Текст книги "Побежденные"
Автор книги: Ирина Головкина (Римская-Корсакова)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 47 (всего у книги 61 страниц)
Глава пятая
Предъявив главному врачу больницы повестку о вызове в большой дом и, разумеется, тотчас получив разрешение отлучиться, Леля вернулась в рентгеновский кабинет. Угрюмая и молчаливая, она машинально выслушивала болтовню молоденькой, курносой и быстроглазой санитарки, которая застегивала на ней сестринский халат.
– Больных много? – перебила она санитарку.
– Со стационара – пятка, плечо и череп, да двенадцать – на просвечивание грудной клетки, а из большого дома – двое на просвечивание кишок; опять тот же конвойный привел, ждут за дверьми.
– Какой «тот же», Поля?
– А тот, которому я приглянулась в прошлый раз – помните, смеялись мы? Я уж ему сказала: коли кишок просвечивание – значит, барием кормить, да смотреть по три раза, засидитесь тут. А он смеется: сколько потребуется, столько и просидим, говорит, время-то казенное!
Леля устало вздохнула.
– Начать придется с них. Достаньте барий, Поля, я приготовлю смесь. Опять проглотили что-нибудь?
– Гвоздей, говорит, наглотались, ну и народец! – усмехнулась Поля.
– Это не с радости делают, Поля! Где сопроводительные бланки? Дайте мне, я занесу в журнал. А рентгеноскопию легких придется перенести на завтра – сегодня я работаю только до двенадцати, санкция начальства уже имеется.
Поля протянула ей бланки со штампом большого дома, Леля бросила на них равнодушный взгляд, но внезапно вздрогнула: Дашков Олег? Что такое? Почудилось или в самом деле он? Пятьдесят восьмая! Кто ж другой?
Она оперлась дрожащей рукой на стол.
– Эй, Елена Львовна, никак дурно вам? – окликнула Поля, доставая порошки из аптечного шкафчика.
– Не дурно, нет, – с усилием ответила Леля.
Она побежала к двери. Вот конвой, а вот и заключенные! Все сидели на деревянной скамье у входа в кабинет со стороны лестницы.
Когда она выбежала, один Олег поднялся, остальные остались как были. Он встал, но ни одна черта в его лице не дрогнула – была ли это все та же свойственная ему во всем выдержка или он догадывался, что увидит ее, и приготовился заранее? Глаза их встретились на одну секунду и тотчас, как по команде, разошлись. Но ей выдержки все-таки не хватало: губы ее задрожали так, что она их прикусила, и не могла начать говорить – боялась, что голос сорвется и выдаст ее. Конвойный – рослый, хамоватый парень – заговорил первый:
– Опять к вам меня прислали, товарищ рентгенотехник, с двумя вот молодчиками. Велено просвечивание кишок сделать. Я бланки сдал вашей санитарочке. Ежели возможно, так начинайте уж с нас, чтобы задержать недолго: «черный ворон» ведь дожидается.
Леля тщательно старалась овладеть собой и все еще не решалась заговорить. Она перевела глаза на второго заключенного: по типу уголовник, грубые черты, взлохмаченная голова с низким лбом; он припал к спине скамейки, держась руками за живот, и тихо подвывал, как больное животное.
– Этому плохо, кажется? – сдавленным голосом проговорила, наконец, Леля.
– Народ ведь такой отчаянный, товарищ! Никак за ими не уследишь: и градусники и гвозди – все глотают! А потом отвечай за их. На лестницу сейчас еле поднялись – этот вот совсем валится.
Леля взглянула на бланк.
– Это – Дашков? – умышленно спросила она, указывая на уголовника.
– Дашков – это я, – сказал Олег. – Я ничего не глотал, у меня повреждена рука, просвечивание кишок мне не нужно.
Леля только тут увидела, что он держал правую руку в левой и она была замотана тряпкой.
– Что с рукой? – спросила она, глядя мимо него и стараясь принять официальный тон, хотя продолжала дрожать.
– Сломаны пальцы, – ответил он, и в этот раз у него тоже как будто пресекся голос.
Санитарка, вышедшая вслед за Лелей, заахала:
– Матушка-голубушка! На какие только выдумки они не горазды! Слыхано ли, пальцы себе ломают!
– Я не ломал, мне их сломали! – сказал Олег.
