Текст книги "Читаем язык тела, или слушаем глазами. О чем говорят позы, мимика, жесты. Учимся понимать взрослых и малышей"

Автор книги: Ирина Пигулевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 8
Мнение человечества

Двое престарелых членов общины при баптистской церкви, Клайд Уилкинс и Эзра Хендерсон, сопроводили меня обратно на ферму Томасов. Они оба особенно содействовали моему обращению после смерти преподобного Конанта. Я ехала на заднем сиденье повозки, слушала их разговоры, раскачиваясь из стороны в сторону и чувствуя себя отвратительнее, чем когда-либо в жизни.

Еще не рассвело, но мастер Уилкинс колотил в дверь, пока она не распахнулась и за ней не показались заспанный дьякон и перепуганная миссис Томас. Пока представители общины во всех подробностях описывали мои прегрешения, я стояла рядом, молча, признавая свою вину во всем, сжимая в руках франтовскую шляпу и покачиваясь из стороны в сторону в новых башмаках. Шляпу дьякона я умудрилась где-то потерять.

Когда они ушли, дьякон и миссис Томас уставились на меня. Их глаза ничего не выражали, губы были плотно сжаты, будто я принесла в дом весть о еще одной смерти. Потом дьякон указал в сторону моей комнаты и устало сказал:

– Иди спать, Дебора. Мы поговорим, когда ты придешь в себя.

Я так и поступила, стараясь скрыть слезы унижения. Миссис Томас поспешила за мной. Я отказалась от ее помощи, боясь, что она заберет у меня одежду, и заперла за собой дверь.

Когда в полдень я вышла к ним, бледная и полная раскаяния, они уже успели распорядиться моей судьбой.

Я отдала дьякону Томасу остатки денег, полученных от вербовщика. К ним я прибавила сумму, которую успела потратить. Мои скудные сбережения теперь сильно уменьшились. На протяжении долгих лет я собирала каждый пенни, заработанный на чесании шерсти или продаже овощей, и вот в одночасье лишилась почти четверти накоплений.

– Я прослежу, чтобы эти деньги вернулись к Исраэлю Вуду. Еще я поговорю с церковной братией. Скажу им, что ты обезумела, но это больше не повторится. – Дьякон Томас помедлил и поднял на меня мрачный взгляд. – Это ведь больше не повторится, да, Дебора?

Я помотала головой. Нет. Такого больше не произойдет. Не в Мидлборо. Я повела себя как полная дура.

– Зачем ты это сделала, Дебора? – спросила миссис Томас. – Все в городе начнут думать, что с тобой что-то не так. Тебя не станут нанимать на работу, пускать в дома. Люди решат, что ты не в своем уме, что твой моральный облик оставляет желать лучшего.

– Я слишком много выпила. Я не собиралась. Но так поступают многие. Некоторые напиваются каждый день. И никто не говорит, что они не в себе. Их не считают лишенными морали.

– Слишком много пьют мужчины, а не переодетые мужчинами девицы, не школьные учительницы, не наемные ткачихи. Есть те, кто слишком много пьет, но это не женщины, – сурово объявил дьякон.

– Да. Не женщины, – согласилась я. В этом-то и суть дела. – Не нужно мне было заходить в таверну. Зачем вообще я пошла туда?

– То, что ты оказалась в таверне, – меньшее из твоих прегрешений, – буркнул дьякон.

– Ты записалась в армию! – воскликнула миссис Томас. – Ты действительно хочешь отправиться на войну?

– Да. И правда хочу. Я хочу помочь закончить ее. Разве это запрещено? Я умею делать все, что и ваши сыновья. Стреляю лучше, чем они, и хорошо ставлю капканы. Неплохо езжу верхом. Умею брить, и готовить, и шить, и бегать. Из меня выйдет хороший солдат. Так сказал мне Джерри. – Ох, Джерри. Я вдруг почувствовала, что вот-вот расплачусь, но сумела удержать слезы. Я не могла сейчас поддаться переживаниям.

– И все эти таланты впустую растрачены на женщину. – Дьякон Томас не пытался меня уязвить. Он действительно верил в это. Думаю, так и было. Эти таланты впустую достались мне. – Ты нарушила закон. Женщине запрещается переодеваться в мужчину, а мужчине – притворяться женщиной.

Я кивнула.

– Ты больше не сможешь учить детей.

Я снова кивнула, зная, что он прав:

– Я понимала, что это лишь на время.

