят!
– Смысл этого урока заключался в том, чтобы дети могли… проявить свое понимание предмета… показать, насколько они понимают связь произведений классической литературы с современностью, выделить в них то ценное и актуальное, что… Наконец, если хотите, это отработка умения формулировать свои мысли, говорить спонтанно, нашим школьникам очень не хватает этого умения… Это вообще очень важно – чтобы у детей вообще появилось собственное отношение к произведению, чтобы они могли осознать его актуальность для себя, они ведь очень часто просто не понимают, зачем им читать повести из жизни каких-то исторических дядек…
– Это, простите, тоже ваш термин?
– Нет, это термин Юры Алешкина.
– Ну, Алешкин – личность известная… Вы в самом деле думаете, что учитель должен ориентировать урок на таких, как Алешкин?
– Если Алешкину интересно на уроке, это значит, что урок прошел не зря.
– То есть урок должен строиться в расчете на Алешкиных?
– Урок должен учитывать то, что в классе есть и они.
– Учитель не имеет права опускаться до уровня худших учеников. Его задача – поднять их до себя, а не опуститься до них. Если ученик не понимает, зачем ему читать исторические повести, учитель должен уметь объяснить это ему в доступной форме. А игровые формы подачи материала – это очень вредная выдумка, заставляющая учителя идти на поводу у балласта.
– А что вы называете балластом?
– Екатерина Андреевна, не делайте вид, что вы меня не понимаете. В каждом классе есть свои звезды, свои средние и свой балласт, люди, которые не хотят и не будут учиться, и еще мешают другим ученикам работать. И ваши эти цирковые излишества – цирковые излишества, – которые вы, очевидно считаете методическим достижением, – это уступка балласту. Вы его развлекаете в ущерб тем, кто может и желает учиться.
– То есть вы…
– Не перебивайте меня, пожалуйста. Учеба не должна быть веселой. Учеба – это прежде всего труд. Ученик должен уметь трудиться. Его не следует развлекать, это расхолаживает. Ученик должен быть собранным, – голос ее набрал силу, взмыл и зазвенел профессиональным металлом, какой я не выношу с детства, с тех пор, как эти металлические капли лились на мою голову, и снова они застучали по макушке: дешевый либерализм, рассчитано на популярность, вы пришли и ушли, а нам с ними работать, уважение к учителю, превращать в балаган, нахватались популярных теорий, нет фундаментального педагогического образования, не нужно думать, что в советской школе все занимались только насилием над детьми, массовик-затейник, вот и занимайтесь организацией художественной самодеятельности, и не надо переносить эти сомнительные методы в классную комнату, дискредитируя учительское звание.
Острое дежа вю. Мне пятнадцать лет, я стою у стены, пока педсовет рассматривает мое дело о срыве урока литературы. Я второй час стою у стены и молчу, как мой сын, когда я обрушиваю на него свои монологи, и на голову мою капают раскаленные капли металла – директорского свинца, меди классного руководителя, дребезжащего сплава в голосе историка… Упражняется в остроумии за счет своих товарищей, тактика забалтывания, ученическая демагогия, нет необходимости дальше держать в школе, полагая, вероятно, что имеет право на изложение собственного мнения. За изрисованным столом сидит мама и рисует зайчиков в тетради. Почти безмятежно. Только очень быстро. Потом пририсовывает зайчикам рога. Клыки. Когти. Длинный хвост с пикой на конце. Я тоже хочу сидеть и рисовать зайчиков, у меня устали ноги. У меня устала голова. Я падаю в обморок. Я не падаю в обморок. Я мечтаю о том, чтобы упасть в обморок, чтобы они все, сволочи, поняли, что они со мной делают.
Я рисую зайчиков в тетради. Я даю им в лапы цветы. Наверху рисую облака. В облаках солнце. У меня есть что сказать, но если я начну говорить, я заплачу. Я молчу и рисую уточку. На лапках. На уточку вдруг капает жирная, подлая слезища. Я подпираю слишком длинную челку рукой, загораживаясь.