Конвойный стукнул винтовкой:
– Не разговаривать! Отвечать на вопросы только!
Леля поняла – Олег сказал эти слова, чтобы дать ей понять о форме допроса, которому был подвергнут. Белая пелена задернула ей глаза… На несколько секунд ей и впрямь стало дурно. Призвав на помощь всю свою волю, она опять взялась за бланки и нашла, наконец, в себе силы прочитать и разобраться в написанном.
– Дашков назначен на снимок правой кисти, а на просвечивание кишок – Никифоров, – сказала она уже более спокойно.
– Точно ли, товарищ? Насчет гвоздей, помнится, о двоих говорили? – возразил конвойный.
– Совершенно точно, если я говорю. Ведите обоих в кабинет, – и Леля пошла не оборачиваясь.
Поля приблизились к стонавшему уголовнику и взяла его под руку.
– Ну, идем. Подымайся, идем! Чего уж тут! Любишь кататься, люби и саночки возить!
Тот поднялся, шатаясь. Они вошли первыми, за ними Олег, за Олегом конвойные.
– Подождите за дверьми, – сказала Леля, останавливая последних.
– Нет уж, разрешите и нам, товарищ. У этих обоих по целой катушке, видать, «вышка» ждет, будущие смертники. Боязно с глаз спустить, – возразил тот же парень.
Леля содрогнулась и быстро взглянула на Олега: он не изменился в лице – или для него это не было новостью, или он не придавал значения разговору конвоя.
– В нашем кабинете окна решетчатые, а ключ от второго выхода в надежном месте, я отвечаю за свои слова. Останетесь за дверьми, – настаивала Леля. Но конвойный не отходил.
– Нет, товарищ! Конешно, извиняюсь, но не отойду. Наказывали глаз не спускать. Народ уж больно отчаянный. Разрешите войти хоть одному мне. Я у самой двери сяду, не помешаю. Ведь я на службе, товарищ.
Леля не решилась более настаивать. Конвойный вошел и опустился у двери на табурет; заключенных провели к топчану в глубину комнаты. Леля мучительно искала выхода.
Она окликнула санитарку и нырнула в темную проявительную. Поля пошла за ней; они остановились друг против друга при свете красных фонарей.
– Поля, я вас попрошу об одном одолжении. В свою очередь обещаю выручить вас или услужить вам чем только смогу. То, о чем я попрошу, очень важно для меня, Поля.
– Да что вы этак волнуетесь, Елена Львовна? Вы, может, без денег – так я одолжу с радостью.
– Нет, нет, Поля, совсем не то. Обещайте только о нашем разговоре никому не сообщать.
– Ладно, промолчу. Да что надо-то?
– Поля, один из них, этих двух заключённых, – тот, который моложе, – муж моей сестры…
Поля насторожилась, и улыбка сбежала с ее лица.
– Он по пятьдесят восьмой. Он не преступник, Поля. Царский офицер – только за это. У него семья, ребенок…
Она задыхалась, Поля молчала.
– Я хочу только… я ничего плохого не сделаю… Два-три слова ему о жене и ребенке. Я никого не подведу. Помогите мне!
– Елена Львовна, дело-то ведь такое… сами знаете… Если вы ему письмо сунуть желаете, так ведь его обыщут при возвращении в камеру: найдут – загорится сыр-бор. Тогда несдобровать нам.
– Я знаю: письмо нельзя. Нет, нельзя! Несколько слов только… У него сломаны пальцы, по рентгеновским правилам снимать надо каждый палец в отдельности. Отвлеките тем временем внимание конвойного. Вы ему понравились – поговорите с ним, выманите покурить… У нас еще полчаса до прихода врача. Поля, умоляю вас!
– Ладно, пособлю, хоть и не дело! Да уж больно вас жаль. То-то я гляжу: совсем вы извелись за последнее время. Ну, а болтать я и сама не захочу – не враг же я сама себе!
– Это можно сделать только пока я буду укладывать его пальцы, – продолжала Леля, – человек он в высшей степени выдержанный и осторожный… он ничем не обнаружит… Мы обменяемся только несколькими словами… Включите вентилятор, чтоб заглушить.
– Понимаю, понимаю – устроим. Заряжайте кассету. Я пошла.
