Текст книги "Под крылом доктора Фрейда"

Автор книги: Ирина Степановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Давыдов

Хоть Давыдов и предупредил Альфию, что не приедет, после встречи в министерстве он не находил себе места от раздиравших его противоречивых чувств и все-таки решил, что ему необходимо ехать в больницу.

Зашел к Тане – она спала. Он заколебался. Больше, чем видеть Таню, ему хотелось поговорить с Альфией, рассказать о сегодняшней встрече. В глубине души Виталий чувствовал, что по отношению к Тане это несправедливо и даже обидно, но противостоять своему желанию не мог.

«Я же только поговорить», – оправдывал он себя. Но когда постучал в дверь кабинета и услышал уже знакомое «Сейчас открою!», не мог сдержать таившейся в глубине души радости.

– Вы же сказали, что не придете?

Альфия только что узнала от Димы об операции и в раздумье сыпала рыбкам корм.

– Мне необходимо задать вам несколько вопросов. Никто, кроме вас, не сможет ответить на них…

– Я слушаю.

Сегодня Альфие почему-то не хотелось перед ним выделываться. Она скромно уселась за стол и приготовилась к беседе. Беседа с родственниками больных тоже входила в круг ее обязанностей.

Первый вопрос Давыдов задал четко, как по бумажке:

– Имеет ли смысл пригласить к моей жене для постоянной работы с ней еще и профессионального психолога?

Альфия ответила сразу же:

– Пока – не имеет. В дальнейшем – возможно.

Он тут же вцепился:

– А почему?

– Пока не вижу в этом смысла.

Он стал настаивать:

– Моя жена – очень волевой человек. Может быть, она могла бы… – он замешкался в подборе правильного слова, – …подправить состояние мыслительного процесса собственными силами?

Альфия взметнула бровь:

– «…мыслительного процесса»?

– Ну, допустим внушением себе положительного настроя. Медитациями. Ведь есть же какие-то методики воздействия на разум? Гипноз, например.

Ей не очень нравилась его настойчивость.

– Конечно, заниматься самовнушением можно. Но работает это только у тех людей, которые склонны к внушению. Что касается гипноза, такие опыты проводились, они описаны в научной литературе. Достоверной зависимости не определено. И кроме того, у вашей жены сейчас еще не то состояние, при котором можно этим заниматься.

– Но ведь даже больным онкологическими заболеваниями говорят, что они должны верить в выздоровление, напрячь все свои душевные силы, чтобы выздороветь.

– Почему-то всем кажется, что страшнее рака ничего на свете нет. Есть, к сожалению. – Альфия задумалась, пример показался ей интересным, но не совсем правильным. – Считается, что выздоровление онкологических больных зависит в первую очередь от состояния их иммунитета. Известно, что иммунные реакции косвенным образом подвержены влиянию центральной регуляции и, таким образом, действительно зависят от психологического настроя больного. А при психических заболеваниях это, к сожалению, не работает, ведь иммунитет тут ни при чем.

Давыдов растерялся. Он ехал в больницу с мыслью заинтересовать Альфию возможностью применения и других методов лечения Тани, но все его доводы разбивались о ее снисходительно логичные ответы.

– Но ведь что-то же, черт возьми, должно влиять на состояние психики?

Она посмотрела на него непонимающе. Что он кипятится? Неужели он думает, здесь дураки сидят?

– Конечно, должно. Химические препараты.

– А кроме них?

Никто еще не расспрашивал ее с такой настойчивостью. Ей даже стало интересно.

– Но ведь вы сами занимались проблемами мозга? Лучше меня должны знать процессы, которые в нем протекают.

– Мы с Таней работали с животными, у которых мозг все-таки не так развит, как у человека.

– В части биохимии, я думаю, много общего.

– Не скажите. Мы поняли, что нет.

– Не могу с вами согласиться. Может быть, области, отвечающие за рациональное, развиты у животных беднее, но эмоциональная сфера – такая же, если не более сильная. Во всяком случае, у некоторых видов. Имеется масса примеров. Животные любят, страдают, радуются иногда даже ярче, чем человек. – Альфия вспомнила собаку, которая много лет жила у соседей. – Одна собака, которую я знала лично, умерла от тоски по своей хозяйке.