Не надо ничего говорить. Я приду и уйду, а им еще учить детей. Детей трудных, требовательных, избалованных и не признающих дисциплины. Положа руку на сердце – вот ты, Катя Кафтанова, многого ли добилась от своих детей, верно служа им массовиком-затейником на протяжении долгих лет? Читая им книги вслух, играя с ними в войну роботов и кукольные гости, в лото и «Эрудит», таская их по музеям и усадьбам, клея с ними коллажи и разрисовывая кухонную дверь крылатыми цветами и усатыми зверями, изобретая способы сделать математику увлекательной, а физику понятной, устраивая гонки реактивных воздушных шариков и расписывая самолепные горшки для кактусов? Чего ты добилась – кроме того, что они разевают ротики и ждут, когда ты положишь туда еще одну творческую идею, чтобы они могли вяло пожевать ее, плюнуть и сказать: не-а, неохота, давай-ка еще одну…
Так что продолжайте молчать, Екатерина Андреевна, потому что вам нечего противопоставить Валентине Ивановне, заслуженному учителю России, дочери учителя, матери учителя и бабушке студентки пединститута. Сойдите с этой дороги, Екатерина Андреевна, она не ваша.
– Катя, – шепчет после педсовета учитель английского Света, вытаскивая меня на лестницу у чердака, куда молоденькие англичанки тайком бегают покурить. – Кать, не слушай эту дуру, у нас ее все ненавидят. Знаешь, какие она нам гадости постоянно говорит. Кать, ты что, плакала? Слушай, а мне дак понравилась идея твоего урока, я у себя что-нибудь такое сделаю. А то знаешь как надоело по Верещагиной работать.
– А зачем работаешь?
– А дак я предложила своим родителям, давайте скинемся, купим нормальные оксфордские учебники, знаешь, они какой визг подняли! Они к Аннушке жаловаться ходили.
– Аннушка – это кто?
– Ну Анна Сергеевна, директор, ты что!
– Зачем?
– Жаловаться! Поборы! Зачем, говорят, покупать неизвестно какой дорогой учебник, когда существует хороший старый…
– Ой, я не могу больше. Пошли. Увольняться надо на фиг отсюда.
– Ты что, Кать, не уходи, мы тут вообще с ума сойдем.
– Да не сойдете, – я махнула рукой и поскакала вниз по лестнице.
Дятел
Опять дятел. Опять этот дятел в правом виске. Он стучит невыносимо, от него помогает только спазмалгон, спазган, что-нибудь такое, сейчас, он где-то лежал в аптечке, болит до ослепления, до сумасшествия, всякий раз, как у меня трудный разговор, тяжелое интервью, международный перелет, запарка, путаница, проблема – прилетает проклятый дятел и клюет мой правый висок. Все правильно, Катя. У Прометея – орел, у тебя – дятел.
– Дети, уберите, пожалуйста, у себя в комнате. У меня голова болит, я хочу немножко полежать. Саша, подмети еще на кухне, ладно? Там Джесси насвинячила, а я хочу лечь.
– Маша! Пошла вон! Не смей трогать мои диски!
– А где тогда моя «Корпорация монстров?»
– У меня ее нет, поняла? Все, иди отсюда!
– Маааааааааммммммааааааааа!
– Дети! Ради Бога, тише, у меня голова болит! Саш, ты на кухне подмел?
– Да подмету, подмету.
– Саш, ну где моя «Корпорация монстров»?
– Ты меня достала, ясно?
– Саша, включи ей что-нибудь, когда уберете.
– Сама пусть включает.
– Саша! Включи ей что-нибудь!
– На! Жри! Вот твоя дебильная «Корпорация»!
– Мааааааааммммммааааааааааа!
– Саша, а поспокойней нельзя?
– Да задрала!
– Дети, можно я тихо полежу? Ти-хо.
Тихо. Шелест. Возня. Яростный шепот. Громче.
– Я не буду убирать твои игрушки. Сама убирай.
– Хнык-хнык-хнык-хнык…
– Мама, пусть она сама убирает свои игрушки.
– Дети, вы садисты?
Дятел барабанит в висок, как отбойным молотком. Это спазм сосуда. От нервов. Сейчас пройдет.
Подушку на голову. Тук-тук-тук-тук. Тук. Тук. Тук. Полчаса стука. Глохнет. Тихнет. Улетает. Улетел.
