Текст книги "Пути следования: Российские школьники о миграциях, эвакуациях и депортациях ХХ века"

Автор книги: Ирина Щербакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Подавленные происходящими событиями, люди сидели, сгрудившись, на грязном полу холодного товарняка, как будто в издевку названного «теплушкой». Жуткие ночи завершались по утрам одним и тем же – выносом на очередном безымянном полустанке одного, а то и нескольких человек, умерших от холода или болезни.

Многие калмыцкие поэты не остались равнодушными к происходящим событиям. Давид Кугультинов, например, за стихотворение «От правды я не отрекался..» провел в лагерях десять лет. Словами другого стихотворения Кугультинова мы назвали свою работу.

И Даган Бараевич рассказал в своих стихах правду о том, что наблюдал в пути. Все, кто был в вагоне, старался запомнить, заучить их или записать для себя. Позже эти стихи стали причиной его ареста.Вот перевод нескольких строф из этого стихотворения, которые мы нашли в уголовном деле:

.. По широкой калмыцкой степи

Колонна машин бежала.

Солдаты НКВД организованно прибыли

По калмыцким хотонам.

Они стали, как часовые,

Чтобы безграмотных калмыков

Лишить всяких благ.

С волчьим взглядом солдаты

Насильно нас гнали,

А тех, которые отстанут,

Возможно, изрубят… 2

Подстрочный перевод далек от совершенства, о красоте стихов можно судить лишь по оригиналу. Калмыцкий язык богат и многообразен, и эти стихи вообще трудно перевести, теряется национальный колорит, игра слов.

В январе 1944 года Даган Бараевич попал в совхоз «Сталинец» Ужурского района Красноярского края. Его родные (отец, жена Булгаш и невестка Бачин – жена пропавшего без вести на фронте брата Убуша – с двумя малолетними дочерьми) ехали в другом вагоне эшелона, поэтому они попали на поселение в Алтайский край. Случилось это оттого, что Даган Бараевич на момент депортации был в дороге, он ехал в Малые Дербеты по службе. Военные отобрали у него лошадь с телегой, а самого посадили в «студебеккер» и повезли с жителями другого хотона на станцию Абганеры Сталинградской железной дороги.

Ему пришлось жить в небольшом бараке-общежитии, разделенном деревянными перегородками. Холодный барак был плотно заселен, нары были сколочены в два ряда. Внутри было сумеречно даже днем, помещение освещалось чадившей керосиновой лампой.

Из-за непосильного труда и невыносимо тяжелых условий жизни многие заболели и умерли в ссылке.

Даган Тагаев не оставлял надежды найти своих родных, дотошно расспрашивая тех, кто приходил к нему на лечение – слух о его способностях распространился и здесь. С места поселения нельзя было уезжать даже на время, за соблюдением режима наблюдали коменданты, но люди как-то прорывались к нему, многие из них – тайком, рискуя свободой. В основном приходили к нему по ночам, и он никому не отказывал.

Наконец Даган Бараевич узнал, что его семья находится в Алтайском крае в поселке Бор и что невестка работает на лесоучастке – валит лес.

Через год, в январе 1945 года, он получил разрешение на переезд в деревню Новая Покровка Быстроистокского района Алтайского края, поближе к отцу и невестке.

В мае 1945 года пришла радостная весть о Победе. Но ожидания, что наступят лучшие времена, не оправдались. Все было по-прежнему: голод, тяжелый труд, отметки в комендатуре. Спецпереселенцам не разрешалось свободно передвигаться, кроме как по указанному в «дорожной карте» маршруту в конкретный населенный пункт. Приходилось долго добиваться разрешения на выезд у начальника комендатуры.

Дагану Бараевичу удалось, наконец, получить разрешение на воссоединение с семьей брата-фронтовика. В начале 1946-го, через два года разлуки, он перевез в Новую Покровку отца и невестку с двумя племянницами. В селе труд был не таким тяжелым, как на лесозаготовках. Они с невесткой стали работать в колхозе. Он был пастухом, она – подсобницей в коровнике.