Леля зарядила кассету, приготовили барий и вышла к больным. Уголовник лежал на кушетке и стонал, Олег сидел с опущенной головой, заложив руки в рукава тюремного серого халата. Минут десять провозились над уголовником, заставляя его есть бариевую смесь, которая к моменту прихода врача должна была перейти в кишечник. Он ел, упираясь и отплевываясь, потом опрокинулся навзничь на топчане.
– Теперь ваша очередь, – обратилась Леля к Олегу официальным тоном. Он с готовностью встал. Поля быстро направилась к конвойному и села около него.
– Глядишь, и покалякать с хорошеньким мальчиком минуточка выпала, – засмеялась она, и разговор их живо встал на рельсы.
– Сядьте, а руку протяните сюда, – громко скомандовала Леля, а сама быстро оглядела кабинет, оценивая положение. Он впился в нее жадным ожидающим взглядом, и она поняла, что он угадал ее маневр. Она взяла его искалеченную руку и положила ее на кассету.
– Ася пока на свободе, здорова; ее только раз вызывали: взяли подписку о невыезде и отпустили; надеемся, что теперь уже не арестуют. Удалось продать гостиную мебель, так что деньги пока есть. Я каждый день там бываю. Наталью Павловну выслали в Самарканд, писем пока с места не имеем; с нас тоже взяли подписку о невыезде, ждем решения; будем хлопотать, чтобы всем вместе. Мама очень больна, Нина Александровна арестована тогда же, когда вы; мадам выслана во Францию.
Он смотрел вперед, на конвойного, сохраняя бесстрастное выражение лица. Леля вновь удивилась его выдержке.
– Ася в положении?
– Да. Переносит хорошо, как и со Славчиком. Ее заставили переменить удостоверение личности и выдали новое, на Дашкову. Славчику выписали новую метрику.
Он вдруг поднес руку к лицу и закрыл глаза. Леля испуганно смолкла; он опустил руку, и лицо его было непроницаемо по-прежнему.
– Несчастный ребенок! С этой фамилией они не дадут ему жизни, – сказал он. – Что с Зинаидой Глебовной?
– У мамы был очень страшный приступ стенокардии; повлияло все, что случилось. Подождите минутку: я сделаю снимок, чтобы не возбуждать подозрений, – и она отбежала к столику управления. Больной, спокойно: я снимаю! – прозвучал через минуту тонкий голосок. Парочка у двери флиртовала по-прежнему.
– Я перед вами виновата… очень виновата… Простите, если можете! – шепнула она, и голос ее оборвался.
– Я не вижу вины с вашей стороны.
– Я ввела в дом провокатора… как же нет вины?
– Спокойней, Леля! Вы слишком волнуетесь, и это видно по вашему лицу. Не вините себя: я уже давно был под ударом… Меня выслеживали, и я это знал. Надеюсь, с Асей вы друзья по-прежнему?
– У Аси золотое сердце, а я как только поняла, какую роль сыграл этот человек, тотчас закрыла перед ним дверь.
– В этом я был уверен, – сказал Олег.
– Больной! – жестко и повелительно крикнула вдруг Леля, – не двигайте руку! Сколько раз я буду укладывать ваши пальцы?
Олег понял ее игру.
– Вы делаете мне больно, – ответил он в тон ей. Конвойный стукнул прикладом, очевидно для поддержания дисциплины, и снова отдался захватывающему разговору.
– Леля, скажите Асе, чтобы непременно обратилась в консультацию по охране материнства и младенчества; эти учреждения имеют некоторые права, гепеу, конечно, всесильно, но попытаться следует. Меня отсюда живым, разумеется, не выпустят; к опасности я привык, и за последние минуты пусть Ася особенно меня не жалеет. А о пытках не говорите ей теперь – потом, позднее… с тем, чтобы она могла когда-нибудь рассказать детям… они должны узнать все.
– Неужели пытают?
– Спокойней Леля. Допрашивают сутками… следователи меняются, а допрашиваемый остается… не позволяют ни отойти, ни сесть, пока не упадешь замертво. Очень в ходу пытка бессоницей; в «шанхае» бьют бичами по плечам и ломают пальцы… Говорят, есть шкафы, где задыхаются, но сам я не видел их.
– Больной, спокойна, снимаю. – Она опять отошла к столику управления, потом вернулась.
