Текст книги "Читаем язык тела, или слушаем глазами. О чем говорят позы, мимика, жесты. Учимся понимать взрослых и малышей"

Автор книги: Ирина Пигулевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 9
Разъяснение причин

Каждый солдат получил форму, в которую должен был немедленно облачиться, и заплечный мешок с провизией – недельным пайком галет и солонины. Нам сообщили, что по пути мы будем получать дополнительное продовольствие, но я очень скоро поняла, что еды в армии не хватает.

Мужчины, среди которых я оказалась, принялись стягивать с себя одежду: у их ног росли кучи грязного, заношенного тряпья. Я стиснула зубы и, стараясь двигаться как можно быстрее, тоже стала переодеваться. Я не могла всякий раз отбегать за дерево или куда-то прятаться. На мне были подштанники, такие же, как у всех новобранцев, а полукорсет тесно стягивал грудь под рубашкой. Никто на меня не смотрел. Никто и подумать не мог, будто мне есть что скрывать. И мне не следовало вести себя так, будто я что-то прячу.

В штанах все мужчины выглядели как ощипанные курицы – существа неопределенного пола с тонкими ногами. Складки и излишки ткани давали свободу движений и скрывали то, что между ног. Это было мне выгодно, и все же я чувствовала себя неловко: благодаря необычному покрою штаны плотно облегали бедра.

«Я могу это сделать. Уже сделала. Все сделано», – повторяла я про себя, хотя руки у меня заметно тряслись. Я две недели носила штаны и теперь сдаваться не собиралась. Я быстро надела белый подогнанный по фигуре жилет и сразу почувствовала себя лучше. А когда повязала платок на шею, совсем успокоилась. Шея у меня была длинной и тонкой, без кадыка. Лучше было ее прикрыть.

Армейская форма сидела на мне неплохо. Синий мундир оказался чуть широким в плечах, а штаны жали в самых неподходящих местах, хотя между ног оставалось слишком много свободной ткани.

– Что, парень, глисты замучили? – насмешливо бросил мне какой-то усач. – Задница чешется?

Не обращая на него внимания, я затянула пояс штанов, чтобы они не сваливались, решив, что перешью их, когда будет время. Не следовало сильно переживать насчет штанов – даже без корсета я была значительно уже в талии, чем большинство мужчин.

Я подтянула чулки к коленям и закрепила завязками, а поверх натянула гетры. День выдался теплый, и гетры можно было не надевать, но они защищали ноги и берегли чулки.

Когда я водрузила на голову треуголку и зеленое перо коснулось моей щеки, мне пришлось прикусить губу, чтобы не улыбнуться. Я никогда еще не носила ничего столь изящного и щегольского. Моя форма приводила меня в восхищение: я решила, что ради нее стоило подождать несколько лет и только теперь записаться в армию.

Я завернула одежду, которую сняла, в одеяло, обвязала сверток веревкой с обеих сторон и подвесила снизу к заплечному мешку, а потом стала приводить в порядок остальные вещи – патронташ, пороховницу, фляжку, ружье, топорик, нож. Они висели у меня через плечо или на поясе.

Мне также выдали штык и ножны, в которых его полагалось хранить, когда он не крепился к ружью. Из всех видов оружия штык привлекал меня меньше всего. Я знала, что вряд ли выйду победительницей из ближнего боя.

В моем заплечном мешке лежали кружка, миска, нож и набор для шитья. А еще дневник, походный письменный набор, кремень и трутница. Расческа, свечка, брусок мыла в промасленной коже и тряпицы, которые я буду использовать, когда у меня снова начнутся месячные, – хвала Провидению, это случится лишь через несколько недель. Кровотечение началось на пути из Мидлборо, и я неплохо с ним справилась, но тогда я была одна. Теперь все будет сложнее.

На случай, если голод станет нестерпимым, я припасла несколько галет и мешочек сухого гороха. Еще в сумке лежала вторая рубаха, две пары чулок и перешитая половина корсета – чтобы переодеться, если тот корсаж, что на мне, повредится или промокнет. Больше у меня ничего не было – иначе пришлось бы нести слишком много.

– Чем меньше возьмете, тем меньше придется тащить! – выкрикнул капитан Уэбб, словно прочитав мои мысли, и приказал нам выстроиться под полуденным солнцем.

