Текст книги "Стеклянный шарик"

Автор книги: Ирина Лукьянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Дама-невидимка

Эта девушка всегда приходила в столовую одна, садилась у окна, если было место, и ела салат, запивая соком. Домашняя столовая ютилась в подвальчике офисного здания, вывесок на себе не имела, а ходили в нее только работники нескольких соседствующих офисов, знавшие о ее существовании. Устная молва, однако, летела быстро, поэтому шесть столиков никогда не пустовали, и вскоре Егор уже знал всех завсегдатаев в лицо, а то и по вкусам.

Невысокая девушка, которую он про себя прозвал котом в мешке, одевалась как лесной разбойник времен Робин Гуда: в мешковатые штаны, мешковатые свитера, рубахи с капюшонами или куртки, капюшоны обычно надвигала низко на глаза. Ходила бесшумно, в робингудских коротких сапожках. На руках перчатки, шея замотана шарфом или платком, и даже в теплую погоду можно было увидеть разве что нос, потому что глаза прятались под капюшон, а рот и подбородок в шейный платок. Нос был как нос – не тупой и не острый, не большой и не маленький. Иногда из капюшона появлялась небольшая голова с короткой темно-русой косичкой, приколотой к затылку, но глаз не было видно, потому что они скрывались за зеркальными темными очками.

Голос ее он слышал только тогда, когда она говорила тете Марине, хозяйке и неизменному повару заведения, суп она берет или салат. Голос был не тихий, не громкий, не толстый и не тонкий. Она вся была никакая, неопределенная, неопределимая: и волосы никакого цвета, и одежда сизых и серых полутонов, так что второе прозвище выплыло само собой: «дама-невидимка».

Несколько раз Егор оказывался с ней за одним столом и успел разглядеть ее без очков и шарфа: серые глаза, высокий лоб и небольшой рот, куда она быстро складывала кусочки брокколи. Без косметики и украшений, но с цветными бусинками на отдельно заплетенной тонкой косичке – хиппушка, что ли. Она все время что-то читала, но названия книг он не увидел. Возраста не понял – не то 16, не то 30, не скажешь сразу.

Один раз дама-невидимка, откладывая в сторону книгу, неловко задела плошку с недоеденным борщом и вылила его на стол. Мутный розовый ручеек лужа быстро покатил к Егору, грозя вылиться на брюки. Он быстро выхватил салфетки из салфетницы и бросил их на пути ручья.

– Извините, – еле слышно сказала дама-невидимка и вскинула на него глаза так ненадолго, что он еле успел поймать ее тревожный взгляд и улыбнуться в ответ.

С тех пор он всегда улыбался ей, и она, наконец, стала неловко улыбаться ему.

Потом столовую тети Марины закрыли. Обедать пришлось в окрестных кафе и ресторанчиках, это было дороже и хуже. Однажды в час пик офисных обедов, когда мест за столиками почти не оставалось, дама-невидимка сама подсела к нему с еле слышным «здесь свободно?». Она узнала его, тревожно улыбнулась, покраснела и уткнулась в меню.

– Меня зовут Егор, – сказал он.

– А меня Анастасия, – сказала она, не глядя.

Слова и взгляды из нее приходилось тащить клещами. На этот раз она была без шарфа и капюшона – май, +18, но все равно прятала руки в рукава куртки и поднимала воротник, будто вечно мерзла или пряталась. Она больше не краснела, выглядела хорошо, следов каких-нибудь тайных слез и пережитого горя на ней не отмечалось, а читала она всегда что-нибудь на английском – то Честертона, то Стивена Кинга, то и вовсе Гарри Поттера. Косичка с бусинами исчезла, дама-невидимка вообще распустила волосы, и оказалось, что в сырую погоду они вьются кольцами.

Сырая погода, собственно, и сдвинула с места их традиционный обмен взглядами и улыбками – даже если они обедали за одним столиком, то ограничивались короткими «можно соль?» и «да, пожалуйста». Погода сырела-сырела, потом начала подмокать, а затем уже мокнуть вовсю, а у Анастасии не было зонтика, а Егор проводил ее до офиса, а потом еще проводил, и еще проводил, но они не договорили, и отправились договаривать на бульвар, и с тех пор гуляли по бульвару, и она уже не отмалчивалась, а рассказывала – долго, взахлеб, не остановить, но ему нравилось слушать, потому что ее голова была битком набита экзотическими знаниями, которые выскакивали из нее по поводу и без повода. Когда он звонил ей, спрашивал уже: это радио «Эрудит»? Она подхватила игру и однажды представилась, взяв трубку: «Радио „Эрудит“, дирекция образовательных программ слушает», – позвонила ее начальница.