– А что, Славчик еще вспоминает меня? – спросил Олег, и только тут голос его дрогнул.
В эту минуту быстрым деловым шагом, бойко и молодцевато вошел в кабинет врач – молодой, самоуверенный, с партийным значком.
– Здравствуйте, Елена Львовна! Здравствуйте, Поля! Ну, как? Больных много? Желудки или легкие?
Поля живо отпрянула от конвойного, Леля убежала в проявительную. Врач облачился с помощью Поли в белый халат, после чего уголовника тотчас поставили за экран; очень скоро удалось обнаружить гвоздь. Один из конвойных объяснялся после этого по телефону с начальством, требуя инструкций; Леля писала под диктовку врача заключения по поводу гвоздя и сломанных пальцев (врач диагностировал по мокрому снимку).
Ее не было в кабинете, когда конвойные уводили своих подопечных; выйдя из проявительной, она стремглав выскочила вслед за ними и увидела Олега уже на повороте лестницы: глаза их встретились в долгом взгляде…
– Интересный мужчина этот пятьдесят восьмой! Как вы находите, Елена Львовна, а? Вы так на него посматривали, – сказал рентгенолог, когда она вернулась к экрану. Леля дрожала, но принудила себя улыбнуться.
Было уже около двенадцати. Информировав врача, что имеет разрешение уйти, она сняла халат, взяла свой маленький саквояж и спустилась в гардероб, потом вышла на улицу.
«Последний час свободы! Необходимо теперь же сообщить Асе про Олега. Забегу на почту. Надо осторожно, иносказательно, чтоб перлюстратор не заподозрил…»
В результате долгого обдумывания получилось следующее послание: «Милая Ася! Пишу тебе перед тем, как уйти к нему. Видела на службе Олега. Он здоров и просил передать тебе, чтобы ты непременно обратилась в охрану материнства и младенчества. Я, наверное, уеду на курорт. Расстаемся надолго. Постарайся не потерять меня из виду. Мамочку, родную, бесценную, и тебя, мою кроткую, дорогую, люблю больше самой себя. Будь маме без меня дочкой. Твоя злая, виноватая, но безмерно любящая Леля».
Она два раза перечла это письмо.
«Можно подумать, что улепетываю с любовником! Ну да мама и Ася поймут, а мне только это нужно, – и запечатала конверт. – Пора. Опаздываю. О, какая тоска! А тут еще это солнце и эти цветы любви, шиповник на каждом углу! Я знала, я всегда знала, что не буду счастлива».
Прямо перед ней высился белый Преображенский собор – собор гвардии, где столько раз выстаивали службу ее отец и дед и где венчалась ее мать двадцать четыре года тому назад. Она постояла в нерешительности и потом переступив порог храма. Милый-милый, давно знакомый запах свеч и ладана, полусвет, огоньки и печальные родные напевы… все это напоминало ей детство; смутное волнение овладело душой. Обедня кончилась, кого-то отпевали.
Стальные, холодные, серые глаза боа-констриктора остановились на ней, когда она переступила порог кабинета.
– Садитесь, товарищ Нелидова, садитесь! Потолкуем. Ну, что ж, вы уличены. Вы не только не осведомляли меня, нарушив этим наше соглашение. Вы сознательно сбивали и запутывали следственные органы, прикрывая врага. Прямая контрреволюция! Вы сами оказываетесь активным врагом, скрывающимся под маской хорошенькой, кокетливой девушки. Ваша порция свинца вас дожидается! Можете быть спокойны!
Леля молчала.
– Ну-с, как же мне с вами быть, Елена Львовна? А?
– Вы можете, конечно, издеваться, сколько захотите, а я повторяю то, что говорила: я не знала, что Казаринов фамилия вымышленная.
– Что? Ты все еще лжешь, мерзавка, отродье белогвардейское! Не знала! Она не знала! «Я давно хотела вам доверить нашу семейиую тайну» – это чьи же слова, по-твоему?
– Ах, вот что! Он сообщил вам даже такую подробность? Какой услужливый этот Геннадий. Ну, тогда в самом деле мне уже нечем защищаться. Да, я знала, кто Казаринов, но ведь не все такие подлецы, как комсомолец Корсунский! Мне эти люди были дороги. Олег Андреевич контрреволюционер в прошлом – он честно работал в порту…
Внезапно сильным ударом ноги он вышиб из-под нее табурет, и она упала на пол.