– Скорее всего, нет, – заметил Давыдов. – Собака умерла, наверное, от болезни сердца. У собак ведь бывают инфаркты.

– Ну, может быть. Не буду спорить, я вскрытия не делала.

– Мы говорили с вами о мозге… – напомнил Давыдов.

– Да. О мозге. Есть одна вещь, которая, безусловно, влияет на мозг. Но вы наверняка знаете это явление лучше меня.

– Какое же?

– Гипоксия. Обеднение ткани кислородом.

– Так, может быть, обогатить Танин мозг кислородом?

Она вздохнула.

– Если бы было так просто. Сто раз уже делали такие опыты.

– И что?

– Ни фига. Даже наоборот, слабый и кратковременный уровень гипоксии временами оказывает стимулирующее влияние на мозг. Вы не задумывались, почему в горах туристы, лыжники, альпинисты все друг в друга влюблены?

– Не задумывался. Потому что и так прекрасно знаю: из-за гипоксии, которая развивается на высоте.

Альфия улыбнулась:

– Поэтому, если захотите влюбиться, поезжайте в горы. И песни, и романы, я имею в виду любовные, там возникают практически сами собой.

Виталий вдруг решился.

– А знаете, чем занималась моя жена?

Впервые за последние несколько дней он сказал о Тане свободно, без напряжения.

– Не знаю. Чем?

– Ее исследования тянут на Нобелевскую. Она изучала роль микроэлементов в структуре аминокислот, из которых состоит митохондриальная ДНК клеток мозга. Она встраивала в эту структуру (только вдумайтесь!) разные микроэлементы – серу, мышьяк, кальций, йод – и наблюдала, как они действуют на психику мышей.

– И что-нибудь получилось?

– О да!

При воспоминании о работе глаза Виталия заблестели. Он сидел перед Альфией, как Нептун или Посейдон, управляющий волнами. Волнистые волосы распались по плечам, не хватало только трезубца.

– Фосфор позволял нашим мышкам влюбляться друг в друга. А йод раскалял их страсть до того, что они дрались между собой. Между прочим, доходило и до убийства.

– Одна мышка загрызала другую из ревности?

– Вот вы смеетесь, а не исключено.

Альфия только покачала головой:

– Вы, ученые, все сплошь какие-то сумасшедшие.

Она тут же спохватилась, что сказала двусмысленность, но Виталий этого не заметил:

– Откровенно говоря, я в нашем с Таней тандеме гениальностью не отличался. Я организатор процесса. Обеспечить проведение эксперимента – дело непростое. Нужно достать оборудование, организовать работу, отработать методики – это стало возможным только после того, как меня назначили директором института. Правда, – вспомнил он о своем недавнем разговоре, – директорствовал я, исполняя обязанности. Но все равно в этом и. о. была определенная сила.

– У нас тоже не всегда нужные лекарства есть, – зачем-то вдруг пожаловалась Альфия.

Откровенности способствовало вовсе не упоминание об «и.о.». Просто она давно уже ни с кем не разговаривала о развитии науки. Что с того, что у Давыдова был двойной шкурный интерес? Шкура у всех одна, но вот, например, с Володей ей никогда не удавалось так поговорить. Беседовать с Давыдовым было приятнее.

Он недолго помолчал и добавил:

– Знаете, а я почти уверен, что Таня поставила эксперимент на себе. Можете мне верить, можете нет, но она была на это способна.

Альфия тоже помолчала, поставила локти на стол, сложила по привычке руки под подбородком, внимательно на него посмотрела. Ей не хотелось говорить неприятное, но она должна была это сделать.

– Если окажется правдой, что ваша жена ставила эксперименты на себе, то это, пожалуй, больше говорит о ее болезни, чем о здоровье и героизме.

– Почему? – вскинулся Давыдов.

– А как же иначе? Здоровый человек отдает себе отчет в непредсказуемости и опасности таких действий. Понимает свою ответственность перед другими за непредсказуемые последствия. А больной одержим самой идеей. Для него идея – важнее всего. Плевать на то, что будет потом, после претворения этой идеи в жизнь. Он поставил себе цель – и добивается ее любыми способами. А что из этого выйдет – как повезет.