Он также добился разрешения перевезти к себе Булгаш, узнав, что она живет в 50 километрах от их села. К этому времени она была уже замужем за другим – дядя позаботился о ее судьбе. Во второй раз Даган Бараевич осмелился сломать традиции и противостоять общепринятому. Он поехал за любимой, говорят, что даже «надавал ее мужу по шее», и забрал домой.

Арест

Они с Булгаш уже совсем было поверили в возможность счастья, как последовал неожиданный удар – арест.

По поводу ареста Дагана Бараевича у родственников имеются разные мнения.

Люди говорили, что сначала за что-то посадили Бориса Дундуева, рабочего из совхоза «Сталинец» Ужурского района Красноярского края, а потом по его же делу «взяли» Дагана Бараевича.

Мы узнали, что Дундуев Борис Хурманович, 1927 года рождения, был арестован 22 декабря 1945 года по обвинению по статье 58–10 УК РСФСР и осужден на 10 лет исправительно-трудовых лагерей. Постановление на арест Дагана Бараевича вынесено 5 сентября 1946 года, через восемь месяцев после ареста Дундуева. Затем последовали обыск и изъятие всех его записей – «органы» знали, что именно искать, потому что у Дундуева при обыске нашли стихи Такаева.

В пользу этой версии говорит и то, что после ареста Дагана Бараевича перевели этапом из Алтайского края в Красноярскую тюрьму. Это значит, что арест был инициирован в Красноярске.

Также эту версию подтверждает протокол допроса обвиняемого Дундуева Бориса Хурмановича от 28 февраля 1946 года, подшитый к уголовному делу Такаева. Допрос проводил начальник 3-го отдела ОСП УНКВД Красноярского края майор Шкидник. На допросе обвиняемый рассказал, а следователь с его слов записал, при каких обстоятельствах Такаев сочинил песню и как она получила распространение среди калмыков: «Находясь в пути следования вместе с Такаевым в продолжении двадцати суток, я с ним близко познакомился. Такаев Даган был очень недоволен переселением, и это недовольство он мне высказывал, ибо в момент переселении он был разрознен с семьей и он не знал, где его семья находится. В январе месяце 1944 года в первых числах Такаев ко мне обратился, рассказав, что он приступил писать песню о переселении калмыков с родной земли. Эту песню он в пути следования читал всем калмыкам, находящимся в вагоне № 29».

Далее Дундуев дал показание, что «содержание песни в основном сводилось к критике и недовольству советской властью по переселению калмыков, что калмыцкий народ потерял всякое право на жизнь, что он лишился своего крова, все у калмыцкого народа отняли и переселили в Сибирь – в холодные края, где он обречен на голодную смерть, и для того, чтобы это легче осуществить, всех калмыков разрознили, оторвали друг от друга близких родственников и сослали в разные края».

Постановление на арест Дагана Бараевича вынес начальник 2-го отдела ОСП УМВД Красноярского края капитан Чуприна, оно было согласовано с начальником отдела СП УМВД КК (Красноярского края) майором Кузьминых 7 сентября 1946 года. Арест утвердил начальник УМВД КК генерал-майор Семенов, санкционировал прокурор КК советник юстиции Денисенко. В постановлении на арест свидетелями указываются Дундуев Борис, Санджиева Бевя, Кеттидова Цаган, Хурманов Дунду, Егоров Дорджи.