– Молчать! Я тебя сгною в лагере!
Леля встала с пола и подняла уроненную сумочку.
– Вы не смеете толкаться и говорить мне «ты», – сказала она. Интонация обиженного ребенка послышалась в ее голосе.
– Что?! Я не смею? Да я могу на расстрел послать, если захочу! Вы арестованы, гражданка. Садитесь на тот стул, туда, говорю, подальше; подайте вашу сумочку.
Порывшись в сумочке и вынув оттуда документы, он отложил их в сторону и взялся за телефон.
– Алло! Вот мне надо девушку оформить. Подошлите в тринадцатый кабинет ордер на арест.
Леля дрожала, хоть и старалась всеми силами сохранить спокойствие. Следователь повесил трубку и прошелся по комнате.
– А что, Дашкова молодая – Ксения, – знала она прошлое мужа? – спросил он.
– Из показаний вашего шпиона вам уже все достаточно известно, – огрызнулась Леля.
– Пренеприятная личность эта ваша Ксения! Я видел ее, когда брал подписку о невыезде, и мне настолько неприятно было иметь с ней дело, что у меня даже начались непроизвольные сокращения мышц в скулах, как от кислого яблока. И что вы ее жалеете? Себя из-за нее запутали.
«Да он как бес, которого корчит от ладана», – подумала Леля.
Вошел один из сотрудников с какими-то бумагами, и начались мытарства. Помощник следователя повел Лелю по бесконечным коридорам; спускались, подымались, снова спускались. Главное здание огепеу – шедевр советской архитектуры – соединяется с тюрьмой коридором с окнами; коридор этот получал прозвище – «мост вздохов». Через него, не выходя на улицу, заключенных проводят в здание тюрьмы и обратно на допросы. Леля уже слышала про этот «мост вздохов» и, узнав по описанию, поняла, куда попала. Теперь переходы пошли длинные, коридоры темные, стены сырые с тусклыми лампочками; двери железные, сквозные, похожие на ворота.
«Бьют в «шанхае»… что такое «шанхай»? А что если меня ведут туда?» – и сердце замирало.
Наконец, ее привели в комнату, которая была поделена на секторы; в каждом секторе стоял топчан. Здесь ей разрешили сесть и заставили заполнить анкету, а также измерили ее рост и записали приметы: фигура худощавая, аккуратная, волосы кудрявые, стриженые; красивая блондинка, родинка на щеке, маленькие руки. Тут же сфотографировали, посадив на особый стул с прибором, который обуславливал позу; взяли также отпечатки пальцев. Потом опять бесконечными коридорами повели к доктору. Пока доктор выслушивал ее сердце, она смотрела на странное сооружение, похожее на хирургический стол или зубоврачебное кресло, – для чего оно? Может быть, это орудие пытки? Это и оказалось орудием пытки, но пытки моральной: врач приказал лечь на это кресло и подверг ее гинекологическому осмотру.
В соседнем секторе следователь опять звонил кому-то, говоря: «Приготовьте камеру», – и опять пошли бесконечными коридорами. После бессонной ночи и всех мук этого дня Леля чувствовала такую усталость, что всякая восприимчивость притупилась понемногу, и она думала уже только о том, чтобы заснуть скорее, пусть в камере, но заснуть!
Прошли еще через одну железную дверь и оказались в очень большой удлиненной комнате; она имела совершенно особый покрой: по правую сторону были окна, по левую шел длинный ряд узких камер-одиночек, расположенных в два этажа. На каждой дверце – «глазок» на уровне человеческого лица, пониже – окошечко, через которое подают еду; подымавшаяся в верхний ряд камер железная лестница была затянута проволокой; во всю длину комнаты был расстелен красный бобриковый ковер.
Подошла конвойная женщина и приняла Лелю под свою ответственность.
– Идите тише, уже был отбой – второй час ночи, – сказала она Леле.
Оказалось, что в допросах, процедурах и бесконечных переходах прошел и кончился день. Вошли в одиночку: прямо – окно, высокое, скошенное; слева – привинченная к стене металлическая откидная койка; справа – тоже откидной металлический столик и сиденье, лицом к окну; полочка с алюминиевой миской и кружкой; под окном – унитаз.