– Приведите пример, – хрипло попросил Давыдов.

– Пожалуйста. Больной хочет кого-то в себя влюбить. Любимого артиста, например. Или не влюбить, а убить. Или просто заставить узнать о своей персоне или заставить себя бояться. Что он делает? Он подкарауливает своего кумира. Забрасывает его любовными письмами или, может быть, угрозами. Или убивает. Как Джона Леннона, например. Отдает ли больной человек себе отчет в том, что своими действиями он может добиться только отдаления от своего кумира? Волнует ли его то, что он осложняет жизнь человеку, которого любит? Нет, не волнует. Он следует за своей идеей, и пусть земля перевернется – переубедить такого человека невозможно. Его можно только лечить. И под влиянием препаратов он постепенно начинает давать оценку своим действиям.

– Или не начинает, – сказал Виталий.

– Или не начинает, – подтвердила Альфия. – Но тогда такой человек должен быть изолирован от общества. А что касается великих открытий – так за мою практику у меня было человек восемь больных, которые независимо друг от друга открывали средства от рака.

– А может, правда открывали? – прищурился Виталий.

– Да нет, не открывали. Водитель троллейбуса или няня из детского садика лекарство от рака открыть не могут. Они могут созвать телеоператоров и заявить, что у них прорезался третий глаз, или утверждать, что видели во сне марсиан и те подсказали им это средство, и даже собирать под эти разговоры немалые деньги с доверчивых граждан. Но лекарство они открыть не в состоянии. У них нет теоретической подготовки и научной базы. Вы лучше меня знаете, что открытиями занимаются целые научные институты. И то с весьма скромными результатами. Не мне вам объяснять – опыты, проверки, статистическая обработка результатов… А воз и ныне там.

– Но ведь мы с Таней не шарлатаны. Мы проводили настоящие опыты под эгидой настоящего научного учреждения. Что же, вы теперь утверждаете, что мы с Таней больны?

– Про вас я не говорю, – Альфия посмотрела на часы. Все-таки что там нашли у этой Полежаевой? Если операция была – она должна была уже быть окончена.

– Ваше поведение не свидетельствует о болезни. А что касается Татьяны Петровны…

– Я протоколы опытов могу показать.

– Да я ваши опыты не оспариваю. Вы меня поймите: ко мне привезли больную, практически только что вышедшую из комы. Как она в нее впала, почему – об этом я могу судить только из истории болезни. Ваши слова с этой историей расходятся. Объективной информации о том, что произошло с вашей женой до ее поступления в питерскую больницу, у меня нет. Я оцениваю ее поведение на сегодняшний день. И уверяю вас, это поведение ничем особенным не отличается от поведения других больных. Клиника развивается своим чередом. Она дает определенную психическую симптоматику. А уж отчего это случилось – от опытов ли, или, наоборот, напряженная работа способствовала обострению и срыву, – бог знает! Мое дело – лечить.

– Если Таня больна – значит, и я болен, – сказал Виталий.

– История знает и более катастрофические примеры, когда одна сверхценная идея, поднятая на щит недобросовестными людьми, обрастает миллионами последователей.

Он посмотрел на нее с ужасом:

– Такое впечатление, что мы все больны. Мы все находимся в сумерках сознания…

Альфие хотелось закончить разговор. Ей нужно было позвонить в больницу, где оперировали Настю. Она хотела сама узнать, к какому выводу пришли врачи. В конце концов, это она отвечала за состояние больной. Рабочий день заканчивался, и Альфия боялась, что сменившийся дежурный может быть не в курсе событий.

– Извините, я должна позвонить, – наконец, проговорила она. – Проконтролировать одну больную. Ей недавно сделали операцию.

Давыдов поднялся.

– Я понимаю, что и так отнимаю у вас много времени. Но… можно, я потом еще к вам зайду? После того, как схожу к Тане. Я подожду, когда вы освободитесь. – Его тон был почти умоляющим.

– Но ведь я тоже должна пойти к больным в отделение. У меня много дел.