К концу мая, в разгар черемуховых холодов, он совершил попытку ее приобнять и был сильно удивлен тем, что обнимает толстый свитер, под которым были еще какие-то слои одежды.

– Почему ты всегда прячешься в одежду?

– Мне так нравится. Как в домике.

– Даже непонятно, худая ты или толстая.

– Я – толстая, – убежденно провозгласила она, а дальше стала рассказывать что-то про «капюшон шизофреника» при кататонической форме шизофрении.

– Мне иногда кажется, что если размотать все эти шарфы и снять с тебя эти куртки, под ними ничего не окажется, как в «Человеке-невидимке». Снимешь латексную маску – а там пусто.

– Счас сниму, – она хихикнула и потянула себя за нос.

– Дай я, – он со смехом протянул руку к ее носу, но она резко отшатнулась и процедила ледяным тоном, – Я не люблю, когда меня трогают за лицо.

– Извини.

– Ничего.

– Мне иногда кажется, что если бы у нас было принято ходить в парандже, ты бы ее первая нацепила.

– Если бы не боялась, что побьют, – точно нацепила бы.

– Она бы тебе не пошла. И потом, когда рядом с тобой человек с закрытым лицом, кажется, что от него исходит угроза.

– Может, он просто тебя боится.

– Ты меня боишься?

– Тебя – не очень, – она подняла серые глаза и внимательно уставилась на его лицо, словно пытаясь прочитать на нем ответ, надо бояться или не надо.

Он не выдержал и поцеловал ее. Она стояла, как каменная. Потом спросила не своим голосом:

– Зачем ты это сделал?

– Ну… потому что ты мне нравишься.

– Ты всегда целуешься с незнакомыми девушками?

– Ну… иногда да… – он улыбнулся. – А мы что, незнакомы?

– Ну, я тебя даже еще к себе домой не впустила… – она вытаращила глаза.

– А ты целуешься только с теми, кто был у тебя дома?

Она задумалась:

– Да. Нет. Никогда об этом не думала.

– Когда я могу к тебе зайти домой?

– А тебе зачем?

– Чтобы с тобой целоваться.

– Не, извини, я так не могу, – она юркнула в подвернувшееся рядом метро и была такова.

Они долго еще ходили по улицам, и она что-то рассказывала, рассказывала, и он тоже начал рассказывать в ответ, и они еще долго перебивали друг друга: «нет, а у нас не так», «нет, а мы говорили по-другому», или «да, да, точно, как ты все это помнишь?». И он уже половину себя ей рассказал, и она половину, и все обнаруживались какие-то новые и новые слои, чего он не знал, – то два класса музыкальной школы, то председательство в комитете комсомола, то какие-то акции солидарности с Леонардом Пелтиером, помнить бы еще, кто он такой.

Однажды они догуляли так до его дома, и он позвал к себе, а потом ругнул себя, предполагая новое паническое бегство, и она таки отдернулась, в глазах заметалась паника. К тому же возле дома раскопали канаву, и надо было прыгать через мокрую московскую глину. Он уже перемахнул через канаву, она еще колебалась.

Егор протянул руку:

– Ты мне доверяешь?

Она пригасила панику в глазах. Оперлась на его руку и прыгнула к нему.

– Ты похож на Аладдина в мультике: «Do you trust me?» – она повторила движение рукой.

– Йес ай ду, – с готовностью откликнулся он.

Утром он стоял в халате на кухне и, включая чайник, думал, почему она не убежала и не цеплялась за сто одежек, все без застежек. Если бы он спросил ее, она бы все равно не сказала, что некоторые женщины переходят рубеж не тогда, когда с них падает последняя деталь туалета, а тогда, когда отвечают «да» на вопрос и опираются на протянутую руку.

Но чайник вскипел, он стал заваривать чай, а девятью этажами ниже экскаватор откусывал пласты глины, троллейбусы посвистывали рогами по проводам, а на цветущем каштане сидела кошка и омерзительно орала.

И это было чистое счастье, а кошку он потом снял.

Дай сдачи

– Мам.

– Ну.

– Я больше не пойду в школу.

– Что случилось?

– Ничего, просто не пойду.

– Для «не пойду» должны быть причины.

– Мне надоело.

Чтобы он сказал, в чем дело, его, наверное, надо пытать. Надо вытягивать из него каждое слово клещами. Или задействовать навыки активного слушанья, ёпрст, надо следить за каждым своим словом и сочувственно глядеть, и тогда, может быть, когда я окончательно потеряю терпение и соберусь заорать «долго ты мне еще голову морочить будешь, выкладывай уже, что там у тебя стряслось» – он, запинаясь на каждом слове, расскажет, наконец, что Женька Гладких его уже достал, а Татьяна Владимировна тоже достала. Что Гладких дразнит его и бьет каждый день, а Татьяна Владимировна говорит «бестолочи» и «придурки лагерные», обещает, что они всем классом станут бомжами и дворниками, что никогда не сдадут ЕГЭ и ГИА, что не поступят даже в заборостроительный колледж и вообще ничтожества.

Собрание. «Ну что вам сказать? Ну плохо. Как всегда. Ничего не знает. Ничего не делает».

«Ребенок, давай я тебя заберу на экстернат?» – «Не хочу, у меня в классе друзья». – «Ты в школу общаться, что ли, ходишь?» – «А что там еще делать?»

«Елена Ивановна, ваш Женя все время к моему Илье пристает». – «А я что с ним сделаю? Отец его порет каждую неделю, а он хоть бы хны».

«Татьяна Владимировна, ну может, не стоит каждый урок им говорить, что они никуда не поступят?» – «Анастасия Викторовна, но вы же видите, какой контингент в этом классе».

«Женя, что тебе от Ильи нужно?» – «А пусть он мне за базар ответит». – «Как ответит?» – «Ну пусть он мне за базар ответит». Глаза туманные, полупьяные, на устах улыбка, и качается с ноги на ногу, туда-сюда, туда-сюда.

У меня уже нет гнева – всех убить, одной остаться, всех порвать, как Тузик грелку. Нет гнева, нет ярости, нет сил, только тоска.

Я выросла и выгородила себе пространство жизни, где Татьяна Владимировна мне встречается только на собрании, а мама Гладких только в маршрутке. А Бирюкова, Иванова и Иванцова вообще не встречаются.

Но теперь оно аукнулось детьми. Это называется социализация. Принадлежность к человечеству дается через тоску, унижение и круглое сиротство, давайте обзовем это экзистенциальным одиночеством, чтобы не было так гадко.

И мой же голос говорит: «а ты не реагируй» и «а ты дай сдачи», – у нас с мамой голоса похожи, и я узнаю в себе маму. Но теперь это мой ребенок проходит через опыт унижения и сиротства, сама проходила, да, но себя не так жалко.

Я во втором классе научилась предельному отчаянию – когда не страшно умереть, потому что унижение хуже. Когда одноклассники читают в твоих озверевших октябрятских глазах готовность растерзать их голыми руками и сожрать молочными зубами. Когда ты оставляешь все позади и выходишь хладнокровно убивать и умирать без сожаления. И пусть радуется школа номер шестьдесят три с политехническим уклоном, что Господь не дал тебе ни сил, ни большой базуки, ни даже мало-мальского травматического пистолета, потому что ты разнесла бы эту халабуду вдребезги и пополам, и полетели бы клочки по соседним галактикам. Потому что одна отчаявшаяся второклассница вмещает в себе достаточно ненависти, чтобы расфигачить солнечную систему: кто не спрятался – я не виновата. Спросите меня, откуда берется Коламбайн скул и почему я против свободной продажи оружия.

А ты не торопись его бить, говорю я, он ведет себя абсолютно неправильно, согласна, но он по-другому не умеет, а мы с тобой будем учиться по-другому.

Нет, я могу научить ребенка тому, чему научилась сама.

Ничем не дорожить, ненавидеть страстно, бить безжалостно и быть готовым к смерти, потому что когда тебе нечего терять, ты неуязвим.

Но это не мамина работа.

Мамина – наоборот.

Доброе утро

Мокрое лицо, мокрая подушка, ком в горле, доброе утро.

Они позвонили в дверь неожиданно, когда я перечитывала «Гранатовый браслет».

– Ну чо, Николаева, – сказала Палей. – Дождалась?

С ней была незнакомая девица – я знала, что ее вроде бы зовут Алена, она в соседней школе – она в их компании – но больше ничего не знала.

– Ты достала, поняла? – сказала Палей. – Заколебала.

– Заколебала быть самой умной, – разъяснила девица.

– Заколебала на Астапова планы строить, – добавила Палей и подняла с пола мои как бы выпускные туфли, каблук пять с половиной сантиметров, металлическая набойка.

– Он не твой, ясно? – девица подняла с пола вторую туфлю.

– Мы тя щас будем убивать. Держи ее, Ален, – деловито предложила Палей.

Алена схватила меня за руки, а Палей ударила каблуком по голове. Раз, раз, и еще раз.

Мама защищала докторскую. Папа был на работе, а потом к маме на банкет.

И я дралась с ними, дралась, а потом задушила Палей, а эта Алена убежала в панике.

И я вся в слезах вызывала милицию, звонила папе на работу и не знала, как сказать маме, что в единственный день ее торжества я убила человека.

Я даже не сразу поняла, что никого не убивала, когда проснулась на мокрой подушке, ничего толком не видя за мутью слез.

Я кое-как узнала шторы, стул и книжный шкаф, и все они сказали: ты здесь, а не там, и прошло уже двадцать семь лет. Здравствуйте, мне сорок два года, и я по ночам душу одноклассницу. Анонимные мстители, программа «12 шагов к свободе от Гали Палей».

Это, видно, запах школы навеял – хлорка, моча, казенные котлеты, юношеский пот. Я как эту смесь почую, во мне просыпается и начинает бить неиссякаемый источник ненависти – тяжелой, черной и липкой, как нефть.

Ненависть тоже энергоноситель. Она придает сил. Во сне я душу одноклассницу и взрываю школу. Эту энергию ни на что не направишь, кроме разрушения, но я не хочу ничего разрушать. Она застит глаза, когда я пытаюсь говорить с Женей Гладких. Мне кажется, когда я с ним говорю, что я произношу воспитательные речи, обращенные к Палей, Бирюковой, Заварзину и Симонову, а они смотрят на меня со снисходительным презрением.

Они хотели уничтожить меня – в ничтожество превратить, в ничто. Им это удалось. Они вырастили во мне черную липкую ненависть, которая спит до поры, но выплескивается наружу, когда я слышу «Школьные годы чудесные» и дребезжащий звонок. Ненависть жрет меня изнутри.

Гале Палей сейчас сорок три; говорят, она уже бабушка; говорят, у нее свой бизнес. Она живет своей жизнью и не подозревает, что где-то здесь есть я, и что двадцать семь лет подряд я ненавижу ее.

И не ее даже, а Галю-восьмиклассницу, глупую и злую. И Настю Никитько, которой давно нет. Никитько, которая хотела всем нравиться любой ценой. И тринадцатилетнюю Вяльцеву. И алкоголика Чебургену, который, говорят, умер от инсульта в прошлом году. Моя ненависть уже ничего с ними не сделает. Она обернется против меня и сожрет меня.

Я не хочу им зла. Я ем тирамису с Вяльцевой, я не желаю Чебургене адских мук, мне не хотелось бы видеть сорокатрехлетнюю Палей плачущей и ничтожной. Я хотела бы видеть ее счастливой бабушкой своих ранних внуков. Я хотела бы думать, что Насте Никитько хорошо там, где она сейчас.

Я устала от ненависти, я вся перемазалась в ней и хочу отмыться.

Не стану даже рвать фотографию класса и пускать клочки по ветру – летите, голуби, летите.

Не буду рвать, не буду произносить торжественных слов прощения на прощание: все идут своей дорогой, и хорошо. Прощай, Мося, растворившийся в девяностых годах, и Заварзин, убитый на бандитской стрелке, и Симонов из автосервиса, и рецидивист Чернов, и немецкий инженер Астапов, и завмаг Бирюкова, и старая-престарая Елена Федоровна с трясущейся головой. Прощай, Левченко, отец тройняшек, прощай, Иван, разведенный в третий раз, прощай, Вадим, надеюсь, в Силиконовой долине ты себя вполне нашел.

Нет у меня никакой нужды их вызывать из давних лет и далеких стран, выманивать из могил, высвечивать в темноте. Ни мести нет, ни злости, ни ярости.

Взявшись за руки, они движутся цепочкой и уходят, уменьшаются, теряются в летней бирюзовой мути стеклянного шарика, который лежит у меня на столе.

– Илья, проводить тебя в школу?

– Нет, мам, я сам.

– Точно сам?

– Точно.