Осторожно высовываю голову из-под подушки. В детской разгром. Саша демонстративно слушает диск. Маша надевает на Барби штаны куклы Димы. В кухне прежний свинарник. Кошка ходит по подоконнику между цветами и карандашами. Собака лежит поперек коридора и вздыхает.
– Саша и Маша, я о чем вас просила?
– А она ничего не хочет убирать. Это она разбросала. Почему я-то должен убирать?
– А на кухне?
– Я забыл.
– Как – мне – это-все-надоело! Видеть вас не хочу! По крайней мере полчаса – не хочу вас видеть!
Я обуваюсь, хватаю поводок, Джесси стремительно вскакивает и заводит свое уррр-ва-ва-ва-ва…
Опять двойка
Ну ни фига у меня не получается. За детей двойка, за работу двойка, за организованность кол с минусом.
И хоть бы маленькая радость для разнообразия. Дети бы посуду помыли. Или в редакции дали бы премию за лучший материал номера, или читательское письмо какое доброе пришло.
А то вывесят материал в сети, тут же набегут:
– Либеральную суку Кафтанову повесить.
– Афтар выпей йаду.
Ну выпью, выпью йаду, – что, кому будет легче? Мне точно не будет, и читателю не будет. И ладно сука, но почему либеральная?
Это если писать злободневное. Но можно попробовать о добром и вечном.
– Очередная рекламная белиберда и заказуха.
– Хоть бы ссылочку дали где скачать, а то пожевали сопли и разошлись.
А это был статья с массой жизненных примеров и полезных советов, два месяца фактуру собирала.
Они не умеют читать. Они не понимают прочитанного. Только и хватает на «аффтар жжот». Аффтар так давно жжот, что скоро дырку прожжот.
Зачем я пишу для этого читателя? Что я делаю в этой стране? Что я делаю на этой земле? Нет, определенно я для нее слишком хороша.
Катя Кафтанова смотрится в лужу и понимает, что в этом умозаключении что-то сильно не так.
Песня о ничтожестве
Первый куплет:
Муж: Ты меня больше не любишь. Ты вечно занята какими-то своими скучными делами.
Сын: Хватит меня долбить, чо ты сегодня такая злая?
Дочь: Мам, а ты обещала мне порисовать, а сама болтала по телефону.
Совесть: Во что ты превратилась?
Мама: Кать, у тебя в детской три цветка засохли, их никто уже месяц, наверное, не поливал.
Свекровь: Но, может быть, не стоит держать животных, если от них столько шерсти?
Ветеринар: Вы вообще обращали внимание, что у вашей кошки делается во рту?
Совесть: А сама просидела два часа в Интернете просто так.
Припев, хором: Катя, ты ничтожество!
Второй куплет:
Физичка: Когда вы с ним последний раз физикой занимались?
Редактор: Нет, текст не пойдет, он очень длинный и слишком литературный.
Отдыхающие в парке: Уходите отсюда со своей собакой, здесь дети гуляют! Ну и что же – на поводке!
Совесть: Меня не должно быть вообще.
Воспитатель: Ваша Маша опять сегодня Карину дразнила.
Завуч: Екатерина Андреевна опять с несбыточными планами.
Читатель: Абсолютно бессмысленная и бесполезная статья.
Участковый врач: И никогда не сбивайте температуру цитрамоном!
Совесть: Я не была на исповеди с прошлого мая.
Припев, хором: Катя, ты ничтожество!
Затем вступают подруги и френды, сотрудники и начальники, гинеколог и стоматолог; администраторы сайтов и продавцы строительных рынков, пассажиры метро и троллейбусов, библиотекари и консультанты в магазинах электроники, компьютерные мастера и автомат московской городской телефонной сети, прихожане храма св. Живоначальной Троицы и родители одноклассников, уверяя Катю Кафтанову, что она не умеет писать, жить, воспитывать, готовить, покупать, ремонтировать, ухаживать, соблюдать правила, платить вовремя, поддерживать чистоту и порядок, закалять, заботиться, любить и жаловать, смотреть на небо и молиться Богу, умереть, уснуть, достать чернил и плакать, -
Господи, не могу больше, стыдно, отпусти, прости, помилуй.