Основанием для ареста, по мнению его инициаторов, является то, что «Такаев Д.Б. – воспитанник гелюнга [попа],<…> в январе месяце 1944 года в пути следования во время переселения калмыков с территории б/Калмыцкой АССР в Красноярский край в вагоне среди спецпереселенцев-калмыков <…> сочинил песню о переселении калмыков контрреволюционного националистического характера и читал ее среди калмыков, находящихся в вагоне, выражая в песне недовольство переселением, а затем по прибытии на место поселения в Ужурский район Красноярского края закончил сочинение песни, в которой высказывает клевету на трудовое устройство калмыков, на материальные условия их жизни на месте поселения, высказывая при этом контрреволюционные националистические измышления по адресу русского народа».

Допрос от 6 октября 1946 года проводил оперуполномоченный Большеистокского РО МВД младший лейтенант Суворов. Дагана Бараевича еще не перевели в Красноярскую тюрьму, в октябре он еще находился в камере предварительного заключения райотдела милиции Большеистокского района. Оперуполномоченный оформлял соответствующие бумаги, заполнял анкету арестованного, в основном с его слов, так как спецпереселенцы не имели документов.В ноябре допросы проводились уже в Красноярской тюрьме. Уголовное дело вел следователь отдела СП УМВД Красноярского края младший лейтенант Шадрин. Но допросы проводили и другие работники управления.

Д.Б.Такаев в лагере. 1952

Личное делоТакаева

Д.Б. Такаев

В Красноярске допросы проводились чаще, арестованного выводили ночью, заталкивали в «воронок» и везли в здание Управления внутренних дел. Его пытали на допросах, обливали холодной водой, сажали в карцер, иногда подолгу не давали есть или оставляли без воды.

То, что выжил, он воспринимал после как чудо. В «Деле…» видно по подписи в протоколах, как дрожала его рука. Он говорил на суде: «Меня били», это было даже занесено в протокол судебного заседания. Но ни шантажом, ни угрозами его не заставили признать вину – не было в его действиях ничего предосудительного, единственная его «вина» состояла в том, что он жил в такое время, когда не было свободы.

Уже 20 ноября, всего через два месяца после ареста, следователь Шадрин соорудил обвинительное заключение и отправил дело в суд. В постановлении о предъявлении обвинения говорится, что Такаев, «будучи враждебно настроенным к существующему государственному строю в СССР, встал на путь систематической антисоветской агитации среди спецпереселенцев-калмыков, высказывая при этом националистические измышления по адресу мероприятий партии и Советского правительства по отношению калмыков, тем самым разжигал ненависть калмыков к русскому народу», а также «сочинил песню контрреволюционного националистического характера, выражал в песне недовольство переселением, а затем, по прибытии на место поселения в Ужурский район Красноярского края, закончил сочинение песни, в которой высказывает клевету на трудовое устройство калмыков, на материальные условия их жизни…». Выходит, даже если условия жизни были скотскими, никто не имел права не то что высказывать свое мнение, но и иметь его.

Текст постановления о предъявлении обвинения полностью повторяет текст постановления на арест. Никто особенно не разбирался в деле и не старался предоставить веские доказательства вины обвиняемого. Обвинение Дагану Бараевичу было предъявлено по статье 58–10 ч. 2 – антисоветская и контрреволюционная пропаганда и агитация во время войны, изготовление и распространение литературы того же содержания, те же действия с использованием религиозных или национальных предрассудков масс.

4 марта 1947 года состоялся судебный процесс над Даганом Бараевичем. Выездная сессия Красноярского краевого суда прошла в поселке Ужур, там, где жили все свидетели обвинения. Суд «в составе председательствующего Можарова, народных заседателей Поповой и Молоковой, с участием прокурора Столярова и защитника Мальцева рассмотрел в закрытом судебном заседании дело по обвинению Такаева».

Его обвинили в том, что он в своей песне «контрреволюционного националистического характера» «клеветал на русский народ в СССР».