– Я понимаю.

Альфию поразила разница между его вчерашним и сегодняшним поведением. «Что с ним такое произошло?» – подумала она. А он будто ответил на ее мысли:

– Знаете, когда я ехал сюда, я подумал, что у меня, вообще-то, никого нет, кроме Тани. И теперь еще… вас.

Виталий смотрел на нее исподлобья, сам не понимая, зачем пустился в откровения, и ловил себя на мысли, что между всеми этими разговорами, умными фразами, деликатными умолчаниями не перестает любоваться этой женщиной, ее странной, холодной яркой красотой.

«Если б он знал, как мерзко, тревожно, холодно у меня на душе, пожалел бы он меня, как жалеет свою жену?» – вдруг спросила себя Альфия и не пришла ни к какому ответу.

Давыдов пошел к двери. Она открыла и выпустила его. Проходя в дверь, он ненароком коснулся ее руки.

«Случайно или нарочно? И то и другое плохо, – подумала Альфия и тут же усмехнулась: – А как насчет того, что она, не колеблясь, легла бы в постель с молодым доктором и провела эту ночь с Володей?»

От этих мыслей ей стало еще тоскливее. Она захлопнула за Давыдовым дверь и взялась за телефон.

Таня

«Что со мной будет? Со мной будет? Со мной будет?»

Из сплошной вязкой каши в Таниной голове острыми горками вздымались отдельные мысли и крутились, как заведенные.

За сегодняшний день произошел заметный прогресс. Таня встала с постели. Пошатываясь, смогла самостоятельно обойти крошечную палату. Дверь была, как всегда, закрыта, но Тане и не хотелось никуда выходить. Здесь, в палате, чувствовалась какая-то хоть и небольшая, но защищенность. Над Таней была крыша, под ней – постель. Ее кормили, давали таблетки, делали уколы. Еще болела кожа в том месте, где оставалась трубка, вставленная около ключицы, но что эта боль по сравнению с сумерками, творившимися у Тани в душе?

На первый взгляд все просто: она здесь, потому что больна. Но отчего она больна? Кто сделал ее больной? Появилась мысль: это испытание. Кто-то и раньше говорил ей об этом, а теперь просто вставил мысль ей в голову, как одну матрешку вставляют в другую. Кто, где и когда – она не запомнила, или не видела, или не поняла. Но тогда ей было страшно. Сейчас в палате она чувствует себя более уверенно.

Каждый день приходит врач. Врач – женщина. У нее сложное имя. Она, Таня, его не помнит. Трудно произносить. Врач очень красивая. Татьяне неприятно думать, что Виталий, ее муж, разговаривает с ней, пока она лежит здесь, в палате. С Виталием все тоже прояснилось. Еще недавно она считала, что он ей враг, теперь же ей стало ясно, что он – и не враг и не друг, а тоже послан помогать ей в испытании. Во всяком случае, теперь она его не боится. Таня просила врача, чтобы ей разрешили присутствовать при их с Виталием встречах, но врач сказала, что это неудобно – она слишком занята и разговаривает с Виталием в разное время и чуть ли не на бегу.

Лекарства действуют на Таню хорошо. Раньше она очень уставала, а теперь бодрее. Читать не хочется. Она ничего не может запомнить, и ей неинтересно. Пожалуй, неинтересно – это главное. Ей ничего не интересно. Хочется только одного: чтобы стало больше сил. Ведь пока она не пройдет это испытание, ее не отпустят. А в чем это испытание состоит, ей пока не сказали. И еще ей хочется носить какой-нибудь специальный знак, что-нибудь особенное, чтобы сразу можно было определить ее избранность. Но такого знака у нее нет. Может, попросить Виталия купить какой-нибудь особенный крест? Но носить его, кажется, можно только крещеным. Тане хочется, чтобы ее окрестили. Надо будет попросить об этом Виталия. Он, кажется, может это организовать. Он многое может организовать, для того и послан ей в помощь.

Вот он вошел. Как она раньше не замечала, что он выглядит, как старинный рыцарь – светлые волосы до плеч, а в глазах – пустота? Она поняла: он и должен быть равнодушным, иначе как он может оценить, кому помогать, а кому нет.

