Текст книги "Читаем язык тела, или слушаем глазами. О чем говорят позы, мимика, жесты. Учимся понимать взрослых и малышей"
Автор книги: Ирина Пигулевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Глава 11
Мы исходим из истины
Генерал Патерсон не пришел к реке ни следующей ночью, ни через день, а моя рота тем временем получила задание за пределами Уэст-Пойнта. Когда я в последний раз перед отбытием видела генерала, он инспектировал гарнизон в сопровождении полковника Костюшко, польского военного инженера, который разработал проект укреплений в нагорье и теперь наблюдал за их возведением.
Я смотрела, как они вместе ехали верхом: полковник указывал на новые редуты и батареи, Патерсон кивал в ответ. Они были ровесниками, из-под шляп у обоих виднелись собранные в хвост волосы похожего рыжеватого оттенка, но на этом сходство заканчивалось. Генерал был высок и широк в плечах, полковник же казался низкорослым. Генерал отличался спокойствием и сдержанностью, а полковник, наоборот, всегда был оживлен и словоохотлив.
Полковник Костюшко тоже жил в Красном доме, как и его адъютант, чернокожий мужчина лет двадцати с небольшим, которого звали Агриппа Халл и который теперь сопровождал офицеров верхом. У Халла была ослепительная улыбка, пронизывающий взгляд и прямая осанка, свидетельствовавшая о его уверенности в себе: казалось, он прекрасно понимал свое положение – или оно его совершенно не заботило. Все в гарнизоне называли его Гриппи, но я сочла его слишком значительной фигурой для такого прозвища и решила, что, если мне когда-нибудь представится возможность заговорить с ним, я стану называть его мистером Халлом.
В Уэст-Пойнте он был всеобщим любимчиком, но я с ним еще не познакомилась. Хотя мне этого хотелось. Элизабет когда-то упоминала о нем в письме. Он родился в Стокбридже, близ Ленокса, свободным человеком и в 1775 году помог Джону Патерсону организовать городскую милицию. Его сделали адъютантом Костюшко по просьбе полковника, но он по-прежнему оставался верен генералу Патерсону: они держались вместе на протяжении всей войны. Он вызывал у меня почти такой же интерес, как и генерал, и я написала в дневнике письмо Элизабет, а в нем описала Агриппу Халла в мельчайших подробностях и перечислила все вопросы, которые хотела бы ему задать, если бы могла.
Все в Уэст-Пойнте болтали о том, что скоро начнется строительство павильона для торжеств. Полковник Костюшко уже разработал проект. Предполагалось, что строительство развлечет солдат, расквартированных в тихом нагорье, поскольку война почти полностью сместилась на юг.
И все же она не обошла стороной ни меня, ни других солдат из моей роты.
Между нагорьем и Нью-Йорком, который удерживали британцы, тянулась тридцатимильная полоса земли, которая считалась ничьей. Эту территорию, в центре которой находился Уэстчестер, признали нейтральной зоной, однако ее жители постоянно оказывались между двух огней: противоборствующие армии расхищали или сжигали их имущество, отбирали скот, изымали урожай. Большинство покинули свои дома.
Когда мы двигались к Уэст-Пойнту, то проходили через эти земли, чтобы выйти к Гудзону. От прежде цветущего, обширного округа мало что осталось. Плодородные земли, покрытые сочной травой, лежали невозделанными. Дома опустели или сгорели, изгороди покосились, плоды гнили на деревьях, всюду бродили мародеры.
Генерал Вашингтон поручил охрану этих земель уэстчестерской милиции, состоявшей из местных мужчин. Им в помощь он назначил несколько подразделений легкой пехоты, которые к тому же должны были отбивать все попытки британских войск проникнуть в нейтральную зону: на протяжении последних шести лет она оставалась местом сражений и потому теперь походила на поля под паром или охотничьи угодья.
Местные жители, не сумевшие уехать, страдали от набегов отряда из лоялистов и дезертиров-британцев под руководством некоего Джеймса Делэнси, колониста, прежде занимавшего в Уэстчестере пост шерифа.