Без старших
Я люблю гулять одна. Можно и с собакой, но лучше и без собаки, чтобы не отвлекаться. Весной и осенью, ну еще ранним летом – бывают дни, когда можно только гулять, – с высоким небом, с вечерней позолотой, с легкой пылью на сухом асфальте. Глаз просто фиксирует все, за что цепляется, ведет реестры, собирает пригоршни и коробки ненужных мелких подробностей: как беременная трехцветная кошка крадется под припаркованными машинами, как две вороны скандалят друг с другом, как идет молодая семья с ребенком на трехколесном велике. Как лежат тени, висят сережки-листья-цветы на деревьях, как звучит, звенит, пахнет, какой кистью, каким оттенком, каким роскошным мазком выписаны полупрозрачные облака. Я пробовала брать камерой, но выходит все не то: обыкновенно.
Навстречу издали идет Борис Алексеевич. Я узнаю его куртку и походку, и сумка на плече у него очень узнаваемая, и из сумки торчит свернутая газета. Через три шага становится ясно, что это не Борис Алексеевич, а совсем чужой дед, ни капли не похожий и даже толстый. И походка не та. А Борис Алексеевич снова прячется и дня через два снова передает мне привет: качает чужого мальчика на качелях.
Так бывает при сильной несчастной любви, когда предмет страсти мерещится в каждом встречном: у одного узнаешь профиль, у другого шарф, у третьего пиджак. А я во встречных стариках узнаю покойного Бекешина-старшего: мне не хватает деда моих детей.
Я не запрещала сыну ему грубить, не ценила его хозяйственного пыла, морщилась на каждое «Катя, а я тут тебе вон какую штучку пришпандорил», кривилась от детской радости, с которой мне показывали прикрученный к стене крючок для полотенца. Этот крючок, как рыболовный, впивается в губу и тащит куда-то, где уже совсем нет воздуха, а есть только отравленная, режущая легкие вина.
Может быть, это Сашка без отца и деда так выпрягся? Иных уж нет, а те далече, а сама я как-то плохо справляюсь с воспитанием детей в духе почтения к себе.
Так ждешь покойного деда. Требуешь отъездного мужа, зовешь на помощь маму и бабушку, жалуешься Богу.
Болеешь. (Может, пожалеют, раз болею?). Стыдишься (мне и так уже стыдно, дальше некуда, хватит, не добивайте). Плачешь. Не могу, трудно, устала.
Моя мама плакала при мне один раз. И мне казалось, что это конец света, потому что она держит небо, как кариатида, а если сядет и заплачет, то небо рухнет.
Мои дети живут под накренившимся небом.
Мне нужны старшие, чтобы помогли, утешили, приголубили, оценили, поставили мне пятерку и отпустили на каникулы. А старших нет. Я самая старшая.
Остановиться, продумать эту мысль.
Но тут Коровина звонит: Кать, не поверишь, выписывают!
Ну, два круга над стадионом, пока собака обнюхивает следы в молодых лопухах – и домой.
Идиллия
Конечно, было бы соблазнительно сейчас вывести к героине двух нарядных, немножко заплаканных и испуганных детей, мучимых раскаянием. Пока мать бродила с собакой, дети должны были проникнуться чувством, навести порядок в комнате, вымыть кухню, переодеться в чистое, умыться, нарисовать трогательную картиночку и предстать перед матерью в полной готовности принять ее объятия и разразиться слезами примирения. Но мать, пришедши, обнаружила дочь за просмотром мультов о попугае Кеше, а сына в чате, а на полу как лежали бумажки, два учебника, носок и чайная ложка, так никуда и не делись, и на кухне все осталось по-прежнему. И никто никакой трогательной картиночки не нарисовал.
– Мам, тебе этот звонил. Иван какой-то. Или Василий. Сказал, заказать статью хотел. Или Георгий. Не помню.
– А телефон оставил?
– Нет, сказал, перезвонит.
– Мам, а у меня кровь из носа шла немножко.
– Мао, мао, мао, мао…
– Саш, дай Мавре рыбы.
– Рыба кончилась.
– А в магазин сходил?
– Я зато уроки сделал.
– Я зато тоже статью написала. Поэтому не буду тебя завтра кормить.
– Ну мам!
– Одевайтесь, пойдем за рыбой, еще не поздно.
– Мам, а можно мы три киндерсюрприза купим?
– Нельзя. У тебя аллергия на шоколад.
– А можно их Сашка съест, а я посмотрю, что внутри?