– Отдайте мне пояс с застежками для чулок и ложитесь немедленно спать, головы одеялом не закрывать, – скомандовала женщина и, получив требуемое, захлопнула дверь одиночки.
Юная узница еще раз растерянно оглядела свое убежище, потом откинула койку, свернула вместо подушки неуютное серое байковое одеяло и легла на жесткий матрац, закрывшись пальто.
«Мост вздохов», «шанхай», сломанные пальцы… а мама, наверное уже умерла!» – и в ту же минуту заснула, как в бездну провалилась.
Глава шестая
Аннушка сказала ему сначала так:
– Дела у нас тут без тебя такие пошли, что ум за разум заходит! Садись, щей налью, пока горячие.
Но в тарелке у Вячеслава щи остыли от высыпавшихся на него как из решета новостей.
– Как? И Нина Александровна тоже! Да по какой же статье ее обвиняют? Эх, Анна Тимофеевна! Посылать проклятья по адресу власти, конечно, очень легко, однако же надо вникнуть: Олег Андреевич жил под чужим именем и скрывал прошлое… Это карается каждой властью. Уж не думаете ли вы, что в Англии или во Франции за это погладят по головке? Что же касается Нины Александровны – ее могут обвинять в пособничестве. У прокурора Мика был? Прокурор разговаривать не желает? Уж извините – не поверю!
Аннушка всплеснула руками:
– Да неужели я лгать буду? Вот хоть мужа моего спроси. Эти окаянные и старика-то моего вовсе замучили: что ни день, то являйся к ним да выкладывай всю подноготную. Намедни арестом пригрозили: ты-де такой-сякой, ложными показаниями нас с толку сбил…
Дверь, которая вела в комнату Аннушки, раскрылась, и на пороге показался, опираясь на палку, дворник. Вячеславу бросились в глаза его провалившиеся скулы, заострившийся нос и поседевшие виски.
– Застрекотала, сорока! – крикнул он жене, стуча палкой. – Мало тебе, что ли, бед? Сама за решетку захотела?
Вячеслав выпрямился.
– Вы, Егор Власович, меня знаете: разве я зарекомендовал себя хоть раз как передатчик? – спросил он.
– Ты партиец и безбожник – вот что я знаю! – сердито крикнул дворник.
Вячеслав пошел к себе, но на пороге остановился.
– Мика дома? – спросил он.
Аннушка объяснила, что Мика еще на рассвете ушел в тюремную очередь, а оттуда – на завод. Выходить на работу Вячеславу предстояло только на следующий день; он заперся у себя караулить возвращение Мики и занялся составлением прошения в Кремль, которое подавал от лица своего дяди – середняка, несправедливо, по его мнению, обвиненного в кулачестве, – одно из наиболее тягостных впечатлений, вынесенных им из поездки в деревню.
Только в конце дня он услышал в кухне «трубу иерихонскую», как называла, бывало Нина зычный голос брата.
– Давайте, давайте, Аннушка, голоден так, что нипочем гиппопотама съем. – Мика, по-видимому, не терял бодрости.
Отложив бумаги, Вячеслав поспешила в кухню, где «юный Огарев» трудился над своей порцией щей за покрытым аккуратной клеенкой столом – форпостом Аннушки.
– Здорово, Мика! Ешь, ешь – поговорить еще успеем, и Вячеслав пожал ему руку.
– Разговоры наши будут невеселые, друже, так как дела у нас пошли прескверно, однако на аппетите моем это, как видишь, не отражается, – продолжая уплетать щи, откликнулся Мика. Спустя полчаса в разговоре один на один Мика рассказал Вячеславу про свою двухминутную аудиенцию у прокурора (аудиенцию, которой пришлось добиваться в течение трех недель). Антисоветская настроенность, антисоветская пропаганда, пассивное пособничество и прикрывательство – всё это тучей собралось над головой Нины.