Делэнси и его банда грабителей и мародеров носили красные мундиры и считали себя британскими солдатами, но на деле больше походили на наемников-гессенцев, чем на британцев, хотя Делэнси и называл себя полковником. Целые общины объявляли о своей лояльности британской короне, надеясь, что отряд Делэнси пощадит их имущество и жизни.
Основной проблемой в нагорье оставалась доставка припасов, но последней каплей стало столкновение у моста Пайнс, случившееся вскоре после моего прибытия в Уэст-Пойнт. Делэнси и его люди напали на оборонительные рубежи на северном берегу реки Кротон, близ Йорктауна, в округе Уэстчестер: их охранял Род-Айлендский полк, где вместе с белыми служили и чернокожие солдаты. Полковника Кристофера Грина – белого командира полка, приходившегося кузеном генералу Натаниэлю Грину, – вытащили из палатки, изуродовали и убили. Его труп обнаружили примерно в миле от лагеря: возможно, жестокость, с которой с ним разделались лоялисты, была местью за то, что он набирал в солдаты чернокожих и поддерживал их стремление воевать против Короны.
В конце июня корпус легкой пехоты, в состав которого попала и я, отправили следить за боевыми позициями и перемещениями врага, в том числе и людей Делэнси. В одном из портов Коннектикута ожидали доставки ценного для армии груза; предполагалось, что мой корпус будет патрулировать нейтральную территорию и тем самым обеспечит безопасную доставку долгожданной провизии и боеприпасов. Для многих из нас это была первая возможность понюхать пороху, и все вокруг почти дрожали от воодушевления, которого я, впрочем, не разделяла. Даже Джимми был сам не свой от радости. Биб тоже не мог сдержать восторга.
– Я уложу красномундирника, – бахвалился он, – даже если это будет стоить мне жизни.
– Уходим налегке. Мы будем часто и много перемещаться. Собирайтесь разумно. Возможно, мы не вернемся до конца лета, – наставлял нас капитан Уэбб.
Я не сумела поговорить с генералом перед отбытием и чувствовала себя глупо от того, что мне хотелось с ним попрощаться. В момент слабости я написала ему короткое письмо от имени Деборы Самсон, поставила дату – 1 апреля – и сунула его в стопку писем, адресованных близким и родным моих товарищей, которые я помогала писать. А потом отнесла все почтальону, убежденная, что мое письмо в конце концов доберется до генерала и никто ни о чем не догадается. Даже если я по какой-то причине не вернусь – а я это допускала, – он узнает, как много Элизабет – и он сам – значили для меня. Письмо было осторожным и кратким, но я радовалась, что его написала.
* * *
Мы не пошли в сторону Уэстчестера: нашу роту, состоящую примерно из пятидесяти человек, задержали, а люди полковника Джексона двинулись на юг. Мы видели, как они уходили, партия за партией, и думали, что последуем за ними, чтобы прикрыть тыл, хотя обычно легкую пехоту высылали вперед. Прождав весь день, готовые двинуться в путь в любую минуту, мы в конце концов провели еще одну ночь в бараках. Никто не знал, куда нас отправят, а капитан Уэбб молчал как рыба. В последний момент нам велели убрать синие мундиры в заплечные мешки и вместо них надеть охотничьи рубахи разных оттенков коричневого и зеленого. С треуголок сняли все перья, а часть солдат получила вместо них широкополые фетровые или соломенные шляпы.
Мы не знали, какое нас ждет задание, но понимали, что нельзя будет привлекать к себе внимание и что чем меньше людей знает о плане операции, тем лучше. Нам тоже лучше было оставаться в неведении. Сведения о перемещении войск часто продавали врагу: верить нельзя было никому, даже солдатам.
Мы двигались на север, покрывая за день по десять миль, держась у реки, так что она все время оставалась справа от нас, пока вечером пятого дня не прибыли в Кингстон, отстоявший от Уэст-Пойнта на пятьдесят миль. Мы дождались темноты и только тогда вошли в город. Нас провели в пустовавшее здание склада близ верфи и приказали ждать. Казалось, только капитан Уэбб знает, что происходит, но он по-прежнему хранил молчание.