Кстати, только в одном месте в песне встречается слово «русские»: «Дорогая калмыкская степь осталась ты для русских [русской стала ты]». Русский народ не упоминается в стихотворении в качестве угнетателя калмыцкого народа, и нет слов, что именно русские люди выселили калмыков с родной земли. Даже «с волчьим взглядом солдаты НКВД» ассоциируются в стихотворении не с русским народом, а с йосн – властью.Жизнь при русских царях при всей тогдашней малограмотности и отсталости калмыков казалась им лучше и спокойней по сравнению с их нынешней жизнью. К моменту депортации часть кочевников-скотоводов уже погибла от голода во время коллективизации, когда у них истребили весь скот, чтобы «перевести на оседлый образ жизни», иначе кочевников трудно было держать под контролем. Часть населения ушла с «белыми» за границу, много калмыков погибло на войне. В первые годы ссылки в Сибирь умерло до 40 % оставшегося населения. И это – результат всего лишь двадцати лет пребывания большевиков у власти. Так появилась ностальгия по царю и «контрреволюционные» слова песни:

В душном, темном вагоне

Плакали, чтя, вспоминая царя.

Все свидетели дали на суде показания против него, как под копирку, слово в слово повторив то, что записано в протоколах допросов. Им на момент выселения было по 15–16 лет. На допросах в суде свидетелям было едва по 18–19 – в сущности, еще дети. Запугать их ничего не стоило. Например, Дундуев Борис Хурманович —1927 года рождения, в 1943 году ему было 16 лет.

Вряд ли по доброй воле свидетели подписывали протоколы. Они не могли выражать свои мысли подобным образом, потому что, во-первых, свидетели не знали толком русского языка, во-вторых, они были полуграмотные деревенские подростки, в-третьих, не могли они помнить в подробностях события трехлетней давности, происходившие в таких чудовищных условиях.

Свидетель Бевя Бомбиковна Санджиева показала: «Песнь антисоветского содержания Такаев начал сочинять в 1943 году в вагоне, когда мы ехали в одном вагоне с Такаевым на поселение в Ужурский район, Красноярского края. Это стихотворение он нам читал и даже пел в вагоне в присутствии примерно 30 человек. Закончил он это стихотворение писать, как он нам говорил, уже по приезде в Красноярский край. При переезде в Алтайский край он пришел к нам прощаться, у меня был на квартире Дундуев, который попросил его, чтобы он оставил ему на память сочинение-стихотворение. Такаев ответил Дундуеву, что, если хочешь, перепиши. Такаев достал из кармана блокнот и диктовал Дундуеву, а Дундуев записывал. Это происходило в моем присутствии и в моей квартире. Такаев всячески старался размножить это стихотворение и распространить среди калмыков. Последнее время, когда Такаев уезжал, эту песнь знали многие калмыки, рассказывали о ней друг другу и даже пели. Последний раз Такаев был у меня в квартире, если не изменяет память, в январе 1945 года. Примерное содержание этой песни я помню. В ней было отражено недовольство переселением калмыков в Сибирь. В ней высмеивалось советское правительство и власть в том, что оно разорило калмыцкое хозяйство и их превратило в нищих, что у них забрали весь скот и имущество и сослали в Сибирь, на вымирание. Разрознили семьи и сослали в разные края. Такаев по приезде в Ужурский район очень часто посещал мою квартиру, читал эту песнь и не только мне, но и другим».

Свидетель Булгун Хурмоновна Санжиева показала: «Мне известно о песне, которую сочинил Такаев, что он ее очень часто пел и распространял среди калмыков. Помню такой случай осенью 1944 года, на 2-м отделении совхоза „Сталинец“ Ужурского района, около конторы вечером собрались молодежь, присутствовали Хулатаева Кермень, жена Кештанова, Цериков Савгур и ряд других калмыков. На этом молодежном вечере исполнял песню о переселении калмыков Такаев. Точное содержание я не знаю, но знаю, что содержание ее было нехорошее и направленное против советского существующего строя и советской власти. Я помню несколько слов, в этой песни высмеивалось советское правительство, в том, что оно разрознило семьи калмыков и разбросало в разные края Сибири».