Виталий обрадовался: Таня сидит! Не лежит, как бесчувственная чурка, а самостоятельно сидит на постели. Смотрит на него внимательно, осмысленно… Неужели лекарства помогают? Надо будет зайти, сказать Альфие.

Он подошел, поцеловал жену в щеку.

– Виталий, ты можешь принести мне крест?

Он отшатнулся.

– Что еще за крест?

Она взглянула на него просительно.

– Просто маленький крестик. На цепочке. Я повешу его на грудь.

– Господи, Таня, зачем он тебе?

Она не стала объяснять.

– Все же зачем-то носят…

Виталий подумал: «А мне что, жалко?» – и успокаивающе произнес:

– Хорошо, принесу. Зайду в ювелирный магазин завтра и куплю.

Она попросила:

– Купи какой-нибудь необычный. Чтобы был не такой, как у всех.

Его даже обрадовали эти слова. Он улыбнулся:

– Куплю самый лучший. – И сразу заговорил о своем: – Знаешь, ведь я сегодня был в министерстве! Пока ты болела, у нас произошли такие события!..

Он был готов вывалить все мучившие его сомнения, и радостные перспективы, и желание перемен…

Танин взгляд сразу потух.

– Я устала, хочу отдохнуть.

Он смешался. Конечно. Она, наверное, еще слишком слаба. Он вспомнил, что принес пирожное, купленное в министерском буфете. Завернутое в салфетку, оно порядком смялось в портфеле. Он вытащил белый сверток и стал отдирать прилипшую бумагу.

– Альфия Ахадовна сказала, что тебе нужен белок – мясо, котлеты, рыба. Извини, я сегодня не успел. Завтра заеду в какой-нибудь ресторан и куплю. Что ты хочешь? Курицу? Рыбу? Отбивную?

Она подумала: «Что такое ресторан?» – и не смогла вспомнить. Ей показалось, что это что-то плохое. Она хотела отказаться от ресторана, но промолчала. Вдруг поняла, впервые за несколько дней, что хочет есть. И, еще не понимая, что такое «отбивная», осознала, что хочет, остро желает, безумно алчет что-то такое, что в ее голове называется просто «мясо».

Дима

Поговорив по телефону с врачом, оперировавшим Настю, Альфия перезвонила Диме.

– Пока не снимут швы, покараулишь еще Полежаеву в больнице – а потом сразу с ней сюда, в отделение. Позвонишь Нинель – она закажет перевозку.

Дима об этом разговоре Насте не сказал.

Альфия не специально оставила его в хирургическом отделении. Ей больше некого было послать ему на смену. Нинель гораздо больше, чем Дима, была нужна в отделении. А Сурин…

«Ну что же, побудет там с Полежаевой, соскучится по настоящей работе. Он парень неглупый, деятельный, – решила Альфия, – а такие без дела не любят прохлаждаться».

Но Дима и не прохлаждался без дела. Дело заключалось в том, что он каждую минуту думал, что бы еще сделать для Насти. Заодно подфартило и бабулькам-соседкам. Им тоже досталась солидная доля его искреннего участия. Правда, несколько раз, особенно по вечерам, когда медсестры разносили больным таблетки, он ощущал близкое удушье, но сразу выходил подышать – и удушье пропадало.

«Наверное, правильно я ушел из хирургии, – теперь думал он. – Говорят же, что все, что ни делается, к лучшему». Дима даже боялся представить теперь, что, не уйди он из своего суперотделения, мог никогда не встретить Настю. Настя улыбалась – и он чувствовал, что живет не зря. Раньше он хотел помогать всем – теперь ему достаточно было хлопотать о ней одной. Ощущение радости, полезности, причастности к чему-то высокому, прекрасному не покидало его, и только глубоко внутри засели две мысли. Первая – скоро настанет день, и они должны будут вернуться назад. И вторая, в которой он был до конца не уверен, – что Насте действительно нужна была операция. Не настаивал бы на своем, послушал бы Альфию – может, и обошлось бы. «А может, и нет! Тогда было бы еще хуже», – постоянно думал он. Послеоперационная рана у Насти, естественно, болела, после перевязок она возвращалась бледная и со следами слез, он утешал ее, как мог, но сам мучился оттого, что был косвенной причиной ее мучений.