– Ой, а можно вы пойдете, а я останусь?
– Если на кухне уберешь, как обещал.
– Ну лааадно…
И т. д., и т. п., ничего особенного.
Мой Кролик
Саня берет трубу и орет басом:
– Маааам! – и еле слышно шепчет: «это твой Кролик». Сердце падает.
У Гали немыслимая фамилия Кролик. Это даже хуже, чем Зайчик – в конце концов, я знаю несколько достойных Зайчиков. Но Галя – Кролик. Мы вместе работали у Гриши в «Трубе» – я редактором отдела, Галя – ответсеком.
Кролик звонит и, свесив мягкие уши на мое дружеское плечо, печально рассказывает, что:
– во рту сломался зуб, поэтому она шепелявит, у сапога сломалась молния («надеваю, зашиваю и хожу с зашитой молнией»), зарплату опять не дали, телефон сломался;
– в форточку залетела птичка со сломанным крылышком («я ей шинку пыталась сделать, она мне исклевала весь палец и искакала весь стол, а пока я ее ловила, я упала, разбила локтем стекло в балконной двери, бедром ушиблась об стул, чудо еще, что локоть цел»);
– ее кошка ее вчера сожрала все котлеты, которые Галя купила в кулинарии по восемнадцать рублей штука себе на ужин, и пришлось опять есть гречку, но ничего, похудею;
– Галин папа совсем сошел с ума, и с ним очень тяжело, потому что он думает, что ей восемь лет, и пытается ее воспитывать, а ей тридцать восемь, и воспитывать уже поздно.
Я прижимаю трубку к уху: от меня ничего не требуется, только говорить «угу» и «какой ужас». В промежутках я могу спокойно работать, Галя будет журчать независимо от того, что я скажу.
Галя живет с мамой и папой, которые непрестанно ее воспитывают и сообща болеют, работает по-прежнему ответсеком в районной газете – из тех, что поздравляют ветеранов района с золотыми свадьбами, публикуют репортажи с последних звонков и размещают грозные отчеты ГАИ и пожарной охраны. Это уже седьмое или восьмое место Галиной работы, до этого еще была газета политической партии, журнал по кошководству, рекламный журнал по ремонту, имя им легион.
Меня почти не трогают Галины бедствия, я продолжаю клацать по клавишам, выправляя статью, пока она повествует, что:
– у нее сломался унитаз, а на его ремонт нет денег, так что надо ходить писать к соседям, а их троих уже никто из соседей не хочет пускать;
– она порезала руку, когда пыталась отрезать кусок копченой колбасы, приспичило же матери копченой колбасы, а она по шестьсот рублей килограмм и твердая, как каменная.
Когда Гриша перестал платить, Галя перебралась в кошководство – порекомендовал какие-то кошатники – и временами возникала у меня в телефонной трубке с маминым сердцем, папиным маразмом, кошкиной непроходимостью кишечника, простудами, женскими болезнями и хроническим, беспросветным безденежьем – таким, при котором ходят в дальний магазин за творогом подешевле и идут пешком, если на остановке нет киоска с абонементами – чтобы не покупать у водителя по двойной цене. Я говорила «какой ужас» и подбрасывала денег.
Особенно меня вот что пробило.
Я стояла в очереди в магазине, и передо мной бесконечно копалась растерянная старуха в изожранной молью шубе – когда-то лисьей. Старуха долго вынимала из-под шубы деньги в белом пакете из-под пастеризованного молока – старом, со стершимися буквами, – перебирала бумажки, шевелила губами, терзала продавщицу: какой у вас творожок есть? А жирность какая? А откуда он? «Активию» я не хочу, у меня в тот раз от него живот болел, а «Савушкин хуторок» сухой очень, дочка. Наконец она нашла нужный творожок, но он стоил на четыре рубля дороже, чем бабушка предполагала, а у меня болела вена на ноге, болела нестерпимо, горела, требовала лечь немедленно, лечь и задрать ногу выше головы – а старуха медленно ковырялась в своем пакете сухими лапками с мяконькой, беленькой старческой шкуркой и просила взамен творожка – сырков без сгущенки, и длила, длила, тянула единственный за день момент человеческого общения перед тем, как уйти в свою опостылевшую квартиру.