Суд счел, что «состав преступления подсудимого Такаева является доказанным материалами дела, вещественными доказательствами и показаниями свидетелей. Квалификация преступления также является правильной».

Обвиняемый не признал себя виновным, но это не имело абсолютно никакого значения. Несправедливый приговор был вынесен: суровая сталинская статья 58–10, часть II УК РСФСР – «10 лет с поражением прав по п. А и Б ст. 31 УК с конфискацией всего имущества, лично ему принадлежащего».

Так Даган Бараевич стал «политическим» заключенным, как и все приговоренные по статье 58, коих в стране было уже множество: в 40-х годах миллионы советских людей имели родных или знакомых в заключении или ссылке по этой статье.Дагана Бараевича лишили и всех прав. Например, «поразили в правах» по п. Ест. 31 УК РСФСР – лишили права на пенсию, выдаваемую в порядке социального страхования и государственного обеспечения, то есть пенсии по инвалидности II группы, а заодно и самой инвалидности. Даган Бараевич стал получать пенсию только после возвращения в Калмыкию в конце 50-х, и то только по III группе.

Отец его не пережил осуждения своего сына и умер в том же году. Та же участь постигла вскоре и Булгаш. Так, благодаря «неустанной заботе» советской власти, Даган Бараевич лишился и свободы, и дорогих его сердцу людей.

Через несколько дней после суда сформировали колонну, в которую попал Даган Бараевич, и повели под конвоем в тайгу по дорожке, вытоптанной в глубоком снегу. Колонну гнали около суток и пригнали в зону возле поселка Кача приблизительно в 50 километрах к западу от Красноярска.

Он попал в Качинскую промколонию, где отбывали срок старики и инвалиды, так как колония выполняла роль инвалидного лагеря краевого подчинения.

Колония, как и весь Красноярский край, была многонациональной, сидело здесь и несколько калмыков-спецпереселенцев. Зона, как положено, была огорожена забором из колючей проволоки, по углам стояли четыре караульные вышки, по периметру вдоль забора бегали на цепи сторожевые собаки. Здесь же был свой ШИЗО – штрафной изолятор. На территории лагеря, на километры окруженного тайгой, было не меньше десяти огромных ветхих бараков длиной метров по 50, внутри двухэтажные нары из кругляка. В каждом бараке помещалось по 100 и более заключенных. Одновременно в лагере пребывало до тысячи человек.

Качинская промколония производила шпалы и ширпотреб: мебель, лыжи, деревянную тару, бочки, ящики, а также занималась погрузочными работами на железнодорожной станции Кача и заготовкой дров для учреждений и предприятий Красноярска. Для производства работ на зоне была своя лесопилка, конюшня, подсобное хозяйство. Лес для инвалидного лагеря поставляли промышленные колонии, занятые лесозаготовками и обеспечивавшие дешевой древесиной предприятия и стройки региона и страны. Но в лагере был также отряд, который валил лес для собственных нужд, в него и попал Даган Бараевич.

Единственными средствами выжить были присущая ему сила воли и характерная для калмыков терпимость. У него было и особое преимущество перед другими – он был буддистом. В буддизме считается, что ничто над человеком не властно, кроме него самого.

Его пристанищем на долгие годы стал лагерный барак. В бараках было по две железных печки в разных концах. В середине барака нары зимой всегда были покрыты инеем. Холод пробирался внутрь помещения, подушка – дерюга, набитая соломой, – ночью примерзала к стене.

Клопы во множестве обитали в деревянных стенах и нарах и досаждали уставшим людям по ночам. От вшей люди страдали и днем и ночью. Избавиться от этой заразы было нечем, они просто заедали.

Зимой при сорока градусах ниже нуля уже не чувствовались пальцы рук и ног, в глазах становилось темно. Замерзали веки. Возникало чувство, как будто кто-то трет наждаком по глазам. Приходилось, ежась от холода, держать их как можно шире и моргать как можно меньше.

В остальное время года, когда внезапно разливалась обычно маловодная речушка Кача, заключенных мучили полчища комаров и мошек, от которых спасались всеми возможными способами, от накомарников до костров-«дымовух». Дым разъедал глаза и дыхательные пути. Небольшое облегчение наступало, когда моросил мелкий надоедливый дождь.

В первые годы не было разрешено ни писем, ни посылок. Письма Даган Бараевич стал писать во второй половине срока, когда ограничение в правах сняли и ему удалось разыскать невестку с племянницами и начать с ними переписку.

Даган Бараевич, как мог, опекал самых слабых в отряде, старался облегчить их существование. Попадали к ним и молодые, совсем еще дети, и Даган Бараевич старался выполнять тяжелую работу, оставляя им более легкую, например, расчищать от снега место работы, прорубать просеки, стаскивать в кучи валежники сухостой.

Позднее он оберегал родных, никогда не говорил о том, что ему пришлось пережить в те годы. Его дети отмечают, что он был немногословен, лишнего никогда ничего не говорил, особенно чужим, даже никогда не рассказывал, что сидел в тюрьме за песни и стихи. И про то, как воевал. Всегда отнекивался.

Только сейчас, почти через двадцать лет после его ухода, дети узнали о многих обстоятельствах его жизни по копии «Уголовного дела № 7550» и по воспоминаниям своей двоюродной сестры Валентины Налаевны Настаевой. Ее отец, Санджи Четырович Налаев, часто рассказывал ей о том, каким был Даган Бараевич и что он, Санджи Четырович, выжил в лагере только благодаря знакомству с этим человеком.

Надо сказать, что время, проведенное в лагерях, Даган Бараевич не считал потраченным напрасно. Здесь он познакомился интересными людьми (в то время в лагерях сидели многие образованные, интеллигентные люди), научился русскому языку.

18 июля 1955 года оперуполномоченным отдела ИТЛ Управления МВД Красноярского края майором Мишустиным «были рассмотрены материалы архивно-следственного дела № 57262 по обвинению Такаева Дагана Бараевича…». Дело рассматривалось по списку, в числе других. В «Заключении по делу» майор Мишустин пишет: «.. нахожу, что вина Такаева Д. Б. по ст. 58–10 ч. 2 доказана. Однако определенная [судом] Такаеву мера наказания является жесткой, не соответствующей содеянному и личности осужденного». Времена поменялись – меру наказания, определенную судом в 1947 году как справедливую, сотрудник УМВД в 1955 году считает жесткой и предлагает «приговор Такаева Д.Б. изменить до пределов отбытого им срока лишения свободы».

На основании этого заключения 22 октября 1955 года был вынесен протест прокурора в порядке надзора. Прокурор обращается в Судебную коллегию по уголовным делам Верховного суда РСФСР с просьбой «приговор Красноярского краевого суда от 4 марта 1947 года в отношении Такаева Дагана Бараевича отменить, а уголовное дело о нем производством прекратить за недоказанностью обвинения». За три месяца – такая метаморфоза: обвинения, оказывается, не были доказаны. «Прекратить преследование в уголовном порядке» означало реабилитацию. В протесте говорится: «Песня, которую сочинил Такаев, по характеру не является контрреволюционной. Дневник Такаев не вел, а производил отдельные записи на клочках бумажек о своих переживаниях в период нахождения его в госпитале и на фронте, а суд неправильно расценил эти записи».

Когда администрация ИТЛ сообщила Дагану Бараевичу, что его дело пересматривают и, возможно, он выйдет на свободу досрочно, он сначала подумал, что это шутка, столь невероятной была для него такая новость.

9 января 1956 года Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР рассмотрела дело по протесту прокурора на приговор Красноярского краевого суда и вынесла определение «отменить приговор в отношении Такаева Д.Б., преследование в уголовном порядке прекратить и из-под стражи его освободить». В определении установлено, что у Красноярского крайсуда «не было основания делать вывод о том, что Такаев совершил преступление, предусмотренное ст. 58–10 ч. II УК». Понадобилось долгих десять лет, чтобы разобраться в «обстоятельствах дела». До окончания отбытия срока наказания оставалось чуть больше полгода.

Освобождение

Его выпустили из лагеря в январе 1956 года, но паспорт не дали, а «поставили под комендатуру», то есть освободили со справкой и направлением в совхоз «Сталинец» Ужурского района Красноярского края, в первое место его ссылки. Даган Бараевич не стал проситься в Новую Покровку Алтайского края. Отец и Булгаш умерли, и он, вероятно, не хотел бередить душу воспоминаниями.

9 января 1956 года Даган Бараевич был реабилитирован по статье 58 УК РСФСР Верховным судом РСФСР (П-4464). Но, с точки зрения государства, он по-прежнему был виноват в том, что родился калмыком. Эту вину сняли с него много позже, уже посмертно.

В январе 1956 года он высадился с маленьким чемоданчиком из фанеры на железнодорожный перрон станции Ужур. Поезд тут стоял лишь две-три минуты. Здесь его ждала Ольга (Очир) Налаевна Санджиева, сестра солагерника Санджи Четыровича Налаева. Ольга Налаевна осенью 1955 года ездила в Качинский лагерь навестить брата. Уже были послабления для спецпереселенцев, и можно было свободно ездить по краю, а зэкам разрешались свидания с родными. Ольга Налаевна некоторое время жила в поселке Кача, даже устроилась где-то уборщицей, чтобы помочь брату деньгами.

Санджи Четырович познакомил ее с Даганом Бараевичем и сосватал их. Он считал, что многим, в том числе и жизнью, обязан ему и отдать за него сестру – это самое малое, что он может сделать для него. Никакой свадьбы, естественно, не было.

Даган Бараевич стал работать в колхозе «Сталинец» Ужурского района Красноярского края возчиком. Деятельный человек, он хотел быстрее вернуться к повседневным делам: заботиться о семье, заниматься житейскими мелочами.

В доме у Такаевых все было предельно скромно. Все, что носили, сделано было своими руками: покупали ткань и шили сами одежду. Даган Бараевич сам плел плетки, ремонтировал обувь, конскую упряжь и делал всю мужскую работу в доме.

Как и раньше, люди каким-то образом узнавали, где живет Даган Бараевич, шли и ехали к нему отовсюду со своими проблемами. В семье до сих пор сохранились его записные книжки, исписанные химическим карандашом старательным каллиграфическим почерком.

Бумага в этих записных книжках обветшала и пожелтела от времени, некоторые страницы отсутствуют, многие строчки размыты. Записи выполнены на калмыцком языке, хотя русский к тому моменту Даган Бараевич уже знал хорошо. После лагеря он прекрасно излагал свои мысли на «великом и могучем», но устная речь его выдавала – он говорил с легким акцентом.

Мы смогли разобрать и кое-что понять. Дело не в нашем незнании языка (нам помогали родители), а в том, что калмыцкий алфавит претерпел с 1925 года множество изменений и нововведений. Старомонгольская графическая основа показалась новым властям неприемлемой, и с тех пор по сей день почти каждое десятилетие меняется алфавит: латинизированный заменяется кириллицей и, наоборот, вводится монгольское написание букв или немецкое – с умлаутом, затем снова принимается алфавит на базе русской графики. Все это влекло за собой безграмотность населения, утрату языка и культуры народа.

Тексты в этих книжицах– тярни (заговоры), зальвр (молитвы) и маани (заклинания) – Даган Бараевич составлял сам и применял, по воспоминаниям родных, для лечения, для снятия порчи и сглаза. Искусству составления заклинаний Даган Бараевич никого из родных не научил, никто из детей никогда и не интересовался его деятельностью.

Установить даже приблизительную дату их написания невозможно. Скорее всего, они сделаны в 50-60-х годах, так как более ранние записи и дневники были изъяты при обыске.

Зарождение заговоров и заклинаний как части духовной культуры – историческое явление. В округе, к счастью, всегда находился соотечественник – их хороший знаток. В период депортации такие люди стали силой, питавшей дух народа, объединявшей его, стремившейся вселять терпимость и веру в лучшие времена. Они в меру своего дара занимались врачеванием, устраняли физические и душевные страдания земляков.

Одним из таких носителей нравственных и культурных ценностей народа являлся и Даган Бараевич. По вечерам в его доме любили собираться друзья и родственники.

Стихи и песни после освобождения из лагеря он уже не писал. Десять лет сталинских лагерей отбили у него, вероятно, охоту их писать. Много еще хорошего, талантливого, значительного мог бы, наверно, создать Даган Бараевич, но он дорожил семьей, близкими и не хотел усложнять им жизнь.

Началась хрущевская «оттепель», и вся страна пришла в движение. Спецпереселенцы стали спешно покидать Сибирь, торопясь, словно боялись опоздать на последний поезд, и терпеливо сносили все тяготы долгого пути, лишь бы поскорей вернуться домой.

Даган Бараевич собирался так лихорадочно, так торопливо, что бросил почти все, что нажил: мебель продавать долго и хлопотно – раздарил. Домашнюю живность, состоявшую из коров Лыски и Рябой, погрузили в эшелон, благо проезд, как и в 1943 году, опять был за счет государства. Багажа у них было – полтора узла да двое детей.

В конце лета 1957 года семья Такаевых приехала на постоянное место жительства в Волгоградскую область. Село Луговое находится на границе с Калмыкией.

Даган Бараевич не поселился в Зургане Малодербетовского района, скорее всего, по двум причинам. Возможно, ему не хотелось встречаться с земляками, свидетельствовавшими против него на суде, чтобы не вспоминать о прошлом и не будить в душе обиды, злости или ненависти. Владимир Даганович вспоминает: «Отец был истинным интеллигентом. Никогда не сплетничал о людях, не говорил лишнего, никогда не выплескивал наружу обид и огорчений. Он всегда переживал за других людей, которые оказались в трудной или неловкой ситуации».

В то время Даган Бараевич не мог практиковать открыто. Но как бы далеко он ни жил, люди добирались к нему с самыми разными проблемами и просьбами: вылечить человека, провести обряд проводов души покойного, помочь найти потерявшуюся скотину. И для всех находились доброе слово и приветливая улыбка. Даган Бараевич и Ольга Налаевна говорили соседям, что это приехали родственники. Из-за трудностей с транспортом и дорогами многие оставались жить у Такаевых по нескольку недель, а то и месяцев. Возможно, Даган Бараевич был для них в то время последней надеждой.

На новом месте нужно было начинать все с самого начала, но Даган Бараевич не отчаивался. Он устроился чабаном. На животноводческой стоянке под жилье была приспособлена старая землянка с оплывшими от дождей и ветра глинобитными стенами, облупившейся штукатуркой внутри, приземистой крышей набекрень. Печка стояла прямо по центру этой хибарки и разделяла помещение на две импровизированные комнатки, где умещались все: в одной комнате жила семья Дагана Бараевича, в другой – подпаски, помощники чабана.

Быт калмыцких поселков всегда был непритязателен, жилые постройки большей частью убоги, удобства минимальны, все жили в очень стесненных жилищных условиях. Да и сами дома весьма просты. Их хозяевам, вероятно, казалось, будто только так все и может быть устроено. Возможно, причиной тому – остатки кочевого менталитета в сознании жителей наших мест, этим и диктуется пренебрежение излишествами в земном существовании, кратком и преходящем в масштабах вечности.