В семьдесят седьмом британцы сожгли Кингстон дотла, чтобы уничтожить расположенные в городе и принадлежавшие армии склады зерна. Амбары отстроили заново, но жители, вернувшиеся в город, отнеслись к нам с подозрением, хотя американские войска контролировали всю территорию вдоль Гудзона, до самого Олбани, обеспечивая мирному населению более серьезную защиту, чем та, на которую могли рассчитывать жившие ниже по течению.
Два дня мы отсиживались, ожидая, когда нам наконец все объяснят, хотя всем и правда нужен был отдых, вдобавок засов на двери в уборную показался мне особой наградой. После перехода из Вустера ногти у меня на ногах почернели, и теперь часть из них сошла. Я не сомневалась, что путь назад в Уэст-Пойнт лишит меня тех ногтей, что еще оставались.
Но возвращаться обратно нам предстояло иначе. Мы вернулись не пешком.
На вторую ночь в Кингстоне мы разложили в мешки зерно, хранившееся в амбаре неподалеку, и загрузили две баржи, тихо двигаясь вверх-вниз по сходням и сменяя друг друга на карауле, пока трюмы не оказались забиты до отказа, а спины у нас не согнулись от боли. После этого нас перевезли на пароме на другой берег реки, к бойне, во дворе которой стояло столько бочек соленой говядины, что для того, чтобы все увезти, пришлось купить четвертую баржу.
После этого нашу роту рассадили по баржам, примерно по дюжине солдат на каждую, и мы стали ждать отлива: нервы у всех были напряжены, ружья наготове, курки взведены. Вода в Гудзоне движется в двух направлениях: шесть часов на север, а потом столько же на юг, словно великанский вдох, а за ним великанский выдох, которые помогают перевозить грузы вверх и вниз по реке.
Быть может, капитан Уэбб опасался, что нам помешают, но операция прошла как по нотам, и на рассвете, когда течение сменилось, мы быстро поплыли обратно, по направлению к Уэст-Пойнту. Расстояние, которое пешком мы покрыли за несколько дней, баржи преодолели за несколько часов: уже в полдень мы бросили якорь ниже Форт-Клинтона, и дело было сделано. Капитан Уэбб сиял от радости и облегчения, словно ему удалось одержать громкую победу.
– У него получилось, – только и сказал он. – У Патерсона снова получилось.
Мы не вернулись в гарнизон, но разбились на две группы и на протяжении следующих десяти дней медленно двигались к югу, в направлении британских позиций.
Я не могла помыться – собственно, не мылся никто. Запах, исходивший от нашей роты, мог предупредить красномундирников, что мы приближаемся, – хотя вряд ли сами они пахли лучше. Как и во время первого перехода, мы спали в одежде и мыли только руки, шеи и лица – то, что возможно помыть, не раздеваясь и не намочив одежду. Идти целый день в мокрой одежде было неприятно, а на купание и стирку в нейтральной зоне не решался никто.
Я лишилась аппетита. Жара и сложность моего положения переполняли меня. Мне хотелось только воды, так что я часто отдавала другим солдатам дневную порцию рома. Я заставляла себя есть, чтобы не терять силы, но еда не лезла мне в горло. Порции хлеба и мяса, которые мы получали, а порой и не получали – все зависело от того, на каком расстоянии от складов мы оказывались, – были достаточны для меня, но остальные в роте страдали от голода.
Мы несколько дней наблюдали за британскими часовыми, чтобы отыскать слабое место в их расстановке, а потом обошли их и, добравшись до Гарлема, оказались всего в восьми милях от центра города. Мы провели наблюдения без помех – если, конечно, не считать помехами жажду, голод, три дня неподвижного лежания в кустах и еще три дня без сна – и примерно через месяц после того, как вышли из Уэст-Пойнта, вернулись в Уайт-Плейнс, где отчитались о том, что видели.