В семнадцатом отделении жизнь текла по-старому. Альфия ежедневно виделась и с Давыдовым, и с Володей, но к Володе в сад больше не ходила. Ей хотелось разобраться в себе. И еще она с нетерпением ждала возвращения Димы. Вот вернется, тогда будет видно, говорила она себе. А что будет видно, додумывать не хотелось. Увидеть его – и все. Тогда, полагала Альфия, все сразу встанет на свои места. Поэтому она тоже считала дни до дня, когда Полежаевой должны были снять швы.

Мать

Наконец ужасную жару сменили дожди.

С утра Альфия первым делом зашла к матери. В маленькой палате из-за дождя было темно, как в сумерках. Горел маленький ночник, работал телевизор. Небольшое кресло и плед с пушистыми коричневыми квадратами придавали комнате сходство с домиком Винни-Пуха. Мать лежала в постели в синем платке, укрытая до подбородка.

– Ну, здравствуй, мой маленький Винни! – улыбнулась Альфия. Подошла и нежно поцеловала в щеку, что для нее было нетипично. – Как сегодня дела?

– Как ты меня назвала? – вдруг резко вскинулась на подушке мать. – Совсем с ума сошла, уже и имя мое не помнишь?

Улыбка исчезла. Лицо Альфии приняло обычное строгое и чуть высокомерное выражение, которое всегда появлялось при разговорах с больными.

Мать свесила ноги с кровати и развернулась к ней.

– Меня зовут Инна! Инна, а не Вини, к твоему сведению! Инна Игнатьевна, напряги башку, уж если ты хочешь обращаться ко мне официально, по имени! Конечно, ты у меня начальница, а я у тебя в плену! Хочешь всех обмануть, что спихнула мать в психбольницу, а сама ходишь чистенькая?

Мать была похожа на старую крысу. После шестидесяти она похудела, и зубы на осунувшемся лице выдались вперед, обнажаясь до шеек при каждом напряжении челюстей.

– Мама, успокойся! И спрячь ноги под плед, а то простудишься. Я совсем не забыла, как тебя зовут. Я просто в шутку назвала тебя Винни-Пухом. Помнишь книжку, которая у меня была в детстве?

– Все издеваешься над матерью! Теперь какую-то книжку придумала, когда я тебя раскусила!

– Мама, ничего я не придумала. – Альфия уже проводила ежедневную ревизию в холодильнике. – «Винни-Пух» – это детская книжка. Написал Алан Милн. Бабушка мне ее читала в детстве.

– А почему у него такая фамилия? Он что, еврей? – Мать подозрительно смотрела на Альфию. – Только что показывали «Мир новостей». Ты подумай, что эти евреи делают с Россией?!

– Алан Милн – англичанин, мама. А Винни-Пух – медведь. Евреями и не пахнет.

– Еще неизвестно. Винни – это как Винница. А там евреев всегда было полно. – Мать неожиданно ухмыльнулась.

«Может, она меня разыгрывает? – мелькнуло у Альфии. – В таком случае – всегда удачно. Я постоянно ведусь».

– Не обращай внимания, – сказала она миролюбиво. – Просто я вошла и увидела: на улице дождь, а у тебя уютно – мягкое кресло, телевизор, плед… Вот я и подумала…

– Вечно тебе в голову лезет всякая ерунда. Лучше скажи, ты пенсию мою получила?

– Получила. Вот она. – Альфия достала из сумки пакет.

– Дай чек. Насколько прибавили?

– Мама, я не могу в это вникать. Вот в конверте все, что мне дали. Разбирайся сама.

– Тебе деньги нужны?

– Я не возьму.

– Имей в виду, у меня есть. Здесь, под подушкой. Много. Целых двадцать тысяч. Это тебе.

Мать считала себя богачкой, и это всегда умиляло Альфию. Как дети, мать не ориентировалась в стоимости жизни и радовалась мелкой монетке, сэкономленной на пустяке.