Оправив форму и выпрямив плечи, мы приступили к учениям.

В строевой подготовке мне не было равных. Я старалась изо всех сил. Пару раз капитан Уэбб кричал:

– Вот так, парень! Солдаты, смотрите на мальчонку. Вот как это делается.

Я не могла ничего поделать с краской, залившей мне щеки, но спину держала так прямо, как только могла, и не отводила глаз, глядя перед собой. Я выполняла упражнения, молясь про себя, чтобы капитан не решил все время обращать на меня внимание. Мужчины любят задирать тех, кто хоть в чем-то их превосходит.

– Рядовой, ты где всему этому научился? – спросил капитан Уэбб, хлопнув меня по спине.

Я поморщилась, но не растерялась:

– Я видел, как взрослые тренировались… когда был маленьким. А потом сам тренировался… с братьями. Мне нравится строевая подготовка. Она меня успокаивает. – Я смущалась, лишь когда речь заходила о том, чего мне объяснять не хотелось. Сыновья Томасов не были мне братьями, но вполне могли ими считаться.

– Как твое имя?

– Роберт Шертлифф, сэр.

Он кивнул:

– Стрелок из тебя такой же, как солдат?

– Да, сэр.

– Что ж, неплохо. Но ты погоди, пока красномундирники не выйдут на поле битвы, – пробурчал он. – Тогда все эти учения мигом вылетят у тебя из головы. Да оно и к лучшему. На учениях мы никого не убиваем. Ты когда-нибудь убивал?

– Нет, сэр.

– Но придется.

Смерти я, как ни странно, не боялась. И почти ждала ее. Но убивать не хотела. В тот момент я впервые осознала, что дала согласие на убийство людей.

* * *

Мало что в жизни происходит именно так, как нам представляется, но ничто из того, чем я занималась на протяжении двадцати одного года, – ни бег, ни прыжки, ни игры в прятки, ни тайные маневры – не подготовило меня к изнурительному маршу, который нас ждал. Каждый новый день приносил что-то неприятное, и я начала составлять список обрушившихся на нас бедствий. Я говорила себе: «Все не так уж плохо. Ты продержалась еще день и не сбежала». Сначала мы брели по трясине, потом нас одолевали тучи мух. Затем наступала мучительная жара, а ее сменял неистовый ливень.

Порой голос, звучавший у меня в голове, начинал говорить, что меня здесь никто не знает. Я могу уйти и снова стать Деборой Самсон, а Роберт Шертлифф просто перестанет существовать. Тот голос лгал мне, и я отмахивалась от него. Роберт Шертлифф и правда мог исчезнуть, но я не смогла бы вернуться обратно, в мир Деборы Самсон. У нее не осталось ни дома, ни одежды, ни иного имущества. Не было ни семьи, которая приняла бы ее, ни работы, способной прокормить. Что угодно лучше, чем это, настаивал голос, но я научилась заглушать его, а когда он не унимался, повторяла строки из Библии и псалмы. Сильванус говорил правду. Когда моих слов не хватало, стихи из Писания не давали поддаться отчаянию.

– Что ты бормочешь? – спросил меня однажды солдат, которого звали Джон Биб. Он был болтуном, и его с первого же дня прозвали Шмелем. Он мог беспрерывно чесать языком с любым, кто готов его выслушать, и, пока мы одолевали милю за милей, обходил строй в поисках собеседников, страдая, судя по всему, лишь от одной беды – скуки.

Я помотала головой:

– Ничего.

– Губы у тебя вечно шевелятся, но ты никогда и слова не скажешь, – возразил он. – Ты ни с кем не заговариваешь и держишься в стороне. Ты не в своем уме или просто недружелюбен?

– И то и то.

Он захохотал, а потом пересказал мои слова двум парням, которые шагали позади нас. Их звали Джимми Бэтлс и Ноубл Сперин, и они мне нравились. Джимми напоминал Джерри, а Ноубл – Нэта, самого младшего и самого старшего из Томасов. На разглагольствования Шмеля оба хмыкнули: им не хотелось говорить – или, вероятно, не хотелось говорить с ним.

– А я думаю, ты сам себя развлекаешь, – не сдавался Биб. – Нехорошо не делиться с другими тем, что тебя веселит. Мне до смерти скучно. Если знаешь хорошую песню или историю, расскажи.

– Это Писание.

– Писание? – выкрикнул он и обернулся к Ноублу и Джимми. – Слыхали? Шертлифф предпочитает бормотать себе под нос Писание, лишь бы не общаться со мной.

– Он застенчив. Оставь его, – велел Ноубл.

Биб положил тяжелую руку мне на плечо:

– Ну давай же, поговори со мной. Поделись словом Божьим. Я жажду спасения.

Дернув плечом, я скинула его руку и оттолкнула парня. Он чуть не повалил солдата, шагавшего слева, и весь наш строй пошатнулся.

– Милашка Робби не любит, когда его трогают, – со смехом сказал он.

– Так не трогай его, – снова вмешался Ноубл. – И ради Бога, придержи свой поганый язык.

Биб пробурчал:

– Слишком уж вы недружелюбны, как по мне.

Прошло всего несколько дней, а я уже привлекла к себе ненужное внимание. Мужчины вокруг молчали, Биб ушел в поисках более словоохотливых собеседников, а моя усталость переросла в тревогу.

Биб не был дурным человеком. Никто из новобранцев не был. Ни один не казался ревностным злодеем или, наоборот, слишком робким и напуганным. Это было неплохо. Я так боялась, что моего страха хватило бы на всех, но после этой истории я сменила стратегию, решив, что лучше не держаться в стороне, а приносить пользу. Драться я ни с кем не хотела, зато могла помогать и потому стала думать, как мне добиться расположения других солдат на моих условиях. Мне следовало держаться на расстоянии от остальных – но при этом завести друзей.

Я дала понять, что неплохо брею, – в отсутствие зеркала самостоятельно брились только глупцы, – и однажды вечером выбрила роту и собрала всем волосы в тугие смазанные маслом хвосты. Еще я предложила писать письма за тех, кто не знал грамоты, и даже Биб попросил меня написать за него послание домой. При всей своей безудержной болтовне красноречием в письмах он не отличался. Правда, он немного умел читать и, заметив, как я пишу Элизабет, решил, что у меня есть зазноба. Меня устраивало, если вся рота в это поверит, и потому я не стала возражать против его зубоскальства. К несчастью, прозвище, которое он мне дал в первые дни, сохранилось, и с тех пор большинство солдат в полку называли меня Милашкой Робби или Милашкой Робом.

Я не принимала участия в состязаниях по борьбе и бегу, хотя Джимми меня уговаривал, да мне и самой хотелось испытать себя. Жизнь в полку чем-то походила на жизнь в доме Томасов, только здесь я слышала и видела вещи, от которых у меня горели глаза и уши. Прежде я и вообразить не могла, что мужчины так одержимы женщинами и особенностями собственной анатомии: братья меня щадили.

Мы пересекли Коннектикут, прошли через Нью-Бритен, и я написала Элизабет, что в этом штате все выглядело так, как я себе представляла, хотя и здесь, как в Массачусетсе, последствия войны встречались повсюду. Мы шли через деревни и ночевали там, где нас радушно принимали, а порой и там, где нам никто не был рад. Как-то вечером я так устала, что даже не вошла в дом, в котором нас разместили. Среди ночи я проснулась в траве, дрожа под мелким дождем. Мои товарищи давно укрылись под крышей. Если бы не хозяйка дома, которая вышла во двор, чтобы собрать яйца в курятнике, и сжалилась, заметив меня, – «Заходи в дом, мальчик, туда, где все», – я бы решила, что все ушли, бросив меня.

Я научилась спать, когда представлялась возможность. Спала на боку, свернувшись клубочком, сжимая руки на груди. У меня не было ни любимой позы, ни ритуала, который я совершала бы перед отходом ко сну. Часто я проваливалась в сон, не выпуская из рук ружья, глядя в ночное небо, потому что на голой земле лучше всего засыпать на спине.

Как-то я провела ночь в борозде на свежевспаханном поле. Там, в мягкой земле, в ложбинке, края которой обнимали меня, словно нежные руки матери, я выспалась лучше, чем когда-либо. И все же такая жизнь не была нормальной. Я перестала следить за тем, сколько еды мне доставалось и сколько часов я недосыпала. Где-то в середине марша у меня начались месячные, но крови было так мало, что я их почти не заметила. Быть может, я начала превращаться в мужчину – или же так исхудала и обессилела, что внутри у меня ничего не осталось. Но в молитвах я благодарила Господа за его милость.

Время от времени всем нам приходилось прятаться за деревьями, чтобы справить нужду. Никто не обращал внимания, что я уходила в лес чаще других, но я старалась держаться, пока не чувствовала, что живот вот-вот разорвет. Однажды какой-то солдат заметил мой голый бок, когда я низко присела над землей, и сразу отвернулся, решив, что он поймал меня за другой нуждой, которая всякого вынуждает присесть.

Никто из нас не мылся и не менял перед сном одежду. Форма, в которой мы вышли из Вустера, по-прежнему оставалась на нас, когда мы спустя две недели добрались до Уэст-Пойнта.

* * *

Нью-Йорк оставался под контролем британцев, и потому мы к нему не приближались, но шли через земли, считавшиеся нейтральными. Фермы и поселения постепенно сменились густыми лесами: мы вышли на нагорье.

Под голубым небом, насколько хватало глаз, тянулись зеленые холмы, а между ними вилась река. Я не могла бы представить ничего более прекрасного. Я вдруг поняла, что вновь могу восхищаться, испытываю восторг и надежду. При виде раскинувшегося передо мной горизонта мои беды померкли.

– Вот почему я здесь, – шептала я. – Вот чего хотела.

Мы пересекли зеркальные воды Гудзона, который иногда называли Северной рекой. Мы сели на паром в Кингс-Ферри – эту пристань на восточном берегу наполняли корабли и солдаты всех родов войск – и высадились в Форт-Клинтоне, у каменной крепости, нависавшей над рекой. Я никогда прежде не видела укреплений, и мне не с чем было сравнить эту крепость – одно из множества сооружений, которые окружали гарнизон Уэст-Пойнта. Напротив гарнизона в реку врезался остров Конституции: на нем тоже высился форт, за батареями которого виднелись еще два редута.

Там, где река делала поворот, по воде, между Уэст-Пойнтом и островом, была натянута тяжелая цепь. Предполагалось, что она помешает британским кораблям подняться вверх по Гудзону, хотя, если верить словам капитана Уэбба, британцы даже и не думали соваться сюда. Но на этом чудеса не заканчивались.

По другую сторону гарнизонной крепости, за Форт-Клинтоном, тянулся ровный, поросший травой луг шириной не меньше полумили. На южном его конце была собрана масса артиллерийских орудий, а в глубине, не видный с Гудзона, находился огромный военный лагерь.

Нам в спешке показали самое важное – дом интенданта, пекарню, тюрьму, домики офицеров, штаб, кузницу, склад, госпиталь, магазины и ряды длинных деревянных бараков, в которых нам сказали выбрать себе койку и оставить там свои вещи.

В центре лагеря располагался широкий плац. Нас привели туда и приказали стоять во фронт, дожидаясь дальнейших указаний. Многие солдаты – не я одна – вовсю таращили глаза, разглядывая огромный лагерь, великолепные холмы и серебряную ленту реки, которая пробивала себе путь между ними.

Лишь когда на краю плаца показались два барабанщика, отбивавших ритм, который возвещал приближение старшего командования, мне удалось отвлечься от изучения окрестностей. Офицер приближался к нам со стороны большого красного дома, который прятался за густой листвой. Капитан Уэбб заметил, что дом стоял здесь задолго до того, как в Уэст-Пойнте создали военную базу.

– Было время, когда в этом доме располагался постоянный штаб генерала Вашингтона. Он и теперь останавливается там, когда приезжает в Уэст-Пойнт, – прибавил капитан.

Я пришла в восторг. Возможно, я собственными глазами увижу генерала Вашингтона.

Конь, на котором прискакал генерал, был белым, с угольно-серыми хвостом и гривой, и хотя он изящно гарцевал, но сложен был, как военный корабль, и будто весь состоял из мышц. Биб восторженно присвистнул, когда всадник спешился и передал поводья адъютанту, стоявшему перед ним навытяжку. Полковник Джексон, капитан Уэбб и офицеры из других полков выступили вперед, чтобы его поприветствовать.

– Этого коня ему подарил генерал Вашингтон. Поговаривают, что так он его подкупил, заставил вернуться, хотя генерал Патерсон отрежет тебе язык, если услышит, что ты об этом болтаешь.

– Генерал Патерсон? – охнула я чуть громче, чем следовало. Стоявшие рядом солдаты стали хмыкать, услышав, как я вскрикнула, но это известие настолько меня потрясло, что мне было все равно. – Это генерал Патерсон? – переспросила я уже тише.

– Он самый, – подтвердил Биб. – Он командует всем Уэст-Пойнтом. Мы теперь у него в бригаде.

Я знала, что Джон Патерсон – человек большого ума, с добрым сердцем. Ведь он, в конце концов, отвечал на письма служанки и относился к моим вопросам со всей серьезностью, без снисхождения, без тени презрения. Это многое о нем говорило, и потому я представляла его похожим на Сильвануса Конанта – добрым и мудрым седовласым эльфом, с чуть сгорбленной спиной и заметным брюшком.

Но настоящий Джон Патерсон вовсе не соответствовал образу, нарисованному моим воображением.

Он оказался высоким и крепким, с густыми рыжевато-каштановыми волосами, собранными в хвост на затылке. Он не был старым и совершенно не походил на моего доброго друга-священника.

– Это не генерал, – сказала я. – Точно не он.

– Это точно он, Милашка, – возразил Биб. – Ты, главное, не думай, что он такой простой, каким кажется на первый взгляд.

– П-простой? – выдавила я. Он не был похож ни на кого из мужчин, которых я встречала.

– Он не терпит нерях и лентяев. Любит смотры, правила и приказы и быстро избавляется от всякого отребья, если только ты докажешь ему, что им и являешься.

– Робби не отребье. – Джимми Бэтлс, стоявший рядом, бросился меня защищать и этим снова напомнил мне Иеремию, но я по-прежнему была так ошарашена, что не смогла его поблагодарить.

Это не мог быть тот самый Джон, муж Элизабет. Но, с другой стороны, сколько в армии генералов Патерсонов? Я думала, он вернулся в Ленокс, а он оказался здесь и теперь проводил смотр новобранцев, останавливался то тут, то там, чтобы перекинуться с кем-то парой слов, а потом снова шел вперед большими шагами, сцепив за спиной руки.

Кажется, я застонала в голос.

– Что с тобой, Робби? – спросил Джимми.

Мне стало нехорошо. Совсем нехорошо.

– Он ведь вышел в отставку.

– Вышел, – ответил Биб. – Его жена умерла. Он уехал домой, чтобы разобраться с делами. Генерал Вашингтон попросил, чтобы он вернулся.

– Откуда ты столько знаешь о генерале Патерсоне, а, Биб? – поинтересовался Джимми.

– Думаешь, солдаты не сплетничают? В казарме болтают почище, чем в дамской гостиной. Больше, чем в церковной общине. Бедняга Патерсон так давно участвует в этой войне, что я не удивлюсь, если в его честь назовут какой-нибудь форт.

– Это не о нем, – вмешался в разговор мужчина постарше, которого звали Питер Ноулз. Он поступил на службу повторно. – До славы ему никогда не было дела. Потому-то солдаты его и любят, а генерал Вашингтон доверяет. Он о себе в последнюю очередь думает, не то что всякие там Арнольды и ему подобные.

– А он не слишком молод? – заметила я, по-прежнему не веря, что это тот самый Джон Патерсон.

– Кто бы говорил, – фыркнул Биб.

– Он самый молодой бригадный генерал в нашей армии, – заметил Ноулз. – За исключением Лафайета, но его мы не считаем, он ведь француз.

Генерал приближался к нам, и все разговоры стихли. Солдаты расправляли плечи, разворачивались лицом к плацу.

Он меня не узнает. Мы никогда не встречались. Он никогда не видел меня, а я его. Но я его знала. А он знал меня, так же хорошо, как и я сама, и мне вдруг стало так страшно, что я едва устояла на ногах.

Эмоции сдавили мне горло и пульсировали в глазах. Я яростно моргнула, злясь, что не могу сдержать чувства. Я готовилась к тому, что могу встретить кого-то из сыновей Томасов, хотя их полки не были расквартированы в Уэст-Пойнте, но о Джоне, муже моей Элизабет, вовсе не думала. Мне и в голову не приходило, что он окажется здесь, но вот я стояла перед ним, грязная, дурно пахнущая и настолько уставшая, что боялась лишний раз раскрыть рот. Я начала истово – молча – молиться.

На Тебя, Господи, уповаю, да не постыжусь вовек; по правде Твоей избавь меня; приклони ко мне ухо Твое, поспеши избавить меня. Будь мне каменной твердыней, домом прибежища, чтобы спасти меня.

Генерал прошел мимо меня, в безупречно чистой форме и до блеска начищенных сапогах, оказался так близко, что я могла коснуться его эполета, который приходился мне на уровне глаз. Генерал был на полголовы выше большинства солдат. Дойдя до конца строя, он что-то сказал капитану Уэббу и полковнику Джексону, а потом развернулся и зашагал обратно, не спуская глаз с новобранцев. Его взгляд задержался на моем лице, и он хмуро свел брови. Он стоял всего в десяти футах от шеренги, но подошел еще ближе и встал прямо передо мной.

– Сколько тебе лет, солдат? – мягко спросил он.

Я прочистила горло, взглянула в его светло-голубые глаза и произнесла ложь, в которую было легче поверить, чем в правду:

– Шестнадцать, сэр.

Он мрачно хмыкнул, явно не одобряя то, что услышал.

– А тебе, рядовой? – спросил он у Джимми.

– Мне тоже шестнадцать, генерал, сэр.

– Как тебя зовут?

– Джимми Бэтлс.

– М-м. Ты, случайно, не из Коннектикута родом?

– Не знаю, сэр. Может, но я ничего не знаю о семье отца.

Он снова посмотрел на меня:

– А ты… тебя как зовут?

– Роберт Шертлифф, – без колебаний ответила я.

– Робби один из лучших наших солдат, генерал, – вмешался капитан Уэбб, и слезы подступили угрожающе близко к моим глазам. Доброта всегда поражала меня в самое сердце. – Он ко всему готов и все умеет.

– Робби? – переспросил генерал, словно его озадачило мое имя. – Джимми? Куда подевались мужчины, Уэбб? Рекруты с каждым набором все моложе.

– Они молоды, но жаждут сражаться, и я ими доволен, сэр. Это не лучшие новобранцы из всех, кого я повидал на своем веку, но точно не худшие.

Джон Патерсон помотал головой, не убежденный словами Уэбба.

– Да будет на то воля Господа и война окончится прежде, чем они превратятся в мужчин… и прежде, чем мы выкопаем для них могилы, – пробормотал он и зашагал вдоль строя.

* * *

3 мая 1781 г.

Дорогая Элизабет!

Джон здесь. Я этого не ждал. Признаюсь, что его появление тут потрясло меня куда больше, чем что бы то ни было до сих пор. Поговаривают, что генерал Вашингтон не принял его отставку. Кажется, его очень ценят и уважают. Он лично приветствовал новобранцев.

Он производит сильное впечатление, а вот мой вид его точно не впечатлил. Не внушил доверия. И все же наша встреча меня ошеломила. Мне так хотелось принести ему соболезнования. Мне показалось в корне неправильным, что мы встретились не как друзья, хотя, конечно, и обстановка, и мои обстоятельства не позволяют этого.

Капитан Уэбб похвалил меня в присутствии генерала, и это меня тронуло. Уэбб – хороший офицер, как и полковник Джексон, хотя я наслышан и о дурных офицерах. Многие пекутся лишь о своих удобствах и не думают о людях, которые им подчиняются; но, кажется, здесь, в Уэст-Пойнте, все иначе. Возможно, причина этого – пример генерала: судя по всему, он требователен к каждому, включая себя самого. Последние слова, которые он произнес перед нами на плацу, были такими: «Нет исключений из правил. Вы должны им следовать. Ваши офицеры должны им следовать. Я должен. Только так мы защитим наши позиции, сбережем друг друга, и только так я сумею уберечь вас».

Он вовсе не такой, каким я представлял его, Элизабет. Он молод, но стар. Любезен, но сух. Он статный и высокий, но измученный, хотя, быть может, к моим впечатлениям примешивается сочувствие. Я молюсь, чтобы не подвести его – и себя. Даже если не смогу следовать всем его правилам. – РШ