– Ты бы посмотрел да послушал, что там делается, – говорил Мика. – Передачу принимают от ограниченного числа лиц, а стоят несметные толпы. Прибегаю к пяти утра, чтоб быть в числе первой сотни. Построиться очередью у тюремных ворот не всегда удается – милиция разгоняет. Ну, прячемся тогда по соседним воротам и подъездам, а как двери откроются, мчимся сломя голову! Тут уж ноги выручают. Но если тебе и посчастливилось занять одно из первых мест, ты все-таки не гарантирован, что передачу у тебя примут – высунется вдруг хамская морда и заявит: сегодня, дескать, принимаем только для уголовных! Вот и убирайся ни с чем. Стояла раз со мной рядом дама – баронесса Остен-Сакен, – у нее засадили и мужа и сына; мужа за то, что с английским королем играл в карты, когда в качестве флигель-адъютанта сопровождал Николая в Лондон; сына за что – не знаю; сына расстреляли, а старый барон, узнав об этом, в тюрьме – повесился! Рявкнули они ей это из своего окошечка… упала; я подымал.
А то пристала раз ко мне там – в очереди – крохотная старушка, деревенская – с котомкой, в валенках; просила указать ей прокуратуру, да пока я переводил ее через улицу, объясняла, что хлопочет за сына. Выразилась она совершенно необыкновенным образом: «Вот сколько у нас по колхозу наборов в тюрьмы было, а мы с Миколкой все держались, а теперешним набором прихватили и моего Миколку», – вот тебе голос народа! «Набор в тюрьмы» – слыхал ты что-нибудь подобное?
Вячеслав встряхнул своими всегда всклокоченными волосами, словно конь гривой, очевидно, для освежения своих умственных способностей, и сказал:
– Мика, ты не преувеличиваешь? Не пугаешь?
– Я, что ли, баба-сплетница? Позволь заметить, что мне в настоящее время не до шуток.
– Извини: сорвалось с языка… – Вячеслав сжал себе виски обеими руками. – Откуда такое искривление генеральной линии партии?
– Такие, милый мой, искривления у Николая не водились! Дзержинский ли, Менжинский ли, Ягода ли, Медведь ли – все одно и то же искривление. Воображаю, какие еще впереди!
– Тебе легко возмущаться, Мика! Эта власть тебе чужая. Твои деды и прадеды – помещики, сестра – титулованная. А для меня это все свое, кровное! Я в шестнадцать лет взял винтовку: бои, окопы, бессонные ночи, ранения – я через все прошел! Не жаль было ни сил, ни здоровья, ни времени… Верил, что строим счастливую жизнь, что навсегда покончим с произволом, неравенством, нищетой. Мне мерещились ясли, заводы, родильные дома, мирное строительство, сытые дети, и вот теперь – эти опустевшие деревни, ропот, разделение…
– И террор! – безжалостно отчеканил Мика. – Теперь, через пятнадцать лет после революции, когда нет ни войны, ни сопротивления…
– Врешь, сопротивление есть! Пассивное, но упорное и злое, которое ползет из каждой щели. Взгляни на себя, на Олега Андреевича; разве вы нам друзья? Разве вы нам поможете? Злорадство и ненависть прут у вас из всех пор! Вы радуетесь каждой нашей неудаче!
– Не смешивай меня и Олега, друже! Дашковы – военная аристократия, а наша семья глубоко штатская, либеральная. Отец отказался в свое время от звания камергера; дед организовал в имении бесплатную больницу и школу; я не цепляюсь за прошлое – я пятнадцатого года рождения и не помню прежнюю жизнь. Я всегда был глубоко равнодушен к тому, что пропали поместье и земли. Собственность я ненавижу! Сословных предрассудков во мне вовсе нет. Я тоже ищу новой жизни, новых форм. С вами идти мне помешала только ваша нетерпимость и узость, ваша мстительность и коварство! Был момент – я так искал знамени, которому бы мог служить! Вот вы и показали мне ваш террор, еще не превзойденный в истории. Сами выковали из меня врага, понял? Еще пожалеете, когда доведется сводить счеты, – самоуверенно закончил юноша и, увидев нахмурившееся лицо товарища, прибавил более миролюбиво: – Кстати, просьба к тебе.
– Валяй, говори! Для Нины Александровны готов очередь выстоять.
– Нет, я не о себе. Асе Дашковой помочь надо: комнату у нее отбирают. Бабушка и француженка, видишь ли, высланы, муж сидит – значит, отдавай лишнюю площадь. Просила мебель передвинуть.