– Тогда завтра положи деньги на книжку. Когда я умру, переведешь их отцу. Тебе ведь нельзя много давать – все профукаешь на тряпки!

– Мама! Я когда-нибудь фукала твои деньги?

– Свои достаточно фукала. Все на тряпки уходит, вот и живешь, как нищая, без завтрашнего дня.

– Мама, зачем я тогда трачу время, стою в очередях за твоей пенсией? Переводи ее сразу на книжку.

– Хитрая какая! Я же должна проверять, сколько я получаю!

Альфия сдалась. Все равно мать не переспоришь. И злить ее понапрасну тоже не хотелось.

– Хорошо, мама. Я не покушаюсь на твою сберкнижку. Но вообще-то я не за этим пришла. Тебя должен посмотреть еще один доктор.

Мать с подозрением вскинулась на постели.

– Это еще зачем? Хочешь упрятать меня еще дальше? Мало моей квартиры, так хочешь деньгами завладеть?

Альфия вздохнула.

– Так полагается. Раз в полгода больных должен осматривать кто-нибудь из начальства.

– Раньше меня никто из начальства не смотрел. Сижу тут, как в склепе.

– Мама, ты же выходишь на прогулки. Никто не запрещает тебе гулять и по всей территории больницы. Какая разница, гулять в Москве по пыльному двору или по поселку? Здесь даже лучше – рядом сосновый бор, воздух чище. А что касается осмотра, это положение ввели только в этом году.

– Тебя бы сюда запереть, так ты бы узнала!

Альфия засмеялась:

– Да я и так здесь заперта. Хуже, чем больные.

Мать подумала, хмыкнула.

– Ко мне придет главный врач?

– Нет, его заместитель.

Альфия схитрила. Она решила показать мать Володе. Сама она не могла прийти к определенному решению по поводу ее болезни, потихоньку меняла лекарства, подбирая лучшее, чтобы снять у матери то немотивированную агрессию, то плохое настроение, однако ее поведение с каждым днем расстраивало Альфию все больше. Иногда она даже думала, что мать не пьет лекарства. Но Нинель уверяла ее, что тщательно следит за этим.

– Вот я и расскажу заместителю, как ты, пользуясь служебным положением, упекла меня в больницу.

Альфия взяла стул и подсела к кровати.

– А про то, как ты два раза устроила в квартире пожар и один раз наводнение, тоже расскажешь?

– Ты все врешь. Я ничего такого не помню.

– Мама, я тебя очень прошу, – Альфия взяла мать за руку. – Не говори никому о том, что я твоя дочь. Ведь не полагается родственников держать в больнице по несколько лет. Ну, выпишут тебя завтра, что ты одна будешь делать дома? Я практически живу на работе. Квартира – не блеск. Денег на хороший ремонт у меня нет. Да и ремонтировать некогда. Жить на два дома сил моих не хватит. Да и с тобой может случиться всякое. А тут я к тебе захожу по три раза в день. Ты всегда под присмотром, ни в чем не нуждаешься. Да какая тебе разница, в какой комнате смотреть телевизор? Поверь, для нас это самый удобный вариант.

– А почему бы тебе, как все нормальные люди, не работать на одной ставке и вовремя приезжать домой? Завести, наконец, нормального мужа и не болтаться по любовникам, как последняя проститутка?

Разговор опять покатился по накатанной колее. Все это она уже объясняла матери тысячу раз.

– Потому что на одной ставке при нынешних ценах можно умереть с голода. Из загородной больницы до дома мне добираться два с половиной часа. А в городскую больницу я перейти не могу, потому что все равно тебя оставлять дома будет не с кем, а денег будут платить меньше. И ты это все прекрасно знаешь, но просто зря портишь мне нервы! Тебе это нравится! – Альфия почти уже сбивалась на крик, но нашла в себе силы остановиться. – А что касается семьи, то как раз в последнее время я серьезно об этом думаю, – сказала она уже спокойно.

– Да? А за кого ты собираешься выйти замуж? – хитро блеснула глазами мать.

– Будешь много знать, скоро состаришься!

Альфия на секунду прикоснулась щекой к щеке матери и вышла из палаты.