– Церковная община не хочет видеть тебя в своих рядах. Тебя вычеркнут из списков. Полагаю, что мистер Кру тоже отзовет свое предложение. Ты должна была выйти за него много месяцев назад. – Дьякон вздохнул.

– Я не искала его внимания и не приняла бы его предложение. Что касается церкви – обеих церквей, – мне все равно. – Слова сорвались у меня с языка и повисли в воздухе, и я уже не могла проглотить их, как душившие меня слезы.

– Ты утратила веру, – скорбно заметила миссис Томас.

– Моя вера не в церкви. Моя вера – в Господе. Веру я не утратила, – тихо возразила я и покачала головой. Веру я сохранила, но мне угрожала не менее грозная опасность. Я чувствовала, что лишаюсь надежды.

* * *

Воскресный день я провела одна, в своей комнате, за чтением Библии и сочинением бесполезного письма к Элизабет. Чем больше сгущались вечерние сумерки, тем большее смятение овладевало мною. Я никогда прежде не чувствовала себя такой одинокой – и из-за своих мыслей, и из-за положения, в котором оказалась, – но всего тяжелее было вынести чувство разочарования. Я попыталась сбежать и потерпела крах. Полный.

О, Элизабет. Я поступила как настоящая дура и не могу теперь не думать, что грань между смелостью и сумасшествием очень тонка. Я говорю себе, что повела себя безрассудно, но в глубине души в это не верю. Совершенно не верю и потому сожалею вовсе не о поступке, но о том, что мой план провалился.

Я отложила дневник и снова взялась за Писание, ища в нем вдохновения, чего-то, что развеяло бы мою печаль. Ответ нашелся в Притчах – в двенадцатом стихе тринадцатой главы.

«Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце, а исполнившееся желание – как древо жизни», – прочла я.

Я перечитала эти строки, медленно, чувствуя, как в груди, подобно звону колокола, зазвучало непреложное знание.

– Если я этого не сделаю, не смогу жить, – сказала я молчаливым стенам. – Я лучше умру.

Не будучи от природы склонной к истерикам или преувеличениям, я чувствовала, где-то глубоко внутри, что это правда. Я уже потеряла надежду, и, если не закончу начатое, мне конец.

Я закрыла Библию и поднялась. Сняла платье и нижнюю юбку, распустила волосы – так же, как делала прежде, но в этот раз мною руководили вовсе не отчаяние и не печаль. Ко мне простирало ветви древо жизни: оно указывало мне путь. Я надела мужской костюм и собрала вещи. Я двигалась быстро и бесшумно, а за плечами у меня, подобно ангельским крыльям, вставала кристальная ясность. В прошлый раз я не сумела все тщательно обдумать и действовала отчаянно и спешно. Но больше не совершу подобной ошибки.

Самые ценные мои вещи – письма от Элизабет и Джона, записки Уильяма Брэдфорда, Библию с моей родословной – мне пришлось оставить. Я не забрала даже дневники, хотя мне и претила мысль, что кто-то их прочтет. Но лучше это случится здесь, чем там, куда я направляюсь. Я решила, что, когда доберусь до места, куплю небольшую тетрадку, походную чернильницу и перо и буду делать записи на чистых страницах.

Первым делом я упаковала две пары чулок, дополнительный корсаж, чтобы стягивать грудь, и небольшое одеяло – его я привязала к сумке снизу. К этому прибавила буханку хлеба, три яблока и фунт сушеной баранины, а ружье, флягу и патронташ повесила через плечо, как обычно делали солдаты. Я собрала остатки сбережений и, ведомая укрепившейся во мне убежденностью, покинула дом, не позволив себе даже оглянуться на прощание.

Я не взяла кобылу и отправилась в путь пешком. Я так часто ездила на этой лошади, что, если бы кто-то увидел меня на ней, сразу бы понял, кто я; и, хотя дьякон разрешил мне пользоваться этой кобылой в любое время, она мне не принадлежала и я не смогла бы ее вернуть. Томасы уже легли спать – стояла глубокая ночь. Я знала, что они встревожатся, когда обнаружат, что я ушла, но не могла представить, как этого избежать. Я оставила им короткую записку, в которой благодарила за доброту и прощалась с ними, но не сообщала, куда направляюсь, и не обещала вернуться.

Мне нужно было завербоваться в другом месте, там, где среди солдат мне не встретились бы жители Мидлборо или сыновья Томасов. К северу лежал Бостон, к востоку – Плимптон, к западу – Тонтон, перераставший в Мидлборо. Ни один из этих городов не находился достаточно далеко от фермы Томасов и потому не мог обещать мне столь желанные спокойствие и анонимность. Приходилось идти на юг, до тех пор, пока не отыщу подальше от дома какую-нибудь деревушку, где берут новобранцев.

А еще мне требовалось новое имя. Что-то скучное и типичное, но в то же время не очень банальное, чтобы не вызывать подозрений. Имя, которое послужит прикрытием и при этом ничем не будет похоже на то, которым я так неудачно попыталась воспользоваться.

Я начала склонять свое имя, читать его в обратную сторону, смешивать буквы. Аробед? Это вовсе не имя. Ароб? Робед? Роберт? Роберт меня устраивал: имя не слишком необычное, к тому же я давно привыкла, что меня называют Робом.

Осталось придумать фамилию. Я не могла назваться Самсоном, Томасом или Брэдфордом. Я подумала о фамилии Конант – в честь моего дорогого друга, – но сразу отказалась от этой мысли. Все, кто был знаком со мной, знали, что нас связывало. Девичья фамилия Элизабет – Ли – представлялась мне очень простой и обычной. Джонсон, Джеймс, Джонс… снова чересчур банально.

Моего старшего брата звали Робертом Шертлиффом – в честь дальнего родственника, о котором я ничего не знала. Фамилия Шертлифф, Шуртлифф, Ширтлифф – в Массачусетсе ее записывали по-разному – показалась мне достаточно необычной, чтобы никто не заподозрил меня во лжи. Я не могла представить, чтобы кто-то по собственной воле взял себе такую фамилию, и потому этот вариант казался самым подходящим.

Роберт Шертлифф.

Привыкая к новому имени, я кивнула ярко светившей луне.

– Я Роберт Шертлифф, – прошептала я. – Мне двадцать один год. – И тут же помотала головой, отказываясь от последних слов. Я могла притвориться юношей, но не взрослым мужчиной. Скажу, что мне шестнадцать. – Я сообразительный. Быстрый. И все умею. Я из… – Я задумалась. Откуда я родом? Нельзя называть ни Мидлборо, ни Плимптон. Я родилась в округе Плимут – так и буду говорить. Я начала повторять свой рассказ с начала: – Я Роберт Шертлифф. Мне шестнадцать лет. Я из деревни в Плимуте. Родни нет.

Они решат, что я безбородый сирота, который, подобно множеству таких же мальчишек, сбежал из родной деревни, едва представилась возможность. Ну и пусть. Меня это устроит. Если они и посчитают, что я соврала насчет возраста, вряд ли придут к мысли, что я могла соврать насчет пола. В остальном же, насколько это возможно, я буду говорить правду: так мне самой будет проще.

Всю ночь я шагала по дороге и повторяла свой рассказ под ритм шагов. Я пообещала себе, что не стану плакать, жаловаться и не сбегу со службы. Конечно, это не сделает меня мужчиной – я знала множество женщин, способных вести себя так, – но понимала, что если буду держать язык за зубами и не давать волю слезам, то не привлеку лишнего внимания.

А еще я не буду пить. Этот урок я усвоила раз и навсегда.

Наконец, я поклялась делать то же, что делала всю жизнь: терпеть и стараться превзойти саму себя. В этом и состоял мой план.

* * *

На рассвете, после того как я много часов шагала без передышки, ощущая спокойствие и уверенность, ко мне вернулись страхи и мое обычное здравомыслие. В сумерках я прошла через Тонтон и оказалась к западу от какой-то деревни, когда повстречала всадника: он ехал мне навстречу, пустив лошадь рысью. Я решила спрятаться среди деревьев, но сразу передумала. Странное поведение вызовет подозрения. Я продолжала идти вперед быстрым шагом, расправив плечи.

Я собралась с духом и, когда он поравнялся со мной, вежливо кивнула, осознав в последний миг, что знаю его. Это был почтальон. Он много раз привозил на ферму письма с фронта. Его сумка была полна, и путь он держал – очевидно – в Тонтон и в Мидлборо.

Он не обратил на меня никакого внимания, и я не позволила себе обернуться и посмотреть, куда он поехал, но после этой встречи ноги у меня подкосились, по телу прошла дрожь, так что я скорее повернула к рощице в стороне от дороги, где можно было закрыть глаза и отдохнуть. Я съела яблоко, выпила немного воды, а потом погрузилась в такой крепкий сон, что даже армия зловещих всадников меня бы не разбудила.

Я шла три дня, минуя деревни и огибая фермы, пока не оказалась на самом юге колонии, в портовом Нью-Бедфорде. Я пребывала в непривычном, едва ли не исступленном состоянии, одурманенная свободой, которой никогда прежде не обладала. Мысль о моем перевоплощении кружила голову: я без конца поражалась мысли, что любая женщина могла бы переодеться в штаны, неузнанной уйти из дома и отправиться скитаться по свету.

Я обошла верфи, купаясь в лучах солнца, что отражались от водной глади, и наслаждаясь ветром, который раздувал паруса кораблей, заполнявших гавань. Нью-Бедфорд и близлежащий Фэйрхэйвен в семьдесят восьмом году разорили британцы: они подожгли дома, лавки и корабли, и даже спустя несколько лет моему взгляду предстали следы того разорения. Несмотря на свои раны и шрамы, городок был красив. Все в нем – и камни, и трава, и чайки – отдавало дань уважения реке и лежавшему вдали океану.

Я смотрела, как возвращались в гавань раскрасневшиеся от ветра и тяжелой работы рыбаки с полными рыбы сетями, и вспоминала дорогого Иеремию и его мечту бороздить моря. Мои собственные желания и голод подняли меня на ноги и погнали дальше, в сторону крытой соломой таверны, на двери которой был изображен ястреб со сложенными крыльями и злобным взглядом. Моряки и солдаты входили и выходили, но ни один даже не взглянул в мою сторону. С трудом сдержав улыбку, я вознесла Небесам хвалу и прибавила к ней слова, которые сочинила сама: «Господь сотворил меня рослой и плоской, и я не стану на это роптать».

В таверне царило оживление: обеденный зал был заполнен, от крепких запахов пота и похлебки в глазах защипало, а в животе заурчало. Я подошла к стойке, чтобы попросить хлеба и супа. Не поднимая глаз, я сжимала в руках сумку и про себя пересчитывала лежавшие в ней монеты.

Две женщины, пышные груди которых едва не вываливались из низких квадратных вырезов платьев, подкрались ко мне и встали по обеим сторонам. Я упрямо не поднимала взгляда. В Мидлборо мой обман раскрыла миссис Спроут. Женщины внимательны и редко друг друга недооценивают. Когда я окажусь в армии, среди мужчин, они, взглянув на мой рост, плоскую грудь и узкие бедра, рассудят, что по всем этим признакам я не могу быть девушкой. Среди них мне ничего не грозит. Вокруг не будет женщин, и никто не сможет разгадать мою тайну. Но здесь надо мной все еще нависала опасность.

– Купи нам выпить, красавчик, и мы составим тебе компанию, – сказала одна из женщин.

Обе были пышнотелыми, напудренными и выглядели так, словно составляли компанию уже многим мужчинам. Я изумленно взглянула на них сверху вниз и огляделась, сомневаясь, действительно ли они говорили со мной. А потом прижала локти к бокам и скрестила руки на груди.

– Я не буду пить, – сказала я. – Мне только похлебку, пожалуйста.

Одна из женщин фыркнула, а другая вздохнула:

– Он думает, Долли, что мы тут похлебку разливаем.

– У меня ничего для вас н-нет, – пробормотала я, и они обе ухмыльнулись.

– Ты для нас слишком хорош, да? – сказала та, что помладше.

– Нет, мэм. Не слишком хорош. Просто я голоден.

– Оставь его, Лидия. Он еще совсем мальчишка, хоть и прехорошенький. – И женщина, которую звали Долли, потрепала меня по щеке.

Я застыла от страха, уверенная, что они вот-вот набросятся на меня, как миссис Спроут, и раскроют мой секрет посетителям переполненной таверны, но они лишь рассмеялись и отошли к морякам, которые напирали на стойку рядом со мной.

– Тебе комната нужна, парень? – спросил хозяин таверны.

Я помотала головой:

– Только поесть. Потом я отправлюсь в путь.

Он поставил передо мной плошку пахнувшего рыбой супа и положил два ломтя хлеба. Я съела все так быстро, что даже не успела почувствовать вкус. Когда я вытащила из кармана несколько монет, хозяин налил мне еще супу и добавил хлеба. Он грохнул на стойку пивную кружку и хотел наполнить ее, но я помотала головой и накрыла кружку ладонью:

– Нет, сэр, спасибо. Просто воды, пожалуйста.

Он пожал плечами и кивнул, но задержал взгляд на моей сумке и ружье, которое висело у меня за спиной.

– Ищешь работу, парень? – спросил он.

– Я хочу вступить в армию, – ответила я. – Тут у вас набирают солдат?

– Тебя не возьмут, – прорычал он. – У тебя еще молоко на губах не обсохло, а войне скоро конец. Но вон тот капитан, в углу, ищет юнгу.

Я обернулась и оглядела зал, пытаясь разобрать, кого он имеет в виду, хотя это предложение меня все равно не интересовало. Мужчина, сидевший в углу, склонил голову над стаканом, упираясь локтями в стол, но что-то в его лице, в форме лба показалось мне знакомым. Он поднял глаза, словно услышал, как о нем говорят, так что я резко отвернулась к стойке, избегая его ищущего взгляда, и поскорее расправилась с супом.

– Лучше уходи отсюда, парнишка. – Женщина по имени Долли вернулась. Она примостилась рядом со мной, но смотрела за стойку так, словно хотела поговорить с хозяином, а не со мной. – Ты не пьешь и на баб не смотришь. Это хорошо, – шепотом продолжала она, но я не могла понять, действительно ли она обращается ко мне. – Ты слишком юн и для женщин, и для войны. Но и это тебе не нужно. – И она мотнула головой, указывая в другой угол зала. – Самсон злой.

– Самсон? – ахнула я.

Она по-прежнему смотрела вперед, так что я не могла сказать, врет она или просто боится.

– Он не знает, на чьей стороне. Ему нельзя доверять. К тому же в открытом море убежать некуда. А если ты не вернешься обратно в порт, никто и не заметит.

– Его зовут Самсон? – спросила я, не веря, что правильно ее поняла.

Но она пропустила мой вопрос мимо ушей и быстро проговорила:

– Ступай в Беллингем. Премию там дают честно, а рекрутов собирается мало. Они тебя возьмут. Я знаю вербовщика, он хороший человек. Скажи ему, что тебя прислала Долли.

Я вынула из кармана еще одну монету. Лишних денег у меня не было, но я положила монету на стойку и пододвинула женщине. Она спрятала ее между грудей и отошла, не оглянувшись. А я решила поступить так, как она посоветовала.

Но не могла уйти, не узнав правду.

День был теплым, а я наконец наелась. Я отыскала лужок, где можно было сбросить с плеч сумку и отдохнуть, наблюдая за дверями ястребиной таверны и дожидаясь мужчину, которого звали Самсоном.

Ждать мне пришлось недолго. Он вышел наружу, шагая так, словно под ним раскачивалась корабельная палуба, – словно не успел привыкнуть к твердой земле, а может, перебрал с выпивкой.

Я окликнула его:

– Джонатан Самсон, это ты?

Он резко обернулся, почти крутнувшись на месте, а когда заметил меня и понял, что это я с ним заговорила, поднял руку, прикрывая глаза от солнца.

Если бы я не узнала в его лице собственные черты, возможно, не поверила бы, что это он. Мои воспоминания о нем тускнели, размываемые невзгодами. Но волосы у него по-прежнему были светлыми, а глаза карими, он был высоким и длинноногим, хотя кожа у него сильно обветрилась, а спина чуть согнулась.

Я встала, чтобы мой рост придал мне уверенности. Мне посоветовали держаться подальше от него, но я ощущала спокойствие. Такое зловещее спокойствие, что кровь в венах почти застыла и едва двигалась. Я не боялась, что он поймет, кто я. Он даже не знал меня толком. И никогда не узнает.

Он взглянул на меня такими же, как у меня, глазами – о которых нельзя сказать с уверенностью, какого они цвета.

– Кто ты? Эфраим? – спросил он. – Ты не Роберт. Роберт пошел в Брэдфордов, не в Самсонов.

У меня за плечами висело ружье. Оно не было заряжено, но он заметил его. Я сказала и увидела все, что хотела. Я подняла сумку и пошла прочь.

– Кто ты, щенок? – повторил он злобно, но не последовал за мной.

– Куда больше мужчина, чем ты был в своей жизни, – бросила я через плечо. – Скажу матери, что ты жив. Она всегда говорила, что ты без вести пропал в море.

Это было глупо. Я дразнила его и рисковала. Мне вообще не следовало с ним заговаривать. Я хорошо помнила поговорку, что лукавый язык попадает в беду. Я много раз убеждалась в правоте этих слов, но не знала тогда, что эта встреча в порту Нью-Бедфорда еще отзовется для меня горьким эхом.

* * *

Я купила дневник и походный письменный набор, как и собиралась, но не осмеливалась писать от лица Деборы – на случай, если мои записи попадут не в те руки, – и старалась не слишком откровенничать. И все же я нуждалась в подруге, пусть она теперь и не могла мне ответить, и потому писала так, как привыкла: обращаясь к Элизабет.

Дорогая Элизабет!

В Нью-Бедфорде я видел своего отца. Меня предупредили, чтобы я держался подальше от этого человека, хотя я в любом случае не собирался приближаться к его кораблю. Я хочу быть солдатом, а не моряком. Кажется, он все-таки стал капитаном, хотя женщина в городской таверне сказала, что он «плохой человек».

Еще она посоветовала мне отправиться на север, в городок под названием Беллингем, хотя до него от Нью-Бедфорда пятьдесят миль. Она сообщила мне, что там набирают солдат и что новобранцам дают хорошие деньги. Почти весь день я ехал с попутным возом и досыта наелся репы, хотя никогда ее особенно не любил. Возница-фермер был добр ко мне, а его жена, едва взглянув на меня, разрыдалась. Их сын погиб в Джермантауне.

Мне так много хочется вам рассказать, хотя порой я думаю, а вдруг вы и так все знаете. Мне нравится представлять, что вы приглядываете за мной, словно ангел, сидящий у меня на плече. Я один, но не одинок. Мое сердце переполняет надежда, и потому в нем нет места для грусти. Ничего подобного мне еще не доводилось испытывать: царь Соломон говорил, что исполнившееся желание – как древо жизни. Мне ничего не нужно делать, просто идти, и от этого мой разум непривычно спокоен, а обычной тревоги как не бывало. Люди добры ко мне. Они думают, что я слишком юн, но никто меня пока не остановил, и я не перестаю удивляться тому, чем обернулось мое новое приключение. – РШ

Я не упоминала о своей личности или о трудностях. Не рассказывала о месячных или о корсаже, который придумала, чтобы перевязать грудь. Я хотела об этом написать. Хотела представить все в подробностях, но не осмеливалась, и потому мои записи оставались туманными. Но все же они дарили мне утешение, а когда я ставила в конце новые инициалы – РШ, – мне не казалось, что я соврала.

Предупреждение хозяина таверны – «Тебя не возьмут» – преследовало меня всю дорогу до Беллингема, но, когда я добралась до цели, меня отправили в Аксбридж, где вербовка шла плохо и требовались новобранцы. Вербовщик не стал ни о чем меня расспрашивать. Он велел мне встать к ростомеру и спросил, хочу ли я стать солдатом. Я пылко ответила, что только этого и желаю, радуясь, что это правда.

– Чем ты занимаешься? – спросил он.

– Я был ткачом… и учителем в школе. – Ткачество не считалось исключительно женской профессией. Брэдфорды принадлежали к династии ткачей. Уильям Брэдфорд взял с собой на «Мэйфлауэр» ткацкий станок.

Вербовщик внес мое имя в списки, приписав, что я умею читать и писать. А потом велел расписаться, и я от страха ошиблась и неправильно записала свою новую фамилию, Шертлифф. Конечно, это не имело значения, поскольку он все равно не знал, как правильно она пишется. Потом он выдал мне деньги и подозвал мужчину, стоявшего в очереди за мной. В дневниковой записи от 20 апреля 1781 года я сообщила Элизабет о своей удаче.

Я рядовой в Четвертом Массачусетском полку. Меня не просто приняли, но еще и зачислили в роту легкой пехоты под командованием капитана Джорджа Уэбба. Легкая пехота – это войска, которые способны быстро атаковать. Как бы мне хотелось сказать братьям, что это раз и навсегда подтверждает, кто из нас самый быстрый.

На три года или до окончания войны. Вот на что я подписался. Когда я ставил подпись в списках, рука у меня дрожала – но не от страха. Я не самый низкорослый солдат и не самый высокий, но шаг у меня так же широк, а сердце так же готово сражаться. Мне велели через три дня явиться в Вустер – в пятнадцати милях отсюда, – где начнется моя служба в армии.

В Притчах 13:19 сказано: желание исполнившееся приятно для души.

Никогда прежде со мной не случалось ничего более приятного. – РШ