Вячеслав нахмурился:
– В этот дом я не ходок, да уж ради Олега Андреевича куда ни шло! – И он взялся за шапку.
На эту реплику Вячеслав ответил молчанием. Занесла же его нелегкая в их среду! Жил бы в рабочем общежитии с ребятами – все было бы ясно и просто; радовался бы достижениям и трудовым вахтам, бодро смотрел вперед и не было бы этих сомнений и неприятностей. Может, и семьей бы уже обзавелся! Бросить, что ли, здесь все да махнуть куда-нибудь на стройку? На север или в Комсомольск? Там, где потрудней, где людей не хватает, там он на месте будет, а здесь все не ладится у него и тоска прикинулась. Так думал Коноплянников, шагая рядом с Микой. Он вспомнил Лелю и свою отвергнутую любовь и стиснул челюсти.
А на улице громкоговоритель распевал во весь голос слова ходовой песни:
Но когда в кружок ты вышла
И глазами повела,
Я подумал: это вишня
Между елок расцвела.
Молодые люди напрасно прождали сначала на лестнице, а потом у подъезда. Аси не было.
Только на следующий день, когда Мика, на этот раз один, забежал на разведку прямо с завода, он узнал о новом несчастье у Аси.
Часов в девять вечера он постучал к Вячеславу:
– Можешь сейчас пройти со мной передвинуть мебель у Дашковой? Я договорился – она дома; вчера недоразумение вышло не по ее вине – несчастье опять у них.
– А что такое? – равнодушно спросил Вячеслав, беря шапку.
– Кузина ее арестована, Нелидова Леля.
– Что? Нелидова?! Говори, что знаешь по этому делу?
– Ничего еще не знаю. Вот придем – расспрошу.
– Экий нерасторопный! Пошли.
Опять зашагали в том же направлении.
– Слышал ты когда-нибудь про дело Ветровой? – спросил Мика.
– Нет. Что за дело такое?
– Это было еще в царское время. Один из старых друзей нашей семьи при мне Нине рассказывал. Студентка одна, политическая, Ветрова, изнасилована была тюремным сторожем. Оказалась Лукрецией: взяла керосиновую коптилку и зажгла на себе одежду. Сгорела заживо! Скандал вышел. Каким образом стало известно – не знаю, а только весь университет загудел, как пчелиный улей. Демонстрация: панихида на площади перед Казанским собором, море молодежи, пламенные речи… Ну, полиция, конечно, тут как тут! – загнали в манеж, посажали многих. Допрашивали, однако, очень мягко и приговоры были самые мягкие: правительство было, по-видимому, смущено. Тот, который рассказывал, получил полгода ссылки и после тотчас же восстановился в университете. Дело, однако, не в этом. Я думаю сейчас вот о чем: случись такое теперь – а конечно, и случается – протеста в обществе ведь не будет! О пытках ведь знают – и не протестуют! Страх сковал! Гепеу не полиция – поймают одного студента, а изведут целую семью и десяток товарищей нипочем на тот свет отправят. Вот и не протестуют! Общество выродилось. У тебя мозги вывихнуты партучебой, а все-таки пойми: безмолвие в университете и на заводах свидетельствует против вас.
Вячеслав вдруг повернулся к нему с гневно сверкнувшими глазами:
– Молчи лучше!
– Да чего злишься-то! Или стыдно за свой социалистический режим? Не надо было лезть в партию! Ты забыть не можешь, что девяносто лет назад твоего прадеда помещик в карты проиграл, а у меня вот родной отец убит вашими коммунистами, которые пришли отнимать имение. Мне тогда года четыре было, но я помню, как он упал. Я до сих пор иногда вижу это во сне и просыпаюсь в холодном поту. Теперь заточили как преступницу мою сестру, а меня не принимают в университет. Мои обиды свежее твоих, а ты еще удивляешься нашей ненависти!
Вячеслав остановился:
– Мика, я не хочу ссориться с тобой теперь! Замолчи, прошу тебя!
Он узнал подробности: Ася при нем рассказывала Мике о неоднократных вызовах и вымогательствах следователя, умолчав из чувства такта о Гене. Мика вызвался помочь с похоронами Зинаиды Глебовны, обещал привести друзей, которые безвозмездно отпоют заупокойную и на руках перенесут гроб. Вячеслав, в свою очередь, смущенно пробормотал: