Текст книги "Прогулки по Риму"

Автор книги: Ирина Степановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

– Ты посмотри! Она уже умирает! Ей все равно долго не протянуть! – кричала Надя. – Она умрет, а мы будем богаты! Мы сможем уехать! И я обещаю не ругать тебя за твои книжки!

Цезарь, не слушая ее, забрался со шприцем на кровать, на коленях подполз к лежащей Татьяне Николаевне.

– Потерпи, моя дорогая, – приговаривал он, – сейчас я сделаю тебе укол и будет легче! Мы поженимся и уедем отсюда далеко, далеко! В теплые края, где плещется синее море! – Он завернул рукав на руке Татьяны Николаевны и ужаснулся: – О Мадонна! Какая у тебя рука!

Татьяна Николаевна опять забыла про жгут и изо всех сил теперь, перехватив больную руку другой рукой, стала работать кулаком. Цезарь пытался нащупать вену пальцем.

– Сейчас, сейчас, – приговаривал он. На удивление игла попала в сосуд с первого раза. Будто заправский медработник, он чуть вытащил поршень на себя, и в шприце появилось темное пятно крови.

– Ну, скорее! – крикнула Татьяна Николаевна. Надя, закусив губу, стояла позади Цезаря и, сжав кулаки, наблюдала за происходящим.

– Идиот! Ты всех жалеешь, кроме меня! – Надя, не выдержав, напала на него, повалила на постель, выдернула шприц из руки Татьяны Николаевны и выбросила его в окно.

– Что ты наделала?!

Цезарь вскочил и в беспамятстве напал на разъяренную Надю. Она не ожидала толчка, поэтому покачнулась, пытаясь увернуться, и с силой ударилась головой о подоконник. Тут же тело ее обмякло, и через секунду Надя как подкошенная рухнула на пол. Татьяна Николаевна в ужасе привстала на постели.

– Надя! – позвала она и повернулась к Цезарю.

Надя лежала на полу без движения. Окно, куда она выбросила лекарство, было раскрыто, и штора слабо колыхнулась от вечернего ветерка. А в проеме окна над всей этой дурацкой картиной – над Цезарем, закрывшим голову руками, над Татьяной Николаевной, подползшей к краю кровати и с ужасом смотрящей вниз, над распростертой на полу Надей – застыл Христос с вытянутой рукой.

– Она умерла! – Татьяна Николаевна вскочила с постели и бросилась к лежащей женщине. Какое-то время она пыталась найти ее пульс и наконец с облегчением вздохнула. – Жива! Просто сильно ударилась. Надо вызвать «скорую помощь»!

Они подняли Надю, положили на кровать. Надя слегка застонала.

– Кажется, она ударилась не так сильно, – сказал Цезарь. – Не надо «скорую». – Потом он посмотрел на Татьяну Николаевну: – Тебе лучше?

– Лучше. – Когда Надя упала, Татьяна Николаевна перестала следить за дыханием, и оно естественным образом восстановилось.

Она села на постели рядом с Надей, опустила плечи, приложила руки к груди.

– Но что мнетеперь делать? – Она посмотрела на Цезаря, а он не мог понять всей муки ее вопроса.

– Как что делать? – удивился он.

– Да! Что мне делать? – Татьяна Николаевна обхватила голову руками и, измученная, заплакала, не в силах больше притворяться и сдерживаться.

– Дорогая! – Цезарь сел рядом с ней, отвел ее руки от лица. – О чем ты плачешь? Ведь тебе лучше?

Татьяна Николаевна, опустив руки, посмотрела на Цезаря с тоской, и он по наитию, без слов понял, что происходящее в душе этой женщины не укладывается ни в одно понятие.

– Я не была больна, – тихо сказала Татьяна Николаевна. – Я хотела, чтобы ты сделал мне укол. – Она теперь говорила по-английски сухо, без интонаций, и он плохо ее понимал. – Мне было нужно только, чтобы ты сделал мне укол, – повторила она и сделала движение, будто держит в руках шприц, а потом пальцами показала, как будто уходит куда-то высоко. Потом она снова показала на исколотую руку. – Я пыталась сделать этот проклятый укол сама, еще до того, как мы познакомились, но у меня не получилось. Мне нужен был кто-то, кто мог бы мне помочь. Поэтому я нашла тебя. Прости.

Надя вдруг заохала на постели, застонала. Татьяна Николаевна и Цезарь помогли ей сесть. Со стоном Надя начала медленно крутить головой, поднимать руки, ноги, проверяя, может ли двигаться.

– Значит, ты слушала меня и ходила со мной на экскурсии только для того, чтобы я сделал тебе укол? – Цезарь стоял над обеими женщинами, мрачно скрестив руки на груди поверх своей серой вязаной жилетки, и ноздри его гневно раздувались.

«Да», – хотела ответить ему Татьяна Николаевна, но подумала, что это неправда. В эти несколько дней она прожила с ним совсем другую, непривычную ей жизнь. Ей было с ним интересно, как ни с кем другим.

– Конечно, нет! – сказала она этому маленькому забавному человечку. – Ты поразил меня своими знаниями и мудростью. Мне никогда еще не было так интересно, как во время наших прогулок, и я, конечно же, верю, что душа Цезаря присутствует в твоем теле.

– Я же говорила тебе, что она ненормальная! – вдруг отчетливо произнесла Надя, поднимаясь с кровати и запихивая в сумку подарок – кофточку, которую купила ей Татьяна Николаевна. – Только русская идиотка может поверить в то, что перед ней император Октавиан собственной персоной!

– Сколько раз я говорил тебе, чтобы ты не называла меня Октавианом! – высокомерно сказал ей Цезарь.

– Интересно почему, если даже на твоей дурацкой статуе, возле Императорского форума, написано четко: Октавиан Август. А рядом стоит статуя Цезаря, так на ней написано: Юлий Цезарь! Вечно ты считаешь, что я ничего не знаю! Пойди и посмотри, если не веришь!

– Запомни, я ненавижу его! – закричал вдруг Джим с яростью. – Мы оба Цезари, я и он, и надо нас так называть: Цезарь Юлий и Цезарь Август! Кроме нас, было еще много Цезарей – и Нерон, и Калигула, и мой приемный сын Тиберий, и Веспасиан, и Тит, и Доминициан – хотя они уже принадлежали к другим родам и жили много лет после меня, но все они были Цезари, и нечего выделять одного среди нас!

– Совсем помешался! – Надя покрутила пальцем у виска. – Какая разница, как я тебя называю!

Джим сел на пол, стал раскачиваться из стороны в сторону, как страшный африканский божок, и вдруг заплакал.

– Цезарей было двенадцать, – сказала ему тихим голосом Татьяна Николаевна. – Не плачь! Я теперь знаю, почему ты не любишь Юлия. Ты имеешь право его не любить.

Цезарь отнял руки от заплаканного лица и посмотрел на нее:

– Почему?

– Ты не любишь Юлия, потому что не можешь смириться с тем, что он невольно унизил тебя, выбрав именно тебя в пасынки. Ты очень любил своего настоящего отца, Октавий. Он был из достойного, честного рода, когда-то не менее знатного, чем род Юлиев, и не твоя вина, что волею судьбы твоей отец принадлежал к его неудачливой ветви. И хотя твоя мать приходилась родной племянницей великому Юлию, почему-то люди всегда находили повод попрекнуть тебя твоим настоящим отцом. Когда он сумел разбогатеть, Марк Антоний укорял его в ростовщичестве и раздаче взяток, хотя это было неправдой. По жребию твоему отцу досталось управлять Македонией – говорили, что это благодаря выгодной женитьбе ему попал в руки лакомый кусок. Он управлял своей провинцией справедливо и достойно, тем не менее имя твоего отца совершенно забыто в веках. И после того как он, возвращаясь из Македонии в Рим, скоропостижно умер, ты должен был отказаться от него ради наследства Цезаря. Оно и так принадлежало тебе по праву крови, ибо не было у Цезаря законных родных детей. Но Цезарь, чтобы обезопасить Рим и внести окончательную ясность, усыновил тебя, тем самым лишив родного отца. И ты должен был по закону к славному имени своего рода прибавить унизительное окончание «ан», свидетельствующее об усыновлении, и называться с тех пор не Октавий, по имени своих предков, а Октавиан – по желанию Юлия Цезаря. Ты не смог отказаться от власти, но отказ от рода унижал тебя, и никогда ты не называл сам себя Октавиан Август. Ты тоже принес жертву во имя Рима – никогда нигде не упоминая о настоящем отце, ты восславлял отца приемного. Но ты мучился сделанным выбором до конца жизни, и это видно по тому, как ты велел именовать себя. Вначале ты писал о себе просто – император Цезарь. Потом сенат дал тебе возвеличивающее прозвище, и ты стал подписывать бумаги Цезарь Август. Наконец ты сделался императором Августом, но рост твоего могущества не мог повлиять на память потомков. Как ты ни старался – одел в мрамор город, восстановил законы против роскоши, соблюдал видимость простоты во всем – в одежде, в пище, в жилье, – в веках ты навсегда остался Октавианом – усыновленным внучатым племянником великого Юлия. Такова была цена твоего выбора.

Цезарь подошел к Татьяне Николаевне и обнял ее. Глаза его были полны слез.

– Откуда ты узнала все это?

Она устало посмотрела на него.

– Кое-что прочитала вот здесь, – на тумбочке рядом с кроватью так и остался лежать незакрытая книжка Светония, – остальное домыслила сердцем.

– И даже мой усыновленный сын назвал себя Тиберий Юлий Цезарь, чтобы досадить мне. И только сделавшись императором после моей смерти, он по необходимости стал называться Тиберий Цезарь Август.

– Спасибо тебе за эти дни, – сказала Татьяна Николаевна. – Ты сделал меня другим человеком. А сейчас иди, уже поздно, я хочу отдохнуть.

– Пойдем, Октавиан, – сжимая рукой затылок, насмешливо сказала Надя. – Не удалось нам сегодня разбогатеть, будем ждать следующего раза.

Цезарь посмотрел на Татьяну Николаевну. Она сидела на постели, опустив голову.

– Мне уйти, дорогая?

Она подняла глаза – во взгляде ее было столько отчаяния, столько бессилия, столько муки, что он встал перед ней на колени.

– Что я могу для тебя сделать?

Она подумала, посмотрела вокруг и не узнала стены своего номера. Все перед ней плыло как в тумане.

– Пойдем! – Надя тянула Цезаря за руку.

– Надя! Возьми мою сумку, может быть, что-нибудь в ней тебе пригодится.

– А шубу нельзя? – Надя с вожделением смотрела на гладкий черный мех, который лежал на постели.

«Отдай ей, зачем тебе этот жакет?» – подумала Татьяна Николаевна, но рука ее сама вцепилась в мягкий рукав.

– Извини, я не могу, – сказала она.

Надя вытащила сумку Татьяны Николаевны из-под стула, понесла ее к выходу. У двери обернулась на секунду к Джиму.

– Ты идешь или нет? Как ты надоел мне, идиот! – довольно громко сказала она, но Цезарь не отреагировал на ее слова. Он по-прежнему смотрел на Татьяну Николаевну. Надя постояла у двери, потом вышла и, стуча каблуками, пошла к лифту.

– Значит, ты хочешь уйти из жизни, кара? Не уходи! Не оставляй меня одного!

– Я в чужой стране, не знаю языка, у меня нет ни крыши над головой, ни денег. Куда мне деваться? – спросила она.

Цезарь поднял голову и посмотрел на нее, не понимая.

– Ты хочешь умереть только потому, что у тебя нет денег? – Она невесело улыбнулась. – Чему ты смеешься?

– Вспомнила, что нас с детства учили, что деньги в жизни не главное! Сейчас мне показалось это забавным.

– Кара! Ты просто сошла с ума! Уходить из-за такого пустяка, как отсутствие денег!

Татьяна Николаевна растерялась:

– Но что же мне делать? Как же без них?

– Смешная! – Цезарь ласково погладил ее по руке. – Вот я живу без денег – и ничего! Деньги имеют значение только для тех, кому важно положение в обществе. Быть булочником или врачом, министром или президентом – одно и то же. А если сделать вид, что ты не такой, как все, деньги и положение в обществе уже не имеют для тебя никакого значения. Просто тебя называют ненормальным – и все! Но разве это так важно – как тебя называют? Никто не интересуется жизнью твоего духа. Важно только, чтобы было чем-то поддерживать плоть – немного поесть и укрыться от непогоды.

По лицу Татьяны Николаевны снова потекли слезы – теперь это были другие слезы, не отчаяния, но надежды. Но оставалось еще одно возражение.

– Скажи, – пробормотала она, – почему ты все-таки выбрал себе в кумиры тирана? Ведь мог сделаться философом, результат был бы такой же!

– Философом! – горько сказал Цезарь. – Вот и нет! С философами и так все ясно – общество их не понимает, но не осуждает. Император – другое дело. Многие могут кричать – тиран и мучитель! Но я боролся за справедливость, и мне это удалось. Ты единственная из всех, кто понял Октавиана. Он был поставлен в условия, при которых не быть тираном невозможно. И он справился со своей ролью. Поэтому из всех двенадцати Цезарей Рима я выбрал его, моего любимого Августа. Поедем в Неаполь!

– В Неаполь! – эхом повторила она. – Неужели это возможно?

Цезарь высунулся в окно.

– Надя! – закричал он что было силы, невзирая на уже наступившую ночь. Голос его, неожиданно мощный и звонкий, разнесся далеко за пределами дворовой арки. – Быстро верни нашу сумку!

Из двери гостиницы во двор выбежала девушка-портье.

– Ваша гостья уже ушла! – знаками показала она Цезарю.

– Наплевать! Пусть эта сумка принесет Наде хоть немного удовольствия, – сказала Татьяна Николаевна.

– Ну и ладно! На море еще долго будет тепло! Поехали! – ответил Цезарь.

Татьяна Николаевна вытерла слезы и быстро свернула свой жакет.

– Я возьму его с собой?

– Конечно!

В меховой рукав жакета он засунул свой подарок – плюшевого льва.

В ванной комнате Татьяна Николаевна забрала зубную щетку и пакетики с мылом и шампунем, которые каждый день клала ей на умывальник горничная. Из зеркала на нее смотрело новое, неузнаваемое лицо: покрытое пятнами от слез, распухшее, оно все-таки было уже другим, и, более того, вместо своей привычной стрижки над лбом Татьяна Николаевна увидела замысловато уложенную прическу римской матроны. Она вышла из ванной.

– Там, на юге, если у нас будет немного денег, ты купишь мне белой материи? – спросила она Цезаря.

– Куплю. А зачем?

– Я сошью себе складчатое одеяние, как у Ливии.

– Тогда материя должна быть не белой, а пурпурной, – ответил он.

Они собрались выходить, когда раздался телефонный звонок. Кто бы это мог звонить в Риме Татьяне Николаевне?

– Это он! – Вдруг почему-то вспомнила она своего врага с пшеничными усиками. Ей даже не пришло в голову, что ему неоткуда было узнать ее телефон. Но все, что было связано с ним, теперь не имело для нее никакого значения.

– Алло? – сказала она совершенно спокойно. Но в трубке раздался совсем другой голос: приглушенный голос девушки-портье.

– Я хотела узнать, все ли у вас в порядке? Не нужна ли помощь?

– Абсолютно в порядке, – ответила Татьяна Николаевна. – Я через минуту освобождаю номер. Сдаю ключ.

– Счастливого пути, – ответила ей наученная ничему не удивляться девушка.

Никто не вышел их провожать. И только когда Татьяна Николаевна, даже не подумав присесть на дорожку, вышла вместе с Цезарем из гостиничного двора, она увидела, что в спину им держит в прощальном приветствии руку все тот же Спаситель – без осуждения, без пристрастия и без любви.

Глава 17
Последнее возвращение

Сразу после приезда домой на меня навалились многочисленные дела и заботы. Путешествие в Италию отодвигалось во времени все дальше, новые впечатления наслаивались на старые, и я уже решила, что мне не удастся ничего написать про эту замечательную страну. Поэтому я очень удивилась, когда московской осенью, всего месяца через два после моего возвращения из Италии, в телефонной трубке я услышала глухой сипловатый голос.

– Большой привет из Италии, – сказал голос. – Это говорит Лара.

– Ларочка! – Сама не знаю почему, я обрадовалась так, будто приехала моя лучшая подруга. – Как мы все будем рады видеть вас у себя в гостях!

– У меня мало времени, – ответила Лара, и я словно увидела, как она деловито затягивается через мундштук. – Но мы можем увидеться где-нибудь в городе!

– Можно я приглашу вас в какой-нибудь итальянский ресторан?

– О, только не это! – засмеялась она. – Итальянские рестораны должны быть в Италии. Но я с большим удовольствием побывала бы в «Шоколаднице» на Октябрьской площади, куда мы девчонками любили заходить после институтских занятий тридцать лет назад.

Мы договорились о встрече. Я знала, какое кафе Лара имела в виду, но понятия не имела, находится ли оно все еще там, где и раньше. К счастью, кафе оказалось на месте, и вкус блинчиков с шоколадно-ореховой начинкой не изменился почти, по словам Лары.

– Какими судьбами? – начала я, когда Лара с удовольствием вытащила свой мундштук. – Ведь, кажется, вы не собирались в Москву?

– Человек предполагает, а Бог располагает, – ответила она своим прелестным сипловатым голосом, небрежно выпуская дым из аккуратно накрашенного рта.

Лара сидела в джинсах в обтяжечку, в тоненьком свитерке, повесив кашемировую куртку-пиджак на спинку стула. Она щурила огромные голубые глаза, осматриваясь по сторонам, временами бросала взгляд в окно, и у меня создалось впечатление, что она кого-то ждет. Я спросила ее об этом.

– Да, правда, я жду. Одного моего старого друга. Он, кстати, сделал мне предложение, и поэтому я здесь.

– Как неожиданно! Вас можно поздравить?

Лара усмехнулась, кокетливо запрокинула голову, выпустила дым как можно выше в потолок.

– Можно поздравить! Я завтра уезжаю домой. – И звучно, раскатисто засмеялась.

На моем лице выразилось изумление, и Лара сочла нужным пояснить:

– В течение двадцати лет я ждала, что он разыщет меня. Что ж, это случилось. Мои надежды вознаграждены. Можно возвращаться.

Я все равно ничего не понимала. Лара усмехнулась и принялась объяснять. Все-таки она была до мозга костей женщиной, а какой женщине не хочется рассказать о своем романе? В Москве у нее никого не было, кроме меня, и я поняла, что она выбрала меня в наперсницы. Что ж, мне это только польстило.

– Мы были знакомы много лет назад, – начала Лара. – У нас была любовь! Я готова была ехать за ним на край света. – Она улыбнулась воспоминаниям. – Но… не сложилось! У него была семья, я тоже вышла замуж и уехала. А он так и прожил всю жизнь с одной женщиной. – Она горько рассмеялась. – Но теперь, когда он стал вдовцом, вспомнил про меня…

– Это ему вы передавали привет?

– Да, месяц назад он мне позвонил. И ты знаешь, что самое интересное в этой истории? – Она хитренько на меня посмотрела.

– Что?

– Что я в свои-то годы всколыхнулась, будто девчонка, и на следующий же день побежала в посольство оформлять документы. Хотя в принципе я так и думала в глубине души, что ничего не выйдет из нашей встречи.

– Почему, Лара?

Она задумалась и стала прихлебывать кофе, время от времени улыбаясь, качая хорошо причесанной головой и повторяя, словно про себя:

– Подумать только! Как девчонка!

Я подождала, пока она снова вспомнит обо мне.

– Но, Лара, почему же вы не выходите замуж?

– А не хочу! – просто сказала она. – Вернуться в Москву и выйти за Витьку замуж – значит приехать сюда умирать!

Я постеснялась спросить, почему она так думает. К тому же мне хотелось узнать ее впечатления о Москве.

– Как вам понравилась наша столица?

– Не понравилась.

Мне показалось, что вот в этом Лара неискренна, что она говорит так, потому что потерпели крах ее матримониальные планы. Но она пояснила свои слова:

– Конечно, будь я иностранкой, то не посмела бы так ответить. Я рассыпалась бы в похвалах и сказала, что Москва теперь самый настоящий европейский город. Но я русская, здесь родилась и выросла и поэтому могу иметь свое мнение. Нынешняя Москва – в меньшей степени европейский город, чем двадцать лет назад. Больше она напоминает шумный восточный базар. Конечно, интересно снова посмотреть на Кремль, на ГУМ, на Третьяковку, на некоторые отреставрированные улочки, на старые особнячки. Но нигде в Европе ты не найдешь таких вонючих грузовиков в центре города, такой разномастной и бьющей в глаза рекламы и таких ужасных новых высотных зданий.

– Новые высотки – предмет особой гордости наших властей!

– В чем же их оригинальность? – спросила Лара, и я не нашла, что ответить. – И у вас так шумно! – продолжала она. – У меня здесь все время болит голова!

– Шумно в смысле децибел?

– Не только. Здесь так много суеты, а вместе с тем чувствуешь, что ты никому не нужен, что путаешься под ногами, мешая чему-то огромному, не зависящему от тебя.

– Но может быть, это говорит о деловой активности нашего города?

– Может быть, – пожала Лара плечами. – Но посмотри на лица пожилых женщин. Многим лет не больше, чем мне, но они старушки. Они просто доживают свой век. Они никому не нужны, и общество терпит их в лучшем случае как бабушек, призванных выращивать внуков, в худшем – они обуза для работающего населения.

– Но вы, Лара, еще так молоды!

– Это пока я живу там.

Я осторожно предположила, что ее Виктор, должно быть, небогат.

– Нет, у Виктора приличная квартира, хороший деревянный дом на даче, но все равно… – Она помолчала. – Здесь все не так, как в Италии. У мужа там была вилла, а здесь на участке теплица для огурцов…

– Вы хотите сказать, что здесь надо работать больше?

– О нет! И там семья, имеющая участок земли, если нуждается, обрабатывает каждую пядь. Но… я не могу это выразить более точно… Здесь у меня ощущение, будто и я, и Витька – мы все из каменного века, тормоз для всех. Мы всем мешаем, и все ждут, пока мы расчистим путь. Здесь мир принадлежит молодым. В Италии не так. Там пожилые такие же люди, как все.

Она замолчала. Мой кофе остыл. Я думала о ней и не очень ее понимала. Мне казалось, она рисуется, ставит себя выше нас.

– Лара! А вы здесь ходили в церковь? Видели храм Христа Спасителя?

– Зачем мне? – удивилась она. – Когда я жила в Москве, то была атеисткой, как и большинство молодых людей того времени. По церквям мы ходили из любопытства. Я лично пару раз захаживала в Елоховскую, но не молилась. Во-первых, я тогда не знала ни одной молитвы, а во-вторых, мне не нравилось, что наша религия больше грозит, чем обещает, и совсем не стимулирует к действию. А я натура деятельная, не созерцательная.

Я вспомнила, как Лара что-то шептала за день до моего отъезда в той нашей церкви возле Термини с Христом на макушке.

– И вы приняли католичество?

Она засмеялась:

– Тогда я молилась чуть ли не первый раз в жизни, по-детски, без молитвы. И тут же все исполнилось! Чудеса!

– Как же это? – спросила я, исполненная искреннего интереса.

– Да что рассказывать! – Она вынула из мундштука докуренную сигарету и тут же вставила другую. – Итальянцы – как дети. Искренне верят во всех святых, вешают в домах обереги. У них в семьях если пятеро детей, то у каждого свой святой-покровитель, у каждого свое изображение и чуть ли не свой ритуальный культ поклонения. Просто язычество какое-то, – засмеялась она. – Особенно умиляет меня их венецианский Марк, появляющийся всюду с сердито-очаровательным львом, будто с домашним животным на веревочке. Ну вот и я, чтобы скоротать тогда время до отъезда, зашла послушать службу. А поскольку мысли о моем Витьке всю жизнь были со мной, они непроизвольно вылились в простую молитву. «О великий Боже, – шептала я, – если ты и вправду такой милосердный, как о тебе говорят, сделай так, чтобы я еще хоть разок увиделась со своим Витькой!» Ну, и месяца не прошло, раздался звонок. – Лара со значением посмотрела на меня, проверяя, верю ли я ей. Я верила.

– Почему же тогда вы не выходите замуж? – воскликнула я.

Она снова выпустила изо рта прозрачный дым.

– Я не смогу с ним жить. Я пробыла в Москве меньше недели, а уже соскучилась. По работе, по новой группе туристов, по Петро с его автобусом и по своему кафе около дома.

– А Виктор не может поехать в Италию?

Лара посмотрела на меня так, будто я сказала какую-то невероятную глупость.

– Витька? – И повернула голову к входной двери. Между столиками по неширокому проходу по направлению к нам двигался пожилой господин. Собственно, господами я теперь называла всех, по Лариной привычке. Он был довольно высокого роста и очень приличного веса, в добротном костюме, рубашке и модном галстуке. Я догадалась, что галстук подарен Ларой. С виду это был вполне достойный человек, но у него было красное, широкое, старое лицо, нос кабачком, кустистые брови и плохо сделанный зубной протез. Он выглядел как обкомовский работник на пенсии. Лара рядом с ним казалась его внучкой. Я поняла, почему она не захотела с ним остаться. Лара хотела умереть молодой.

Я думаю, она правильно сделала, что не вышла за Витьку замуж.

Неторопливо Лара сложила мундштук в красивую коробочку и взяла со спинки стула пальто-пиджак.

– Счастливо, Лара! – сказала я ей.

Она нагнулась ко мне и три раза по-русски поцеловала. Из окна я наблюдала, как Витька по-хозяйски уселся на место водителя в фиолетовые «Жигули» и, уже изнутри протянув руку, открыл Ларе дверь. Я вспомнила маленького элегантного Петро. Лара усмехнулась и села в машину, положив на колени свой кашемир. Я вспомнила, как аккуратно и мило вела она свой маленький «фиат», когда мы ездили с ней в Помпеи. Потом я еще долго думала о ней, когда возвращалась пешком домой по улице, давно не метенной, но увешанной пестрыми рекламами о красивой жизни. Вспоминала и когда жарила картошку на ужин. И мне показалось, что я поняла, почему Лару так не любили наши туристы. Вовсе не за ее забывчивость на даты и исторические имена и не за ее маленький бизнес. Я подумала, что наши люди еще не поняли, что когда она по утрам, приветствуя всех, произносила своим хриплым голосом слово «господа!», то говорила это искренне. А нам всем чудилась в этом слове насмешка. И наши не могли не чувствовать, что Лара – как они говорили, «сзади – пионерка, спереди – пенсионерка», – с виду одинокая и пожилая, на самом деле переплюнула многих из нас в своем жизнелюбии, стойкости, энергии и молодости.

И на следующее утро, когда Лара, я знала, должна была садиться в самолет, я, не будучи верующей, представляя, как она поднимается по трапу в расклешенных джинсиках и темненьком свитерке, тоже обратила к ней свою языческую молитву любви:

– Ариведерчи, Лара! Пусть боги принесут тебе счастье!

Сентябрь-декабрь 2004 г.