Видели мы немного.
Основные силы британцев по-прежнему находились на юге, где участвовали в кампаниях, а медленные и бесцельные перемещения тех, что оставались вдали от линии фронта, в Нью-Йорке, не свидетельствовали ни о чем, кроме желания скоротать лето.
Капитан Уэбб заметил:
– Им так же отчаянно не хватает припасов, как и нам, а с приходом зимы дела пойдут еще хуже. Вся колония – да что там, вся страна – уже обобрана дочиста.
– Мы возделываем мало земель. Только и знаем, что сражаться, – уныло проговорил Ноубл.
Он жалел, что ушел в солдаты, хотя и не стал бы признаваться в этом, особенно капитану. Дома его ждали жена и двое маленьких ребятишек. Он мало о них говорил. Товарищам он рассказывал не больше моего, но однажды попросил меня написать за него письмо. Письмо было адресовано «моей дорогой жене Саре», Ноубл упоминал в нем о сыновьях, Джесси и Поле, и говорил о своей любви к ним:
Мне не следовало уходить. Я должен был остаться с вами и внести свой вклад в общее дело иным способом. Но гордость и стыд – могучие рычаги, и потому я здесь, вдали от тебя и от наших сыновей, вдали от земли, о которой мне нужно заботиться. Я молюсь лишь о том, чтобы скорее вернуться домой, исполнив долг и очистив совесть.
Гордость – странная вещь. Одних она гнала прочь, а других заставляла остаться. Моего отца гордость сделала эгоистом. С Ноублом она поступила иначе. Подобно многим, он отправился на войну, желая внести свой вклад.
Я не знала, в какой точке этой шкалы помещалась я. Вероятно, где-то посередине. Мне хотелось сыграть свою роль – новую роль, – но потребность испытать себя, выполнить все задачи, преодолеть все препятствия и одержать верх… это толкало меня вперед куда сильнее, чем что бы то ни было еще.
Если бы от нас требовалась лишь сила, я бы проиграла. Если бы мы день за днем сражались врукопашную, боролись за свои жизни и отбирали чужие, я бы погибла. Но, как часто бывает, моей роте поручили задание, требовавшее скорее выдержки и упорства, чем физической силы. А по части выдержки и упорства мне не нашлось бы равных.
Мы встретились с другой частью нашего отряда в Уайт-Плейнс и вместе двинулись дальше, к Гудзону, в район залива Таппан. Там, близ Тарритауна, мы встали лагерем в ожидании дальнейших приказов. К нашему удивлению, на том месте, где мы должны были разбить лагерь, нас уже ждали генерал Патерсон и полковник Джексон. Их палатки уже установили.
Генерал Патерсон объявил, что мы останемся здесь, близ Тарритауна, еще на один день, а потом направимся на восток, к границе Коннектикута, вместе с полковником Эбенезером Спроутом – тот стоял лагерем в полумиле от нас, ниже по течению, с отрядами из Второго Массачусетского полка, где прежде служил Нэт. Я не знала, где служит Финеас. Его и остальных братьев перевели в другие подразделения, но за то время, что шла война, полки много раз реорганизовывали и перераспределяли. По воле Провидения я пока не встретилась ни с кем из братьев. Но полковника Спроута уже видела.
Сын старого хозяина таверны в Мидлборо отличался огромным ростом и выделялся на фоне других солдат и офицеров. Он уже успел заслужить себе доброе имя, и капитан Уэбб воспевал его успехи, но я была настороже. Я не хотела совершать переход вместе с его отрядом. Он видел меня – пусть и издалека – на протяжении многих лет, а еще я боялась, что до него дошли слухи из дома и потому он может меня узнать.
Моя рота радовалась отдыху, но я провела несколько часов в карауле, мучаясь от беспокойства и ощущая, как внутри у меня все сворачивается тугим узлом, не глядя на ущербную луну, не наслаждаясь теплым ночным воздухом, не слушая кваканье лягушек. Когда Биб, явившийся сменить меня на посту раньше назначенного времени, вышел из лесной чащи, я крутанулась на месте, не выпуская из рук ружья, и испуганно вскрикнула. Теперь, когда мы вернулись за линию своих позиций, караульных выставляли на большом расстоянии друг от друга, по одному на каждой стороне лагеря.
– Не стреляй, Робби. Это я.
– Ты рано.
– Я не спал. Подумал, что могу тебя сменить, раз все равно не спится.
– Тут тихо, – ответила я. – Только лягушки не спят.
– Ты меня называешь лягушкой? – хохотнул он и провел рукой по покрытым щетиной щекам.
Всем в роте – за исключением нас с Джимми – пора было бриться. Капитан Уэбб сконфуженно извинился за наш потрепанный вид, когда мы добрались до лагеря, но генерал Патерсон лишь отмахнулся от его слов. Хотя его взгляд и задержался на миг на моем лице.
Я лишь помотала головой и не стала возражать Бибу. Он зарядил ружье, установив кремень, а потом закрыл колпачок и высыпал остаток пороха в дуло. Затем взял патрон, бумажку и впихнул их в патронник.
– На вид ты уже не такой юный красавчик, – пробормотал он. – Кожа у тебя обветрилась, а волосы выгорели. Так что, если я тут лягушка, ты ящерица.
Я потерла лицо, не понимая, о чем он. Я вымыла все части тела, которые выступали из-под одежды.
– Вид у тебя теперь сердитый, хотя глаза горят сильнее, чем раньше. Ты лучше прикрой их, не то мотыльки слетятся. – Он шутил, но больше не смеялся ни надо мной, ни над собой, как бывало прежде.
Мысль, что я выгляжу иначе, меня обрадовала. Возможно, генерал Патерсон просто отметил перемену в моем виде.
– Иди, Робби. Поспи чуток, – велел мне Биб, но я колебалась. Он был в мрачном расположении духа.
– Мое дежурство еще нескоро закончится, – возразила я. – Я останусь, если ты не против.
Он перевесил ружье с одного плеча на другое и уставился вверх, на луну.
– Есть у тебя девчонка, Роб? – вдруг спросил он.
– Нет.
Он хмыкнул:
– Я так и думал.
Мне не было дела до ехидных шуточек Биба, так что я пропустила его слова мимо ушей.
– С тобой говорить – все равно что с моей сестрой.
Это заявление мне не понравилось, и я постаралась отвлечь его от этой мысли.
– О чем мы вообще говорим, Биб? – спросила я. – Тебе что, совет нужен?
Он снова насмешливо улыбнулся:
– Вряд ли ты, парнишка, дашь мне дельный совет.
– Кто знает.
– Да ты хоть раз в жизни девчонку трогал? – съязвил он.
Я вдруг почувствовала, как во мне проснулся до этого времени дремавший дух противоречия мятежной Деборы Самсон. Теперь мне очень хотелось довести Биба до белого каления.
– Конечно, – искренне ответила я.
– Врешь, – бросил он.
– Это правда, – сказала я и пожала плечами, словно меня не волновало, поверит ли он.
Биб принялся переминаться с ноги на ногу и наконец не стерпел:
– Я не про руки ее говорю, Шертлифф, или там пальцы.
– Я и не думал про руки и пальцы. – Дьявол у меня за плечом взвыл от хохота, а ангел признал, что вполне может меня оправдать.
– Ты касался ее груди?
Я сжала зубы, чтобы не рассмеяться.
– Да. Много раз.
Он дернулся:
– Много?
– Да. Много. Так много, что и не сосчитать.
– Но ты ведь еще… безбородый юнец.
Я пожала плечами.
– И ты все видел? Все ее тело? Без одежды?
– Да.
– Настоящую женщину? Взрослую? Не какую-то там девчонку?
– Да.
– А сморчок свой в нее совал?
Он говорил тихо, и я сомневалась, что верно его расслышала, так что сумела осознать смысл его вопроса лишь спустя минуту.
– Нет. – Этого я точно заявить не могла, но меня в очередной раз изумило разнообразие названий, которые мужчины дают своему органу. Я уже узнала не меньше дюжины таких слов.
– И почему же?
– Э-э…
– Не предлагали тебе?
– Вроде того, – пришлось согласиться, и улыбка, которую я все это время пыталась сдержать, растянула мне рот. Я так не веселилась с тех пор, как обогнала Финеаса в знаменитом состязании по бегу.
Биб понурился, уткнув подбородок в грудь.
– Вот и я этого не делал. Но мечтаю об этом. Я слыхал, что при этом ты словно в рай попадаешь, хоть и ненадолго, – тоскливо прибавил он.
Я буркнула что-то неопределенное: желание смеяться над Бибом сменилось искренним сочувствием. Он казался таким несчастным.
– И это меня пугает, – прибавил он.
Я застыла, уверенная, что он поведает мне о совокуплении что-то такое, чего я не хотела знать. Но я это заслуживала.
– Боюсь, что так и умру, не узнав, каково это, – мрачно признался Биб. – У меня сегодня весь день странное чувство.
Все мое веселье мигом рассеялось, и демон, сидевший у меня на плече, улетел. Я посмотрела вверх, в черное небо, оглядела окружавший нас лес, пытаясь подобрать слова, чтобы его утешить. Ощущение было странное. Все мои действия сопровождал страх, но не тот, который испытывали мои сослуживцы. Нет, их страхи – предательства, смерти, страданий – я тоже разделяла, но куда больше боялась, что мою тайну раскроют, и эта мысль всегда отвлекала меня от остального. Думаю, она делала меня более бесстрашной, чем я была на самом деле.
– Если ты умрешь… окажешься в раю, и надолго. Ты там останешься. Может, тебе и пробовать ничего не захочется, потому что все вокруг будет прекрасно.
– Ты в это веришь? – В его голосе звучало сомнение… и надежда.
– Я не знаю, во что верю. Но тот, кто создал наш мир, хорошо разбирается в красоте и любви. Просто оглянись, и ты это почувствуешь. И не думаю, что все это имеет конец. «Все, что делает Бог, пребывает вовек», – прибавила я. – Я представляю себе смерть как переход к новому времени года.
– Это ведь из Екклесиаста?
Я кивнула:
– Всему свое время, и время всякой вещи под небом.
– Ну да. Может, это и правда. Может, ты станешь священником, когда все это закончится? У тебя получится, ты ведь Библию наизусть знаешь.
Я обдумала эти слова, представила, как стою на кафедре в церкви преподобного Конанта. И поняла, что слугой Божиим мне будет стать куда сложнее, чем солдатом, слугой отечества. К тому же через несколько лет я больше не смогу притворяться безбородым юнцом. Но мысль о том, чтобы стать священником, мне понравилась.
– Мне бы этого хотелось, – призналась я.
– Тогда завязывай со своими развратными мыслишками, – прошептал он, расплываясь в улыбке. – Не пытайся больше откусить от яблока, малец.
Я моргнула, не понимая, что он имеет в виду, а потом вспомнила, с чего начался наш разговор.
Он вздохнул, но горечь, которой прежде были исполнены его слова, теперь рассеялась.
– Спасибо, что поболтал со мной, Робби. Смотри, чтобы рыбы тебе яйца не откусили, когда будешь мыться. Мы сегодня днем выловили парочку. Зубастые, прямо ужас.
Я поперхнулась от неожиданности, а он фыркнул и снова повеселел. Пожалуй, одно преимущество перед Бибом у меня все же было: я могла не бояться, что рыбы откусят мне яйца.
– Проверь там Ноубла и Джимми, пусть просыпаются. Их очередь следующая, – прибавил Биб. – Я командую караульными, пока мы не вернемся в Уэст-Пойнт.
Близился рассвет, и у меня оставалось совсем немного времени до того, как в лагере поднимется утренняя суета, – хотя сегодня все встанут позже обычного, потому что до завтра мы не сдвинемся с места. Многие почти не спали последние несколько дней. Подъем ранним не будет. И все же мне не нужны были зрители, а сидеть у костра и сушить одежду куда приятнее в полумраке, пока солнце еще не встало.
Я растолкала Джимми, а потом принялась искать среди спавших вповалку солдат Ноубла. Он уже проснулся и надевал сапоги. Я увидела, как он поднял ружье, приладил на место штык и потащился к своему посту у реки. Джимми собирался медленнее, но, едва он поднялся на ноги, я взяла свой мешок, одеяло – его тоже пора было выстирать – и зашагала к ручью. Мне хотелось спать, но я не могла еще день обходиться без мытья.
Вода в ручье, в самом глубоком месте, едва доходила мне до груди. Поток шириной не больше десяти футов устремлялся к Гудзону и впадал в него ярдах в ста к западу, а здесь, близ лагеря, ручей образовывал что-то вроде удобной ванны. Я сняла ботинки, взяла мыло, отошла на несколько шагов от берега и опустилась на колени, так, чтобы вода доставала до шеи. Тогда я принялась тереть и намыливать тело, просовывая руки под рубаху, чтобы достать до подмышек, и под расстегнутые штаны. Потом я занялась одеждой. Корсаж на груди я не распускала: времени на это не оставалось, лагерь находился совсем рядом, и потому я стирала повязку не снимая, водя мылом по ее наружной стороне, как много раз делала прежде. Если смогу, позже сменю ее на сухую, которая лежит у меня в мешке. Если не получится, ничего страшного.
Я провела там всего несколько минут, спеша, как и всегда, и вглядываясь в редеющие сумерки в поисках нежелательных зрителей. Время от времени я оборачивалась на Джимми, сидевшего на посту выше по течению ручья. Он ни разу не взглянул в мою сторону, хотя, если бы даже и обернулся, ничего бы не увидел. Он сидел ко мне спиной, сгорбившись, и я решила, что он наверняка сейчас видит только сны.
Я едва успела смыть мыло с волос, когда вдруг заметила, как темнота неожиданно сдвинулась, сменила форму где-то за постом Джимми. Я увидела, как из тьмы на другом берегу показались всадники. Деревья отбрасывали густые тени, среди которых прятались люди, их было много, они держали ружья наперевес, и колонистов среди них не находилось. Я сжала губы, удерживая крик, и медленно поползла к берегу, пока не толкнулась в него плечом. Я затянула пояс под водой, боясь, что любое мое движение может привлечь их внимание, но не меньше этого страшась, что едва выпрямлюсь, как с меня свалятся штаны. Джимми по-прежнему сидел, ссутулившись и опустив голову на грудь.
Я поползла вверх по берегу, прячась за небольшими выступами камней: я выбрала это место, потому что камни прикрывали проход к воде, но и предположить не могла, что мне понадобится укрытие от врага. Я перекинула через голову лямки от патронташа и пороховницы, затянула ремень и направила ружье на всадника в центре группы. Выстрелом я быстрее всего предупрежу товарищей, но мне не хотелось тратить пулю, к тому же, поняв, что их обнаружили, предатели рассыплются в разные стороны. Мгновение я решала, что мне делать, а потом отмела все сомнения. На всадниках были красные мундиры, они двигались бесшумно, и их намерения представлялись мне очевидными. Мою решимость подкрепило воспоминание о том, как полковника Грина вытащили из палатки и жестоко забили до смерти. На другом берегу ручья сейчас двигались люди Делэнси, и, зная их, я понимала, что они вряд ли пришли просить о перемирии.
Я спустила курок и, кажется, увидела, что один человек упал, но не стала останавливаться и проверять, так ли это. Я бросилась вверх по склону, прочь от ручья, и побежала к лагерю. Теперь от мародеров меня отделяла лесная чаща, а чистый ужас придавал силу. Пули засвистели и защелкали у меня над головой. Я не стала задерживаться, чтобы надеть ботинки или схватить мундир. Мокрая одежда липла к телу, волосы цеплялись к щекам и спине, но ни один из братьев Томас не сумел бы меня обогнать.
